Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

– Какие глупости! – снова заговорил Чаба. – Я просто не пойму, где вы, собственно, живете? Антифашисты? Да еще много?.. – Он махнул рукой: – Не продолжайте, Миклош. Где они, ваши антифашисты? И что они делают? Разве что иногда где-нибудь на стене напишут: «Мира!» или «Долой войну!» И только.

– И это уже неплохо, – заметил Пустаи, – Однако они могут сделать кое-что и посерьезнее.

– Тогда почему же не делают? – Чаба вскочил со своего места.

– Вот об этом-то и следовало бы поговорить. Для ведения результативных действий в первую очередь необходимо единство, а нам, к сожалению, до сих пор все еще не удалось добиться его. И только потому, что мы с недоверием относимся друг к другу.

– И какова же причина такого недоверия? – спросил вдруг Бернат тоном человека, который только что очнулся от дремоты.

Пустаи посмотрел на часы. Время было позднее, и ему хотелось поскорее попасть домой, а если он сейчас начнет перечислять причины, порождающие взаимное недоверие, разговор затянется до утра, однако что-то все же нужно было сказать.

– Причин очень много, – ответил он. – Некоторые группы изъявляют желание выступить на борьбу против немцев, но только без коммунистов, а это просто невозможно. Что бы стало с Европой, если бы в этой войне не участвовал Советский Союз? Англия и Франция тоже, разумеется, обеспокоены судьбой Европы, однако они не спешат с выступлениями, так как хорошо знают, что сокрушить нацизм они смогут только с помощью коммунистов. А вот у нас этого еще не понимают.

– Как это «не понимают»?! – усомнился Бернат, вставая и подходя к инженеру. – Очень даже понимают. – Он вынул трубку изо рта. – Я, господин Пустаи, сейчас вам кое-что скажу. Я не думаю, что очень ошибусь, если твердо заявлю, что вам так и не удастся добиться желаемого единства. Никогда, мой дорогой. Разве что только на бумаге. Невозможно себе представить, чтобы Хорти согласился на проведение совместных акций с коммунистами. Говоря о Хорти, я имею в виду генеральский и офицерский корпус. Венгерский офицерский корпус, дорогой господин главный инженер, родился в период контрреволюции девятнадцатого года. С тех пор офицеры до мозга костей пропитались ненавистью к коммунистам, более того, их ненависть подкрепляется страхом. Большевизма они боятся намного сильнее, чем Гитлера, А за предупреждение я вас благодарю. – Бернат пожал руку инженеру, затем Чабе и, пожелав всем спокойной ночи, ушел в свою комнату.

– Странный человек твой будущий тесть, – сказал Пустаи Чабе, когда они оба сели в машину инженера. – Куда тебя отвезти?

– Домой.

Пустаи ехал медленно, но, поскольку улицы были почти пустынны, они быстро добрались до виллы на проспекте Штефания. Пустаи выключил мотор, откинулся на спинку сиденья и, угостив Чабу сигаретой, задумчиво спросил:

– Ты очень спешишь?

– Если хочешь, можем немного пройтись, – предложил Чаба.

Мартовская ночь была тихой, в воздухе уже чувствовалось приближение весны. Широкий проспект был темен и безлюден, лишь в окнах нескольких вилл виднелся свет.

– Если немцы оккупируют Венгрию, – заметил Пустаи, – англосаксы начнут нас бомбить. Ну и жизнь же начнется у нас!

Чаба шел не спеша, раздумывая о чем-то.

– Скажи, Миклош, – заговорил он после недолгого молчания, – ты на самом деле думаешь, что венгры настроены против немцев?

– Думаю, но не утверждаю. Я говорил и говорю, что у нас имеется много людей, которые могли бы сражаться против немцев... – И он начал рассказывать о заводе, однако Чаба не очень внимательно его слушал.

«Рассказывать можно что угодно, – думал он, – однако разговоры – это не действия». Тут он вспомнил об Эндре и на миг остановился.

– Ты ведь знаком с Эндре Поором, не так ли?

– Это священник?

– Да.

– Встречался раза два, не больше. А почему ты спросил о нем?

– Он мой друг, – ответил Чаба. – Откровенно говоря, порядочный человек. Мы с ним вместе учились в Германии. Он до сих пор не верит, что нацисты творят ужасы. В своем последнем письме он писал, что очень беспокоится обо мне. Просил, чтобы я не верил ложным слухам. Писал, что, по его мнению, нельзя уничтожать миллионы на виду у всего мира. Утверждает, что немецкий народ и немецкие солдаты сражаются за христианскую Европу.

– А русские за свою родину...

– Сейчас не о том речь. Я заговорил об этом только потому, что если у такого человека, как Эндре Поор, не открылись глаза, то, спрашивается, как они могут открыться у тех, кто почти ничего не знает об этой войне. Знаешь, Миклош, дела в мире не так-то уж и просты, как ты и тебе подобные это представляете. Однажды – если не ошибаюсь, это было еще в тридцать шестом году – я здорово поругался с Эндре. Мы тогда оба жили еще в Германии. Разговор зашел о концлагерях...

Они шли по широкому освещенному тротуару. Со стороны городского парка дул свежий ветер, стуча ветками деревьев, на которых уже набухали почки. Чаба говорил взволнованно, а Пустаи все еще казалось, что он видит перед собой спокойное лицо Берната и возбужденных, Чабу и Андреа.

Чаба вспомнил тот спор...

– Критерием чести для журналиста, – заявил Бернат, – является правдивость его информации.

Когда официант поставил на стол пудинг и ушел, Чаба сказал:

– Если работу венгерских журналистов оценивать согласно этому критерию, то можно смело утверждать, что с совестью у них далеко не все в порядке.

– Как и у венгерской цензуры, – заметил Бернат, а сам попробовал пудинг. – Откуда ты знаешь, какие информации шлют венгерские зарубежные корреспонденты к себе на родину, если не принимать во внимание нескольких писак-бумагомарателей, которые сотрудничают с нацистами? Ничего ты не знаешь, а говоришь.

Эндре Поор положил ложку на стол. Глаза за стеклами очков заблестели, он что-то хотел было сказать, но, видимо, передумал и продолжал внимательно слушать разговор Берната с Чабой.

Чаба наполнил рюмки. Когда все выпили, Бернат продолжал:

– Может быть, ты, старина, не знаешь, что в Венгрии нет свободы печати?

– К счастью... – тихо заметил Эндре, кладя ложечку на пустую тарелку. – Если бы она у нас была, то дело дошло бы до трагедии.

Все с любопытством уставились на него.

– До какой еще трагедии? – спросил Чаба.

– Если бы они написали статьи об условиях жизни в Германии – вот что было бы трагично. У нас в стране, как ты знаешь, – продолжал Эндре, – все газеты находятся в руках евреев. Представляешь, какие ужасные статьи появились бы на свет божий.

Бернат молчал, и это злило Чабу. Он так разнервничался, что забыл прикурить и теперь чертил спичкой что-то на скатерти.

– Послушай, будущий поп, – сказал Чаба сердито. – Если ты хочешь, чтобы мы тебя воспринимали серьезно и разговаривали с тобой, прекрати нести бред о евреях. Скучно это. По крайней мере, мне прямо-таки противно. Уж лучше бы признался, что стал фашистом. Так было бы честнее. Возможно, что я тебя тогда и понял бы, а твоему отцу ох как хорошо было, если бы и у нас установили фашистский режим.

– Отца в это дело не впутывай, – отрезал Эндре. – Сейчас разговор вовсе не о нем. Я только сказал, что у нас в стране вся печать находится в руках евреев, а если бы еще не было цензуры, то в газетах и журналах печатались бы ужасные вещи. Ведь они ни единым словом не обмолвились о том, что Гитлер покончил с безработицей, обеспечив тем самым миллионы людей хлебом, вернее, создав для них человеческие условия жизни. А не пишут они об этом потому, что, прочитав такие материалы, сотни тысяч венгерских безработных невольно задумались бы над этим. Неохотно пишут они и о том, что Гитлер вернул немцам национальное самосознание. А у евреев, как известно, такого чувства нет, так как они все до одного космополиты.

– Скажи, почему погиб Пауль Витман? – спросил Чаба.

– Потому, что он нарушил закон, и еще потому, что он был труслив. Все самоубийцы – трусы.

– Ну и мерзавец же ты, Эндре! Самый настоящий мерзавец! – возмущался Чаба. – Ты вполне заслуживаешь, чтобы на тебя плюнули.

– Прости, – сказал семинарист. – Ты прав. Это было мерзко с моей стороны: Пауль всегда считал себя немцем.

– Эндре, ты же умный парень, – перебил его Бернат, – и потому тебе следовало бы знать, что для фашистов еврейский вопрос не самый главный. Но трагичный. Я лично боюсь, очень даже боюсь, что нацисты скоро перейдут к массовому уничтожению евреев.

Эндре энергично запротестовал:

– Дядюшка Геза, неужели вы полагаете, что людей, словно животных, можно уничтожать по приказу Гитлера или кого-нибудь другого? Я лично в это не верю. Во всем этом вопросе меня беспокоит то, что и Чаба потерял способность мыслить здраво. Я знаю, что у немцев имеются так называемые рабочие лагеря, но там созданы нормальные условия. Разумеется, что и в них бывают смертные случаи. Но о них сообщают родственникам. Ни в какие концлагеря евреев не забирают. Их, правда, заставляют носить на рукаве шестиконечную звезду, но те, кто не нарушает законов, и по сей день живут в собственных квартирах.

– Эндре, – сказал Чаба спокойно, – если бы немцы заставили носить желтую шестиконечную звезду лишь нескольких евреев, разве это само по себе не отвратительно? Неужели можно так унижать человека?

– Все это лишь временные явления, – старался как-то отстоять свое мнение Эндре. – Но не следует закрывать глаза и на то, что Гитлер поднял со дна миллионы людей.

– Судя по твоим словам, ты учишься в нацистской семинарии, – с горькой усмешкой произнес Чаба. – Ты принимаешь во внимание только то, что тебе нравится. К сожалению, я и сам мало что понимаю в политике. Однако мне все это не нравится. Это отвратительно.

– А государственное устройство Венгрии ты признаешь? – спросил Эндре Чабу, протирая стекла очков.

– Да, конечно. Какое оно имеет отношение к нацизму?

– Если ты принимаешь наше политическое и общественное устройство, старина, тогда не кривляйся, как циркач, потому что нацистский режим и наш строй зиждутся на одной и той же основе. В настоящее время между ними имеются различия лишь но форме. У немцев нет демократии, но ее нет и у нас. В Германии царит антисемитизм, и у нас – тоже. Национализм в Венгрии развит не менее, чем в Германии. Глашатаем теории превосходства германской расы является Геббельс. А разве у нас нет расовой теории? Если я не ошибаюсь, твой отец является членом того же общества, что и мой отец. Им ведь тоже пришлось доказывать, что они представители чистокровной венгерской расы. В Германии о внутреннем порядке пекутся СА, СС и гестапо. Молодежь воспитывает такая организация, как «Гитлерюгенд». Но ведь и у нас есть политическая полиция, жандармерия, контрразведка и прочие организации. И в Германии и у нас вскармливается дух антибольшевизма. Перечислять дальше? Так как же ты можешь считать злом германский фашизм и одновременно признавать венгерский? И спрашивается – почему? Человек должен быть последовательным. Почему бы тому, кто признает режим регента Миклоша Хорти, не признать режим Гитлера?..

Чаба остановился возле машины.

– Знаешь, Миклош, – сказал он тихо, – с тех пор я о многом думал и понял, что, к сожалению, Эндре во многом был прав.

– Твой друг неглупый человек, – заметил Пустаи. – Последовательно бороться против Гитлера может только тот, кто борется и против Хорти. – Он прислонился к дверце машины и посмотрел врачу в лицо.

– Нам сначала необходимо вести борьбу против самих себя, затем против своих собственных родителей, против друзей за то, что они стали сторонниками фюрера. Это главное. На это намекал и дядюшка Геза. В союз с коммунистами не осмеливается вступить не только Хорти, но и мой отец, да и ни одна из организаций.

– Человек никогда не бывает совсем одиноким, – заметил Пустаи, глядя на пустынную улицу. – Даже человек, приехавший издалека, находит себе друзей.

– Ты имеешь в виду коммунистов?

– Возможно, и их тоже.

– «Возможно...» – Проговорив это, Чаба подумал о Милане и посмотрел в звездное небо: – Знаешь, Миклош, мне чужд мир представлений коммунистов, как, видимо, и мой для них. Дело в том, что красные, вероятно, нисколько не нуждаются в детях землевладельцев.

– Но им нужны врачи-хирурги. – Миклош улыбнулся и положил руку на плечо Чабы: – Странный ты человек, Чаба. Все время говоришь, что далек от политики, а на самом деле только и занимаешься ею. Видишь ли, старина, сейчас вопрос не в коммунистах, а в нацистах. – Помолчав немного, он продолжал: – Если ты не обидишься, хочу дать тебе один совет. Будь поосторожнее со своими друзьями.

– Ты имеешь в виду Эндре?

– Да, его.

– Эндре – фанатик, но порядочный и честный человек.

– Чаба, имей в виду, что фанатики – самые опасные люди. Они со своей чистой совестью способны наделать больше вреда, чем профессиональные уголовники или карьеристы.

– Это глупости.

– С тем, кто из личных интересов, из стремления к власти или же из каких-либо других побуждений присоединяется к фашизму, всегда можно договориться. Такому нужно только пообещать на десять процентов больше, и сделка будет заключена, а вот с фанатиком никакой сделки не совершишь. А ваш Эндре Поор – фанатик. Если он станет фашистом, то, преисполненный религиозной веры, будет убежденно служить нацистам, и грешить он будет отнюдь не в надежде на то, что епископ отпустит ему грех, а опять-таки по своим убеждениям. Правда, среди фашистов имеются и пуритане. Однако с точки зрения жертвы все равно, от кого она страдает: от пуританина или от грешника. Фашистских убийц не следует пытаться понимать, их надо уничтожать. – Он протянул Чабе руку: – Спокойной ночи, старина. До свидания.

Дождавшись, когда Чаба вошел в подъезд, Миклош сел в машину и уехал.

Девятнадцатого марта гитлеровские войска, не встретив никакого сопротивления, оккупировали территорию Венгрии.

Это известие было для Милана неожиданным. Жар у него спал, раны зарубцевались, и он уже планировал, что через несколько дней отправится в путь, разыщет Эгерке на хуторе, установит связь с руководством и начнет действовать в соответствии с полученным приказом. Именно поэтому ему было очень трудно смириться с мыслью, что он не может высунуть носа из подвала. Он был отрезан от всего мира и знал о том, что там творится, лишь со слов Тракселя, который каждый день навещал его. Но старик был плохо осведомлен, большей частью он передавал сплетни и слухи, которые узнавал то от мясника, то от зеленщицы. Однако он очень скоро заметил, что жизнь на проспекте Бечи – оплоте нилашистов – оживилась.

Траксель и Милан забеспокоились и теперь с особым нетерпением ожидали очередного визита Андреа. Пустаи тоже не давал о себе знать, а это тревожило их еще больше. Траксель два раза звонил на завод, но ему отвечали, что господин главный инженер уехал куда-то в командировку.

Однажды вечером Андреа их навестила. Выглядела она усталой и возбужденной. Они буквально закидали ее вопросами. Однако Андреа сначала осмотрела Милана, перевязала, сказала, что выздоровление идет нормально и дней через пять-шесть он сможет встать и немного походить. Необходимости в дальнейших визитах она не видела, и, следовательно, дядюшке Тракселю нужно будет заявить о своем выздоровлении, но, прежде чем сделать это, он должен будет поговорить с Пустаи. Сам же господин главный инженер не появлялся потому, что за несколько дней до начала оккупации исчез из города. Это было вызвано тем, что гитлеровцы заранее составили списки политиков, которые находились в правой оппозиции, и намеревались арестовать их еще до того момента, как гитлеровские войска пересекут государственную границу Венгрии, Милан с изумлением слушал рассказ девушки и никак не мог поверить, что гитлеровским войскам без единого выстрела удалось оккупировать всю страну.

– Паршивая страна! – с горечью воскликнул он. – В ней даже жить не стоит. Прав Гитлер: этот народ нужно переселить обратно за Урал, откуда он в древности пришел в Европу.

– Ну и дурак же ты, сынок! – оказал Милану старый Траксель, подсыпая в печку очередную порцию угля. – А ты чего ожидал? Уж не того ли, что хортисты повернут оружие против нацистов? Это было бы чудом, сынок, а, как известно, чудес теперь не бывает. – Сев на табурет, он свернул цигарку и закурил. – У Пустаи все в порядке? – спросил он у Андреа.

– Сейчас – да, – ответила она, моя в тазике руки. – Однако, насколько мне известно, очень многие из его знакомых арестованы.

Повернувшись на бок, Милан облокотился на правую руку. Он смотрел на девушку, его так и подмывало спросить, как поживают Геза Бернат и Чаба. Как было бы хорошо сейчас, в столь смутное и тревожное время, поговорить с Андреа об общих знакомых! Он был уверен, что такой разговор смягчил бы их огорчения и боль, но не мог и не имел права задавать подобных вопросов.

– Вы себя плохо чувствуете? – спросила Андреа, вытирая руки льняным полотенцем. Поступить так ее заставил печально-задумчивый взгляд молодого человека. «Кто он такой? – думала она. – Живы ли его родители? Есть ли жена или невеста?» А вслух сказала: – Может, вам дать успокоительного?

Милан хотел было иронически улыбнуться, но улыбка получилась какой-то горькой.

– Спасибо, доктор, вы очень внимательны.

– Примите лекарство. Я вижу, вы нервничаете. – Она присела на край кровати. – Вас что-нибудь угнетает?

Милан покачал головой. Несколько секунд стояла тишина. Затем Траксель слез со своего табурета и, забрав ведро, в котором он носил уголь, вышел из подвала. Андреа посмотрела вслед старику, а затем, обращаясь к Милану, посоветовала:

– Вы можете быть со мной откровенны. – Она взяла руку Милана в свои руки.

– Я думаю о том, – не спеша заговорил он, – что во всей Европе нет ни одной страны, кроме нашей, которая покорилась бы нацистам безо всякого сопротивления. Думаю, что мое плохое настроение в основном этим и объясняется.

– Я вас понимаю, – сказала Андреа. – Знаете, я не занимаюсь политикой, да и не разбираюсь в ней, однако думаю, что любое сопротивление было бы совершенно бесполезным.

– А так, вы думаете, погибнет меньше людей? – возразил Милан. – Раз уж гитлеровцы заняли нашу страну, они начнут ее «чистить». Рецепт такой «чистки» у них имеется. Крематории уже действуют – в их печи нужно только подбрасывать топливо.

– Но тогда люди восстанут.

– Возможно, но, как мне кажется, они упустили благоприятный момент для этого.

– А вот мой отец – вы, наверное, знаете, что он журналист и очень любит политику, – считает, что оккупация страны гитлеровцами встряхнет наш народ. Мой отец – оптимист...

– Завидую вашему отцу. К сожалению, я почти полностью растерял свой оптимизм. – За дверью послышались шаркающие шаги старого Тракселя. – У меня был друг, который принимал участие в гражданской войне в Испании.

– Он был венгр?

– Да, венгр. – Затянувшись сигаретой, Милан бросил взгляд на вошедшего Тракселя. – На стороне республиканцев сражалось немало венгров. Многие из них погибли.

Старик поставил ведро с углем к печке, вымыл руки и, снова взгромоздившись на табурет, задумался о чем-то своем.

– Так вот, этот друг, – продолжал Милан, – много рассказывал мне о боях в Испании. В течение нескольких месяцев они находились за линией фронта, действуя в тылу у Франко: взрывали мосты, пускали под откос железнодорожные составы. И их ни разу не схватили, так как испанские крестьяне поддерживали их и защищали, как могли.

– Я понимаю. – Андреа нежно улыбнулась: – Этим вы хотите намекнуть, что нечто подобное могло произойти и у нас.

– Приблизительно.

– Не слушайте его, доктор, – хриплым голосом бросил Траксель. – Он немного заговаривается.

– Я заметила, – отозвалась Андреа. – Вот только не знаю, прав ли он. Однако уверена, что и среди венгров можно найти таких людей, которые способны на многое. В студенческие годы я вместе с отцом жила в Берлине. Отец был тогда корреспондентом телеграфного агентства. Вот там-то я и услышала, что гестапо арестовало коммуниста по фамилии Милан Радович.

– Вы его знаете? – Милан с любопытством уставился на девушку.

– Только по слухам. Мне о нем много рассказывал мой жених. Они были друзьями. Ну так вот, этому Радовичу помогли бежать.

– Ваш жених?

– Нет, не мой жених. Венгры. Я об этом только потому вспомнила, что и его история похожа на историю ваших друзей, которым помогали в Испании.

Милан поправил одеяло и тихо сказал:

– Да, конечно. А что стало с Радовичем?

– Не знаю.

– А ваш жених не встречался с ним?

– Не знаю. Во всяком случае, мне он об этом не говорил. – Андреа закрыла свою врачебную сумку и собралась уходить. – Одно время я очень сердилась на него.

– На кого?

– На Радовича. Я думала, что из-за него мне придется расстаться с моим женихом. У него на уме был только его друг, а обо мне он вроде бы и позабыл. – Она надела пальто и улыбнулась. – Странные вы люди – мужчины, часто дружба для вас важнее любви.

– К сожалению, такая дружба очень редко встречается, – задумчиво произнес Милан, а у самого никак не выходил из ума Чаба. Ему было приятно слышать слова девушки. Интересно, что бы она сделала, если бы он сейчас взял да и сказал: «Андреа, я и есть Милан Радович. Передай Чабе, что я хотел бы встретиться с ним».

После ухода врача Милан долго еще находился под впечатлением разговора с ней. Он чуть было не поссорился с Тракселем, который лишь рукой махнул, когда он рассказывал ему о Чабе.

– Из пса волка никогда не получится, – сказал старик неодобрительно.

– А из вашего пса получится, не так ли?

– Из моего пса? У меня нет собаки.

– А разве Пустаи не пес? Он не менее богат, чем отец Чабы. К тому же Пустаи еще и кадровый офицер. Однако я должен ему доверять, так как господин главный инженер связан с Меньхертом Тракселем.

Старик некоторое время ел хлеб с салом. Он не спеша, словно наслаждаясь, пережевывал положенный в рот кусок, хотя по выражению его лица было заметно, что думает он о чем-то другом.

– Пустаи не я сагитировал принять участие в движении, – сказал старик после долгого молчания. – За него совсем другие люди давали поручительства. Я только подключил его к делу, а тебе следует принять его таким, какой он есть.

– Дай и мне закусить, – попросил Милан, садясь на кровати. Раненую ногу он вытянул на матрасе.

Старик отрезал ему краюху хлеба и кусок сала величиной с ладонь.

– Луку дать? – спросил он.

– Да.

Они начали мирно есть, будто и не спорили за минуту до этого. Милану было немного стыдно, когда он снова вспомнил о событиях в Испании, где в боях за республику гибли не только шахтеры и крестьяне. В интернациональной бригаде сражалось много людей, которым по своему социальному положению нужно было находиться по другую сторону баррикад. Правда, и там не удалось избавиться от проклятого подозрения и недоверия. Он бы мог очень многое рассказать старику, но к чему это. У него лично дела здесь сложились довольно скверно. Оккупация страны может помешать ему уехать из Венгрии. Однако положение нацистов от этого не изменится, поскольку войну они так и так проиграли. Их разгром вопрос времени, и скоро он снова встретится с Анной. Вот уже год, как он не видел ее, Милан вспомнил их последнюю встречу...

Было это на рассвете. В бухте раздался глухой гудок парохода.

– Вчера я прогуливалась по проспекту Штрандвеген, – сказала Анна, – хотела зайти в музей, а когда перешла через мост, то увидела, как по набережной тащили труп молодого человека. Я не знаю, что со мной произошло. Меня прошиб пот, закружилась голова, ноги подкосились. Я вцепилась в перила, чтобы не упасть. И в тот же момент внезапно пришла мысль: «Боже мой, что же со мной будет, если я тебя потеряю?»

Милан поцеловал Анну, запустил пятерню в ее густые волосы и ласково оказал:

– Какие глупости! Не думай об этом, ты меня никогда не потеряешь. Я здесь, рядом, вместе с тобой. Анна, я хочу жить. Жить вместе с тобой, и очень-очень долго. – И почему-то добавил: – До тех пор, пока это будет возможно.

– До тех пор... – повторила Анна и заплакала, а затем с горечью спросила: – А до каких пор это будет возможно? – Милан ничего не ответил ей, и она продолжала: – Я буду любить тебя, пока живу. Меня даже не интересует, любишь ли ты меня или, быть может, приходишь ко мне изредка на ночь, потому что тебе не к кому больше пойти.

– Зачем ты такое говоришь? Хочешь меня унизить?

– Ты мужчина, Милан, и очень часто бываешь далеко от меня.

– Но ведь я тебя люблю, где бы я ни был. – Он наклонился над девушкой и обнял ее за плечи: – Послушай меня, Анна. Я люблю, обожаю тебя и вовсе не хочу погибнуть. Мы созданы друг для друга. Чего же тебе еще надо?

– Я хочу иметь от тебя ребенка, – ответила Анна. – Тогда я никогда не буду одна...

От лука щипало язык. Чтобы заглушить резкий запах, Милан выпил стакан кисловатого вина. Если бы можно было знать, суждено ли сбыться желанию Анны! Но этого не узнаешь. Гитлеровцы оккупировали страну, а он с раненой ногой скрывается здесь, в Обуде, в получасе ходьбы от родителей, которых не видел более семи лет.

Интересно, что бы заявили Пустаи и дядюшка Траксель, если бы он вдруг взял да и сказал им: «Когда меня арестовало гестапо, вы бросили меня на произвол судьбы и ничего не сделали ради моего спасения. Освободил меня Геза Бернат. В Париже меня встретили с недоверием. Правда, я сделал вид, что не заметил этого. А позже, когда я уже находился в Испании, мне не раз приходилось доказывать, что я честный, порядочный человек. Войну мы уже выиграли, и я хотел бы вернуться к Анне и своему ребенку. Я, правда, не знаю, но инстинктивно чувствую, что стал отцом. Кто у меня родился: дочка или сын, этого я, разумеется, не знаю, но чувствую, что кто-то родился. Мне хочется самому воспитать своего ребенка. Я очень боюсь, сам не знаю чего, но очень-очень боюсь. Я устал, нервы мои начали сдавать. Мне хочется вернуться к Анне... Вы меня не понимаете, да и никто не сможет понять меня. Разве что тот, кто уже побывал в застенках гестапо».

– Тебе чего-нибудь нужно? – спросил Милана Траксель, поворочав дрова в печи. – А то я прилягу. Черт знает почему, но от безделья я больше устаю, чем от самой тяжелой работы.

– Конечно, поспите, дядюшка Траксель, – согласился Милан. – Ничего другого нам не остается.

Правы оказались те, кто заявлял, что хортисты предали Венгрию, отказавшись 19 марта организовать сопротивление гитлеровским войскам.

– Как мне кажется, – произнес генерал Хайду, – регент не мог поступить иначе. Это его единственный верный шаг.

Однако Геза Бернат думал иначе и открыто заявил:

– Ты ошибаешься, Аттила. Это была серьезная тактическая ошибка, и нам еще придется дорого расплачиваться за нее.

Хайду подошел к аквариуму и принялся наблюдать за плавающими в нем декоративными рыбками. Однако он хорошо слышал резкие слова Берната. Эльфи дома не было, и они могли спокойно разговаривать, не опасаясь, что им будут мешать. Генерал же стоял и раздумывал: можно ли рассказать своему другу что-нибудь из того, что он знал? Видимое спокойствие генерала злило журналиста. Хайду заметил это и, чтобы как-то разрядить обстановку, подошел к Бернату и улыбнулся.

– Не сердись, Геза, – сказал он и положил руку на плечо друга. – Обстановка намного сложнее, чем ты думаешь. Я признаю, что Каллаи и его сторонники сделали свое дело очень неуклюже, но раз уж события сложились так, а не иначе, то с ними необходимо считаться.

Бернат выковырял из трубки пепел и, достав кисет, снова набил ее табаком. Стройная фигура генерала возвышалась над сидевшим в кресле Бернатом, и когда он поднял голову, чтобы взглянуть, на Хайду, то заметил, как сильно постарел бравый генерал за несколько последних недель.

– А чего же хотел Каллаи? – спросил Бернат.

Хайду раскурил сигару, бросил полусгоревшую спичку в пепельницу. «Как странно! – подумал он. – Мы осторожно выпытываем друг у друга о закулисных маневрах Каллаи, хотя Геза, возможно, лучше меня знает о них. И все-таки выспрашивает у меня, чего добивался этот политический демагог и позер».

Генерал сел в кресло напротив Берната. На какое-то мгновение он почувствовал угрызения совести. Как они охладели друг к другу! И возможно, не без причины.

– Геза, когда-то мы были добрыми друзьями.

Бернат неохотно отозвался:

– Мы говорили о политике Каллаи.

– О нем мы поговорим тогда, когда выясним то, что следует выяснить.

– Ты на этом настаиваешь?

– Разумеется.

– И будешь откровенен?

– Попытаюсь. Тебе пора бы знать, что я никогда не любил лжи. Я последовательно отстаиваю собственные принципы и, если господь мне поможет, буду отстаивать их до самой смерти.

Бернат понимающе кивнул, наклонился вперед, поставив локти на колени:

– Мне начать?

– Начинай.

– Хорошо. Ты не поверишь, но у меня все в порядке. Это тебе показалось. И скажу почему. Меня расстроили отношения Андреа и Чабы. Ты никогда не заговаривал об этом, и я тебя понимаю. Да и что ты мог мне сказать?! Чтобы я поговорил с дочерью и запретил ей любить твоего сына? Признаюсь, положение довольно-таки деликатное. Ты принял мою дружбу и не можешь сказать, что моя дочь недостойна твоего сына. Знаешь, Аттила, мы знакомы с тобой почти пятьдесят лет. Я уважаю твои принципы, хотя и не согласен с некоторыми из них. Для тебя семейные традиции так же святы, как вера в бога для верующего. И я люблю тебя и уважаю вместе с присущими тебе странностями. – Он откинулся на спинку кресла, забросил нога на ногу и продолжал: – Когда мне стало известно об их отношениях и о том, что Чаба рассказал тебе о связи с Андреа, я почувствовал себя очень скверно. Я понимал, что это отразится на нашей дружбе. И не ошибся. «Он, видимо, думает, – мысленно сказал я, – что мы решили завладеть его сыном». Поверь, что я сразу предупредил Андреа, чтобы она не рассчитывала, будто Чаба женится на ней. Время подтвердило мою правоту. А Андреа приняла мои слова к сведению и смирилась с тем странным положением, в котором она оказалась, отвергнув предложение Чабы. Если бы я не знал Чабу, то считал бы положение Андреа унизительным. Но они любят друг друга и, как взрослые, вполне самостоятельные люди, имеют право на счастье. И все же мне хотелось бы кое о чем спросить тебя. Уверен, что ты откровенно ответишь мне.

– Пожалуйста.

– После смерти Аттилы ты разговаривал с Андреа?

– Да, конечно. Я хотел было заключить с ней своеобразный договор, но она отвергла мое предложение. Не скрою, мне до сих пор стыдно.

– Я слышал о твоих условиях. Скажи, в тот день, когда ты согласился на их брак, ты знал, что Чаба не получит официального разрешения?

– Не знал. Я даже не думал об этом. Важно, чтобы ты поверил мне.

– Я верю.

– Об этом я узнал только тогда, когда Чаба стал кадровым офицером. Я был изумлен решением начальника отдела кадров. – Он встал, зажег свет и опустил жалюзи на окнах. – Однако должен заметить, что по данному делу я обращался за разъяснением к начальнику второго отдела генералу Уйсаси и к министру внутренних дел. Я, так сказать, лично поручился за тебя.