Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

– Ты не обижай Чабу, а то Андреа выцарапает тебе за него глаза.

– Боже упаси! А когда у них свадьба?

– Спроси об этом Андреа.

– Можешь поторопить ее с этим, – сказала Эльфи.

– С чем? – не понял Эндре.

– С замужеством...

– А разве она этого не хочет? – удивился священник. – Что-нибудь случилось?

– Ничего особенного, – ответил Хайду, – просто она упрямится...

Вернулась Андреа и поставила на стол бутылку и рюмки.

– Наливай, это мужская обязанность, – попросила она Эндре.

Капеллан посмотрел на бутылку и ахнул:

– Ого! Настоящий французский! – и разлил по рюмкам коньяк. – Я не знаю, правду ли говорят на фронте, что немцы после взятия Парижа пьют только французский коньяк с пятью звездочками. Из этого можно сделать вывод, что после захвата Англии они перейдут на виски. Ваше здоровье!

Хайду поднял рюмку и заметил:

– А не лучше ли было изменить порядок: сначала мы попьем русской водки, а уж потом виски, хотя бы потому, что водка – великолепный напиток.

Мужчины и Андреа выпили. Хозяйка дома, не прикасаясь к своей рюмке, продолжала вязать и следила за разговором.

– Хорошо бы и так, – согласился с генералом Эндре, раздумывая над тем, куда клонит дядюшка Аттила. Момент казался вполне подходящим для разговора, ради которого Эндре пришел в этот дом, но он боялся, что ответ дядюшки Аттилы будет отрицательным. «Нет, это невозможно. За семью Хайду я готов руку отдать на отсечение. Просто нужно убедить кое-кого в Берлине, что они ошиблись». – Я боюсь, дядюшка Аттила, что нам вряд ли придется пить русскую водку. Русская зима – ужасно холодное время года, а после Сталинграда немцы откатываются назад без остановок. Правда, я не разбираюсь в стратегии...

Генерал на миг задумался: «Конечно, в военных вопросах Эндре ничего не понимает».

– И все-таки нам сначала нужно попить русской водки. Водка нам нужна, как больному лекарство. Сколько времени ты пробудешь дома?

– Две недели, – ответил капеллан, отпивая глоток из рюмки. – Вы слышали об аресте Милана Радовича?

– А тебе об этом откуда известно?

– Я с ним разговаривал.

– С Радовичем?

– С ним лично.

Хайду начал жевать кончик сигары.

– Не говори ерунды, Эндре.

Священник засмеялся:

– Майор Бабарци попросил меня побеседовать с ним. Он надеялся, что Милан послушает меня. Люди майора схватили его. Он отбивался, убил нескольких жандармов. Самого Милана ранили, после чего он потерял сознание. Вот тогда его и схватили. Вместе с ним была советская парашютистка с рацией. Она погибла. Несчастный Милан!

– Он жив? – спросила Эльфи.

– Я же говорю, тетушка Эльфи, что я с ним разговаривал.

– Было бы лучше, если бы он умер, – скорее выдохнула, чем сказала, хозяйка дома, подумав в этот момент о брате Вальтере.

– Выяснилось, что Бабарци только для этого и отозвал меня с фронта, – продолжал Эндре.

– Этого я не понимаю, – вмешалась в разговор Андреа. – Неужели так важно, чтобы ты с ним поговорил?

– Ты, конечно, не знаешь Милана, а мы, его близкие друзья, хорошо знаем его характер. Он – коммунист, и к тому же фанатик. Бывают и такие. Он ничего не говорит даже тогда, когда его бьют, а Бабарци не хочет забить его до смерти. Они хотят заставить его признаться. Прежде чем пытать, они убеждали его, но тщетно.

– А чего же они хотят узнать от него? – спросил генерал у священника.

– С кем он поддерживал связь... Говорят, что до девятнадцатого марта он вел переговоры со многими видными политическими деятелями, а когда возвращался обратно, то наскочил на засаду, где его и ранили. Они хотят знать, где он все это время скрывался, кто его лечил, кто извлек пулю из раны, короче говоря, узнать о нем все.

На какое-то мгновение у Андреа закружилась голова. Только теперь она поняла, что ее жизнь находится в опасности. Боже мой... И не только ее жизнь, но и жизнь Чабы тоже.

А генерал в этот момент думал о том, что Чаба солгал ему. Если Милана ранили еще в марте и ему нужно было удалять пулю из раненой ноги, то само собой разумеется, что с такой просьбой он мог обратиться лишь к хорошо знакомому и опытному хирургу. Теперь генералу стала ясна комбинация, задуманная Эккером.

– И о чем же ты с ним говорил? – поинтересовался Хайду.

– По сути дела, ни о чем. Он мне сказал, что лучше умрет, но никаких показаний давать не станет. Скажите, дядюшка Аттила, а вы как считаете: есть в Венгрии политики, которые станут вести переговоры с коммунистами?

– Настоящий венгерский патриот не пойдет на такие переговоры. Это было бы изменой родине.

Сердце в груди у Эндре учащенно забилось. «Вот он, настоящий генерал-лейтенант Хайду! Он весь в этих словах. Я так и знал». Капеллану хотелось сорваться с места и бежать к Эккеру, чтобы рассказать об этом.

– А ты считаешь, что Радович все же заговорит? – спросил генерал.

Эндре энергично закачал головой:

– Знаете, он говорит, что хочет умереть, более того, он верит в то, что его смерть не будет напрасной.

– А если его все же сломят?

– Милана можно сломить физически, но не морально, – убежденно заявил Эндре.

– Возможно... – Генерал понимающе кивнул. – Наверное, это единственное качество коммунистов, которое мне нравится.

Хозяйка дома снова вспомнила о судьбе брата и невольно подумала, что такого же конца, видимо, не миновать и Милану. Она тихо заметила:

– Вполне возможно, что Милан и является опасным коммунистом, но мне лично жаль его. Для меня он всегда был таким милым, вежливым молодым человеком, немножко гордым, немножко самоуверенным... К тому же он так любил нашего Чабу...

– Мне тоже жаль его, – признался Эндре. – Мы с ним были друзьями.

– Какие же вы, однако, сентиментальные! – проговорил Хайду. – По-вашему, он и милый, и вежливый, немножко гордый, немножко самоуверенный молодой человек... Да знаете ли вы, что именно такие люди в России в семнадцатом году сбросили с трона царя-батюшку, а затем стерли его вместе с аристократами с лица земли, будто их и вовсе не было. – Генерал встал и, сделав несколько шагов, остановился. – Молитесь о том, чтобы молодые люди типа Радовича не захватили у нас власть в свои руки. Не хочу ничего предсказывать, но если не удастся остановить красных, то нам, представителям венгерского офицерства и всему нашему господствующему сословию, придется плохо. Если бы я был в этом уверен, то не дожидался бы завтрашнего дня. – Повернувшись, генерал военным шагом ушел в комнату.

Спустя полчаса Андреа вместе с Эндре шла домой через городской парк. Перед этим она позвонила домой и попросила отца не заезжать за ней, так как Эндре проводит ее до самого дома. Бернат согласился, сказав, что пойдет им навстречу и они увидятся где-нибудь около моста Фердинанда. Прохожих почти не было, так как, привыкнув к ночным бомбардировкам, многие предпочитали оставаться дома. Андреа очень боялась бомбежек, особенно когда рядом с ней не было Чабы. Когда же он был с ней, она успокаивала себя тем, что в худшем случае они погибнут вместе, а это уже совсем другое дело.

Андреа и Эндре шли медленно и разговаривали. Эндре все еще любил Андреа, он не раз думал о том, что если с Чабой что-нибудь случится, он охотно женится на Андреа. И когда девушка начала убеждать его в том, что без Чабы она не стала бы жить, капеллан запротестовал.

– Ладно, давай не будем об этом, – продолжал он. – Я вот только никак не могу понять: если вы так любите друг друга, то почему же ты тогда не хочешь стать его женой?

Андреа на какой-то миг расслабилась, ее охватило страстное желание выговориться, хотелось, чтобы ее пожалели, утешили. Как было бы хорошо рассказать сейчас Эндре о трагедии собственной матери! Тут она вспомнила об отце, зарытом по шею в землю, и сразу же поняла, почему так ненавидела Бакача.

Эндре молча шел с ней рядом, иногда он подавал ей руку, чтобы помочь сойти с тротуара, чувствуя при этом ее крепкое, почти мужское рукопожатие.

– Скажи, Эндре, у вас, евангелистских священников, нет тайны исповеди?

– У нас вообще нет исповеди, как таковой.

– Ну предположим, что кто-то очень виноват и на душе у него лежит большая тяжесть...

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Ну, скажем, жена изменила своему мужу и открылась тебе как священнику в этом. Ты расскажешь об этом кому-нибудь?

– Я никому ничего не расскажу.

– Никому?

– Никому.

– Даже полиции?

– Даже ей. – Эндре внезапно остановился и, взяв Андреа за руку, спросил: – Ты изменила Чабе?

– Нет, что ты!

– Мне ты можешь рассказать об этом.

– Я скажу. Я знакома с человеком, по отношению к которому я не знаю, как мне поступить, постоянно колеблюсь. Чабу я люблю, и все же, когда я долгое время бываю с тем мужчиной, меня порой охватывает такая странная слабость, что я боюсь самое себя. – Она бросила беглый взгляд на священника: – Видишь, как я откровенна?

Эндре молча кивнул, а сам шел и ломал голову над тем, кто же этот мужчина.

– Бывает и такое. – Он натянуто улыбнулся: – Видишь, какая ты глупая? У тебя есть человек, к которому тебя влечет, а ты все же заявляешь, что не можешь жить без Чабы.

Некоторое время они шли молча. Стало заметно темнее, яркие лучи прожекторов ощупывали небо.

– Мне кажется, ты не случайно вспомнила о тайне исповеди, – проговорил Эндре. – Тебя что-нибудь тревожит?

– Нет, ничего, – не очень уверенно ответила она. – Ничто меня не тревожит.

Священник схватил девушку за руку и быстро выпалил:

– Андреа, ты знаешь, я до сих пор люблю тебя!

Они остановились. Андреа всматривалась в худое лицо священника:

– Ты же знаешь, что я принадлежу Чабе.

Капеллан понимающе кивнул, но руки девушки из своей все же не выпустил:

– Я знаю, Андреа, я совсем не потому сказал. Я люблю тебя, а это значит, что мне не безразлична твоя судьба. Мне ты можешь верить: я твой друг.

– Понимаю, Эндре, и очень рада этому, но у меня все в порядке. – Она пошла, вынув свою руку из его руки. Ее шаги гулко раздавались в тишине. Лишь временами откуда-то издалека слышались паровозные гудки. – Видишь ли, идет война, обстановка очень напряженная, а люди полны страхом. Все такие нервные. Каждый день что-нибудь да происходит, и никто не знает, что же с ним будет завтра, доживет ли он до утра. Я тоже ни в чем не уверена. Отец мой уже не молод, профессия у него такая, что он в любую минуту может свернуть себе шею. А потом столько страшных слухов... Не знаешь, кому верить, кто говорит правду. В госпитале один раненый офицер ругает немцев, а другой – хвалит их. Рассказывают страшные вещи. – Она остановилась: – Ты целый год был на фронте. Скажи, правда ли, что солдат из рабочих и штрафных батальонов намеренно гонят на верную смерть? Верно ли, что известных музыкантов заставляют разминировать минные поля? А выдающемуся пианисту оттаптывают пальцы ногами... и только потому, что он еврей?

– Я не знаю, Андреа. Я тоже слышал подобные разговоры. Может быть, правда, но врать я не могу... – Они медленно пошли дальше. – Я трус – вот это истинная правда. Порой я ненавижу себя, но ни с кем, кроме тебя, не могу об этом говорить. Я год пробыл на фронте, слышал, как солдаты рассказывали о всяких ужасах.

– Значит, это правда?

– Не знаю, я оказался слишком трусливым, чтобы узнать правду. Боялся ее, боялся потерять веру. Что такое моя жизнь? Скажи мне, Андреа. В части я являюсь мишенью для грязных шуток офицеров. Но я все терплю, потому что у меня есть вера. Пока я еще могу верить и верю в то, что господь хочет добра. Я полон сомнениями, часто верх надо мной берет неверие. Я боюсь правды, ужасно боюсь потерять веру в самого себя. Порой я чувствую, что на свете творятся ужасные вещи. Что-то нужно делать, но вместо этого я вспоминаю то, что не следовало бы вспоминать. Тогда я успокаиваю себя тем, что говорю: «Все происходит по воле божьей. И господь только потому наказывает людей, что они отвернулись от него, от его учения, не выполняют его заветов...»

Андреа было от души жаль священника. Только сейчас она поняла, что их тихий, миролюбивый Эндре, как и она сама, беспомощен.

– И все-таки я, Эндре, кое-что скажу тебе, лишь одному тебе. Никто не знает об этом – ни отец, ни Чаба. Я беременна. Уже полтора месяца, и теперь я не знаю, что же мне делать: родить ребенка или не родить? Чаба, конечно, скажет, чтобы я родила. Я бы и сама этого хотела, но ведь идет война...

– Ты должна, обязана сохранить ребенку жизнь.

Со стороны моста показался Бернат. Андреа еще издалека узнала отца по походке.

Эндре попрощался с ними обоими, сказав, что он пробудет в Будапеште две недели и они еще встретятся. По крайней мере, перед отъездом он обязательно навестит их.

Когда они шли по мосту, Андреа спросила у отца:

– Из госпиталя меня не искали?

– Нет, – ответил Бернат.

Девушка взяла отца под руку, и вдруг все ее страхи куда-то улетучились и она почувствовала себя в полной безопасности.

– За тобой кто-нибудь шел? – поинтересовался журналист.

– Я не приглядывалась. Мы так разговорились, что я совсем забыла об этом. Несчастный человек этот странный Эндре!

– Или же очень счастливый... Попов следует остерегаться. Они всегда находят оправдания собственным грехам. А что, собственно, случилось?

– Большая беда, – начала она и рассказала все, что слышала от капеллана. – До сих пор я не говорила тебе об этом, так как не считала нужным. В начале марта Пустаи попросил меня вынуть пулю из ноги одного его раненого друга. Привез меня в домик в Обуде. Потом я бывала там несколько раз, пока не поставила раненого на ноги. Кажется, это был Милан Радович.

– Возможно, но об этом следовало бы сказать мне раньше.

– Пустаи просил меня не говорить об этом Чабе. Я тогда, конечно, не думала, что все может так обернуться. Я полагаю, об этом нужно известить Пустаи. Если Радович сломается, будет большая беда, в которую попадет сам Пустаи и его люди.

– И ты тоже.

– Радович не знает, кто я такая.

– Я в этом далеко не уверен. – Сделав несколько шагов, он не без ехидства заметил: – Хвала всевышнему, мы не можем пожаловаться на то, что забот у нас убавляется. Где живет Пустаи?

Андреа назвала адрес и сказала:

– Я сама поговорю с ним.

– Нет уж, поручи это дело мне. – Бернат оглянулся, но ничего подозрительного не заметил. Лишь перед мостом на фоне освещенного луной неба четко вырисовывались стволы зениток.

Они остались вдвоем в комнате с белыми стенами. Надзиратель ходил перед дверью, но его шаги почти полностью поглощала ковровая дорожка, постланная в коридоре. Чаба не спускал глаз с друга, который все еще не пришел в себя. Он с нетерпением ждал его пробуждения. Он впрыснул Милану большую дозу болеутоляющего – значит, в течение нескольких часов тот не будет чувствовать болей. На доброту Эккера он не полагался, зная, что гестаповец ради победы нацистских идей без зазрения совести пожертвует не только Радовичем, но и самим собой. Правда, Чаба допускал, что, если Милан даст требующиеся от него показания, Эккер, быть может, и позволит ему бежать. Если бы удалось уговорить Милана спасти собственную жизнь и не геройствовать! Ведь исход этой войны зависит не от стойкости жертвенных баранов и жертв-добровольцев, а от героизма армии.

Милан задышал ровнее. Чаба с болью в сердце смотрел на избитое, изуродованное лицо Милана, а сам думал о том, что, быть может, ему и удастся поставить его на ноги, даже вылечить, однако следы ненависти Бабарци он будет носить на своем теле до самой смерти. Его давно не покидало ощущение, что он все равно встретится с Миланом. Он не хотел и не верил в вести о его смерти, хотя об этом говорили многие. Молчал лишь один отец. Стоило только Чабе вспомнить о нем, как он тут же предстал перед его мысленным взором...

– Послушай меня, Чаба. Может, Милан Радович жив, а может, и погиб, тебе же нужно позабыть о нем.

– Я не могу его забыть да и не хочу: Милан был для меня хорошим другом, а друзей человек не должен забывать.

Чаба на самом деле не забыл его. Возможно, он и хотел с ним встретиться, чтобы сказать ему: «Милан, я не знал о том, что мой старший брат донес на тебя».

Два года назад, спустя несколько недель после гибели Аттилы, отец пришел домой и сказал, что Радовича выдал не он.

– А кто же тогда?

– Ты, конечно, хочешь отомстить. Разве ты не знаешь, что Берлин буквально кишит агентами?

– А что, если его вообще никто не выдавал? – заметила жена генерала. – Возможно, они пытали кого-нибудь из его товарищей, а тот оказался слабым человеком.

– Это еще не довод, – не согласился с женой генерал. – Заранее никто не в состоянии предвидеть, какие мучения вынесет тот или иной человек. Боль и страдания могут взять верх над волей и решимостью.

– Я не считаю себя особо смелым человеком, но заявляю, что, сколько меня ни пытай, я ни за что не предам своего товарища.

– Подобные заявления ты, сынок, сделаешь только тогда, когда окажешься на его месте. – Голос отца был строг. – Я хотел бы, чтобы в нашем доме как можно меньше упоминалось имя Радовича...

Чаба еще раз внимательно осмотрел раны Милана, продезинфицировал их и перевязал.

«А может, отец был прав, – подумал Чаба. – Я слишком самоуверен. Вряд ли я смог бы вынести такие мучения».

Через несколько минут Радович пришел в себя и открыл глаза. В них отразились и удивление и сомнения одновременно. Боли он не чувствовал, лишь тело как-то странно одеревенело и казалось чужим. Узнав Чабу, он тотчас же сообразил, где находится. Когда его в последний раз ввели в комнату для допросов и он увидел бледное, бескровное лицо Чабы, то сначала опешил, но затем по тревожному, испуганному взгляду друга понял, что тот находится здесь отнюдь не по собственному желанию. Прежде чем Вебер успел направить на него людей Бабарци, Милан быстро осмыслил присутствие Чабы и сразу догадался, что все это выдумка Эккера. Почти подсознательно он понял, что ему нечего опасаться Чабу, который не враг ему и действует лишь по принуждению. Затем Милана охватило чувство глубокой печали. Если Чаба сидит рядом с ним, это означает, что он жив и, следовательно, его будут пытать еще и еще.

– Милан, тебе лучше?

Узник кивнул, его взгляд скользнул по лицу Чабы, а затем остановился на распахнутом халате, под которым виднелась военная форма. Чаба машинально поднес руку к воротнику, словно хотел закрыть свои офицерские звездочки:

– Я объясню тебе...

– Не нужно, – прохрипел Милан. – Пить хочу.

Чаба напоил его.

– Тебе уже лучше?

Сначала по лицу Милана пробежала вымученная улыбка, а затем он еле слышно вымолвил:

– Я ничего не чувствую, тела не чувствую...

– Я впрыснул тебе морфий и тетанус...

– Спасибо.

– Скоро я поставлю тебя на ноги.

Милан молчал, оглядывая стены, потолок и незнакомую ему мебель.

– Где я?

– В медицинской комнате. Я не разрешил, чтобы тебя забрали в камеру, – пояснил Чаба неуверенно. – Эккер распорядился.

Милан понял все, так как голова у него работала на удивление хорошо. Пока он был здоров и невредим, то надеялся, что ему хотя бы и с трудом, но все же удастся перенести любую физическую боль. А если нет? Несколько часов назад его спасло то, что он потерял сознание. Иначе он закричал бы: «Хватит! Я больше не могу! Я буду говорить!» Выходит, что от предательства его спасла не сила воли, а лишь случайность. «Если бы один из мучителей не ударил меня резиновой дубинкой в пах, я бы не потерял сознания... Нет, об этом лучше не думать! А почему бы и нет? Факты упрямая вещь. Случай спас меня от предательства. Кто знает, как долго я буду в состоянии мыслить здраво. Нужно использовать это время! Я не умер во время пыток, я жив, а потому существует опасность предательства. Нет, я не могу доверить судьбу дела и моих товарищей случаю. Нужно все как следует продумать заранее...»

Далее Милан начал размышлять о том, с какой целью Эккер приставил к нему Чабу, поручив врачевать его: «Чаба, конечно, порядочный человек, к тому же мы с ним друзья. Разумеется, как очень наивный человек, он будет делать все от него зависящее, чтобы поставить меня на ноги. В этом можно нисколько не сомневаться. Эккер, безусловно, догадывается, более того, даже знает, что если ему удастся заставить меня говорить, то он может схватить не только руководителей партии мира, находящихся сейчас в глубоком подполье, но и несколько высокопоставленных особ, которые связаны узами заговора и поддерживают контакты с англосаксами».

С горечью Милан вспомнил о том, сколько раз он предупреждал свое начальство: «Организационная структура наших резидентур далеко не совершенна. Мы не извлекли уроков из провала «Красной капеллы», где каждый агент был связан со слишком многими людьми...»

Подумав об этом, Радович вспомнил об Элизабет Майснер. На глаза навернулись слезы. Теперь он даже был рад, что Элизабет убили. Он жалел только об одном – о том, что самому не удалось застрелиться. Да он, собственно, и не стремился к этому. Он видел перед собой ненавистные рожи жандармов, и ему захотелось уничтожить их всех до единого.

Постепенно одеревенение начало проходить, он опять ощущал свое тело, но зато в нижней части туловища начались резкие боли – видимо, кончилось действие морфия. Затем боли начались и в голове, в висках сильно стучало.

– Чаба... – прошептал Милан.

Врач наклонился над раненым, положил руку на его потный лоб – он был горячим.

– Я слушаю тебя.

– Ты намерен меня вылечить?

– Разумеется.

– Тебе это приказали?

– Я врач, Милан, и лечить больных и раненых – моя прямая обязанность. К тому же ты мой друг.

– Ты все еще считаешь меня своим другом?

– Конечно, и всегда считал.

– Но ведь я коммунист.

– Это твое личное дело, Милан. – Чаба пощупал пульс – он был учащенным. Глядя на часы, Чаба считал удары. Затем он достал из врачебной сумки болеутоляющее: – Прими, – и дал Милану воды запить лекарство.

– Каково мое состояние, Чаба?

– Я поставлю тебя на ноги.

– Я не об этом. У меня ужасные боли.

– Я знаю. Держись, чуть позднее я впрысну тебе морфий.

– Отвечай, Чаба, только ничего не скрывай.

– Можешь на меня положиться, Милан. Я сделаю все возможное.

– Ты вылечишь меня?

– Разумеется.

На несколько секунд воцарилась томительная тишина. Радович задышал быстрее. «Значит, он хочет выжить, – подумал Чаба. – Это очень хорошо».

В этот момент в коридоре послышались приближающиеся шаги надзирателя. Вот он остановился перед дверью. «Прислушивается, – решил Чаба. – Ну слушай, слушай...» Однако вскоре шаги надзирателя стихли в конце коридора.

– А когда я выздоровею?.. – Милан впился взглядом в лицо Чабы. – И что же тогда со мной будет?

– Ты будешь здоров, – быстро ответил Чаба. – Организм у тебя крепкий, слава богу.

– Да, но что же тогда со мной будет?

Чаба не понял вопроса и переспросил:

– Что значит «что же тогда со мной будет»?

– Ну и наивный же ты, Чаба! А это уже опасно.

– Я тебя не понимаю.

– Как ты думаешь, почему Эккеру нужно, чтобы я выздоровел?

Чаба догадывался, что беспокоило его друга, но не знал, что же ему на это ответить.

– Чаба, такие, как Эккер, каждый божий день сжигают в душегубке или же убивают по нескольку тысяч человек, а тут вдруг они решили вылечить меня. А зачем?

Чаба, чтобы успокоить друга, пожал ему руку:

– Я, конечно, ничего не знаю о дальнейших планах Эккера, зато вижу, что ты здесь и лежишь больной. Мне как врачу доверили вылечить тебя, и я это сделаю.

– Для того чтобы меня мучили дальше? Они хотят принудить меня признаться. Неужели ты не видишь, для чего затеяна вся эта игра?

– Если и вижу, то все равно ничего не могу поделать. А ты не позволяй себя мучить.

– Выходит, я должен стать предателем? Ты бы стал им?

– Не знаю. Я не занимаюсь политикой и потому вряд ли попаду в подобное положение.

Наступила долгая пауза, после которой Милан попросил:

– Убей меня. Ты должен это сделать. Если ты мой друг, ты это сделаешь.

– Милан, я врач и не могу нарушить врачебную клятву. Я не могу стать убийцей. Я бы не сделал этого и тогда, если бы передо мной находился самый заклятый враг.

– Но ведь я все равно приговорен к смерти, – с отчаянием в голосе проговорил Милан. – Я застрелил трех или четырех жандармов. Неужели ты этого не понимаешь? Если ты меня вылечишь, ты только продлишь мои страдания.

Чабу охватило чувство горечи. Он не знал, как еще объяснить Милану, что убить его никак не может. Он должен его лечить даже тогда, когда будет знать, что завтра Милана казнят.

– Пока ты живешь, ты будешь надеяться на побег, иначе говоря, на спасение.

Радович чувствовал, как он слабеет, а боли все усиливались и усиливались. Собрав остатки сил (он боялся, что в любую минуту может потерять сознание и упустить возможность умереть), он быстро заговорил хриплым голосом:

– Человеку в двадцать восемь лет, разумеется, умирать не хочется, но у меня есть на это причина. Чаба, я хотел бы жить! Хотел бы очень много понять, хотел бы увидеть свою невесту, хотел бы жениться... У меня есть ребенок. Если бы у меня была хоть какая-нибудь надежда, ну самая крохотная... Но ее у меня нет... Меня не оставят в живых... Да и во мне самом ничего уже не осталось живого, только одно отвращение... Я боюсь, Чаба! Очень боюсь. У меня уже нет сил, чтобы переносить такие мучения. Они меня доконали. Жилы все из меня повытягивали: я уже стал бояться пыток. Если ты мне не поможешь, я, сам того не желая, стану предателем, а я не хочу этого. Не хочу! Прошу тебя, убей меня или дай что-нибудь такое... Выйди на минутку, и я сам себя у бью...

– Успокойся, Милан. – У Чабы ужасно разболелась голова. Хотелось кричать, рыдать. Были моменты, когда ему казалось, что он сходит с ума.

Глаза у Милана лихорадочно блестели, болеутоляющее, видимо, уже не оказывало на него никакого действия, тело покрылось потом. Чабе чудилось, что он все еще слышит голос Эккера, который говорит ему: «Радович не должен умереть».

«К сожалению, в данном случае смерть вполне целесообразна, – думал он. – Целесообразность тех или иных действий или же решений определяется этическими нормами человека. Так, выздоровление Милана для меня лично – действие целесообразное, поскольку мои этические принципы основываются на врачебной клятве. Но Милан – коммунист, и его этика требует от него верности своим идеям».

– Чаба, разве ты не видишь, что я превратился в развалину? – еле слышно прошептал Милан. – У меня нет больше сил. Я уже не могу больше держать себя в руках. Они почти сломали меня. Но если я заговорю, погибнут более тридцати человек.

– Если даже целая сотня, Милан, то и тогда нет. Прошу тебя, оставь это. Я сделаю все возможное, чтобы тебя больше не пытали. Я лично поговорю с Эккером. Обещаю тебе...

– Я невольно могу стать убийцей более чем тридцати человек, – продолжал твердить свое Милан. – Ты станешь их убийцей. Ты – дрянь! Что тебе смерть тридцати человек, для тебя важнее твое благополучие...

– Не говори ерунды! Пойми же наконец, что я ничего не могу сделать. Покажи-ка твою руку.

Чаба впрыснул в руку Милана очередную дозу морфия.

– А теперь помолчи! – сказал он властно.

Милан закрыл глаза, спустя некоторое время он немного успокоился, хотя страх перед предстоящими пытками не проходил.

– Дай сигарету.

Чаба закурил, а потом сунул сигарету в рот Милану, так как обе руки у того были забинтованы. Он сидел над ним с таким видом, будто его самого приговорили к смертной казни. Он понимал, что попал в ловушку, из которой нет выхода. Люди Эккера будут продолжать пытать Милана. Он хотел помочь другу, но не знал, как это сделать. Если бы он мог пожертвовать своей жизнью и спасти Милана! Чаба вынул сигарету изо рта раненого и стряхнул пепел.

– Загаси, – отозвался тот, – что-то не понравилось. – Он закрыл глаза, словно заснул. По выражению лица можно было подумать, что он успокоился. – Чаба, – слабо позвал он.

– Слушаю тебя, Милан.

– Ты еще веришь своему отцу?

– А почему бы мне ему не верить?

– А если отец тебе прикажет, тогда сделаешь?

– Я бы и тогда не сделал. Мой отец ненавидит тебя, но этого и он не одобрил бы: он знает, что такое врачебная клятва.

– Чаба, иди домой... Иди немедленно... торопись. Езжай как можно скорее. Передай отцу мою просьбу и сделай так, как он тебе посоветует. Иди.

– Почему я должен впутывать в это дело отца?

– Он – мудрый человек.

– Давай не будем вмешивать в это отца... К тому же я ему не собираюсь рассказывать о тебе.

– Ты должен передать ему мою просьбу.

– Почему это «должен»?

– Потому что если они меня окончательно сломят, то я первым назову твоего отца.

– Ты с ума сошел?!

– Ничего я не сошел. Я в здравом уме и полностью отдаю себе отчет в том, что говорю. Твой отец – заговорщик. Он – один из руководителей движения Сопротивления. Я лично вел с ним переговоры. И о покушении на Гитлера ему тоже было известно. С твоим дядей я тоже вел переговоры, так что жизнь твоего отца и матери в моих руках. Да, не забудь спросить у Андреа, у кого она вынула из ноги пулю и кого она лечила в течение нескольких недель в Обуде. Эккеру и это будет небезынтересно узнать. Или ты убьешь меня, или же убьешь Андреа и своих родителей.

– Ты лжешь, я не верю ни одному твоему слову.

– Или я, или они, – проговорил Милан и закрыл глаза. – Иди, пока еще не поздно...

Трамваи уже не ходили, и Чаба попросил довезти его до дома на дежурной машине. Милану он ввел большую дозу снотворного, и тот, по его предположению, должен был проспать до следующего вечера, Чаба чувствовал, что вокруг их семьи замкнулся опасный круг, из которого он не видел в данный момент никакого выхода. Возможно, Милан в отчаянии и наврал, но вряд ли. Если отец заговорщик, думал Чаба, то в припадке жгучей ненависти к коммунистам он, конечно, может приказать ему вылечить друга, чтобы потом рассчитаться с ним. Затем Чаба подумал об Андреа. Было очень обидно, что она отнеслась к нему с таким недоверием. А что, если она действительно является членом какой-нибудь группы Сопротивления? Голова Чабы разрывалась от дум и одолевавших его сомнений. Нужно было посоветоваться с кем-то, кто мог бы здорово все рассудить и предложить разумное решение, так как сам он был уже не способен осмыслить случившееся.

Закурив, Чаба стал смотреть на темное шоссе, по которому с затемненными фарами медленно двигались машины. Постепенно он немного успокоился.

«В конце концов, Андреа сделала то, что является обязанностью любого врача, – думал Чаба. – Она, вероятно, и не знала, что лечит Милана Радовича. А что, если заскочить к Эндре? – мелькнула мысль. – Заскочить и как следует обсудить с ним это деликатное дело? Эндре – испытанный друг, ему можно довериться... Хотя нет, в первую очередь следует серьезно поговорить с отцом...»

Отец, к счастью, еще не ложился спать. В атласном халате, он стоял у карты военных действий и сосредоточенно изучал положение воюющих сторон.

– Я проснулся полчаса назад, – объяснил он сыну. – У меня сегодня был тяжелый день. Принял снотворное на ночь, но и оно не помогло. Здесь был Эндре, он хотел поговорить с тобой и Андреа, но не дождался вас.