Текст книги "Сочинение на вольную тему"
Автор книги: Анатолий Кудравец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)
Хведор радовался как дитя: «Вишь, сами переехали, а ты боялся. Я тебе по-большевистски говорил: один и в каше не спорый. Никуда они не денутся, все будет добра. И по-моему вышло. Мы еще посмеемся над этими хуторскими».
«Вопщетки, в каше, может, один и не спорый, – говорю ему, – а если стать за углом, да еще с ломом… Гумно же кто-то подпалил? Смех беду качает, и весело тому, кто смеется последним».
В колхозе все кипело, как на сковородке, и шло на лад. Люди старались не хуже, чем на своем, и видно было: сдвинулись дела. И заготовки сдавали, и трудодень не пустой был. Финская война началась, некоторых мужчин забрали, труднее стало разворачиваться, а все равно поспевали. И Хведор принялся дом строить. «До каких пор я в панских покоях сидеть буду? И тесно, и люди смеются: сидел один пан, теперь другой сел», – оправдывался он. А что тут оправдываться? Про панов – так это в шутку. Что это за человек, который не умеет развеселить себя? Но и семья выросла. Люба умудрилась подкинуть ему сразу двойню – хлопчика и девочку. Побабила их старая Юрчонкова. Тут без своей хаты нельзя. А с другой стороны, люди смотрят так: почему ты не хочешь, как все, на земле осесть, корни пустить? Нужна хата… И вдруг ночью загорелось гумно с житом. Хорошо, хоть огонь не успел как следует разгуляться, и пруд оказался поблизости, а то весь двор фукнул бы… – Игнат Степанович умолк, ушел в себя. Валера тоже молчал.
Если смотреть на дорогу из Клубчи в Липницу издали, то может показаться, что она совсем ровная и летит небосклон ровной линией, да и весь простор окрест предстает почти равниной, на которой разве только лес мешает увидеть одно село из другого. Но стоит двинуться в путь – и тотчас убедишься: дорога то поднимается вверх, то скатывается вниз и пересекает не такие уж незаметные взгорья – они спрячут и человека, и машину.
Впереди, в полверсте, то показываясь во весь рост, то совсем пропадая, шли гуртом пятиклассники и шестиклассники. За ними, немного отстав, виднелась еще одна, более крупная фигурка в ярко-красной спортивной куртке и красной же вязаной шапочке. Это была десятиклассница Адасева Олька. Она явно не спешила, нет-нет да и оглянется назад, будто хочет убедиться, идут ли Игнат Степанович и Валера. Когда они вышли из лесу, Олька остановилась, присела на колено, долго поправляла что-то на ноге – не иначе с замком сапога что случилось, – снова бросила быстрый взгляд в их сторону.
– Вопщетки, Валера, ты твердо уверен, что Олька не на тебя озирается? – спросил Игнат Степанович.
– Почему это на меня? Я ей ничего не должен, – сердито ответил Валера, и Игнат Степанович понял: попал точно в сук.
– У них, это, как у детей, часто бывает: у тебя в мыслях одно, а они решают по-другому, и выходит, бытто ты сам вызвался. Вон Надя Митрофанова, магазинщица, думаешь, как взяла в руки Мишу Криворотого? Сам он из Бора и не то что пил – мокнул в горелке до такой линии, что женка отступилась и выгнала из хаты, а сама с дитем осталась. Он после этого взял еще больший разгон. Человек без дисциплины – низшая инстанция, поскольку никаких ресурсов нет, и тут сам бог не помощник. Считай, пропащий, конченый. Но когда трояк или пятерка зашуршит – приятели найдутся. А он – тракторист, не без грошей, а там – и к Наде: «Открой магазин». Она возьмет и откроет. А потом и вовсе забрала его к себе домой. Говорит, сердце изболелось глядеть, как он пьет и не закусывает.
Людям потеха: сдурела, не иначе. Ждут все: надолго ли хватит ее закуски. А Миша живет у нее неделю, другую. И что интересно: кончит работу и – сразу к ней домой. Первое – она отрезала его приятелей, как волки отрезают от косяка слабосильного лося. Сунулись было они за ним в хату, а Надя встала на пороге: «Хлопчики, нельзя, у него режим». Потоптались на дворе, ушли. Горше всего, что и магазин закрыт.
Уйти-то ушли, а любопытство, как грех, терзает душу: что это она такое придумала, чтобы все ихнее ему стало немило? И подсмотрели, притаившись под окном. И что увидели? Приходит он в хату, а на плите уже горячая вода стоит, Надя с кружкой над тазом, сливает, рушник подает. Мылся, надел чистое – за стол. А там, кроме всего, и поллитра стоит. Сел он за стол и поглядывает на Надю. Она: «Выпей, Миша… Я по себе знаю: бывает, хочется выпить. И я с тобой…» – «Ну, если и ты со мной…»
Ей хочется выпить… За всю жизнь, может, полчарки и взяла на душу. Пригубила чарку, сидит, ест с ним, разговаривает. Но дивно другое: Миша две стограммовки выпил – и все. Встал из-за стола, а бутылку оставил. Это если б кто сказал, не поверили бы… А тут – своими глазами…
Вопщетки, потом она взяла его и поехали в район, в универсальный магазин наведаться решили. Примерили ему костюм, ботинки. Потянула она его в отдел, где все детское: давай выберем костюмчик. «А как же, Миша, он же в школу собрался, а это такой праздник!» Это она про его сына. И рассказывает о себе, как ей хотелось когда-то купить платье, а у матери не на что было. Он, Миша, – до-о-обрый куль соломы, мешалка нужна, чтобы выбить что-нибудь людское, а тут, говорит, у меня и горло перехватило.
Вернулись домой, она опять же – собрала узел, гостинцев и отправляет: «Сходи, Миша, отнеси. Своими глазами увидишь, может, еще что надо». – «Так, может, сходим вместе?» – хотел он взять ее с собой. Сомневался в себе, как там все обернется. Но она не поддалась: «Что ты, Миша, как же я пойду…» Оделся он, обулся и пошел. Вернулся под вечер и тут уж сам попросил выпить. А за столом признался Наде, что и там была бутылка, да он не принял. И вон уже двоих хлопчиков нашли с Надей, и хорошо, а ты, вопщетки, говоришь…
– Меня этим не купишь. И нечего ей озираться на меня. Пускай на своего Галузу озирается.
– Это который, Степанов?
– Нет, Костиков.
– Батька ж маленький совсем, из-за мотоцикла не видать.
– И сынок такой. Но отличник.
– Гляди ты… Значит, нет на него надёжи?
– А какая тут надёжа нужна. Кончит он свои десять, уедет, поступит – и все.
– И куда надумала поступать?
– В институт культуры.
– А что это такое?
– Ну, песни, танцы, самодеятельность разная.
– Так это ж интересно. Хотя и смелость нужна на люди выходить.
– У нее за этим дело не встанет, – Валера усмехнулся. – Уже теперь начала готовиться к экзаменам. И поделила: с Галузой – историю, со мной – литературу, сочинение.
– А ты хотел бы, чтоб и историю с тобой?
– Со мной? Они же в десятом, а я только в девятом…
– Серьезная девка.
– А то не серьезная, – и Валера решительно дернул плечом вверх, дав понять, что разговор несколько затянулся.
– Вопщетки, я бы тебе посоветовал начать носить сумку на левом плече, – неожиданно предложил Игнат Степанович. – Ты носишь на правом и все подбиваешь и подбиваешь вверх. И сам скривился направо, и плечо стало дергаться.
Валера взглянул на него, усмехнулся:
– Ничего, выпрямлюсь.
Дорога подходила к Липнице. Простучала по бетонному мосту, перекинутому через мелиоративный канал. Мост глухо вторил их шагам. Седая холодная вода стремительно неслась по прямому трехметровому желобу.
Игнат Степанович замедлил шаг, сказал задумчиво:
– Вопщетки, только дурни могут думать, что где-то есть что-то такое, что не имело бы своего имени. По правде все иначе. Уж коли оно есть, то как же без имени, а?
Валера вскинул удивленные глаза. А шли они как раз по той земле, где когда-то, еще до колхозов, стоял двор Игната Степановича. Но Валера этого не знал.
– Как я думаю, это ж еще на твоих глазах вон там, немного не доходя до канавы, стоял дуб, – сказал Игнат Степанович, качнув головой вправо: там, горбясь красновато-черной землей, вдоль дороги тянулся высокий берег канала. Сказал и поймал себя на том, что показал немного не туда: дуб стоял против развилки дороги, а до развилки они еще не дошли.
– Ага, – оживленно подхватил Валера. – Я тогда во второй класс ходил. Помню, сидим на уроке, а Павел Никифорович рассказывает про свое партизанство, как они ходили взрывать мосты… Он, оказывается, подрывником был. Вошел в самый раж. Рассказывает и показывает, как они тихонько подползли к мосту, сняли часовых, подложили тол… Мы все притихли, рты пораскрывали, и вдруг как бабахнет, аж стекла заходили. Мы и поприседали за партами, а Коля Цедрик шепчет:
«Во, еще один!»
«Так тут же мостов близко нет», – усомнился кто-то.
«Как нет? А около леса!» – напомнил Коля.
«Так он же маленький!»
«Ну и что, что маленький…»
Шепчемся и поглядываем на Павла Никифоровича. И никому в голову не приходит, что это никакая не война, что она была вон когда… А Павел Никифорович и сам ничего не поймет. Говорит: «Наверно, самолет пролетел». Пришли домой и только тогда узнали: мелиораторы пень того дуба взорвали. Потом два дня тракторами корни выдирали.
– Диво, что такой дуб был! Трое мужчин брались за руки, и только так можно было обхватить. Хведорков Адась с брательником два дня шаркали пилой, пока свалили. Вопщетки, до войны и в войну вокруг него рос березняк. И не молодой уже был, а дуб стоял над ним, как голова над плечами. Даже темной ночью, бывало, выйдешь на край поселка, приглядишься, и видна эта голова.
– А кто сегодня скажет, что там дуб стоял! – Валера повел глазами в ту сторону, куда показал Игнат Степанович.
– Ага, – словно обрадовался Игнат Степанович. – Там и елки были, и сосны. А поле шло полосой меж дорогой и лесом… Камнем можно было докинуть из конца в конец борозды…
Что-то похожее на грустную улыбку появилось на его лице. Валера заметил это, но промолчал. Любят эти старики копаться в прошлом, как вепрь в муравейнике. Залезет так, что и самого не видно, только труха летит вверх.
Игнат Степанович мерил дорогу дальше и тоже молчал. Однако улыбка не сходила с его лица.
Подошли к старой, скособоченной пуне, которая ждала своей очереди, чтобы кто-нибудь разобрал на дрова. Свернули вправо – и увидели Ольку. Она стояла, прислонившись спиной к темным, потрескавшимся бревнам и повернув голову в их сторону. Валера невольно дернул правым плечом.
– Вы все равно как заговорщики какие, – произнесла Олька, оттолкнувшись от стены и пристраиваясь идти рядом с ними. Ростом она была чуть ниже Валеры, ступала упруго и легко, будто пританцовывала, будто и не отмахала пять километров от школы. В ней было что-то от проказливой дикой козы.
– Много ты разбираешься, – хмыкнул Валера.
– Если б не разбиралась, не говорила бы, – ответила Олька, поглядывая на Игната Степановича, словно угадывая в нем своего союзника.
– Вопщетки, можно считать, так оно и было. Когда надо решать важное что, без этого никак нельзя. Тут надо с головой. Дурня и в церкви бьют.
– А я тебе что говорила?
– Что ты говорила?
– Чтобы подождал меня, а то… Как вы сказали, дядька?.. Дурня и в церкви бьют? – Олька расхохоталась.
Валера замахнулся на нее сумкой. Она кинулась прочь, Валера – за ней. Так, со смехом, дурачась, они и вскочили в село.
III
Этот скудноватый на урожай клочок земли, принадлежавший прежде Казановичу, выделили им на двоих со старшим братом Михайлой в двадцать пятом году.
Михайла уже был женат, имел двоих детей, и его тараторка Арина ходила тяжелая третьим. Игнат же только что воротился из Бобруйска. Черная, тонкого сукна поддевка с большим каракулевым воротником, галифе, сапоги с высокими голенищами да специальность столяра – вот, пожалуй, и все главное, что он представлял из себя в ту пору. К этому нужно добавить и слово «вопщетки», которое довольно часто стало встречаться в его речи; впрочем, сам он этого не замечал за собой – подметили люди.
Быть может, он и остался бы на мебельной фабрике навсегда, если б не отец. «Неча скитаться по свету, отираться у чужих углов, надо ближе к земле держаться», – сказал он, давая Михайле на обзаведение корову и две овцы. «И тебе дам телушку, когда будешь жениться… вопщетки», – посулил Игнату, вставив для весу новое и для него слово.
В ту пору как раз ходил с землемерами Микита Гонта. Возделанной земли было скуповато на всех, и им с Михайлой дозволили расширяться хоть до березняка: вздирайте облогу, сколько потянете. И взодрали. Поставили хату – одну на двоих, разделив ее на две половины дощатой перегородкой с дверьми, – не ходить же друг к другу через двор. Скидали хлев, гумно, посадили садок. Хата стояла вдоль дороги, и из двух окон было видно, кто куда едет или идет. Под окнами рябина, две липы, палисадник с цветами. Арина любила цветы, и они цвели у нее до поздней осени. По другую сторону дороги, над ставком, осел Андрей Цукора. С ним они и угодили на памятные танцы в Курганок.
Угодили совсем случайно. Помогали трелевать лес Андрееву тестю, поужинали и ехали домой. В концевой хате наяривала гармонь, слышалась скрипка и гремел бубен. Андрей придержал коня.
– Может, заглянем?
– А почему бы и нет. Заглянем. Только чтоб Ганна твоя не прогневалась, – ответил Игнат.
Было всего лишь полгода, как Андрей женился и жену взял отсюда, из Курганка.
– Мы скажем: искали тебе невесту, – засмеялся Андрей.
– Вопщетки, можно и так, – согласился Игнат.
Привязали коня к заплоту, подкинули сена и зашли в хату. Там полно было молодежи, и никто на них не обратил внимания. Впрочем, они и не лезли наперед, ведь собирались не на танцы, а в лес: на них были валенки, кожухи, рукавицы. С Андреем, однако, поздоровались и разговорились два хлопца: откуда и куда на ночь глядя? Андрей, как будто всерьез озадаченный, ответил: «Приехали человеку девку выбирать» – и указал на Игната. Смех смехом, а хлопцы приняли это взаправду:
– Девок таких и нет. Разве что у Шпака; правда, старшая уже замужем, средней сегодня что-то не видать, а самая меньшая, Марина, вон в углу у окна стоит, семечки грызет.
Тогда Игнат и рассмотрел ее: невысокенькая, приглядная и коса ниже пояса. Словно та белочка, которую сегодня видели в лесу. Отчаянная такая, сама подбежала к саням, встала в снегу на задние лапки, держа передние на груди, ушки чутко вздернуты, хвостик закручен – как на картинке. Стоит и пялится на них глазенками-зернышками. Никаких тебе забот, словно вся жизнь – одна радость скакать с ветки на ветку, грызть орехи да спать в хайлуке, укрывшись хвостом.
Так и эта: стоит у окна, грызет себе семечки, стреляет глазами по хате. Взглянула на них, повела глаза дальше.
С тем они и уехали: дело шло к ночи, а дорога – через лес, километра четыре…
В следующую субботу после обеда вновь запрягли коня. Теперь уже ехали с определенными намерениями. Андрей охотно взял на себя роль свата. Он и коника подшевеливал, хотя тот и сам бежал спорой трусцой, точно от мороза.
Подъехали к Шпакову двору, привязали коня, вошли в хату, словно бы погреться. Шпачиха лежала на печи, сам Шпак сидел на лавке у окна: округлая густая русая борода, маленькие глаза под кустистыми бровями. Марина собиралась в село на танцы. Какое там село, когда хлопцы сами заявились в хату. И не просто пришли – приехали из-за леса.
Андрей присел на лавку возле хозяина, завел речь о скотине, о погоде – зима выдалась свирепая и снежная.
Игнат подсел к «белочке». Она и теперь напоминала ему того непоседливого зверька. Толстая каштановая коса, большие карие глаза – живые, усмешливые и вроде бы старше ее самое. Ей и семнадцати еще не было, а глаза, казалось, знали много больше и не скрывали того, что знали. Игнату понравилось и это. Глаза словно подначивали его и поощряли, звали куда-то, где он еще не был. И не хотелось думать ни о морозе, ни о снеге, никуда не хотелось уходить из этой теплой хаты. И когда некоторое время спустя Андрей спросил:
– Ну что, слегка обогрелись, может, и по конику? – это был вопрос-пароль, Игнат ответил:
– Мне тут хорошо, я бы уже и остепенился.
– Ну, тогда выйду, коню подкину, – сказал Андрей.
Подкинув коню и накрыв его постилкой, он вернулся в хату с литровкой в руке. Теперь и Марина увидела: хлопцы завернули не просто погреться и от них так легко не отмахнешься. Было похоже на запоины[2]2
Сговор.
[Закрыть], и она вспыхнула румянцем, схватила со стены шубейку, поспешно стала одеваться, но остановил ее спокойный голос матери – она слезла с печи и принялась собирать на стол:
– Куда ж это ты, доченька? Люди на порог, а ты за порог?
– Ну, люди ж не в пустой хате остаются… Им и с вами будет интересно.
– С нами как с нами, да надо, чтоб и ты была, – заметил старый Шпак, и Марина повесила шубейку назад на крюк. И весь вечер сидела за столом ровно чужая.
Пошли на танцы, они были в той же концевой хате. Танцы как танцы, но под конец Марина выскользнула за дверь и припустила домой. Игнат догнал ее уже возле самого двора.
– Вопщетки, чего это ты? – спросил.
– Ничего.
– Сказала бы, вместе б пошли…
– А почему я должна тебе говорить?
– Ну…
– «Ну» – это на коня, а у нас с тобой ничего еще не смешалось. Ты – себе, я – себе.
Это была правда. У них ничего еще не смешалось, ничего между ними как будто не произошло, однако Игнат уже не мог не думать о ней.
«Белочка, хвостик бантиком», – посмеивался Андрей на обратном пути, почмокивая на коня, хотя тот и сам ходко бежал по накатанной дороге. Безмолвный лес нависал с обеих сторон, укрывая дорогу от звездного неба. Игнат понуро молчал, насупив брови.
Через два дня его конь снова стоял у Шпакова двора. На сей раз Марина встретила Игната как своего. Игнату даже показалось: она ждала его и была рада, что он приехал.
И еще несколько раз наезжал Игнат в Курганок – и один, и с Андреем, И никогда не знал, как его встретит и проводит Марина, настолько разная была она каждый раз. Видел бы, что он чужой ей, неинтересен, – перестал бы ездить: насильно мил не будешь. Так нет же. И коня приласкает: «Вислоухенький, дурненький ты мой!» – припадет щекой к теплому храпу, и до леса в санях иной раз проводит. А случалось, что и из хаты во двор не выйдет. Потом чуть было и вовсе не расстроилось все.
Старался сват и перестарался.
В одно ядрено-морозное воскресное утро глянул Игнат в окно на дорогу и увидел: возле рябины стоит привязанная лошадь и рослый мужчина в длинном белом тулупе несет из саней охапку сена. Около саней притоптывают, согреваясь, разминая ноги и бросая взгляды на окна, закутанная в белый вязаный платок молодица и еще один хлопец в ярко-рыжей, похоже лисьей, шапке.
Гости были из Курганка. В молодице Игнат узнал старшую сестру Марины – Галю, высокий мужчина в нагольном тулупе был ее мужик, Петрок, а хлопец в лисьей шапке – Маринин брательник, живший где-то дальше, за Курганком.
– Батька с поясницей слег, попросил к доктору съездить: или самого привезти, или мази какой-нибудь. Приехали в Клубчу, а Капского дома нет, смотался куда-то. Собрались было обратно, да Галя вспомнила: «Где-то тут недалеко живет наша будущая родня». И верно: для старца миля – не круг, а глядишь, вот и мы вдруг, – объяснял Петрок Игнату причину внезапного появления всей их компании. Объяснял, усмехаясь в рыжие обвислые усы и меряя широкими шагами не слишком просторное жилье Игната, нисколько не беспокоясь, поверят ли его байке или нет. Разумеется, байке этой никто не поверил. Было ясно: старый Шпак прислал разведку – посмотреть, что за люди набиваются им в родню.
Михайла и Арина были дома. Они вышли со своей половины, поздоровались, и, пока Игнат раздевал и усаживал гостей – кого на канапу[3]3
Деревянная скамья со спинкой.
[Закрыть], кого на табурет, Арина раскинула на столе скатерку, принялась носить тарелки с едой. Михайла сходил через дорогу за Андреем с Ганной, и вскоре все сидели за столом. Пожалели, что гости спешат, а то надо было бы отскочить через лес за матерью и отцом.
Заправлял за столом Андрей: и как свой человек, и поскольку на плечах у него лежали нелегкие обязанности свата. И пили, и ели, и гомонили. Гости уже чувствовали себя как свои, особенно Галя. Она перешла с Ариной на другую половину – понянчиться с малышом. Начали поговаривать о том, что пора собираться домой – зимний день короток, а путь не близкий, – когда Андрей принес еще одну темную литровую бутыль. Налил всем и стал настаивать, чтобы выпили сватовой на легкую дорогу.
Первым поднес свою чарку ко рту Петрок. Поднес и отставил в сторону, пристальным взглядом обвел застолье. За столом все было по-прежнему солидно и чинно, как и следует быть. За разговором не спешили выпивать даже эту сватову чарку. И Петрок предложил выпить за здоровье самого свата, но только чтобы сват непременно выпил первым. Тот долго не отнекивался: что ни говори, обязанность у него не простая, и хоть люди говорят, что свату всегда первое – и чарка, и… но он решительно чокнулся с Петроком, сделал два глотка, поперхнулся и, выпучив глаза, вылетел во двор. Вслед за ним повалили из хаты и гости.
– Так это ты нарошно решил так попотчевать гостей?.. – тряс Андрея за грудки Петрок.
Галя поспешно закручивала на голове платок, брательник ее в лисьей шапке разворачивал коня…
– Да я, да что вы, хлопцы! – оправдывался Андрей. – В темноте в погребе… стояли бутылки и с горелкой, и с керосином… Да вот и она… настоящая…
Долго пришлось уговаривать гостей, доказывая, что никто ничего такого не замышлял, просто перепутал человек, за что и поплатился… Свату – сватово, не сладкое, так горькое…
Ой, сват, сват, сват,
Не бери меня за зад… —
пела месяц спустя на сестриной свадьбе Галя, дерзко наступая на захмелевшего Андрея. Тот растерянно улыбался, отступал, озираясь то на свою жену, то на Петрока, радуясь, что так ладно все кончилось с его сватовством. Высокая, статная и веселая была у Шпака старшая дочь. Как будто и не оставила дома троих детей – песни, припевки, шутки. И Петрок хоть бы что: гуляй, баба.
Марина же вышла ростом невысокая, но живая, расторопная: тут – есть, тут – нет. То туда бежит, то сюда: на ней была и корова, и свиньи, и огород, и поле – то огурцы, то жито, то картошка, то лен, она и ткала, и пряла… Ни дня, ни минутки свободной, и все делалось словно само собой. И детей носила и рожала легко. Со стороны, кажется, и не заметно ничего, лишь малость округлится, будто поправится, в пояснице раздастся, да щеки посветлеют: то были смуглые, а то вдруг весенняя бледность ляжет на них.
«Хитрая у тебя, Игнат, баба, – смеялись мужчины. – Сегодня бегает, как девчушка, а завтра, смотришь, готово – дочку нянчит».
Что правда, то правда, горазда была на это. Станет ей плохо, начнутся схватки, – пока он сбегает за повитухой, пока приведет, она уже готова, опросталась. Так было с Соней, так и с Гуней. Одно знай Игнат, запасайся вином да встречай баб – в отведки идут…
Умела баба работать и любила все делать быстро. Тут взялась – тут готово. Игнат любил смотреть, как она жнет. На жатву всегда одевалась как на праздник: белая куплёная блузка с красной вышивкой на рукавах и на груди, черная юбка с красной оборкой по подолу, белые балетки. Косынка гладко облегает лоб, уголки убраны назад – под волосы.
На жатве ее и ужалила гадюка. Было это уже при Вержбаловиче, когда они перебрались в поселок. А жали на бывшем дворище Яворских. Земля там была хорошая, жирная, и жито выгнало в рост человека.
Марина и тот раз гнала свой загон первой. Распрямилась посмотреть, как другие бабы жнут, обвела взглядом поле – широко и ровно раскинулось оно вплоть до самого леса, и разноцветные платки жней мелькали на нем, точно камешки сквозь веселую речную воду: то покажутся, то пропадут. Смахнула пот со лба и направилась к вишеннику, который одичалым кустом рос возле дороги. Там в тени стояла кринка с хлебным квасом. Нагнулась, протянула руку к кринке и почувствовала, как что-то кольнуло в икру. Обернулась, и сердце екнуло: в крапиву рябой бечевкой вильнул острый гадючий хвост. Она схватила какую-то рогатину, хотела настичь этот хвост, но гадюки и след простыл. Тогда крикнула женщинам:
– Бабоньки, гадюка!
Сбежались бабы, усадили ее на сноп, перетянули фартуком ногу повыше раны, под коленом, побежали за лошадью.
Игнат как раз был дома, заканчивал рамы на веранду в колхозные ясли, когда во двор вскочила перепуганная Вержбаловичева Люба:
– Хватай, Игнат, коня да скорей на поле. Марину гадюка укусила, в больницу надо.
К счастью, и телега свободная была во дворе, и конь – на выгоне, и сбруя – в телеге. В момент Игнат запряг коня, и телега затарахтела по дороге. Бабы уже вели побледневшую Марину в село. Уложили ее на клевер в грядки, и Игнат, встав во весь рост в передке, погнал подводу в Клубчу. Гнал, а сам то и дело бросал тревожные взгляды на лицо Марины, на ноги. Толстела, наливаясь синевой, ужаленная нога, и серым, бескровным делалось лицо.
– Подожди, немножко потерпи, Мариночка. Уже скоро, сейчас будем у доктора, – приговаривал он, успокаивая и ее и себя, а сам непрестанно нахлестывал вожжами коня, хотя тот и так летел что было силы. – Но! Но! Но!
Капский оказался дома, и это спасло Марину.
– Ты кого мне привез? Я спрашиваю, кого ты мне привез?! – увидев помертвелое лицо Марины, закричал доктор, надвигаясь на Игната своей десятипудовой тушей.
– Женку, батька… Гадюка укусила…
– «Женку», раззява! «Женку»… Покойницу – вот кого ты мне привез. Пухлая рука доктора держала маленькую Маринину руку, нащупывала пульс – Еще несколько минут и… – Капский не договорил, приказал: – Неси в хату!
Игнат легко подхватил на руки обвялую жену, отнес в приемный покой, опустил на небольшой диванчик. Капский уже шел к ним со шприцем.
– Да я же, батька… – пытался что-то сказать Игнат, когда уже обессилевшая Марина забылась спасительным сном.
– «Батька»… Скажи своему батьке, Степану скажи, пускай сдерет с тебя вот эти магазинные штаны и дубовым кнутовищем… Чтоб брызги полетели… Ногу по-людски перевязать не умеете. Сердце, сердце могло не выдержать… А баба хорошая… А, хорошая? – переспросил, строго глядя на Игната, и стал прикуривать папиросу. Игнат увидел: толстые пальцы его дрожали. Это у невозмутимого обычно Капского! Мужчине за шестой десяток, широченный, как стол, столько всякого повидал на своем веку – казалось, ничто уже не может вывести его из равновесия…
Доктор тем временем подошел к шкафчику с лекарствами, открыл дверцы. Достал широкую низкую бутыль с каким-то прозрачным лекарством, налил в чарочку, стоявшую тут же на блюдце, выпил. «Вопщетки, и доктору нужно лекарство», – подумал Игнат.
Капский взглянул на него через плечо и снова налил.
– Оно, наверно, и тебе полшприца не помешает, – подал чарочку Игнату.
Игнат взял лекарство, поинтересовался:
– А оно не горькое?
– Пей! – сказал Капский.
Игнат проглотил лекарство и застыл с разинутым ртом, уставившись на доктора: это был чистый спирт. Капский посмотрел в окно на взмокшего, как вытянутая из воды крыса, коня и сказал:
– Ты хоть назад не гони его…
– Да уже… как же, – продохнул наконец Игнат. – Большое вам спасибо, батька.
– Ему скажи спасибо, – грубым голосом ответил Капский, кивнув на коня. – А жену через три дня приедешь заберешь. Только смотри мне, береги… Ты ведь, наверно, хочешь, чтоб она тебе еще детей нарожала?
– А как же без детей?
– То-то. Ну что, примешь еще полшприца? – поглядел Капский на Игната.
Игнат уже осмелел и знал, что этот здоровый, полный человек не даст его в обиду.
– Если на то пошло, батька, то можно и больше.
– Ну, больше я тебе не дам. А это пойдет как лекарство, вижу, перегорел ты порядком, пока довез ее сюда. – Он налил еще чарочку, выпил сам, налил Игнату… – Так через три дня, – напомнил. И его широкая спина скрылась за дверью в соседнюю комнату, но тотчас снова отворилась дверь. – Я слыхал, ты мастеровитый столяр?
– Вопщетки, как глядеть. Вот в Бобруйске, на фабрике, мастера…
– Что мне тот Бобруйск, – скривил лицо Капский.
– А что надо? – Игнат почувствовал неловкость, будто он заранее отказывался что-то сделать.
– А нужен – шкаф. Во всю стену – с дверцами, полочками, ящичками. И все это под стеклом, чтоб сразу видно было.
– Это можно. Только дуб хороший надо.
– Неужто для Капского во всем районе хорошего дуба не найдется?
– Вопщетки, думаю, что найдется.
– Я тоже думаю, найдется, – и Капский затворил дверь.
Игнат отвязал от частокола коня и пустил его по дороге: пускай себе идет как знает. Тот поначалу тащился нога за ногу, потом разошелся и за лесом побежал – сперва с горки, когда передок начал доставать по ногам, а потом и по собственной воле.
«Молодец, ожил, – про себя похвалил коня Игнат, лежа на клевере. – Дорога домой всегда желанна и короче».
Коник бежал легко, взбивая копытами пыль. Она растекалась над землей, и от нее шел запах муки, которой посыпают лопату, перед тем как посадить ковригу в печь. Была усталость во всем теле и пустота в голове. «Человек, который тонул и которого спасли, многое может рассказать», – подумал Игнат.
