Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Эккер отпил из рюмки и с улыбкой слушал Вебера, чувствуя удовлетворение.

– Я вижу, сынок, перемена места и здешний воздух явно пошли тебе на пользу. Работа твоя стала более содержательной. Ты обращаешь внимание не только на сами явления, но и на их взаимосвязь, а это очень хорошо.

Веберу льстила похвала Эккера.

– Да, господин профессор, меня, разумеется, не могло не заинтересовать, по каким именно причинам генерал-лейтенант Хайду не пожелал усесться в обитое бархатом кресло премьера. Говорят, что он якобы не согласен с политикой, которую проводит Хорти. Хорошо, но с чем именно он не согласен?

Эккер встал и подошел к окну:

– Ну, скажем, с попыткой Хорти выйти из войны.

– Тогда чего же хочет он сам?

– Послушай меня, Феликс. – Профессор снова заходил по комнате. – Я научу тебя нескольким правилам. – Засунув руки в карманы, профессор явно наслаждался наступившей тишиной – ему, видимо, казалось, что он в университете на лекции и студенты внимательно его слушают. – Летом прошлого года мы получили первые донесения о том, что назревает антигитлеровский заговор. Так ведь?

– Так.

– Что же мы должны были делать? – Вопрос был чисто риторическим, и потому, не дожидаясь ответа, профессор продолжал; – В первую очередь нам нужно было проверить, существует ли почва для организации заговора. По-моему, она имеется. А какие есть тому доказательства? Ну прежде всего то, что мы находимся в состоянии войны со всем миром. Союзники русских сражаются против нас не только на поле боя, но и за кулисами. Наше военное положение изменилось: нас принудили перейти к обороне, а это связано со многими последствиями – участились случаи проявления недовольства внутри страны, у наших союзников появился страх и тому подобное. К числу таких последствий нужно отнести и попытку Хорти выйти из войны. Таким образом, в настоящее время наша задача заключается в том, чтобы разобраться в положении наших противников, то есть, правильно оценив все объективные и субъективные факторы, выявить теоретическую основу заговора. Так вот, дорогой Феликс, я мысленно представил себе этот заговор и ужаснулся.

Эккер встал: серьезный разговор он, по обыкновению, вел стоя или же расхаживая по комнате. В такие моменты он мысленно поучал не одного человека, а огромное количество студентов или слушателей. У него была страсть поучать, объяснять собственную точку зрения, так как именно это-то и давало ему власть над другими. Он любил открывать своему собеседнику, кто бы им ни был, что-то новое, по-научному обосновывая сказанное, вскрывая запутанные связи фактов и явлений. Для него лично секретная служба как вид деятельности была чрезвычайно интересна и доставляла беспокойство только тогда, когда он под свои представления подводил научную базу.

Забыв обо всем на свете, он шагал по комнате, которая представлялась ему уже огромной аудиторией, а один-единственный молодой человек, которого он поучал, казался одним из многих его слушателей, среди которых сидят и его любимцы: Радович, Чаба, Эндре и другие.

– Нужно всегда исходить из основных предпосылок, а одной из таких предпосылок, подтверждаемых каждый день, является проблема личности.

– Какую проблему личности вы имеете в виду? – поинтересовался Вебер.

– Правильно, Феликс, правильно. Когда вам что-нибудь неясно, всегда спрашивайте. – Эккер закурил. – Победа укрепляет личность, делает ее сильнее. В данном случае речь идет о тактической победе, а не о стратегической, поскольку последняя проливает свет на противоречия. Возьмем хотя бы революции, дорогой Феликс, или, например, вопрос о расколе среди победителей. Чтобы доказать это, можно сослаться на любую революцию, однако не будем отклоняться от сути дела. Скажем так: после одержанной стратегической победы борьба вступает в новую фазу – начинается борьба за власть. Раскол же обнаруживается тогда, когда мы терпим целый ряд тактических поражений.

В настоящее время наша империя как раз и находится в таком положении. Я назову только несколько наших поражений: под Москвой, под Сталинградом, потеря превосходства в воздухе над Англией, наши постоянные отступления. А чтобы не забыть, должен сказать, что единство нашей империи держится на идеях одной партии. И до тех пор, пока эти идеи сулят народу или его большинству хорошую жизнь и лучшее будущее и эти обещания выполняются, люди сражаются за них. Но как только поставленная цель начинает отдаляться, наступает разочарование, исчезает надежда, а в конце концов из-под знамен бегут.

Вебер очень внимательно слушал профессора, следуя за ходом его мысли.

– Я понял так, что наш народ не пойдет в будущем за фюрером, – сказал он.

– После определенной черты – нет. Народом, дорогой Феликс, – продолжал Эккер, глядя куда-то вдаль, – можно управлять до тех пор, пока он сам этого хочет. С точки зрения образа жизни он стал значительно цивилизованнее, однако с точки зрения чувств и эмоций он остался в примитивном, доисторическом состоянии. Народ требует вождей не потому, что он дошел до этого умом, нет, всего лишь чувствами. – Профессор задумавшись остановился перед Вебером: – Вот так-то, сынок. Ну, так какова же наша задача?

– Нам необходимо разведать венгерские источники антигитлеровского заговора.

– Правильно. И кое-что другое...

– Нам нужно поймать Милана Радовича.

– Тоже верно. По сведениям, поступившим из абвера, в армии назревает антигитлеровский заговор. Любопытно, что лежит в основе объединения заговорщиков?

– Этого я не знаю.

– А то, что заговор направляется не против немецкого народа, а против фюрера и его приближенных. Разумеется, и против нас с вами. Если им удастся ликвидировать фюрера и его ближайшее окружение, они смело могут договориться с Западом.

– Все это кажется вполне реальным.

– Как вы полагаете, Феликс, какие силы стоят у истоков этого заговора?

– Об этом следует хорошенько подумать. – Вебер оперся о подлокотники кресла, обхватив ладонями подбородок. – Вы имеете в виду внутренние силы?

– Разумеется.

– Я не знаю. По сути дела, мы должны предвидеть борьбу с разным противником. Мы уничтожили, можно сказать, лишь руководителей оппозиционных партий, часть их находится в концлагерях.

– Это так. Но нам необходимо думать и о расколе, и о стремлении народа к спасению. Рождаются новые силы. Как мне кажется, основной оплот заговора составляют офицеры, которые никогда не любили фюрера, они лишь временно были по отношению к нему лояльными. К ним следует причислить наших главных противников – коммунистов. На основании сведений, поступающих от внутренних сил Сопротивления, до сих пор они отклоняли все предложения коммунистов, направленные на восстановление коалиционного единства.

Это крупная ошибка, так как внешние силы тоже сражаются против нас на основе коалиции. Так действуют русские и англосаксы. На днях я получил сообщение о том, что русские и их союзники призвали всех участников движения Сопротивления к единству и развертыванию согласованных действий. До сих пор покушения на фюрера не удавались потому, что сами участники Сопротивления нарушали основные принципы коалиции. Они не хотели действовать совместно с коммунистами. Более того, например, в Югославии сейчас борются друг против друга четники и партизаны-коммунисты. Почти такое же положение складывается и в Венгрии. Нелегальные и легально существующие оппозиционные партии лишь критикуют правительство, а сами не раз подводили друг друга.

– Однако теперь они уже договариваются, – заметил Вебер, вспомнив о донесении, полученном вчера.

Эккер лишь махнул рукой, развивая дальше свою концепцию о коалиции, а Вебер как бы заново пережил все волнения прошлой ночи...

В эту ночь он встретился с одноглазым подполковником Секе на квартире его подруги. Лысеющий подполковник с лошадиной головой с трудом сдерживал свое нетерпение. На лице его застыла хитрая улыбка, однако он не сказал ни слова, а передал ему донесение с грифом «Совершенно секретно», в котором говорилось о том, что в Венгрии находится офицер Советской Армии под именем журналиста Милана Радовича, которому поручено вести переговоры с руководителями движения Сопротивления относительно развертывания широкого вооруженного восстания от Польши до Югославии. Радович вел переговоры не только с руководителями партии мира, но и с несколькими генералами, находящимися на действительной военной службе. Вебер оценил это донесение как важное главным образом потому, что он знал, с каким пристрастием следил за Радовичем Эккер.

Глядя на почти детскую фигуру профессора, быстро ходившего по комнате, на его то вырастающую, то уменьшающуюся тень, Вебер машинально кивал, хотя на самом деле уже потерял нить разговора. Он даже чувствовал некоторые угрызения совести – так обычно переживает образцовый студент, если вдруг случайно прослушает объяснение лектора.

Разумеется, Вебер кое о чем догадывался, но, конечно, он не мог знать о том, с каким богатым материалом прибыл профессор в Будапешт. Не знал он и того, что после посещения Эрнста Хокера Эккер не только дал волю собственной фантазии, но и завалил заданиями специальный подотдел, при помощи которого уже на следующий день располагал целым рядом важных сведений.

Монику Эккер навестил в ее квартире. При. их разговоре присутствовал и толстый патологоанатом. Упитанная белокурая девушка работала в городской больнице операционной сестрой. На вопросы «большеголового ребенка», как окрестила профессора Моника, она отвечала вяло, с некоторым подозрением, хотя и была давно знакома с ним. Кроме того, в ее ответах сквозило полное отсутствие интереса к жизни. Впрочем, она и свои обязанности на работе выполняла машинально.

В течение многих лет она надеялась, что Милан вернется к ней и заберет ее с собой, однако, случайно встретившись с ним год назад, она поняла, что потеряла его навсегда. Любовь, которую она питала к молодому человеку, ушла. Она сохранила к Милану лишь дружеские чувства. Но разве могли они заменить ей любовь? Ей нужен был не друг, а любимый мужчина, от которого она могла бы родить ребенка. И хотя она ничего не знала об Анне, но чувствовала: кто-то отнял у нее Милана. На какое-то мгновение в ее душе закопошилось мстительное чувство: может быть, донести на Милана и на себя и вместе погибнуть? Раз уж он не хочет принадлежать ей, то пусть лучше никому не достанется.

Эккер почти с отеческой заботой смотрел на симпатичную девушку с безразличным взглядом. Профессор подумывал о том, что, наверное, придется подвергнуть ее пыткам. Но даст ли это какие-либо результаты? От Хокера он знал, что Моника потеряла почти всякий интерес к жизни, а от таких людей труднее всего добиться признания. Сначала нужно как-то расположить ее к себе, завоевать доверие. Он поблагодарил Хокера за то, что тот был так любезен и проводил его сюда. Толстый анатом сообразил, что ему следует удалиться. Извинившись, он сказал, что ему срочно нужно быть в институте.

Моника и Эккер остались вдвоем. Моника с безразличным видом курила, она была настолько спокойна, что даже ресницы у нее не вздрагивали. Профессору она верила, так как слышала истории, которые о нем рассказывали: о вызволении Эрики из концлагеря, о заявлении, которым Эккер по существу спас Эрнста Хокера, и о том, что в прошлом году пронацистски настроенные студенты требовали его удаления из института. В конце концов любопытство взяло верх над ее безразличием – ей захотелось узнать, что нужно от нее этому странному человеку.

– Моника, – сказал профессор, – вероятно, я совершил большой промах. Быть может, мне не следовало приходить к вам. Но я фаталист, и если мне суждено на этом закончить свое земное существование, то я покорно приму божью кару. – Эккер закурил. – Прошу вас только об одном: верьте мне. Ничего не спрашивайте и, если можете, верьте. Вы хорошо знаете, как я любил Милана Радовича. И мне известно о вашей любви к нему. – Девушка при этих словах скривила рот. – Милан до сих пор любит вас. В прошлом году, когда я встречался с ним в Мюнхене, он жаловался мне на свою невеселую судьбу. Я помог ему перейти границу. – Чувствуя, что действует правильно, Эккер продолжал: – Моника, если бы я на протяжении нескольких лет незаметно не заботился о вас, мы сегодня не могли бы вот так разговаривать с вами. Сейчас я думаю о письмах Мишель – о романе «Бегство из красной пустыни», о Викторе, об Эгерке и о, белокурой Герти.

Моника с удивлением уставилась на Эккера, она даже вздрогнула. Лицо ее побледнело.

– Вы знаете о тех письмах?

– Важно совсем не то, что знаю я, а то, что о них известно гестапо. Скажите, Моника, где сейчас находится друг вашей семьи с киностудии?

– От него уже целый год нет никаких известий.

– И вы никогда не догадывались о том, что он мог оказаться агентом гестапо?

– Нет, этого не может быть. Тогда я бы уже давно сидела в Дахау.

– Это верно. Если бы я не позаботился о вас, вы вместе со своими родителями там бы и сидели. Шефом того агента совершенно случайно оказался мой бывший ученик, который ради меня пошел на то, чтобы уничтожить все компрометирующие вас материалы. Вчера вечером он, возбужденный, пришел ко мне и сказал, что его переводят на другое место и он уже не сможет нам больше помогать. Дело в том, что гестапо схватило одного подпольщика-связного, который ехал из Венгрии и вез с собой несколько писем. Одно из них предназначалось вам. К сожалению, мой бывший ученик не знает содержания того письма, ему известно только, что с письма снята фотокопия, а само письмо с каким-то юношей направлено вам. Теперь гестапо наблюдает, что же вы станете делать, когда получите это письмо. Вот что случилось, Моника.

Девушка понимающе закивала – от ее безразличия не осталось и следа: если Милан любит ее, тогда есть смысл жить, есть смысл продолжать борьбу. Почему она не сообразила, что за Миланом могли следить и только поэтому он не подошел к ней? Но что же ей делать теперь? Она уже не хотела умирать. Но если ее схватят и станут пытать, как ей стойко вынести все страдания? В отчаянии она уставилась на профессора:

– Скажите, господин профессор, что мне делать?

Эккер сбил пепел с сигареты.

– Теперь вы понимаете, почему я начал разговор с вами так издалека? Если вас арестуют и начнут пытать, вы, видимо, расскажете, что я был у вас и говорил с вами. Короче, тогда я тоже пропал, Моника. Поскольку сейчас речь идет о жизни многих людей, вы должны поступить так, как я вам посоветую. Если же вы не согласитесь на это, тогда вам следует покончить с собой.

– Я должна стать самоубийцей?

– Если вы не последуете моему совету, тогда – да. Или мне самому придется застрелить вас, чтобы вы никого не выдали: ни Милана, ни моих друзей, ни меня самого.

Казалось, что девушка сразу же постарела на несколько лет. Нет, она вовсе не собиралась кончать жизнь самоубийством. Она хотела жить и теперь смотрела на Эккера как на своего спасителя.

– Кто писал письмо и что в нем было? – приказным тоном спросил профессор. Он чувствовал, что девушка близка к истерике, а в таких случаях необходимо разговаривать твердым голосом.

– Письмо писала Эгерке.

– Иначе говоря, Элизабет Майснер?

– Да.

– И что же она писала?

– Чтобы я сообщила ей о том, что сталось с ее матерью. Правда, сформулирована эта просьба была иначе. Подождите немного, я постараюсь все вспомнить точно. – Девушка закусила нижнюю губу и нахмурила брови: – «Ночью мне приснилась во сне наша бывшая учительница по рисованию, которая нарисовала тебе красивого барана. Я не знаю, что теперь с ней». Если я не ошибаюсь, она именно так и писала.

– Дальше.

– Дальше она писала, что Виктор жив и здоров и все еще занимается уничтожением хищников.

– Иначе говоря, все еще занимается нелегальной деятельностью?

– Да, в конце письма она просила, чтобы я послала ей открытку с видом Кельнского собора, если захочу, иначе говоря, если ее мать жива и здорова.

– А на какой адрес?

– Венгрия. Шахтерский поселок. Майор-вельд. Петеру Бараньошу.

– И вы послали эту открытку?

– Нет. А письмо я сожгла. – Она выжидающе посмотрела на профессора.

Эккер встал и нервно заходил по комнате, желая произвести на девушку впечатление и делая вид, будто что-то обдумывает.

– Послушайте меня, Моника, – проговорил он, остановившись перед девушкой. – Напишите письмо в гестапо. Расскажите подробно историю с письмом, которое принес вам мальчик. И то, что, испугавшись, вы сожгли его. Хотя нет, так будет неубедительно. Вы сожгли письмо, потому что решили: над вами кто-то подшутил. Но содержание письма изложите как можно подробнее. Было бы хорошо, конечно, если бы вы смогли точно процитировать его, однако комментировать письмо не следует. Можете только упомянуть, что никакого знакомого по имени Виктор у вас нет, что еще со школьных времен вы помните девочку, которую все дразнили Эгерке – на самом же деле ее звали Элизабет Майснер, – но вот уже скоро восемь лет, как вы не встречались с ней. Письмо отдадите мне. Если вас станут допрашивать, скажите, что вы его написали еще вчера и с Хокером отослали ко мне на квартиру. Именно с ним и именно ко мне, потому что в прошлом году я помог вашему брату. Вам все понятно, Моника?

– Я все поняла, господин профессор. Как я смогу отблагодарить вас?

– Я не жду от вас никакой благодарности. Просто вы своим письмом все исправите. Речь идет о Милане. Естественно, гестапо заинтересуется отправителем письма. Если они нападут на след Элизабет Майснер, поймать Милана им ничего не стоит. Значит, спасать нужно именно его. Напишите письмо Эгерке. Что стало с ее матерью? Что вы о ней знаете?

– Три года назад она умерла в Бухенвальде. Мне об этом сказал киношник.

– Тогда откровенно и напишите ей об этом. Не забудьте сообщить, что подателю письма можно доверять. Пусть она известит Милана об опасности, сообщит, что его письмо попало в руки гестапо. Вас же гестапо принудило послать открытку.

– Но зачем же посылать открытку, если матери Эгерке уже нет в живых?

– Чтобы я мог разыскать Эгерке и спасти Милана, – ответил Эккер.

– А вы хотите найти ее?

– Да. Я как раз еду в Венгрию. Думаю, что Майор-вельд – это не настоящий адрес Эгерке. Они тоже разбираются в конспирации. Об этом лучше всего свидетельствует тот факт, что они до сих пор не провалились. Ну, дорогая Моника, примемся за работу.

Девушка встала и вынула из ящика письменного стола лист бумаги и конверт.

– Но у меня нет открытки с видом Кельнского собора.

– Ее мы купим завтра. Пишите само письмо, подписывайте адрес. Только обратного не указывайте. Вечером принесете письмо ко мне на квартиру.

Девушка покорно кивнула и села за стол. Эккер несколько секунд молча смотрел на нее, как обычно смотрит педагог на прилежного студента, пишущего зачетную работу.

– Скажите, Моника, вы были в связи с тем киношником?

Девушка перестала писать и посмотрела на профессора:

– Нет. Думаю, что он этого и не хотел вовсе, он даже не сделал ни одной попытки. – Проговорив это, она снова принялась за письмо, а Эккер с удовлетворением подумал, что Вебер не солгал ему.

Эккер перестал ходить по комнате и остановился у письменного стола, опершись о столешницу ладонями.

– У меня имеются данные, – заговорил он, – что коммунисты торопятся с созданием новой коалиции и уже достигли в этом направлении известных результатов. Вот и приезд Радовича в Венгрию свидетельствует об этом же. Однако я уверен, что скоро мы схватим его.

Вебер встал. На какое-то мгновение им овладела слабость, а затем даже страх, чего ранее он никогда за собой не замечал. Он был убежден в том, что профессор наперед знает все его мысли. Он ждал вопроса профессора о донесении Секе.

– Милан Радович действительно скрывается в Венгрии, – сказал Вебер – донесение об этом он уже составил и передал Эккеру.

Профессор сел, провел ладонью левой руки по лбу и дважды перечел донесение, составленное для начальника генерального штаба, покачал своей крупной головой.

– Да, это чрезвычайно интересно, – проговорил он, немного помолчав. Взгляд его остановился на стене, сплошь заставленной книжными полками. – Хотя, насколько я знаю венгерских офицеров, вряд ли они пойдут на соглашение с красными. Нет, дорогой Феликс, это исключено, это просто невозможно.

Однако Вебер уже взял себя в руки, страх у него прошел так же быстро, как и появился, он обрел прежнюю уверенность.

– Подполковник Секе настойчиво утверждает, – продолжал Вебер, – что Хорти пытается предпринять шаги, необходимые для заключения с русскими сепаратного мира. Его доверенные люди уже ведут переговоры об этом: в Стамбуле – с русскими, а в Стокгольме – с англосаксами.

– Это вполне допустимо, – кивнул Эккер. – Однако это всего лишь попытки.

– Генерал Винкельман да и сам фюрер, насколько мне известно, придают этим переговорам большое значение.

– А я лично – нет. – Профессор подвинул к себе табакерку из слоновой кости и не спеша принялся выбирать сигары. Выбрав, он по очереди понюхал их и в конце концов остановился на голландской сигаре средних размеров, свернутой из светлых табачных листьев. Откусив кончик, он раскурил ее. – Садитесь, Феликс, я не люблю, когда со мной разговаривают стоя.

Вебер повиновался. Сизый сигарный дым расплывался над их головами.

– Пусть генерал Винкельман всесторонне оценивает эти донесения, – проговорил профессор. – Разумеется, при разработке оперативных планов необходимо предусматривать и такую возможность. Такова уж их обязанность. Я же со своей стороны считаю, что венгры лишь в том случае смогут заключить сепаратный мирный договор и повернуть оружие против нас, если они договорятся с русскими. А это мало вероятно, потому что красных они боятся сильнее, чем дьявола. Между нами говоря, у них есть все основания их бояться. Дело в том, что венгерские господа вместе со своим регентом по самую макушку запачканы кровью. В девятнадцатом году они устроили красным такую кровавую баню, каких не знала история. А позже, после установления диктаторского режима...

Хорти прекрасно понимает, что в случае заключения мирного договора с русскими он должен будет уступить власть тем, кому будут симпатизировать русские. Возможно, венгерские коммунисты в интересах антигитлеровской коалиции на какое-то время будут сдерживать свою ненависть к господствующим классам и согласятся на опять-таки временное сотрудничество с регентом и его армией. Хотя... я и это считаю маловероятным. Вряд ли регент опустится до переговоров с ними. Но уж в чем я уверен, так это в том, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет с ними договориться, поскольку он их боится. Вот так-то, мой друг... – Профессор сбил с сигары пепел и продолжал: – Если же в этой стране дело дойдет до вооруженной борьбы, то организовать ее смогут только коммунисты или же антинемецкие силы, которые противостоят регенту. Я, дорогой Феликс, думаю, что коммунисты рассчитывают в первую очередь на тех офицеров, которые не запятнали себя кровью в период подавления Венгерской советской республики в девятнадцатом году, но таких офицеров очень мало. Во всяком случае, генерал-лейтенант Хайду принадлежит к их числу. Если коммунистам удастся получить оружие от офицеров, их дело выиграно. Но, мой дорогой, эта линия таит в себе опасность. Именно поэтому мы и должны схватить Милана Радовича, и схватить, так сказать, незаметно, а уж потом заставить его говорить, что будет делом далеко не легким. Я знаю его характер – он принадлежит к числу одержимых, которых невозможно сломить физическими пытками, разве что логикой. Мы должны узнать от него, с кем именно он вел переговоры и каких результатов достиг.

– Поймать Радовича почти невозможно.

– Это только так кажется, – заметил Эккер с легкой улыбкой. – Если он еще находится в Венгрии и если мы будем хитры и умны, то мы поймаем его. Дорогой мой Феликс, я не с пустыми руками приехал в Будапешт.

Из газет Чаба узнал о том, что профессор Эккер находится в Венгрии на основании немецко-венгерского соглашения по вопросам культуры. Все те годы, что они не виделись, он вспоминал о профессоре с теплотой. Правда, изредка он писал профессору и даже получал ответы на свои письма. Но разве могли они заменить радость непосредственного общения?! Иногда Чабе казалось, что ему очень недостает общения с Эккером, как представителем немецкого народа. Ведь, не считая дядюшки Вальтера, он ни с кем не мог откровенно рассуждать о немецком народе и его будущем.

О приезде Эккера в Будапешт Чаба написал своему другу Эндре, капеллану первой танковой дивизии, который где-то на полях Украины молил господа бога о ниспослании им победы. Письмо получилось несколько ехидным, однако это нисколько не беспокоило Чабу, так как он хорошо знал, что Эндре прекрасно поймет его местами туманные намеки.

Капеллан был привязан к Эккеру больше, чем Чаба, возможно, потому, что оба они были подвержены мистицизму. Чаба же смотрел на происходящие в мире события довольно трезво, с ужасами войны он встречался почти ежедневно в операционной и хорошо понимал, что если он не поможет раненым, то они погибнут, погибнут вместе со своей верой в бога и своими политическими убеждениями. Вначале он вспоминал об Эндре с большой злостью, особенно те их встречи в Будапеште, когда капеллан приезжал в отпуск и читал ему проповеди о божьем провидении. Пока священник вещал о различных чудесах, Чаба невольно думал о тех калеках, которые оставляли на операционных столах руки и ноги. Покидали госпиталь они этакими живыми обрубками и до самой смерти вынуждены были жить в плетеных корзинках.

– А знаешь, попик, – сказал ему Чаба, – что если бы на самом деле существовал твой вездесущий и всемогущий господь бог, то он не позволил бы этим несчастным остаться в живых. Только не говори, что пути господни неисповедимы. – Чаба закурил. – Знаешь ли ты, что представляет собой твой милостивый бог? – Он повернулся лицом к священнику: – Сопливый, безжалостный мальчишка. Такой же безжалостный садист, какими мы сами были в мальчишеские годы, когда, поймав муху, отрывали ей крылья, лапки, а потом с удовольствием наблюдали за ее мучениями.

– Я такого никогда не делал.

– Ты – нет, зато это делал я, и точно так же поступал каждый нормальный ребенок. Однако и тогда мы были намного милосерднее твоего праведного бога, так как в конце игры мы, по крайней мере, растаптывали изуродованных нами же мух, а вот твой господь еще и насмехается над несчастными.

Правда, несколько позднее Чаба поумерил свой гнев, так как увидел, что все это нисколько не изменит ни его самого, ни Эндре. В ходе же врачебной практики Чаба понял, что вопрос о жизни и смерти намного сложнее, чем он думал вначале.

В прошлом году к нему на операционный стол попал двадцатитрехлетний тяжело раненный солдат. Он был водителем танка. Машина наехала на противотанковую мину и остановилась, и в этот момент в нее попал снаряд – машина загорелась. Сгорел весь экипаж, в живых чудом остался лишь он один. Глядя на его тяжелые ранения и ожоги, врачи полевого госпиталя диву давались, как он умудрился выжить. Через несколько дней ему пришлось ампутировать полностью обе руки. Он лежал на кровати как обрубок. Чаба был потрясен. Он смотрел на солдата и невольно думал: «А можно ли теперь этого несчастного Балажа Варгу называть человеком?» Однако больше всего потрясло Чабу безграничное терпение танкиста и его страстное желание жить.

– Мне не понятно, – сказал Чаба Андреа после очередного врачебного обхода, – ну прямо-таки не понятно поистине яростное желание жить у этого человека.

– Ужасно, – согласилась Андреа. – Ночью ему стадо плохо, и я разговаривала с ним. Он объяснил мне, что открыл для себя бога, услышал его волю и теперь радуется жизни.

Чаба откинулся на спинку дивана.

– Бедняга, он еще не догадывается о том, что его ожидает. Человек, которого использовали до конца, не может быть счастливым. Из этого несчастного, как из лимона, выжали все жизненные соки. Я бы не смог, да и не захотел бы, так жить.

Девушка облокотилась на стол и, глядя куда-то вдаль, продолжала:

– Мне кажется, что есть смысл задуматься о том, гуманно ли оказывать медицинскую помощь таким несчастным.

– Разумеется, гуманно, – ответил ей Чаба. – Ты не так меня поняла. Для меня вопрос в данном случае заключается вовсе не в том, оказывать или не оказывать медицинскую помощь. Я думаю о том, почему эти несчастные так цепляются за свое жалкое существование. Я изумляюсь их жажде жизни: ведь они существуют, а не живут.

Потом Чаба окончательно запутался. Иногда ему приходилось разговаривать с такими несчастными об их будущей жизни, и он с удивлением узнал, что они излагают ему, по сути дела, одну из теорий профессора Эккера. Тогда они говорили о душевной красоте человека и о разумных, так сказать, изменениях инстинктов и органов чувств. «Почему вы думаете, мой дорогой друг, – сказал ему однажды Эккер, – что счастье человека зависит от безукоризненного физического сложения? Само по себе понятие счастья относительно, так как человек каким-то чудом приспосабливает его к себе и своему окружению, и только для того, чтобы при любых обстоятельствах иметь возможность чувствовать себя счастливым».

Вечером Чаба пошел к Андреа. Бернат всего три дня назад вернулся из Турции и казался каким-то озабоченным. Они поужинали втроем, но старик почти ничего не ел. После ужина он хотел было удалиться к себе, но, когда Чаба рассказал ему о том, что Эккер находится в Будапеште, Бернат остановился на пороге, а затем подошел к молодому человеку почти вплотную и спросил:

– Откуда тебе это известно? – Чаба молча протянул ему газету, взглянув на которую, старик проговорил: – Любопытно, я этого как-то не заметил. – Тут он закашлялся, да еще так, что лицо его побагровело.

Андреа налила ему стакан воды:

– Выпей воды, папа.

Бернат выпил и попросил:

– Дай-ка мою трубку. – Андреа подала ему трубку. Он не спеша, почти с благоговением набил ее табаком, раскурил. – Если я не ошибаюсь, – начал он, обращаясь к Чабе, – ты еще несколько лет назад заметил в Эккере что-то подозрительное, хотел было рассказать об этом мне, но так почему-то и не рассказал.

– Несколько лет назад?

– Если не ошибаюсь, то, кажется, осенью тридцать шестого или же летом тридцать седьмого. Вы тогда с Эндре были у профессора, и ты на что-то обратил особое внимание.

...В действительности все обстояло несколько иначе. Осенью тридцать шестого года Чаба и Эндре по приглашению профессора частенько навещали его. Особую радость от таких приглашений Эккера испытывал Чаба: он мог видеть Эрику. Девушка еще не совсем оправилась от тяжелого недуга, хотя внешне она стала прежней Эрикой, той самой девушкой, которую, окрыленный любовью, рисовал Пауль. Этот ее портрет теперь висел в кабинете Эккера.