Текст книги "Сочинение на вольную тему"
Автор книги: Анатолий Кудравец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)
XX
Игнат Степанович не усидел-таки дома, через день собрался в лес.
– Пойду гляну, что там делается, – сказал жене, затягивая ремень на фуфайке. Под фуфайку надел толстый шерстяной свитер с высоким, под самый подбородок, воротом.
Связала ему свитер Соня. «В нем, тата, не страшно и во двор выйти, и работать можно», – заметила она, радуясь, что свитер пришелся как раз впору и по душе отцу. Игнат Степанович примерял его перед зеркалом, долго и внимательно рассматривал себя, словно незнакомого.
Свитер и вправду был теплый. Для мастерской – так даже слишком, особенно когда надо с деревом работать. Махнешь несколько раз рубанком – и все, упарился… Известное дело: коваль – людьми, столяр – грудьми… Зато в лес или на охоту, под фуфайку, чтоб способно было и повернуться, и затаиться где-нибудь под елкой, в самый раз. Удружила дочка на славу.
Не слишком часто наведывались дочери в Липницу, но и не чурались, как бывает. Гуня приедет из своего города, навезет батонов, баранок, наделает шуму, наговорит всякого, возьмет то, выпросит это – и снова пропала. Будто ветер прокатился, перепутал все, посрывал со своих мест. «Как там мой Лешечка?.. Догадается ли заглянуть в холодильник… а то будет голодный и детей не накормит». А дети уже школу заканчивают, да и Лешечка – плешь как зеркало, а все в маленьких ходит.
Ненамного чаще появлялась и Соня, хоть и жила ближе, в своем же районе. Игнат Степанович никому не признавался, но ее приезда ждал всегда. В ней были те спокойствие и выдержка, которые не худо бы иметь каждому мужчине. «Вопщетки, нашей породы», – открыл он как-то свою тайну жене. Она ничего не сказала: сама видела, что Игнат Степанович больше тянется к старшей дочери. Впрочем, и к ее мужику – немногословному, работящему. Он трудился на тракторе и на совесть выполнял всякую работу, как и то, что нужно было возле дома. Право думать и решать за всю семью отдал Соне. И было о чем подумать: четверо детей. Однако Соне удалось удержать их около себя, не пустить враздробь, хотя старшие уже выросли. А вот про отца она не забывала…
– Куда ты надумал? Еще то не вычихал, – не слишком строго, но все-таки попыталась отговорить Игната Степановича Марина.
– Вопщетки, должен тебе заметить, баня – святое дело. На что уже Тимох – реставрированный человек: сложили, смазали и сказали: «Живи», а и тот после полка чарку попросил, – усмехнулся он.
– Тимох – реставрированный, а ты молодец?
– А что… Валера направил меня так, что хоть в сваты иди, – стоял на своем Игнат Степанович.
Валера несколько преувеличивал. Охотники были на одной машине, скорее всего на уазике, но с дороги старались не съезжать: не позволял снег. Их было четверо, с двумя собаками. Машину поставили метрах в двухстах от клубчанской гравийки. Один с собакой пошел в загонщики, остальные заняли место на выходе из леса. Расчет был прост: заслышав собак, кабаны кинутся либо под Курганок, либо в направлении Старины. И в том и в другом случае они обязательно должны были выйти на редколесье. Их оказалось трое, и выбрали они Курганок. С той стороны стояли два охотника, и их выстрелы достали одного кабана.
Всю эту нехитрую грамоту Игнат Степанович прочитал, пройдя сначала по машинному следу, а затем по следам животных. Е г о кабана здесь не было. Здесь была летошняя молодежь. Е г о кабан находился в Старине, там его и следовало искать.
Игнат Степанович, наверное, и сам не смог бы объяснить до конца, чем дался ему этот кабан. Разве это была первая лесная душа, чей путь пролег в стороне от той линии, на которой стоял он со взведенными курками? Живет – ну и пусть бы жил. Жалко, что упустил, да что поделаешь: собака струхнула. Увидел ее уже дома – виноватится, хвостом снег подметает. Ковырнул ногой – глаза бы не видели…
Мысли про кабана у Игната Степановича почему-то связались с его болезнью. Как будто зверь был виноват в том, что он простудился. И не просто простудился, а мог и помереть. Но ведь не помер! Вопщетки, живой и здоровый. И должен встретиться с кабаном! Чем дольше он думал об этом, тем больше убеждался: нет, не могут они разминуться. Эта встреча, казалось, была давно уже кем-то предрешена, и ничего изменить нельзя, надо только дождаться наилучшего момента. Как в войну, при наступлении.
Из Яворского леса через голый низинный перешеек Игнат Степанович перебрался в березняк, а из него – на болотце, по которому шел когда-то, преследуя волка. Самого болотца давно уже не было, через него пролег магистральный мелиоративный канал, наполовину засыпанный снегом. Но ельник, как и тогда, стоял на возвышении, густой и понурый.
В кустах Игнат Степанович разглядел свежие – нынешней ночи – следы кабана. Тот чувствовал себя спокойно, шнырял от куста к кусту, вспарывая снег до прошлогодней листвы. Будто игрался, как это любит делать, мышкуя, лиса.
Игнат Степанович сделал изрядный крюк по ельнику, вышел на просеку. Она тянулась параллельно каналу, в километре от него. Сюда кабан не выходил, и это понравилось Игнату Степановичу. Кабан как будто сам себе отвел территорию и не выходил за ее пределы. Снова к каналу Игнат Степанович выбрался километра через полтора. След кабана остался в этом отведенном участке. «Где-то спит под елкой, в теплой хвое, чтобы выйти ночью под дубы или на болото, желуди либо корни теребить. Ну, нехай поспит», – решил, словно позволил, Игнат Степанович.
Все-таки он уломал Валеру пойти на кабана.
– Вопщетки, не пожалеешь. Мы его обязательно прижучим. Я проверил: некуда ему деться. Собак возьмем обеих – вашу и мою. Ты станешь на просеке, а я от канала. Ручаюсь: он выйдет или на тебя, или на меня, а тут уж не спи. И опять же видишь: снег корой взялся, собаки пойдут поверху, мы на лыжах, а ему… Что ж, тот раз улизнул, теперь никуда не уйдет!..
– Не будем загадывать, – ответил Валера. Он был в теплой, покрытой плотной черной материей куртке, патроны опустил в карманы, ружье на плече.
За их сборами, кроме Марины, пристально следила еще одна пара глаз. Принадлежали они Толику – восьмилетнему мальчику Леника. Как раз были зимние каникулы, и Игнат Степанович передал Лиде, чтобы прислала сына: пусть побудет у них. Она и привезла его. И сейчас Толик сидел, свесив ноги с высокого дубового дедова стула, точно с трона, и наблюдал за тем, как дед собирается на охоту. Мальчишку недавно остригли «нулевкой», и его оттопыренные уши торчали в стороны, будто не свои.
– А мне можно с вами? – попросился он у Игната Степановича. Попросился таким серьезным тоном, ровно его и в самом деле могли взять на эту охоту.
– Тебе еще рано, – ответил дед, бросив взгляд на стену. Там в дубовой рамке висел портрет сына, переснятый с военной фотографии. Они были очень похожи – этот остриженный ушастик и тот, на стене, в парадном мундире и фуражке. – Ага, рано тебе, – повторил дед и добавил: – Разве что прокатиться на кабане, если бы седло нашлось да у кого-нибудь хватило ловкости нацепить ему на спину. А ежели сказать больше, так и не детское это занятие.
– Я к вам в гости приехал, а вы не хотите меня брать с собой, – с обидой проговорил внук.
– Приехал в гости, так будь гостем, – ответил Игнат Степанович.
Кабан был в своем «наделе», и собаки подняли его сразу, однако он не пошел на Валеру, а рванул по ельнику в сторону Яворского леса. И проскочил метрах в ста от Игната Степановича – будто молния черкнула по снегу меж стволов.
Голоса собак отдалялись. Игнат Степанович понял, что вся его великая стратегия лопнула, как порхавка под ногой, и через канал выскочил на поле, держа направление на дальний угол Яворского леса. Кабану не закажешь, куда свернуть, но Игнат Степанович был почему-то уверен, что он пойдет либо в глубь Старины, либо сюда. Путь к Старине отреза́ли своими голосами собаки, а этот угол глухой и тихий…
На взгорке Игнат Степанович остановился, обернулся и увидел Валеру. Тот только что выскочил из лесу и показывал рукой туда же, куда направлялся Игнат Степанович. Он бросил взгляд чуть дальше, на низинную прогалину между березняком и Яворским лесом, и заметил самого кабана. Тот пластался по низине, как будто гнал борозду на ближний угол Яворского леса. Снег был глубок, и кабан чуть ли не весь зарывался в нем. Вырвались на открытое и собаки.
«Ненадолго тебя хватит по такому снегу, голубок. Они догонят. Догонят и оседлают», – подумал Игнат Степанович, ускорив шаг.
Широкие ясеневые лыжи легко скользили по залубенелому снегу, и он достал дальний угол Яворщины раньше, чем кабан. Собаки заливались где-то на клубчанской стороне и все вроде на одном месте. Не иначе кабан забрался в чащу и не подпускал их к себе. Но нет – голоса собак повеселели, начали приближаться, и не успел Игнат Степанович сообразить, что делать – остаться здесь или краем леса пробежать дальше, как снова, уже вблизи, увидел кабана. Тот челноком прошил ельник метрах в тридцати от него и вышел на чистый снежный простор. Впереди, поперек его пути, тянулся мелиоративный канал, дальше лежало поле, а за ним темной стеной вставал Кургановский лес. Кабан держал путь туда. Метрах в тридцати вслед за ним шли собаки.
Игнат Степанович вскинул ружье и вел его по ходу кабана.
Это был настоящий секач: высокая могучая грудь, огромная, стесанная на клин голова… Разинутая пасть забита пеной… Собаки настигали его…
В обоих стволах были патроны с пулями, но Игнат Степанович медлил нажимать на курки.
«Куда ж ты идешь, дуралей! Перед тобой же канал…» Мысль эта молнией сверкнула в голове, и словно бы в ответ на нее кабан сделал отчаянный прыжок. Прыжок был стремителен и красив, кабан оторвался от земли и на какое-то мгновение как бы повис в воздухе, в свободном полете. Он пошел бы дальше, но в событие вмешалось то, чего ни зверь, ни человек не ожидали. На противоположном берегу канала за зиму выросла тянувшаяся вправо и влево широкая, зализанная ветрами снежная крыша. Кабан опустился как раз на нее, пробил насквозь и всей своей мощной тушей шастнул вниз, в сыпучий, глубокий снег. Тут его и нагнали собаки.
Игнат Степанович выскочил на берег канала. Кабан барахтался в сухом, вспаханном копытами снегу. Огромная, в половину туловища, с желтыми загнутыми клыками голова вытянута вверх, навстречу собакам, черная щетина на загривке стояла шильем. Разинутая пасть была забита желтой пеной, и она клочьями падала на снег, грудь запаленно вздымалась. Собаки так и заходились от ярости, бросались вниз и, как на пружинах, отлетали назад.
Сзади над кабаном нависала толстая снежная крыша, перед ним были собаки.
Боковым зрением кабан заметил человека, выскочившего на берег канала. И откуда только сила взялась: внезапный, как выстрел, прыжок вверх, на берег канала, прямо на собак – те, точно щепки, разлетелись в стороны, – еще несколько прыжков, и лес проглотил его, как иголку. Опомнились, заголосили собаки, устремились вслед.
Подбежал Валера: куртка расстегнута, шапка на затылке, лицо раскрасневшееся, в поту.
– Ну что?
– Вопщетки, ты понимаешь: и по такому снегу он идет наравне с ними, – Игнат Степанович выглядел растерянным. – Ага, выскакиваю сюда, а он в канаве, как мышь в муке. И собаки шалеют.
– Ну?
– А потом увидел меня – и на них, на берег… Как они только успели отскочить. А он по своему же ходу назад…
– Постойте, тут же и пятидесяти метров не будет, – пытался понять происшедшее Валера.
– Ага… Ты видишь, какую кротоловку ему подстроили? – Игнат Степанович шел по кабаньему следу. – До крови изрезал ноги, и пена клочьями… Он думал, что на той стороне твердое, а там снега накрутило за зиму. Он как шел, так с ходу и мотанул… Метров пять летел… И если б там была земля, пошел бы дальше. Такая сила, пудов шестнадцать, не меньше…
Валера пытливо посмотрел на Игната Степановича, и только теперь до него начал доходить смысл всего, что произошло здесь…
Игнат Степанович достал из кармана трубку, но набивать ее не спешил, прислушивался к голосам собак. Они доносились откуда-то с другого конца леса.
– Вопщетки, ему ничего не оставалось, как пойти в атаку на них, в лоб… – Игнат Степанович опять прислушался. Голоса собак еще доносились. – А теперь нехай они ему ж… поцелуют, – сказал как бы про себя и засмеялся тихим виноватым смехом.
Он натаптывал трубку и, казалось, всецело был занят этим, но видно было: голова его занята какой-то другой, важной мыслью. Игнат Степанович даже усмехался про себя, шевеля губами, и в глазах его стоял светлый, словно это заснеженное поле, туман… Усмехался и прислушивался к чему-то, звучащему в нем самом и что мог уловить только он.
И Валере вдруг опять стало страшно за него, как тогда, в Минске, на вокзале. И он затаился в себе, боясь чем-то неосторожным нарушить тихую сосредоточенность, в которой пребывал Игнат Степанович.
Игнат Степанович тем временем прикурил, выпустил вверх дым, поднял взгляд на Валеру, и в глазах его уже не было тумана – они были чисты и ясны, и что-то веселое и родное теплилось в них… Валера тоже улыбнулся, чувствуя, как у него самого глаза застилает туман…
Высоко в небе над ними, как паук паутину, тянул дымную нить самолет. Если бы у летчика было время и желание оторваться от заполненных приборами панелей и взглянуть вниз, он увидел бы заснеженную зимнюю землю, лежащую под ним подобно развернутой карте.
А если бы еще летчик мог спуститься ниже, он увидел бы серовато-белое липницкое поле, и Яворский лес, и дорогу, которая прямой линией рассекала лес на две половины. Дорога вела из Клубчи в Липницу, оттуда – в район и дальше, во весь свет.
Он мог бы увидеть собак. Они догнали-таки кабана, хотя тот уже и не убегал от них. Теперь он был хитрее: затаился в чаще и выжидал, набираясь сил, готовясь к неизбежному моменту, когда сам перейдет в атаку, – и горе тому, кто встанет на его пути…
А еще летчик разглядел бы на поле около леса две маленькие фигурки людей. Они оживленно размахивали руками, и у обоих изо рта шел морозный пар – разговаривали между собой.
У летчика, закованного в красивые линии металла, была своя задача. Вверху над ним сияло слепящее солнце, прямо перед ним простиралась голубая, сотканная из крошечных серых точек бесконечность, внизу под ним лежала земля. Летчик знал, что она живет, дышит, любит, сражается за себя, и от этой мысли ему было легче переносить одиночество в пустой и холодной бесконечности.
РАДУНИЦА
Повесть
На радуницу до обеда пашут, по обеде плачут, а вечером пляшут.
Пословица
Перевод В. Щедриной
I
Встречающих на станции, как всегда, было больше, чем прибывших, хотя из поезда сегодня высыпало немало. Иван знал, что его ожидать здесь никто не будет, однако постоял возле низенького станционного заборчика, пока люди растасовывались кто куда. Все же неплохо было бы увидеть кого-нибудь из знакомых, будневских или из какого соседнего села.
Но знакомых не было. Начало темнеть, и он достал из чемодана фонарик. Закинул чемодан на спину, засунув палку под ручку, шел, светил, выбирая дорогу. Уже с неделю стояли ветреные, с солнцем дни, воду стянуло, и земля начала просыхать, была мягковатая и как будто теплая. Дорога успела отвердеть на голых местах и тут, в лесу. Из чащи тянуло оттаявшим мхом, смолой.
И впереди Ивана, и сзади слышались голоса, мигали фонарики: сегодня в эту сторону шли многие. Иван начал вслушиваться в гомон.
Иван любил эту некороткую – что ни говори, а все десять километров – дорогу домой. Любил за то, что она имела над ним какую-то магическую власть, которой он подчинялся, даже не чувствуя этого. Стоило только выйти из вагона, перейти пути и углубиться в лес, как все то, чем он жил в городе, оставалось где-то там, вне его, Ивана, а сам он становился как будто иным – мягче, добрее. Молчаливый и задумчивый по характеру, здесь он веселел, его тянуло говорить и смеяться. Он вдруг начинал ощущать в себе смелость и твердость легко и просто живущего на свете человека, для которого нет ничего невозможного, который все может, стоит лишь захотеть. Он и сам не знал причины такой перемены в себе, но перемена эта происходила и радовала его. Он готов был приветить каждого, кого б ни встретил, – будь тот из Буднева или из какого другого села этих краев – они теперь были ему словно добрая большая родня.
Его удивляло, если люди не радовались встрече с ним так же искренне и откровенно, как и он сам.
Ему хотелось, чтоб все считали его своим. Он не понимал, что даже для будневцев теперь он был всего лишь гость. А с гостя что возьмешь?
Что-то похожее творилось с Иваном всякий раз, когда он выезжал в командировку. Поспешно, словно боясь опоздать, он складывал свои карты, планы, схемы в стол, получал у Жени деньги, хватал в руки чемоданчик… Как только институт с его пыльными коридорами и шкафами, с добрым и спокойным Вас Васом (так они звали начальника группы Василия Васильевича), с парнями и девчатами оставался где-то там, позади, он с облегчением вздыхал. Даже свой, готовый уже объект он старался оформить и отослать на утверждение как можно быстрее, чтоб столкнуть с себя эти бумаги и скорее снова выехать «на периферию».
Иван любил свою работу, любил «зашиться» в какой-нибудь далекий совхоз и ходить, мерить, прикидывать: где пустить новую линию, где поставить трансформатор, как сделать подводку к ферме, к зернохранилищу… Здесь он был сам себе начальник, и как раз эта свобода и независимость добавляли ему бодрости и настроения. И еще он любил бывать на воле – то ли поле это, то ли лес…
Как у многих неразговорчивых людей, склонных к самоанализу, у Ивана была привычка рассуждать вслух с самим собой, и он не замечал этой своей слабости, которая давала ему возможность обходиться компанией всего из одного человека – его самого.
И теперь, настроившись на дорогу, он не забыл сказать себе: «Ну что же, Левонович, берите вещички под мышки и топайте. Вам еще далековато до места».
Два парня впереди говорили о девушках. Вспоминали Курганы, те самые Курганы, что были недалеко от его Буднева и куда когда-то частенько попадал и он на танцы. «Веселее будет идти», – обрадовался Иван, признав в парнях попутчиков. Еще дальше впереди вышагивал длинный прямой парень, помахивая малюсеньким – что в него можно положить? – чемоданчиком.
– …А помнишь, приходила с хутора… Ой, как же ее?.. Маней ее звали. Маленькая такая, «сербиянку» любила танцевать… Вот девка! Огонь! – говорил один из тех двоих.
– Она огонь, а ты порох… Ну, там уже было… – с приличной долей сомнения перебил его сосед. У него был певучий, немножко в нос голос, он приятно, как на спевках, растягивал слова: «о-о-гонь», «бы-ыло-о».
– А что ты думаешь. И было, – вел свое первый, – Проводил я ее тогда до канавы и говорю: «Ступай, девонька, а мне сегодня еще косить надо идти». А сам уже накосился-а-а. Думаю, скорее бы до какой копны добраться.
Парень с малюсеньким чемоданчиком замедлил шаг.
– Это вы про какую Маню? Не про Меллянову ли? – Ему, видимо, хотелось присоединиться к этим двоим.
– А кто ее знает, чья она… Маленькая такая, белесая. У батьки ее пчелы были… Я после того еще раза два заглядывал к ним и медком лакомился.
– Меллянова, – уверенно подтвердил парень с чемоданчиком. – Она теперь замужем. В Могилеве. Двоих детей имеет.
– Конешне, будет замужем, где ж ей быть, – хмыкнул, как отмахнулся, не признал его первый и снова заговорил с соседом, тише и более интимно: – А то еще была Нина… Эта уже с Ореховки. Танцевала здорово, а прижимала-а-ась…
– И с ней у тебя было дело-о-о, – подхватил парень с певучим голосом.
– Откуда ты знаешь?..
– Сама рассказывала.
– Врешь. Такое не рассказывают. – И оба захохотали, смело будя голосами лесную тишину…
– По-моему, так у тебя и с Верой что-то было, а? – все еще смеясь, спросил парень с певучим голосом. – Или это просто так люди языками мололи?..
Тот, первый, вздохнул:
– О Вере я промолчу…
– Что, не в коня корм?
– Может, и так. Одно только скажу, что это девушка, каких поискать…
– Она со мной в одном вагоне ехала, – снова встрял парень с малюсеньким чемоданчиком. – И поехала дальше, в Долгий Лог.
– Зайцева Вера? – не поверил первый парень.
– Зайцева Вера…
– Одна ехала или с мужем?
– Одна. Теперь немодно ездить по двое. Муж едет себе, жена – себе.
– Брось, Ленька. Что тебе с того, одна она или с мужем, – заговорил парень с певучим голосом.
– Это как сказать, – неуверенно ответил Леня.
«Да-а, с этими ребятами не соскучишься… И откуда они знают Веру?» – подумал Иван, а вслух спросил:
– Куда, хлопцы? До Ворсы?
– Дальше…
– До Нового?
– Дальше.
Отвечал Ивану парень с певучим голосом. Отвечал и словно бы усмехался.
– Куда же дальше… Дальше Буднев.
– Значит, до Буднева…
– До Буднева?.. Так и я туда! – удивился Иван.
– Мы знаем.
Иван начал прикидывать в памяти, кто б это мог быть, и не мог вспомнить. Помог сам парень:
– Четвертая бригада. Прокопович. И теперь не знаешь?.. Ну ты даешь!.. Данилов внук…
– А-а-а, теперь знаю. Игорь? Разве узнаешь… Я в армию шел, а тебе было ли десять?..
– Не было.
– То-то. Еще к кому? – Это вопрос был уже к Игореву попутчику.
– К Потапу.
«Фу-ты, черт, как же я не узнал его? Это ведь Потапов Леня. И голос Потапа, и ухватки такие же. И бабник, видимо, будет такой же, как батька. Тот по этой части мастак, своего нигде не упустит».
Теперь они шли все вместе, друг за другом. Парень с малюсеньким чемоданчиком тоже приостановился, обождал их.
– Тоже в Буднев? – спросил Иван, уверенный, что так оно и есть.
– Ага, – ответил парень, и теперь Иван узнал его. Это был Микулихин… Как его? Федя или Петя… Кажется, Федя… Да, Федя…
– А ты Купцов Иван? – спросил тот в свою очередь, и все засмеялись: наконец-то познакомились земляки.
– Неужели все в Минске? – не верилось Ивану.
– Как видишь… – ответил за всех Игорь.
– Странно как-то… Все из одного села, живем в одном городе, а друг о друге ничего не знаем.
– А что тут такого. Все очень просто, – начал объяснять Леня. – Минск не Буднев. Каждый бежит, каждый спешит… Бывает, что письмо домой некогда написать. Мы с Игорем вместе на тракторном – и то, бывает, по месяцу не видимся. Аванс просадишь, с горем пополам дождешься пятницы – и на вокзал. Влезаешь с трудом в вагон, оглянешься: ха, знакомая морда. «Здорово!» – «Здорово». – «Домой?» – «Домой». Поехали…
– Не напускай, Леня, тумана, – перебил его Игорь. – Уже и письмо написать домой у него нет времени. К медичкам каждый вечер успеваешь и на футбол успеваешь…
– Ну, ты б уже хотел, чтоб и к девкам не бегать. Зачем тогда жить? Погоди, пойдем в армию, там старшина тебе побегает…
«И в самом деле так оно и есть, – подумал Иван. – Каждый из нас живет в одном районе, делает свое дело, у каждого свои интересы. Работа – дом, дом – работа. Плюс у кого телевизор, у кого футбол, у кого танцы, у кого библиотека; и снова: работа – дом, дом – работа. Ничто не связывает, хотя и приехали из одного села. Дороги если и пересекаются, то совсем случайно. Как сегодня». Вспомнился недавний случай, когда на квартиру к нему как-то вечером заглянул Миша Клименков с другом из прогнозистов. Иван немного знал Мишиного друга, не раз сталкивались в коридорах института. Сели за стол, и тут выясняется, что Иван с ним вот уже четыре месяца живет на одной лестничной клетке. Четыре месяца – и ни разу не встретились…
Какое-то время шли молча, лишь однообразный топот ног, шуршание одежды и вспышки фонариков. Свет выхватывал из темноты мокрые стволы молодых сосенок, блестящую, как слюда, кору берез, кустики голубики и багульника. Дальше, куда свет не доставал, была темнота и таинственность. Но и в этой таинственности, и глухой черноте ночи, и в самом молчании ребят было что-то спокойное, доброе, созвучное настроению Ивана, и Иван готов был молчать хоть всю дорогу.
Снова заговорил Игорь с Леней, заговорил о хорошо известном обоим, но и Иван понял сразу, что разговор идет об ограде на могилу.
– Хотел к радунице привезти, покрасить, и хлопцы обещали сделать, выпили бутылку договорного…
– Выпили, так сделают… А дед Данила немножко подождет. Ему спешить некуда…
– Известное дело, подождет…
– Что, разве Данила умер? – не поверил Иван. – Я же его не так давно видел. Когда это я был дома?.. В начале зимы. Я шел в магазин, а он на лыжах навстречу… Как всегда, важный, подтянутый, усы как у моржа…
– Умер. Уже два месяца прошло. Тогда такая метель была. Я едва приблудил к Будневу… – глухо ответил Игорь.
Старый Данила заменял ему и деда, и отца, и мать. Он взял Игоря из детского дома, когда тому было четыре года.
– Выше голову, Игорек, не плоди тоску… Не надо… – хлопнул Игоря по плечу Леня. – Завтра радуница, соберутся люди на кладбище… Придем и мы, выпьем по чарке, вспомним старого…
– Не надо на пустом погоду строить. Ему-то теперь, допустим, наплевать; придете вы или не придете, вспомните или не вспомните, – неожиданно вставил свое слово Федя, и оно недобро зацепило ребят и своей неожиданностью (все молчал, и было похоже, что и дальше будет молчать), и тоном, сухим и безразличным.
– Как это – на пустом? – переспросил Игорь.
– А так… Умер – и все, как и не было…
– Для тебя, может, и не было, а для меня есть. Понял? – вспыхнул Игорь.
– Как хочешь, это твое дело, – пожал плечами Федя.
«Ага! Так это, выходит, завтра радуница?» – подумал Иван, и это открытие как-то удивило его. Ехал просто домой, а угодил как раз на радуницу.
Лес кончился. Пошло поле – с темными горбами пригорков, с веселыми голосами редких ручьев. Впереди горели огни Дубеек. Здесь еще никто не спал, и собаки проводили ребят через все село, передавая одна другой. За Дубейками Игорь с Леней отделились, свернули на стежку: она немного сокращала дорогу. Иван с Федей пошли по шляху: короче-то короче, но стежку в одном месте перерезал канал. Хорошо, если хлопцы найдут кладку, а если нет…
Оставшись вдвоем, Иван с Федей незаметно для себя ускорили шаг. Шли, словно старались загнать друг друга. Федя шел легко, высоко поднимая ноги, и Иван сразу почувствовал, что ему будет труднее: у него за плечами чемодан.
Говорить не хотелось. Иван ничего против Феди не имел, но и радости особой не испытывал, что тот идет рядом. Идет – и пускай себе идет. Дорога свела, дорога и разведет. Осталось не так много.
Свой фонарик Иван давно положил в карман – он был слабее Фединого – и теперь следил, как Федя забавляется со своим, высвечивая то высокую, круто подмытую водой насыпь дороги, то пожеванный колесами машин кустик репейника с пустыми «ежиками», то поросшую травой кучу сдвинутых с поля камней, то телеграфный столб с блестящими, как кожа змеи, проводами.
Следил за Фединым фонариком, а сам думал о том, что Вера ехала в одном поезде с ними и поехала в Долгий Лог. И, словно заноза, что-то ныло, болело в сердце.
«Что с вами, Левонович? Может, вы заболели? – думал и улыбался сам себе Иван. – Или, может, Левонович, вы имеете что-то к ней? Может, ревнуете к мужу? Или к Лене? А? Или это просто так?..»
Это было не просто так. Напоминание о Вере всколыхнуло давнее, щемящее. Иван думал, что его уже нет, что оно отжило, покрылось пеплом. Старый дурак, скоро тридцать, сколько ты еще будешь ожидать его?..
Иван восемь лет не видел Веру, вспоминал ее изредка, как вспоминают близкого человека, который давно умер. Знал, что после школы поехала куда-то на Север, там вышла замуж за офицера. Знал, что она прошлым летом приезжала домой хоронить отца; он заснул на сырой земле и схватил крупозное воспаление легких. Иван убеждал себя, что все это: и то, что Вера вышла замуж, и то, что у нее умер отец, – для него ровно ничего не значит, просто кто-то вышел замуж и кто-то умер, но сам чувствовал, что это не совсем так. И не только потому, что они с Верой были из одного села и что он когда-то частенько ходил к ним и хорошо знал и уважал ее отца, Петра, и потому должен жалеть, что он умер.
Между ним и Верой было что-то такое, что нет-нет да и напоминало о себе.
Они не были одногодками, они никогда не «дружили», как дружат деревенские мальчишки и девчонки – вихрастые сорванцы и голенастые школьницы, – с перепиской, с клятвами «любить вечно», – ничего этого между ними не было. Но между ними было что-то другое – невысказанное, до конца не понятое. Оно будто приплывало из темного, призрачного тумана, было нереально-прозрачным, далеким, но таким необходимым. Иван знал, что ему жилось бы тяжелей, если б не существовало этого «иного». То была мечта о любви, то были сны детства.
«Так вот, Левонович, – подумал Иван про себя, как всегда, снисходительно и шутливо, – выходит, завтра вы сможете увидеть ее. Завтра она обязательно будет в Будневе. – Он поправил чемодан на плече и весело взглянул на Федю. – А тебе, брат, не надо так высоко поднимать ноги, быстро устанешь…»
Небо расчистилось. Теперь и без фонарика хорошо были видны и дорога, и стежка рядом с нею. Миновали Новое село. Стояло оно на высоком месте, и здесь, видимо, уже начали сажать картошку, потому что в воздухе стоял крепкий запах выброшенного на сотки навоза. У колодца напились: вода была ледяная, но верховая, отдавала талым.
Дальше уже до самого Буднева сел не было. Горбилась дорога, то поднимаясь вверх, то падая в ложбину, горбилось поле, черное, мягкое, распаренное, кое-где отзывалось сонными голосами птиц, и над всем этим шло спокойное серое небо.
– А где сейчас ваши хлопцы – Валик и Алеша? – спросил Федя.
– Под Карагандой и один, и второй. На шахте.
– Ну и как?
– Ничего. Семьями обзавелись, детей растят.
– Ну, наплодить детей каждый дурак сможет. Здесь большой науки не надо. – В Федином голосе послышалась то ли злоба, то ли озабоченность.
– Ну, не скажи. Сам-то женат?
– Женат.
– И дети уже есть?
– Трое.
– Трое? Молодец! – захохотал Иван.
– Ты чего? – насторожился Федя.
– Ничего. Люблю смелых людей.
– Будешь смелым, – буркнул Федя. – Ну а как живут хлопцы, как зарабатывают? Назад не собираются?
– Собираться, может, и собираются, да все это не так просто. Там уже и квартира, и работа, а вернись сюда… Работу-то всюду найдешь, а с хатой как?..
– Годика три надо подождать, не меньше, – согласился Федя. – Да, годика три. Вот ты засмеялся… Ну а сам почему не женишься? Как я знаю, работа у тебя хорошая, да, наверное, и квартира есть…
– Есть комната. А не женюсь… Молодой был – не успел, а теперь уже и страшно, – хотел свести на шутку Иван.
Федя шутку не принял.
– Страшного тут ничего нет, но и торопиться не следует. На сегодняшний интерес, так я лет бы до сорока не женился и не подумал бы жалеть…
– У тебя, наверное, что-то дома не ладится…
– Ладится не ладится… – передразнил Федя. – Просто я запретил бы балбесам жениться. Пускай вырастет, отслужит в армии, встанет на ноги, а тогда и женится…
