Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Когда они свернули на тенистую Гартенштрассе, Чаба сказал:

– Не сердись, я не хотел тебя обидеть. Но ты сам должен понять, что здесь происходит.

– Конечно, понимаю. Но я хочу быть объективным.

– Объективным... Ну ладно, не буду спорить. – Чаба прикурил сигарету, и они пошли дальше. – Ты прав, миллионы обожествляют его. Но кто эти миллионы?

– Люди. Простые трудящиеся немцы: рабочие, крестьяне, священники, преподаватели.

– Так оно и есть, – сказал Чаба. – Люди, в которых пробудили животные инстинкты. Жажду захвата чужого. Ты не заметил, на чем строят свое учение Гитлер и его банда? На людской подлости. Хочешь получить квартиру получше? Донеси на соседа, и его квартира станет твоей. Уничтожение евреев и демократически настроенных граждан – какие огромные возможности это дает! Освобождаются места в учреждениях. Можно легко сделать карьеру, разбогатеть. Отец Эрики, религиозный буржуа, мелкий торговец колониальными товарами, тотчас же стал нацистом, как только получил магазин, принадлежавший раньше еврею. Гитлер осуществил его самые заветные мечты. И теперь он упоминает его имя в своих молитвах.

– А тебе кто это все рассказал? – спросил, остановившись, Эндре.

– Сама Эрика. Она говорила мне об этом за несколько дней до ареста. Ее отец тайно вступил в СА и тут же стал блокляйтером. Первым делом он донес на Зеемана, что тот ругал фюрера ну и так далее, а через два дня всю семью Зеемана забрали в концлагерь.

– Я этого не знал.

– Эрика не хвасталась этим. Плакала. Она даже Паулю не решалась рассказать. Могу даже предположить, что и на нее донес родной отец. Ему нужно было показать, какой он надежный нацист. Знаешь, кандидат в попы, нацисты ничего даром не дают.

Эндре промолчал. Слова друга вызвали в нем смятение чувств. В некоторых вещах он соглашался с Чабой и все-таки на многое смотрел иначе. Есть, конечно, подлые люди, думал он, но не все же подлецы. Не могут же все восторгаться по приказу. «Немецкий народ талантлив, – говорил профессор Эккер, – и жизнеспособен. Немцы прилежны и трудолюбивы. Немецкий народ унизили после войны...»

Эндре вспомнил художника. «Я немец, – говорил Пауль Витман. – Немец. Здесь моя родина. Здесь жили мои родители и родители моих родителей. Здесь они умерли и здесь похоронены. Зачем мне покидать свою родину?» «Ты прав, Пауль, – ответил ему тогда Радович. – Родина вечна. Режимы появляются и исчезают. Оставайся...» Пауль вел себя как настоящий немец. Собственно говоря, поэтому ему и пришлось умереть. О боже милосердный, кто же тогда прав?..

Семинарист шел по улице как лунатик, молясь про себя: «Господь всемогущий и вездесущий, успокой мою грешную душу, просвяти мой скудный разум, чтобы я мог найти предначертанный тобою путь...»

После полудня внезапно пошел дождь, но продолжался он недолго. Ливень смыл с листьев тонкий слой пыли, газоны позеленели, воздух стал чище, однако гулять еще было нельзя, следовало подождать, пока затвердевшая почва дорожек не поглотит растекшиеся по ней лужи. Госпожа Эльфи распахнула окна в комнатах, впустив в дом приятно посвежевший воздух. Подполковник Гуттен проводил гостей в курительную комнату, приказав подать чай и кофе. Ликеры и коньяк были приготовлены заранее. Гости расселись по удобным кожаным креслам, на широком диване, над которым висела большая картина Ретеля. Генерал Хайду сел под картиной, устроился поудобнее, казался веселым, рядом с ним заняли места Гуттен и Аттила, напротив, по другую сторону узкого стола, курил трубку Геза Бернат. Справа от него сидели Эндре и Чаба. Андреа помогала хозяйке дома обслуживать гостей, но потом и они присели.

Разговор зашел об Испании. Гуттен развивал мысль, что контрреволюционные силы могут победить лишь в том случае, если им будет оказана основательная помощь со стороны.

– Думаю, – заметил генерал Хайду, – что за этим дело не станет. Мне известно, что по этому вопросу у Муссолини и Гитлера существует полное единство мнений. Полное!

Андреа сидела рядом с Чабой и с досадой слушала беседу мужчин. Ни о чем другом они не умеют разговаривать, кроме как о политике. С тех пор как она здесь, она постоянно слышит об одном: Гитлер, нацисты, коммунисты, Милан Радович. Хорошо, хоть Чаба молчит и не вмешивается в спор. Андреа посмотрела в окно. Облака развеялись, опять светило жаркое солнце. Затем девушка перевела взгляд на генерала, который в этот момент как раз объяснял, какую стратегию может применить Франко. Какое отношение имеют сидящие здесь венгры к далекой Испании? Даже тетя Эльфи и та высказывает свое мнение. Откуда ей знать, как поступят англичане. А Аттила? Тот и вовсе распалился:

– Даже слепому ясно, что красные предпримут всеобщее наступление. Русские хотят захватить Испанию, это бесспорно. Если им удастся большевизировать Пиренейский полуостров, Европа окажется в их руках. (Эльфи чуть было не упала в обморок, а про себя подумала: «Какой же умный мой отпрыск!») Сталин, безусловно, будет нападать, надо разбить его войско. Победа Франко – это победа Европы!

– Победа нацистской Европы, – тихо поправил Чаба. – Я не могу сказать, что опасней для Европы – нацизм или коммунизм.

«Браво, Чаба! – радостно подумала Андреа. – Хорошо проучил их. Видишь, как они сразу смутились». Она посмотрела на генерала, поднявшего палец и делавшего Аттиле знак помолчать.

– Оба эти политических строя представляют для Европы опасность, – сказал генерал. – Доведем эту мысль до абсурда и предположим, что Европа стоит на перепутье и выбирать она должна только между фашизмом и большевизмом. Допустим, что других путей у нее нет. Хочу подчеркнуть, что это всего лишь игра фантазии. Итак, нацисты или большевики. – Обычно непроницаемое лицо генерала расплылось в улыбке. – Было бы интересно, если б мы сейчас по очереди проголосовали... Согласны?

– Правильно, – вмешался Аттила, – голосуем!

Андреа посмотрела на Чабу, заметила на его лице ироническую улыбку.

– Если тебя интересует, кому я отдам мой голос...

Отец не дал ему закончить:

– Мне лично он не нужен. Хочу высказать свое мнение.

Солнечные лучи, заглянув в окно, ярко осветили батальное полотно Ретеля. Андреа показалось, что центральная фигура на ней, размахивающий алебардой легендарный герой, очень похожа на генерала.

– Я бы выбрал нацизм, – продолжал генерал-майор. – Тому есть много причин, начиная от уважения частной собственности и кончая свободой религии.

Геза Бернат молча сделал несколько затяжек, затем отпил из рюмки глоток коньяка и сказал:

– А все находящееся между этими двумя полюсами? А как же быть с «теорией вождя», концепцией о «чистоте крови» и теорией о «высшей расе»? Вот ты, например, Аттила, в какую группу ты войдешь: господствующей элиты или же неполноценных народов, лишенных свободы действия и мышления? – Пробежав взглядом по застывшим лицам присутствующих, журналист спокойно и бесстрастно продолжал размышлять вслух: – Ты только что упомянул об уважении частной собственности и о свободе религии. Какую роль они играют при нацистском режиме? Интересно, до каких пор ты сможешь свободно располагать своим имуществом? Только до тех, пока будешь выполнять распоряжения нацистских руководителей, действовать по их указке. Проще говоря, ты должен будешь отказаться от собственной индивидуальности. Тебе известно, Аттила, сколько священников, католических и протестантских, находятся сейчас в заключении, и только потому, что они не захотели увидеть в Адольфе Гитлере божьего посланца?

Лейтенант и семинарист, словно сговорившись, одновременно поднялись с мест. Лицо Аттилы покраснело, губы слегка дрожали. Эндре, наоборот, побледнел. Лейтенант посмотрел на отца.

– Разреши мне, папа, – произнес Аттила прерывающимся от волнения голосом, – уйти отсюда. Боюсь, что не смогу сдержаться, если останусь здесь.

– И донесешь в полицию на дядюшку Гезу как на коммуниста, – сказал Чаба.

В комнате внезапно воцарилось молчание. Андреа показалось, что неожиданное вмешательство Чабы парализовало сидящих вокруг стола. Глаза у Аттилы от удивления почти вылезли из орбит, рот остался открытым; его отец слегка наклонился вперед, повернув лицо к Чабе. В глазах у тети Эльфи застыл ужас, изящная рука невольно потянулась ко рту. Дядя Вальтер закусил губу, растопырил веером пальцы. Эндре куда-то исчез. Затем где-то внизу громко хлопнула дверь, нарушив тишину, и сразу же все снова пришло в движение. Лицо Аттилы медленно бледнело.

– Что ты сказал? – спросил генерал и посмотрел на Чабу.

Тот спокойно выдержал взгляд отца и, словно ничего не случилось, зажег спичку, протянул ее, чтобы генерал мог прикурить. Затем генерал задул пламя и повторил свой вопрос.

– Пусть ответит сам Аттила, – произнес Чаба, посмотрев на побледневшего лейтенанта. – Ведь ты ответишь на вопрос отца, брат?

Все глядели на Аттилу, который стоял среди них, как обложенное охотниками животное. Мгновения молчания показались всем тягостными.

– Ответь, мой мальчик, – нарушила тишину генеральша.

Аттила провел рукой по подбородку:

– Хорошо, мама, но то, что ты хочешь знать, касается одной нашей семьи.

– Правильно, – сказал Геза Бернат, вставая с места и делая знак дочери. – Мы пока погуляем в саду.

– Останься, Геза, – поднимаясь в свою очередь и кладя руку на плечо журналиста, задержал его генерал. – Лейтенант Аттила Хайду должен нести ответственность не только перед своей семьей, но и перед друзьями. – Генерал устремил взгляд на лейтенанта: – Ты согласен со мной, сын?

Чаба еще раз убедился, что его брат не трус. Аттила уже овладел собой и смело посмотрел отцу в глаза:

– Как хочешь, папа. – Заметив, что Андреа пошла к двери, он позвал ее: – Останься, Андреа, – но девушка, даже не посмотрев на него, вышла из комнаты. Аттила презрительно скривил рот: – Андреа, конечно, и без того все знает, – и, немного помолчав, словно собирался с мыслями, сказал: – На Милана Радовича донес я.

– Что ты сделал? – переспросил генерал. Он хорошо слышал сына, но все еще надеялся, что понял его неправильно.

– Я донес на него, – повторил Аттила. – И сделал это отнюдь не анонимно. Я просил начальника политической полиции принять меня лично и сообщил ему, что Милан Радович коммунист.

– Стыдись! – презрительно бросил ему Хайду.

– Много дней я размышлял о том, правильно ли я поступил, и решил, что правильно. Я выполнил лишь свой долг, отец.

– Какие у тебя были доказательства на этот счет?! – взорвался Чаба. – Чем ты мог подтвердить, что Милан коммунист?

– Мое предположение оказалось правильным.

Генерал, увидев, что Чаба хочет что-то сказать, поднял руку.

– Значит, у тебя не было доказательств? – спросил он.

– Разве не является доказательством признание самого Радовича?

– Ну, это уж свинство! – взволнованно воскликнул молчавший до сих пор Гуттен. Только теперь ему пришло в голову, в какое неприятное и опасное положение вовлек арест Радовича его самого и его друга Шульмайера, и он не мог больше сдерживаться. – Послушай, ты, болван...

– Я не болван! – обиженно выпалил Аттила. – Я даже тебе, дядя Вальтер, не позволю так говорить со мной.

Подполковник, огромного роста блондин с покрасневшим от ярости лицом, вскочил с места и шагнул к лейтенанту:

– Мне нет никакого дела до того, что ты мнишь о себе, и я буду говорить с тобой, как считаю нужным! Да знаешь ли ты вообще, что такое гестапо? Им достаточно двух дней, чтобы ты сам признался в убийстве своих родителей. Признание Радовича еще ничего не доказывает. Если я сообщу Гиммлеру, что подозреваю тебя в принадлежности к коммунистической партии, завтра вечером твоим родителям сунут под нос твое собственноручное признание в том, что ты коммунист.

– Это вовсе не так... – неуверенно возразил Аттила.

– Именно так, сын. Вальтер совершенно прав, – подтвердил Хайду.

– Я прав? – Подполковник сделал несколько шагов к окну и остановился. – Ты донес на Радовича, – сказал он, понизив голос, – но возможно, что этот твой донос станет гибельным не только для Милана, но и для всех нас. На мою голову уже свалилась куча неприятностей. Теперь, по крайней мере, знаю, кого я должен за них благодарить. – Выпалив это, подполковник повернулся и вышел из комнаты.

– Вальтер, подожди! – крикнул генерал и бросился вслед за шурином. У двери, обернувшись, добавил: – Подождите меня.

В глубине сада, под липами, Андреа заметила Эндре. Семинарист сидел на скамейке, искусно сплетенной из ветвей ивы. Опершись локтями о такой же стол, он смотрел куда-то вдаль.

– Не помешаю? – спросила девушка, садясь рядом.

Эндре поднял голову, мутными глазами скользнул по ней.

– Ты мне не мешаешь, – пробормотал он, пытаясь застегнуть распахнувшийся жилет, но ему это плохо удавалось: дрожали пальцы.

Андреа сочувственно взглянула на ставшее землистым лицо семинариста:

– Тебе плохо?

Эндре ничего не ответил: он, видимо, молился. Девушка прервала его молитву, семинаристу же хотелось закончить свой разговор с богом, но он знал, что сейчас это ему не удастся. Надо взять себя в руки, чтобы не выглядеть так глупо.

– Где Чаба и остальные? – тихо спросил он и боязливо посмотрел на девушку.

– Разразилась настоящая буря, – ответила Андреа и рассказала о случившемся. – Ненавижу я эти их вечные споры. И всегда о политике. – Ей хотелось курить, но у нее не было сигарет. Эндре протирал очки, сощурив глубоко посаженные глаза. – Скажи, Эндре, настанет ли когда-нибудь время, когда люди перестанут постоянно говорить о политике?

Семинарист снова водрузил очки на нос, поправил их – на лбу и на лице стали заметны мелкие морщины.

– Думаю, что никогда, – ответил он задумчиво. – А может быть, тогда, когда люди вернутся к религии, будут поклоняться одному и тому же богу, единственным законом для них станут десять заповедей и они станут жить, строго выполняя их. Конечно, если бы всевышний захотел, он устроил бы такую жизнь, золотой век, но, очевидно, он этого не желает. Причина известна только ему одному. Власть дьявола почти так же могущественна и велика, как и власть бога...

Слова Эндре показались Андреа противоестественными. Она подумала, что семинарист ведет с ними какую-то странную игру, сам не веря в свои проповеди. Внезапно перед ней предстал гимназист первого класса Эндре, веселый и забавный мальчик, добрый товарищ, с которым можно было поговорить о всяких интересных вещах. Но ни тогда, ни позже она не предполагала, что Эндре станет священником.

– Можешь говорить со мной откровенно, – сказала она. – Как и раньше. Но только оставь в покое божью благодать и десять заповедей. Ты ведь знаешь, что отец воспитал меня атеисткой. Да и я знаю, что ты не так-то уж веришь во все это, как хочешь показать. Играешь взятую на себя роль. Ты же всегда хотел стать актером. Вот и играешь теперь сколько вздумается. Ты и Чабу провел. – Семинарист положил ей на плечо руку. – Эндре, я не предам тебя, можешь быть со мной откровенен.

Андреа ждала ответа. Откуда-то издалека доносился шум поезда, поблизости в одном из парков мальчики играли в футбол, их крики нарушали тишину. Семинарист продолжал молчать. Слова девушки взбудоражили его.

«Наверное, она права, – думал он. – Возможно, Андреа лучше знает, что творится со мной». Он посмотрел на девушку взглядом, полным грусти.

– Ты ошибаешься, Анди, – ответил он тихо. – Я не играю и не представляюсь, я верю в бога. Не отрицаю, у меня есть сомнения. Многое мне пока еще не ясно, на многие вопросы я часто не нахожу ответа. Тогда я и бываю неуверен в себе. Может быть, ты это заметила и потому решила, что я только притворяюсь верующим. – Тень от крон деревьев становилась все гуще по мере того, как перемещались солнечные лучи, освещавшие уже противоположную сторону стола. Над кустами, росшими вдоль железной ограды, трепетал влажный воздух. – Я сейчас в очень тяжелом положении, – признался семинарист. – У меня нет никого, с кем бы я мог обсудить все свои проблемы.

– А с Чабой у тебя разве совсем испортились отношения?

– Ничуть. Мы очень дружны. – Посмотрев на освещенные солнцем облака, он поправился: – Во всяком случае, я думаю, что мы хорошие друзья.

– Так в чем же тогда дело? С Чабой ты можешь о чем угодно посоветоваться.

– Знаешь, Андреа, есть вещи, о которых мы не можем говорить даже со своими лучшими друзьями.

– Тогда ты не имеешь права говорить о дружбе. Ты всегда твердил, что мужская дружба искреннее самой большой любви.

– Так оно и есть, но... – Откинувшись на спинку скамейки, Эндре устало замолчал и закрыл глаза. – Тебе этого не понять. Вся суть в том, что я одинок. – Кровь прилила к лицу семинариста. Он, видимо, волновался, кадык его ходил вверх-вниз. – Ты думаешь, что Чаба откровенен со мной? Отвечай. Ты так думаешь?

– Конечно, – утвердительно кивнула Андреа, не понимая, что так сильно взволновало Эндре. – Чаба очень любит тебя. Я это знаю лучше, чем ты. Он и Милана очень любил...

– Сейчас разговор идет не о Милане, – сердито прервал ее семинарист, сморщив в язвительную улыбку узкие губы. – Значит, он откровенен со мной? Да? – Девушка кивнула. – Ты тоже?

– Я тоже. Почему я не должна доверять тебе? Мы с детства друзья.

Во взгляде семинариста уже не было того лучистого мерцания, которое так нравилось Андреа, в нем светилась лишь дьявольская хитрость.

– Если ты мне доверяешь и считаешь меня своим другом, – продолжал он, – тогда ответь: какие между вами отношения, между тобой и Чабой?

– Мы любим друг друга, – невинно ответила Андреа. – Это не секрет. Ты давно знаешь, что я люблю Чабу.

– Любите, и отнюдь не платонически?

Только теперь девушка поняла, что именно интересует Эндре.

– Разумеется, – спокойно сказала она, – Как муж и жена.

– Чаба никогда мне об этом не говорил, – так же спокойно произнес Эндре.

– Зачем он стал бы тебе об этом говорить? Не сердись, Эндре, но я тебя не понимаю. Если бы ты любил девушку, как Чаба меня, ты рассказал бы ему об этом? Я считаю это гадким, и я рада, что Чаба ничего тебе не говорил. И это вовсе не значит, что он тебе не доверяет. – Андреа чуть-чуть отстранилась от семинариста. – А теперь ответь ты: о чем ты не можешь рассказать своему другу?

На аллею сада опустилась стайка воробьев, они толпились, прыгали, чирикали, пили воду из луж и так же внезапно улетели, как и появились.

– Я люблю тебя, – сказал семинарист и сам удивился, как просто признался ей в своем чувстве. – Люблю уже много лет, и чем дальше, тем сильнее. Зная, что ты принадлежишь Чабе, как же я мог сказать ему об этом? Я весь извелся от этой любви. Множество раз я решал, что забуду тебя, но мне это никак не удается. Это причиняет мне адскую боль, Анди. – Открывая тайну своей души, он говорил так естественно, словно девушки тут не было вовсе. – Иногда мне даже хочется, чтобы с Чабой что-нибудь случилось. В такие моменты я забываю обо всех и обо всем, в том числе и о боге. Забываю о священном писании, о добре и зле, о своем призвании, часами мечтаю, что мы с тобой вдвоем и любим друг друга. В такие минуты я вижу тебя обнаженной. – Эндре внезапно замолк.

– Когда ты видел меня обнаженной?

– Обуреваемый желанием, я закрываю глаза и мысленно вижу тебя такой. Я никогда не говорил тебе об этом, даже не намекал, но теперь я рассказал тебе все, потому что ты уже жена Чабы.

Девушку растрогала искренность семинариста.

– Жена? – повторила она вопросительно. – Знаешь, Эндре, я очень люблю Чабу, но какое-то непонятное чувство подсказывает мне, что его законной женой я никогда не буду. Я даже не могу сказать, откуда у меня появилось такое чувство.

Со стороны дома раздался голос Чабы, громко звавшего Эндре. Оба встали со скамейки и направились в ту сторону.

– Думаю, будет лучше, – попросил Эндре, – не говорить Чабе о нашем разговоре.

Чаба уже показался на аллее, и девушка ничего не ответила. Он подходил к ним, прыгая через лужи.

– Куда вы подевались? – сердито спросил он. – Я по всему дому вас искал. Свидания назначаете за моей спиной? – Чаба внезапно остановился: – Послушай ты, будущий поп, я вытряхну тебя из твоего лютеранского одеяния, если ты попытаешься соблазнить Анди, – и, улыбнувшись девушке, добавил: – Со священниками надо быть осторожной, они великие мастера соблазнять слабый пол.

Все трое засмеялись, но смех прозвучал как-то натянуто. Они пошли по аллее дальше, через несколько шагов Чаба сказал, что неожиданно приехал профессор Эккер и хочет поговорить с ними.

Разговор состоялся в библиотеке. Эккер попросил, чтобы на нем присутствовали и родители Чабы.

– Охотно, – согласился генерал Хайду. – Надеюсь, что у вас, господин профессор, не будет возражений, чтобы в нашей беседе принял участие и мой шурин. Как-никак он хозяин дома, а все мы его гости. – Генерал внимательно обвел взглядом присутствующих.

Гуттен по привычке сел за письменный стол, словно собирался вести собеседование. Ему показалось странным, что профессор опустился не в предложенное ему кресло, а на стул, повернувшись спиной к окну, остальным же свет бил прямо в лицо. Подполковник тут же решил, что Эккер, видимо, не переносит яркого света. Профессор, как всегда, дружелюбно улыбался, не догадываясь, что появился не в самый подходящий момент и в доме царит нервная, напряженная атмосфера. Изящным движением он закурил сигарету, а затем сказал, что от имени университетского совета связался с ответственными лицами и прозондировал почву относительно возможного освобождения Милана Радовича. Они решились на столь необычный шаг, так как Радович очень способный юноша, занимается в университете с завидным прилежанием и радует всех прекрасными результатами. Принимая такое гуманное решение, совет учел и то, что Милан Радович является подданным дружественной Венгрии и, как таковой, не был в достаточной мере знаком с законами и постановлениями рейха. Далее профессор сказал, что он не хочет тратить лишних слов, снова просит прощения, что появился в такое время дня и нарушил покой семьи. Его привело сюда желание рассказать о предпринятых им шагах тем, кто ближе всего стоит к Милану Радовичу, и прежде всего своему любимому ученику Чабе. Он потому это подчеркивает, что Чаба во время дачи свидетельских показаний вел себя как-то двусмысленно, что могло вызвать некоторые подозрения.

Чаба сказал, что попросит у ответственных лиц из гестапо извинения, но ни при каких обстоятельствах не станет шпионить за своими друзьями. Генерал решительным тоном призвал сына к порядку, но втайне порадовался последовательному поведению Чабы.

Терпеливо дождавшись окончания семейной сцены, Эккер спокойно продолжил:

– Лица, занимающиеся делом Радовича, передали мне для ознакомления его письменное признание. Вернее, оно больше похоже на биографию Милана Радовича, но тем не менее это не хронология его жизни, а страстные раздумья над своей философской сущностью, мысли о мире и политических системах, иначе говоря, о жизни, которую с самых юных лет он связал с коммунизмом. Внимательно читая столь любопытный труд, удивляешься той фанатичной, почти религиозной вере, которую способный молодой человек сознательно питает к большевизму. Мне дали возможность лично побеседовать с Миланом Радовичем, так как в некоторых университетских кругах под влиянием сообщений из-за границы ходят слухи, что заключенные в тюрьмах гестапо пишут признания якобы под давлением.

– Вы виделись с ним? – взволнованно спросил Эндре.

– Я не воспользовался этой возможностью, – ответил Эккер, вытирая пот со лба. – Достаточно было прочитать признание Радовича, чтобы убедиться, что он описал свою жизнь без всякого к тому принуждения. «Я горжусь тем, что получил возможность в рядах коммунистов сражаться против фашизма» – это его слова, милый Эндре. Такую фразу, которой он закончил свое признание, человек может написать лишь добровольно.

– Это кажется правдоподобным, – заметил генерал. – Жаль парня.

– Очень жаль, – согласился Эккер.

– Значит, дорогой профессор, – сказала генеральша, – если я хорошо вас поняла, ваше вмешательство не принесло желаемых результатов.

– Что касается Радовича, то оно оказалось безрезультатным. Но не совсем, что и явилось причиной моего визита к вам. – Из внутреннего кармана Эккер вытащил смятую бумагу, развернул ее и, положив себе на колени, принялся разглаживать. – Вот уже несколько дней, как я испытываю угрызения совести в отношении моего друга Чабы. – Профессор бросил беглый взгляд на хмурого студента: – Я пытался доказать Чабе, что на его дружбу Радович не отвечал взаимностью и даже злоупотреблял ею. – Эккер перевел взгляд на генерала, обращаясь теперь к нему: – Моя основная мысль, что об искренней мужской дружбе можно говорить лишь тогда, когда один человек не скрывает от другого своего отношения к основным жизненным вопросам. Между тем, если Радович действительно коммунист, он не мог сказать об этом Чабе Хайду, следовательно, он не доверял ему, а мы не можем считать себя искренними друзьями тех, кому мы не доверяем.

– Так оно и есть, – категорически заявил Гуттен. – Об этом и спорить не стоит.

Чаба заметил, что все смотрят на него, ожидая, что и он выразит свое мнение, но у него не было никакого желания спорить с ними. Все равно никто из них не поймет, что утаивать некоторые вещи можно и тогда, когда любишь человека, и это вовсе не является признаком какого-то недоверия к нему. Милан скрытничал, потому что любит его и не хочет навлечь на него беду.

– Я взял с собой, конечно с разрешения ответственных лиц, страничку из признания Радовича. Вот что он пишет о дружбе с Чабой. С вашего разрешения я прочитаю вам этот отрывок. – Взгляд маленьких глазок профессора пытливо пробежал по лицам присутствующих, которые напряженно его слушали. Это показалось ему хорошим знаком, и он приступил к чтению: – «Со студентом медицинского факультета Чабой Хайду я познакомился два года назад в Берлине. Хорошо помню, что впервые разговаривал с ним на клубном вечере в университете. Тогда я еще не знал, из какой он семьи, но мне было достаточно нескольких минут, чтобы прийти к решению никогда больше не общаться с ним. Я сразу же понял, какой хитрый и расчетливый человек этот молодой джентри».

Для большего впечатления Эккер в этом месте сделал паузу, в выражении лиц окружающих теперь он видел не только любопытство, но и удивление.

– «Чаба Хайду до глубины души фашист, но не из тех громогласных карьеристов, а из тихих ненавистников. Помню одно из замечаний, которое я услышал от него в первый же вечер: «Знаешь, друг, – я это говорю только тебе, венгру, – если даже Гитлер не сделает ничего иного, как только освободит человечество от евреев, то он одним этим навеки впишет свое имя в историю». Мне было, конечно, противно слышать это. Позже я узнал, кто такие Хайду. После долгих раздумий я принял решение использовать этого фашистского щенка, антисемитского потомка джентри, конечно, не для того, чтобы привлечь его к нелегальной работе, а чтобы под прикрытием дружбы с ним самому заниматься этой работой. Считаю, что мне это удалось. Отец Чабы Хайду – генерал, дипломат и военный советник фашиста Хорти, его дядя Вальтер фон Гуттен, подполковник генерального штаба, – восторженный и преданный сторонник фюрера, в чем я не раз убеждался. Какая прекрасная среда для моей работы! Никто, конечно, не мог и подумать, что друг семьи Хайду занимается нелегальной коммунистической деятельностью. Должен заметить, что Чаба Хайду иногда в компании друзей делал заявления, которые некоторым могли показаться либеральными. Но Чаба как-то по секрету сказал мне, что это не что иное, как хитрая провокация, к которой он прибегал для того, чтобы узнать, какую политическую позицию занимает тот или иной человек. Так, например, перед профессором Эккером, о котором ему было известно, что он далеко не во всем согласен с нацистами, Чаба высказывал демократические суждения». – Кончив читать, Эккер поднял глаза: – Вот это я и хотел вам сообщить для своего успокоения и оправдания. Если желаете, можете сами ознакомиться с написанным Радовичем.

Воцарилось молчание, глубокое и неподвижное. Все переглядывались, по никто никак не хотел говорить первым.

– Какое неслыханное бесстыдство! – сердито воскликнула генеральша. – Слов нет. Написать такое!

Генерал, докурив сигарету, с улыбкой повернулся к жене, в глазах его затаилось строгое выражение.

– Что ты, дорогая! Что тебя так рассердило? Радович написал правду. Неужели ты до сих пор не знала, что твой сын антибольшевик? – Госпожа Эльфи удивленно взглянула на мужа. – Мы должны быть благодарны Радовичу за написанные им правдивые показания. Представь себе последствия, если бы он дал относительно нашей семьи ложные показания. Даже во враге надо ценить честность.

– Ты прав, – проговорил Вальтер фон Гуттен и глубоко вздохнул. – Этот большевик, чего доброго, мог бы написать, что я ненавижу фюрера.

– А обо мне что он написал? – тревожно поинтересовался семинарист.

– О вас, мой друг? – Эккер перевел взгляд на Эндре: – Разрешите не отвечать на этот вопрос. Отмечу лишь одно: он не написал ничего такого, что могло бы скомпрометировать вас перед властями.

Едва сдерживая рыдания, Чаба поднялся с места, окинул взглядом комнату, повернулся и вышел. В нем кипела смесь противоречивых чувств – радости, горечи и ненависти. Если бы он сейчас встретил своего брата, то вполне мог бы убить его.

Несколько недель назад у Эрики Зоммер начались галлюцинации. Вернее, они появились в самом конце лета, в тот день, когда начальница блока «X», толстая Гертруда, вызвала ее к себе и приказала остричь наголо. Эрика пыталась сопротивляться, упиралась, и тогда ей связали руки. Она громко кричала, но не очень долго, так как к ней подскочила Гертруда и, ударив больно по лицу, приказала заткнуть ей рот кляпом. Машинка для стрижки волос тихо стрекотала. Эрика чувствовала кожей головы ее холодное металлическое прикосновение и видела, как падали на колени ее каштановые волнистые волосы. Смотреть на это было так больно, что Эрика закрыла глаза. Вот тогда-то впервые и появился Пауль.

Самым странным было то, что он вышел из стены, да еще полуголым, чего она не любила. «Не бойся, – сказал он девушке. – Я тебя и в таком виде люблю и буду любить даже в том случае, если волосы у тебя никогда больше не отрастут: я ведь не волосы твои люблю, а глаза, губы, все, что в тебе есть». Проговорив это, Пауль исчез в стене, как и появился, но Эрика уже была уверена в том, что теперь он будет ее навещать часто.

В камере номер 4 блока до последнего времени содержалось три человека, и, хотя Эрика хорошо помнила, что она представлялась им, попав в камеру, а те назвали себя, теперь же их имена и фамилии начисто выпали из ее памяти. Сейчас Эрика чувствовала себя хорошо, так как осталась в камере одна. Но ей самой казалось, что она вовсе не одинока, потому что в любую минуту к ней мог войти Пауль. Это были счастливые минуты. О чем они только не говорили! За исключением, конечно, любви – Пауль не любил говорить о любви. Для него любовь была самым естественным явлением, таким, как сон, еда, дыхание или же желание работать. Чаще всего они разговаривали о том, насколько мир его полотен будет понятен тем, кто будет жить позднее. Пауль говорил, что он со своей стороны стремится показать существующий ныне мир таким, какой он есть в действительности, а она прямо-таки ужасна. «Разве не ужасно то, – продолжал он, – что твои родители стали нацистами только ради того, чтобы разбогатеть?» Создавалось впечатление, будто Пауль знал и то, как жестоко отец избил Эрику, получив анонимное письмо, из которого узнал, что любовником дочери является некто Пауль Витман, еврей. Эрика и до сих пор не знает, что тогда случилось с отцом. Просто озверел, потеряв здравый смысл. Он схватил дочь за волосы, повалил ее на пол, бил по лицу, по шее и, если бы не мать, которая поспешила на помощь Эрике, возможно, забил бы ее до смерти.