Текст книги "Сочинение на вольную тему"
Автор книги: Анатолий Кудравец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)
– Перестань, не поднимай шума, – послышался глухой голос Миколы. – Дай полежать спокойно.
– Полежи, сынок, полежи, дорогой… А божечка мой… Мне сдалось, что он убил тебя, совсем убил, насмерть убил…
– Не убил… Еще не убил, – Микола скривил губы в жалостной улыбке, перевел глаза на Константина. – А ты хорошо меня… по темю… Правильно… Так мне и надо.
– А что же это деется?.. Как же это дальше жить будем? – голосила Марфа.
– Как все люди, – сказал Костик и вышел из хаты.
Назавтра с самого утра Костик махал косой за хлевом – докашивал клевер. Когда коса начинала тупиться, доставал брусок, точил ее, морщился – вспоминал вчерашнее – и снова продолжал косить, сердито хмурясь.
Перед завтраком на сотки вышел и Микола, зашел спереди, по некошеному, поздоровался. Костик буркнул себе что-то под нос.
– Никогда б не подумал, что ты такой горячий. Заводишься с пол-оборота, – Микола стоял и, прищурясь, внимательно смотрел на Костика, пытаясь улыбаться, но улыбка получалась какая-то вымученная. Костик не поднимал головы, словно не видел его, махал и махал косой. – Да ты не переживай, Костик, – проглотил комок Микола. – Я на тебя зла не ношу… хотя ты на меня и руку поднял… – Микола говорил, а губы будто окаменели, не слушались.
– Отстань… и не стой впереди, – рассердился Костик, он докосил до самых ног Миколы. – Не стой, что я, тебя обкашивать буду?
Улыбка медленно поползла с лица Миколы, поползла и перекосила лицо. Микола повернулся и пошел в свой двор, ссутулясь, втянув голову в плечи.
И теперь, может, впервые за все время Костику стало жаль его. «Не-е-ет, брат, что ни говори, жизнь – как хорошая жена, она правду любит, ой как любит».
1974
ЖУЛИК
Под поветью было светло и сухо и ничем не пахло, как в пустой хате зимой. Странно, но Петрок не сразу увидел Жулика, лежавшего в ближнем углу – задом к воротам.
Петрок позвал собаку:
– Жулик!
Жулик лежал как мертвый. Петрок сделал еще шаг вперед.
– Жулик!..
Теперь он позвал громче и нетерпеливее. И опять ни одна шерстинка не вздрогнула на спине у пса. Под кожей остро выступали позвонки и ребра. Ребра едва заметно поднимались и опускались: пес дышал. Петроку стало зябко, будто он увидел покойника или человека, которого когда-то любил и который сейчас умирает. И он, Петрок, должен будет его хоронить. Он вышел во двор. Из-под ног сыпанули цыплята, отчаянно закричала курица. На бузине возились воробьи. Солнце стояло высоко и слепило глаза белесо-ярким светом.
– Что-то Жулик не отзывается. Может, заболел? – спросил Петрок у матери, войдя в хату.
– Он с зимы болеет – и не подыхает, и не оживает.
– Вы хоть есть ему даете?
– Что он, малое дитя, что нянчиться еще с ним. Свиньи едят, так и ему хватает. Правда, дня два что-то не видно во дворе. – Мать загремела ведрами, замешивая картошку с мукой – свиньям.
Петрок положил несколько вареных картофелин в миску, размял их руками, налил туда пшенного супа и снова пошел под поветь.
И теперь пес не отозвался на голос. Только когда Петрок поставил миску возле самого носа, он открыл глаза, взглянул на Петрока, но ни оживления, ни радости, которые всегда были при их встречах, теперь не выказал. Пес даже не взглянул на миску, глаза сами закрылись. Он тяжело дышал и при каждом вздохе, словно бы раздавался вширь, ребра выступали под кожей, как дрючки в заборе.
Петрок присел возле пса, поднял его голову и сунул мордой в миску. Жулик дернул головой, облизал морду, хлебнул из миски раза два. На большее силы не хватило. Петрок снова взял его голову, задрал вверх, разжал челюсти и стал из миски лить жижицу в рот. Она стекала на шею, а оттуда на землю, но кое-что попадало в рот, и пес судорожно глотал, поглядывая мутными виноватыми глазами на Петрока. Когда на дне миски осталась одна гуща, Петрок отшвырнул миску в сторону. На нее сразу же налетели куры.
Петрок поднял Жулика на ноги:
– А ну, пошли!
Ноги не держали пса. Он висел на руках, как на веревках, Петрок разжал руки – пес осел на землю.
– Нет, брат, так у нас дело не пойдет.
Петрок сгреб пса за передние лапы и поволок во двор. Жулик и теперь был как неживой, худой зад его волочился по земле, загребая соломинки, щепки.
– Ага, давай неси, может, в постель к себе положишь, – беззлобно сказала мать Петроку. Она стояла за изгородью возле хлева, вытирала мокрые руки о спину кабана, жадно хватавшего еду из корыта.
Петрок подтащил Жулика к забору и опустил на землю.
– Пусть полежит на солнце, согреется немного.
Пес лежал, закрыв глаза. Его сразу же окружили цыплята, облепили спину, голову; один смелый упрямо пытался склевать с морды картофельные крошки. Хотя пес и был чуть живой, но ему надоело это клевание в морду, и он оскалился, клацнул зубами. Цыплята рассыпались в разные стороны. Здесь, в углу между забором и стеной хаты, в затишье, было тепло, и пес спокойно уснул.
Вышла на крыльцо Лиля – босая четырехлетняя девчушка в красных трусиках и голубой майке, незагоревшее, белее бумаги тельце, – зажмурилась, подняв вверх личико:
– Ой, сколько солнца!
Протерла глаза, огляделась вокруг, увидела Жулика, закричала радостно:
– Папа! Смотри, собака! У нас во дворе собака! Я возьму у бабушки хлеба и принесу ей.
– Ты сначала сама поешь, а собаку потом будешь кормить, – высунула из раскрытой двери голову бабка. – Иди, внученька, позавтракай!
Но малышка была уже возле пса. Желтые подушечки его бровей тяжело поползли вверх – он взглянул на девочку – и снова вниз: глаза закрылись. Из глаза выкатилась и поползла вниз мутная капля.
– Папа, он плачет! Ты видел, он плачет! – Лиля присела возле пса, стала гладить его по голове, по спине.
– Идем, дочка, позавтракаем, а потом и ему принесешь что-нибудь: хлеба или кусочек рыбы. Он больной, ему холодно. Ты же видишь, он весь дрожит. Пусть немного отогреется. – Петрок взял дочку за руку, и они пошли в хату, оставив Жулика во дворе одного. Его снова окружили цыплята.
Лиля мигом управилась с завтраком, выскочила во двор с ломтем хлеба и рыбьей головой в руках, положила Жулику под нос. Он понюхал и хлеб, и рыбу, но есть не стал ни то, ни другое – снова уткнулся мордой в лапы. Несколько раз он с трудом раскрывал глаза, наверно, для того, чтобы взглянуть на Лилю и хоть этим отблагодарить ее за заботу о нем. А она словно приросла к нему: гладила, что-то ласково шептала ему, отгоняла цыплят.
– Брось ты, внученька, эту дохлятину, пускай его волки задушат. Глянь, какой он шелудивый.
– Нет, бабушка, он хороший. Я буду с ним играть.
– Что за игра с собакой, – уже всерьез рассердилась бабушка. – Может, еще хворь какую приволок на себе. Беги лучше на луг, поймай бабочку – их там тьма-тьмущая летает…
Но Лиля ничего не хотела слышать. Подошел Петрок:
– Мама, а детей здесь ничьих нет? Чтоб она могла поиграть?
Он с дочерью приехал к матери вчера вечером и не успел еще оглядеться.
– В том поселке есть. У Жени, у Нины, у Аркадия. Там есть. А здесь… Откуда они будут. Сидят одни старые пни, доживают век. Раньше Зина Ольгина приезжала, привозила своих детей. С месяц по улице бегали. Такие ладные ребята, загорели, как смоль, но в это воскресенье приехала за ними машина, забрала. Что уж слез было – рассказать трудно: «Бабуся, миленькая, мы с тобой будем, и коров будем пасти, и кур гонять, все-все будем делать, что скажешь…» Очень не хотелось им уезжать… Дети, а здесь им воля вольная – лес их, и луг, и поле, и канава. Какая ни есть, а все же вода, разденутся догола, перегородят дерном и плещутся целый день, не вылазят из воды. И ты взял бы ее, да прошли бы к канаве или в лес…
– Бабушка, не говори так громко, а то Жулика пугаешь. Он боится твоего голоса, видишь, как вздрагивает, – перебила бабку Лиля.
– Цел будет твой Жулик, – как взрослой, серьезно ответила баба Маня. – Он глухой, ничего не слышит, а что вздрагивает, так, может, уже доходит. – Она взглянула на собаку, затем на Петрока, улыбнулась: – Достается ему везде, бедному. В прошлом году приволокся со свадьбы, так думала, уже все, конец. Кто-то бок пропорол и голову разбил. Да живуч, холера. Полежал на сене, поскулил немного, зализал раны и опять пошел. Не зря ведь говорят: заживает, как на собаке. Отойди ты, внученька, от него, глядеть не могу, как ты его гладишь. Вишь, шерсть лезет из него, клочьями висит. Отойди… И ты молчишь, не можешь отогнать ее, – рассердилась на сына. – Нашли потеху возле дохлой собаки.
Петрок ничего не сказал, пошел в хату. Мать еще долго ворчала, жаловалась сама себе. Шли бабы на сено. И она взяла грабли, пошла вместе с ними. Вскоре и Петрок вышел во двор. Взял под навесом ящик с гвоздями, молоток, топор и пошел на улицу – чинить забор. Стучал молотком, пробовал руками каждую частоколину, где загонял новый гвоздь, где забивал поглубже старый…
Петрок сам когда-то принес его – круглого, как тугой клубок шерсти, толстого щенка на коротких слабых лапах: в них не хватало силы даже держать коротенькое тельце. Было это лет четырнадцать тому назад. Петрок еще в школу ходил, не в восьмой ли класс. Он был как раз у Ивана Книги, помогал сгружать с тракторного прицепа дрова, а у того три дня как ощенилась сука: словно слепые кроты, ползают по ней малыши, аж шестеро. Петроку бросился в глаза светло-рыжий, куцый и совсем беспомощный щенок. Держать тело сил не было, а попробовал Петрок подразнить – щелкнул пару раз по носу – огрызнулся, вцепился в палец, хотя что там вцепился – какие там зубы и сила! «А ты, брат, с норовом!» – похвалил щенка Петрок. «Возьми, если приглянулся, мне не жаль, все равно топить нести…» – ухмыльнулся Иван. Петрок сунул щенка в шапку и принес домой.
Так Жулик остался жить – хитрый быстрый щенок с веселыми живыми глазами. Своим нутром, по-видимому, чувствовал, что если случай однажды подарил неожиданное счастье – оставил жить, позволил бегать по земле, иметь свой голос и зубы, то за это счастье надо бороться – всегда и везде, как и чем придется.
Жулик был умным псом. Он рано стал делить людей на «своих» и «чужих» – тех, кто нравился хозяину и кого тот не любил, и в зависимости от того, к «чужим» или к «своим» относился человек, он их и встречал: или грозным предупреждающим «р-р-р!!!», или приветливым – тут можно было и хвостом вильнуть, и голос растянуть до радостного повизгивания – «гав-гав-гав…».
Конечно, наука эта давалась непросто, и не один раз отлетал Жулик от крыльца, отброшенный тяжелым, как камень, сапогом самого Петрока, но каждый новый урок делал его мудрее. Жулик очень скоро научился понимать людей – по глазам. Боится ли человек, идет ли смело, искренний он, открытый или затаил хитрость… И уж совсем не мог выносить тех, кто осторожненько ступал во двор с этаким униженным «цуцик-цуцик»… Тут даже Петрок ничего не мог с ним поделать, а иногда и не хотел: Жулик редко ошибался в своей ненависти.
Всего хватило Жулику на его собачьем веку – и смешного, и горького. Легко, как в свою конуру, заходил он в чужую хату: лапой нажмет на язычок скобы, откроет дверь, опрокинет заслонку в печи, и, если близко стоял горшок с чем-нибудь съедобным, – это было его.
Однажды Петрок сам был свидетелем, как Жулик уволок целую свиную голову. У того же самого Ивана Книги. Мужчины осмолили свиную тушу и понесли в хату, а голову положили на столб у ворот, чтобы стекла кровь. Жулик только и ждал этого момента. Скрываясь за забором, чтобы никто не заметил из окна, он прошмыгнул к столбу, встал на задние лапы. Голова была над ним, кровь стекала по дереву. В другой раз Петрок, наверно, вмешался бы, но тут охотничий азарт захватил и его: что будет дальше? А дальше произошло все довольно просто. Вначале Жулик попробовал сбросить голову лапой, но тяжелая голова не поддалась. Тогда он стал пританцовывать, подпрыгивать, чтобы достать ее зубами. Смешнее танца Петроку не приходилось видеть… Наконец, может на десятый раз, Жулику все же повезло: голова ухнула в снег. Тут уж он не дал маху: впился зубами в ухо и поволок добычу в кусты…
А лучшего сметанника, чем Жулик, вряд ли можно было найти среди собак. Открыть истопку, сбросить крышку с крынки – много ли надо науки! Правда, доставалось и здесь – то ухватом, то колом, а однажды и вилы всадили в ляжку… Недели две отлеживался дома, под навесом, зализывал раны…
А то чуть было не угодил волкам на ужин. Страшная была тогда зима, морозная, голодная. Петрок коротал вечера у Назара Цмыги – неудачливого охотника и пустобреха. Сидели, рассказывали разные охотничьи байки. Байки байками, но у Назара была дочь Анюта, к ней-то и ходил Петрок.
Каждый вечер с ним шел и Жулик. Петрока поджидал он у баньки, в конце огорода, прямо в сосняке. Здесь-то волки и обложили его. Каким чудом Жулику удалось вырваться из их зубов – одному ему известно. Через дырку в заборе он вскочил во двор, затем в сени – благо дверь была не заперта, – там на дежу, с дежи – на печь (зимой в сенях не жили и печь не топили) и уже там, на печи, дал волю голосу – завыл отчаянно и жутко, так, что у всех в хате волосы встали дыбом. Мужчины выскочили в сени, зажгли свет и увидели Жулика. Но и после этого он все еще боялся слезть с печи.
Не один год Жулик был первым на собачьих свадьбах. Здесь ему помогали и сила, и мощные клыки, и ловкость. Он не знал себе равных, пока у Назара Цмыги не вырос поджарый, с рыжевато-темными хмурыми глазами пес. Несколько лет они грызлись до смерти, побеждая поочередно, однако молодость наконец взяла свое – Назаров пес оттер Жулика, оставив ему второе место. С этой новой ролью Жулик долго не хотел мириться и на каждой свадьбе «показывал зубы», но это уже была не та яростная и отчаянная борьба первых лет соперничества, а просто защита былой чести и былой славы – без крови и вырванных клочьев шерсти. Возраст брал свое.
В последние годы ко всему прибавилась и глухота.
Петрок прошел вдоль забора, свернул к канаве. Время близилось к обеду, было душно, и Петрок подумал о том, что жене будет тяжело в автобусе, если соберется ехать сегодня.
Высоко в бесцветном знойном небе, круто заламывая круги, плавал коршун. Казалось, ничто на земле его не интересует, – просто птица решила поразвлечься, проверить упругую силу распростертых крыльев. Но Петрок знал, что коршун будет кружиться так час, второй, спокойный и уверенный в правоте данной ему природой силы, и что в какое-то мгновение этой игры решится судьба бедной перепелки, жаворонка или даже курицы. И все же не хотелось идти за ружьем, чтобы пугнуть его.
Прибежала Лиля, встала перед отцом, сложив, как старушка, руки на животе, – видимо, научилась от бабки Мани.
– Папа, а Жулик уже ест хлеб и поднимается на передние лапы! – Личико и глазенки девочки светились радостным возбуждением.
– Хорошо, дочка. Если стал есть хлеб – будет жить. – Петрок привлек девочку к себе.
– Я ему один раз принесла хлеб, и он весь его съел, а во второй раз не весь съел, так куры у него склевали.
– Ничего, он этим курам еще покажет, где раки зимуют.
– Ага, пускай покажет. – Девочка побежала обратно во двор, поднимая пыль легкими ножками.
Петрок пошел к канаве. Сел на берегу, опустил босые ноги в воду, струящуюся по песчаному чистому дну канавы. Вода охлаждала ноги, обмывала их, и вместе с терпким, горячим запахом торфа и разомлевших цветов к Петроку пришло счастливое ощущение доброты и покоя. Петрок давно уже жил в городе и ни за что не вернулся бы жить в деревню, хотя и любил приехать сюда «подышать свежим воздухом». Жить – не вернулся бы, теперь вся его жизнь была там, в городе, и он сам весь был там, но какая-то маленькая частичка его осталась здесь, осталась навсегда, и без нее он тоже не мог жить.
Петрок лежал, откинувшись на спину. Ноги в воде, над ним серебристо-белое небо, и мысли его плыли, как эта мягкая холодная вода. На какое-то мгновение Петроку показалось, что он ощущает, как неторопливо течет время – спокойно, тихо, вечно, само собой. Это было необычное ощущение. Он одновременно почувствовал себя и подростком, когда они с матерью ходили на болото собирать клюкву и, уставшие, присаживались отдыхать на мягких, покрытых мхом кочках, опустив ноги в расквашенных лаптях в болотную холодную воду, а с ними был Жулик – совсем молодой, веселый, с живыми преданными глазами; и отцом – здоровым и счастливым, потому что у него есть большая радость, этот живой комочек – Лиля; и мужчиной, у которого есть любимая и любящая жена; и еще кем-то, кто был больше и сильнее Петрока-подростка, и Петрока-отца, и Петрока-мужа, кто объединял вместе все это и еще очень многое. И работу, и город, и родное село, от которого он отвыкает, уже отвык, которое перестает любить, хотя и старается уговорить себя любить его, – оно уже чем-то раздражает его, чем-то не нравится ему, может, тем, что не похоже на город, что сюда неудобно добираться, что здесь неуютно и грязно – особенно осенью и зимой. В трех километрах отсюда, за леском, белой силикатной пирамидой поднялась водонапорная башня, а возле нее выстроились одно– и двухэтажные кирпичные дома – это туда переселяются, у кого хватает смелости, его односельчане. Там, где белеет, словно плывет над зеленым гребнем леса, белая башня – центр колхоза, туда перетягивают остатки бригады, и, видимо, скоро придется переезжать и матери, а старую хату и хлев – разобрать на дрова.
Петрок поднялся, пошел во двор. Жулик спал. Только теперь он лежал в тени, у ворот: спрятался от солнца. Он проспал весь день, тяжело и как-то виновато поднимал глаза на Петрока, когда тот останавливался возле него. Петрок два раза кормил его. Под вечер Жулик поднялся на ноги, стоял, качаясь, на трех, поджав переднюю: видимо, кто-то хорошенько угодил по ней. Ноги были еще слабые, зад водило в стороны, и пес лег снова. Лежа обнюхивал кустик пырея, малокровный бледно-зеленый стебелек лебеды, выбившийся сквозь щель забора из огорода во двор. Обнюхивал долго, шевеля ноздрями, словно все это видел впервые в жизни. Взял травинку на зуб, попробовал жевать, пустил зеленую слюну…
Ночевать Жулик остался под забором. Назавтра он уже сделал несколько кругов по двору, но больше лежал, набирался сил. Лиля не отходила от него. Жулик разрешал ей делать с собой все, что она хотела.
Возле Жулика и застала ее жена Петрока, когда под вечер вошла во двор, увидела и испугалась: господи, что делает ее милый ребенок – играет с каким-то шелудивым псом. Схватила ее на руки, унесла в избу, долго мыла и руки и лицо теплой водой с мылом. А вернулся Петрок – он ходил в лес, – налетела на него: как ты можешь допустить такое, отец называется… – и пошла, и пошла… Петрок смотрел на нее, улыбался. Он знал жену, знал ее ревнивую любовь к дочери, ее болезненные страхи, как бы с ней чего не случилось, спросил о другом: «Как доехала?» И жена стала рассказывать, как ей повезло в дороге: и место в автобусе нашлось, и подвезли почти к самой хате, словом, все было хорошо. Но как только пришла с поля мать, Марина снова вспомнила свое:
– Мама, вы только подумайте, захожу во двор, отца нет, где-то шляется в лесу, а Лилечка играет с этой собакой… А у нее, может, болезнь какая…
– А с кем ей здесь играть? – почему-то рассердился Петрок.
– Как с кем? С детьми.
– Нет здесь детей, Мариночка. Надо идти в тот поселок, там есть… А здесь одни старики, – неожиданно поддержала Петрока мать. – А какая хворь может быть у собаки? Живет вместе с нами. Вот только после свадьбы своей никак не очухается.
– Ай, мама, что вы говорите? Пускай сам меньше по лесу шастает, а больше с ребенком играет. – Она выглянула в окно и побледнела: возле забора лежал Жулик, а Лиля сидела рядом с ним и вплетала ему в хвост ленту. Марина опрометью вылетела во двор, схватила дочь на руки, пнула ногой Жулика и, шлепнув несколько раз Лилю, принесла в хату.
– Вы полюбуйтесь на нее! Только что переодела во все чистое. Господи, снова вся в шерсти, в грязи. – Марина кричала, Лиля плакала, вырываясь из рук, кричал Петрок. В хате стоял такой шум, что мать махнула рукой и ушла в огород: разбирайтесь сами…
Спустя какое-то время все улеглось, и Петрок, Марина и Лиля, переодетая в чистое платьице, с новым бантиком на голове, вышли на улицу и направились в сторону леса. Все снова было тихо и мирно в этой маленькой семье. Марина рассказывала, как начальник не хотел давать ей отпуск и как она все же настояла на своем. Петрок слушал ее. И только Лиля все время крутила головкой и оглядывалась на бабушкин двор, где под забором остался лежать больной Жулик…
Уезжал Петрок назавтра под вечер. Ехать решил ночным поездом, чтобы утром успеть на работу. Вышел за поселок, оглянулся: метрах в двадцати от себя увидел Жулика. Тот бежал, низко опустив голову, тяжело припадая на переднюю здоровую лапу, – перебитую он держал на весу. Жулик поднял голову только тогда, когда до Петрока осталось метров пять. Остановился, завилял хвостом. Петрок подозвал его, погладил за ушами. Жулик тянул голову вверх, стараясь лизнуть Петрока в лицо.
– Ну, а теперь марш домой! – приказал Петрок. – Марш домой!
Жулик отскочил в сторону. Смотрел на Петрока, словно не понимал, что тот хочет.
– Домой! – еще раз сказал Петрок и пошел сам спорым широким шагом. Оглянулся: Жулик стоял на том же месте. «Пусть идет назад. Куда он с перебитой лапой», – успокоил себя Петрок, словно оправдываясь перед кем-то. Однако, когда километра через полтора, взбираясь на пригорок, оглянулся снова, то позади, метрах в двухстах, увидел Жулика: тот продолжал бежать следом. Увидел, что Петрок стоит, остановился, стоял, высунув язык. Петрок позвал его. Жулик приблизился метров на двадцать, свернул к канаве, стал хлебать воду, следя глазами за Петроком. Петрок пошел дальше, и Жулик снова заковылял за ним. Так они и шли, будто привязанные друг к другу, не приближаясь; стоило Петроку остановиться, как останавливался и Жулик, Петрок шел дальше – следом ковылял и Жулик.
Дорога вела через село, вытянувшееся километра на два вдоль невысокого и довольно ровного пригорка. Солнце только что село, близился вечер, и на улице было много народу – то группками по пять-шесть человек, то по одному люди сидели на скамейках у ворот и любопытными взглядами провожали Петрока. Село стояло недалеко от железной дороги, и люди догадывались, куда идет этот человек…
Где-то посреди села на улице мальчишки играли в футбол. Петрок едва пробился сквозь их шумную ватагу, подумал, что Жулику здесь не прорваться, футболисты его не пропустят. «Пускай идет домой», – снова успокоил он себя. И действительно, спустя какое-то время услышал позади крики, улюлюканье. С таким азартом и шумом мальчишки могли встретить только незнакомую собаку… Крики вскоре затихли, и Петрок спокойно пошел дальше. За гатью в конце деревни начинался лес, а за лесом была станция.
На полдороге к лесу Петрок вдруг услышал сзади яростный собачий лай. Оглянулся: в кустах возле гати шла свалка, слышалось рычание, мелькали тени. Рычанье утихло, и из кустов выскочил Жулик, но его в несколько прыжков догнали две чужие собаки, и три тени, свернувшись в клубок, покатились по земле. Петрок бросился на помощь Жулику. Собаки так разъярились, что не слышали, как подбежал Петрок. Он ногой отшвырнул одну, другую, они завизжали и пустились наутек. Жулик сидел на земле, зализывал искусанный бок.
Дальше они шли, как бывало прежде, когда Жулик был моложе, а Петрок жил в деревне: Жулик то перегонял Петрока, то отставал, то держался рядом. В лесу было темно, дорога тускло желтела впереди, и Петроку было приятно слышать то спереди, то сбоку размеренный сухой шорох и видеть круглую темную тень…
На станции людей было мало, до отхода поезда оставалось больше двух часов, и Петрок вышел наружу к Жулику.
– Ну, а теперь иди домой, – сказал ему мягким голосом: Петроку и самому не хотелось разлучаться с собакой. Он погладил Жулика за ушами, по худой спине, повторил снова: – Ну, иди…
Подошли к водонапорной колонке. Петрок пустил воду, напился сам, напоил Жулика – из бетонного желоба.
– Ну, марш домой, – уже строже приказал Петрок, подтолкнув пса вперед, и Жулик побежал.
Петрок вернулся в вокзал, прилег на скамейку. Заснул он незаметно, забыв о всегдашней дорожной заботе: не проспать бы. Проснулся от ощущения тепла на лице, словно подул откуда-то теплый ветер. Потом кто-то нежно провел чем-то мягким по щеке, по губам… Петрок открыл глаза: в проходе между скамейками, почти касаясь мордой лица Петрока, стоял Жулик. В тусклом свете, падающем от двух лампочек из огромной пятирожковой люстры, висевшей под потолком, мокрыми кристалликами антрацита блестели его глаза…
У Петрока перехватило дыхание.
Они вышли на улицу. Здесь было прохладно, высыпали звезды. Петрок провел Жулика через пути, еще раз приказал:
– Ну, иди домой. Иди.
Теперь Жулик сразу заковылял по тропинке и вскоре исчез в темноте. Петрок вернулся на станцию. Пора было брать билет.
Вскоре он получил письмо от Марины.
«В деревне очень хорошо, много черники, даже начали появляться боровики, – писала она, просила, чтобы и он приехал хоть на денек-другой. А в конце письма было и про Жулика: – Жулика нашего уже нету. Со станции он тогда вернулся и через несколько дней вроде бы совсем оправился: Лиля от него не отходила – и кормила, и поила. Но как-то утром, когда мама ушла на работу, ушел со двора и он. Ушел и не вернулся… Не иначе как подох где-то. И знаешь, когда он пропал, мне стало жаль его. А Лиля, так та последние дни места себе не находит: и плачет, и зовет его, упрашивая вернуться. Ей кажется, что Жулик ушел от нас потому, что мы обидели его…»
Жулик остался верным себе. Видимо, чуял близкую смерть, и как всякий хороший пес, сошел со двора, чтобы и смертью своей не приносить лишних хлопот хозяевам.
В один из морозных зимних дней Петрок шел по хорошо укатанной машинами дороге в деревню. Шел и время от времени останавливался, расстегивал пальто, поглядывал за пазуху. Там, пригревшись, подняв острый носик кверху, сидел черно-белый щенок с веселыми живыми глазами. Отдавая его, хозяева говорили, что это чистопородная лайка. Петроку же больше всего нравились эти хитрые и умные, желтовато-коричневые глаза.
1974
