Текст книги "Сочинение на вольную тему"
Автор книги: Анатолий Кудравец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
Никакой дороги давно уже не было. Был снег, мягкий, сыпучий, справа и слева деревья, две стены, между стен – узенький коридор. То там, то тут тяжелые ветки перегораживали коридор… Зацепишь ветку – на голову снег, как с крыши.
Коридор, повернув туда-сюда, вывел на какое-то поле. Гектаров пять-шесть. Как будто знакомое и незнакомое… Над ним густая белая пелена и тишина. Молчаливая, сонная тишина. Лёкса приостановилась передохнуть, хватала ртом воздух и прислушивалась: может, услышит какой-нибудь голос. Может, где собака залает… Но вокруг было глухо и тихо, лишь в ушах звенело, словно тонкая натянутая струна, и хотелось спать.
«Надо идти, – сказала себе Лёкса. – Надо идти вокруг поля: есть поле, значит, где-то должна быть и дорога…»
Она стояла под елкой – высокой, с широко раскинутыми ветвями. Снега здесь было меньше, сугроб полукругом лежал поодаль от комля, ноги чувствовали твердость близких корней.
«Надо идти», – повторила себе Лёкса, а сама стояла, прислонившись к стволу. В голове шумело, веки сами слипались от усталости. «Только не уснуть», – думала Лёкса, не замечая, что засыпает. Все пережитое за эти дни и эта дорога так измучили ее, что у нее уже не было сил сопротивляться: как только тело нашло опору, Лёкса уснула, будто провалилась в темную яму. Она не знала, сколько времени проспала так, стоя, но вдруг не то во сне, не то наяву ей послышался голос. Как будто кто-то голосил. И не кто-то, а ее дети. Она очнулась, прислушалась. Вокруг было тихо. Нигде ни голоса, ни звука. «Может, они ждали-ждали меня и вышли искать. А может, и сами заблудились?» – пронзила тревожная мысль.
И Лёкса снова полезла в снег и вскоре выбилась на неширокую дорогу. Вначале идти было легко, и Лёкса подумала: «Надо было давно передохнуть». Помесив снег с полкилометра, она снова почувствовала слабость. Начал болеть живот. Потом боль пошла внутрь, под грудь, и этот клубок сидел там, жег. «Только этого не хватало, – подумала Лёкса. – Только не хватало мне заболеть…»
Теперь она шла березняком. Показалось, будто где-то залаяли собаки. Вроде слева. Она остановилась. Нет, ничего не слышно. Снова двинулась дальше. Живот не переставал болеть. «Видимо, от голода», – решила она, но сама упрямо двигалась вперед. Она уже ничего не боялась, ни о чем не думала. Уже и злости не было ни на кого. Намечала: «Дойду до той березы и передохну», но, дойдя до березы, не останавливалась, шла дальше. «Дойду вон до той… Еще до той…»
И снова ей послышался лай собаки. И снова – слева и как будто сзади. Лёкса свернула влево. Шла между кустов и деревьев, уговаривая саму себя: «За этими березами должна быть деревня…» Однако за березами стояли другие березы, как копны сена, возвышались кусты. «Ну, за теми…» – снова шептала Лёкса, но и за «теми» кустами стояли другие… У Лёксы дрожало все: и руки, и ноги, и саму ее всю трясло. «Ну, за этими елочками…» Зацепилась за какой-то сук и полетела – руками и лицом в снег. Долго лежала, чувствуя на щеках приятный холод. Поднялась, прошла немного, прислонилась к стволу березы, сомкнула веки, потихоньку начала съезжать вниз, пока совсем не села. Так хорошо было сидеть!
Снова вспомнилась Малина. И хотя Лёкса знала, что ее уже нет, однако вспомнила про нее так, будто она не сдохла, а живая стояла в хлеву. Вспомнились Лида, Валик, Алеша. И уже не было беспокойства о них, будто они были и накормлены, и обогреты, будто она знала, что они выучили уроки, накормили поросят, положили в печь дров и легли спать. «Эти не маленькие, сами могут сварить себе, – думала она. – Реня тоже не пропадет. Что-что, а голодная не будет». Только Иван… Мелькнуло воспоминание, как блеск молнии: «Хлеба в шкафчике нема, бульбы в печи нема, а Иван есть хочет…»
Лёксу словно передернуло. Она открыла глаза. Показалось, что за березами что-то чернеет. Вроде какое-то строение. Еще не веря в свое счастье, она вскочила, рванулась вперед. Это было гумно! Дальше за ним неясными темными пятнами выступали еще строения. Лёкса долго смотрела на эти темные пятна, боясь обмануться, и вдруг заголосила – дико, тоскливо, во весь голос. Заголосила от горя и радости, что наконец знает, где она и куда ей идти. Теперь она знала, что будет жить и что никто не снимет с нее этот груз – думать о детях, кормить их.
Хорошенько выплакавшись, она пошла. Надо было думать, как жить завтра.
Она ввалилась в хату чуть жива. Дети еще не спали. Подвесив лампу к балке, они на печи зубрили уроки. В хате было как в леднике.
– Затопите печку как можно быстрее, – прохрипела она от порога и повалилась на лавку. Уже не слышала, как Валик принес, натаскав из плетня, сучьев, как разгорелось в печке, как дети стягивали с ног бурки…
«Боже мой, когда это было? И было ли оно? Может, мне все это только приснилось?» – подумала Лёкса, возвращаясь к сегодняшнему дню и к себе сегодняшней… Почувствовала, как кто-то тронул за руку, повернула голову. Это был Иван. Он встретил ее взгляд, улыбнулся. Его глаза и улыбка сказали ей: «Я знаю, тебе тяжело, ты устала, но скоро мы будем дома».
«Ничего ты не понимаешь, – ласково подумала она про сына. – Мне сегодня хорошо. Словно мы собрались всей семьей. И Реня, и Лида, и Алеша, и Валик… И словно Левон с нами… Я знаю, что ты любишь его, хотя его давно уже нет. А любишь ли ты меня, будешь ли ты меня так любить, как его?.. Любишь… И будешь любить», – успокоила она себя, вспомнив, как ждала его эти дни, как хотела, чтоб он приехал, даже думала телеграмму дать, и как он, будто угадав ее мысли, заявился вчера. Она успокоила его, шевельнув губами: «Хорошо… Все хорошо».
VIII
Возле клуба Иван нос к носу столкнулся с Федей. Был тот изрядно выпивши и радостно раскинул руки, словно встретил своего самого лучшего друга.
– А-а-а, Иван. Иди, иди. Выпить хочешь?
– А есть?
– Найдем…
– Нет, не хочу.
– Жаль… А у меня настроение в самый раз. – Он помолчал, видимо, раздумывал: говорить или нет. Наконец поднял глаза на Ивана: – Поскандалил дома. Разогнал всех: и жену, и мать… Нет чтоб сыну радоваться, за сына стоять, все ж приезжаю, не забываю, так она за жену горой стоит. Пригрела возле себя. «Зачем приехал, грубиян?..» Это я зачем приехал… Дальше – больше… «Лучше б ты умер тогда, когда я тебя маленького молоком своим кормила…» Это снова обо мне. Ну я и взорвался. Надоело, говорю, сколько там я тогда молока выпил? Может, графин какой или два… Так приезжай в Минск – куплю в магазине да отдам эти два графина или сколько там. Не хочешь магазинного, могу на рынке купить, более свежего… Видишь ли, это не понравилось. Чуть не с кулаками бросилась на меня…
Иван во все глаза смотрел на Федю: шутит он или говорит всерьез. На шутку не похоже: и взгляд напряженный, неподвижный, и злость в голосе.
– Ну и гад же ты, как я погляжу! Был бы ты родней мне, хоть маленькой. Да я за такие слова… От тебя один порошок остался б…
– Мы еще поглядели б, кто кого… И опять же, Иван, давай без профилактики. Она, когда слишком частая, и машине вредит, а человеку тем более… Меня она ни грамма не трогает. Не тот товар. – Федя постоял еще немного и вдруг мягко, со свойской непосредственностью предложил: – Хочу к дядьке завернуть, к Вавиле. А то еще может обидеться: приезжал племянник и не зашел… Ха-ха-ха! Пошли вместе – не прогадаешь. А? – и глаза его, только что неподвижные, со стеклянной пустотой, оживились, смотрели на Ивана ласково.
Иван отказался, и Федя пошел один, и вскоре оттуда, куда он ушел, послышался его грубоватый сильный голос:
У миня такой характер,
И ты са мною не шути…
«Ну и «характер»!» – покачал головой Иван.
Зашел в клуб. Тепло защемило в груди, когда увидел невысокую сцену с непокрашенным полом, большой, словно раскрытый чемодан, черный динамик на стене, «уголок животновода» с аккуратно расставленными и разложенными брошюрами и журналами всех времен, лозунги над сценой и на стенах, и лампы – на случай, если погаснет свет, и самого Василя – он сидел посреди сцены с баяном на коленях, медвежеватый и сонный. Все это было близким, хорошо знакомым, и вместе с тем от всего этого повеяло чем-то давним, что забылось, а теперь вдруг ожило, как во сне. Наклонив голову к самому баяну, Василь что-то наигрывал. Больше в клубе не было ни души. Василь заметил Ивана, обрадовался. Поставил баян на стул, спустился вниз.
Когда-то они учились вместе, в пятом или шестом классе даже сидели за одной партой: Иван – маленький заморыш, худенький, желтолицый, и Василь – здоровяк переросток, плечи как у настоящего мужчины. Как-то сталось само собой, что Василь взял опеку над Иваном, защищал его от старших и сильнейших одноклассников. И что-то с тех пор искреннее, трогательное, может, даже нежное осталось между ними.
Они поздоровались.
– Приехал к матери? – спросил Василь. Голос у него был густой, грубый, говорил он как в бочку. Иван улыбнулся, агакнул.
– То добре… – Василь сразу переключил внимание на другое: – Надо стулья убрать, пока никого нет. Танцы будут. – Василь оставался Василем. Он не любил затяжных церемоний и напрасной траты слов. Зачем слова там, где все и без них понятно.
– Как твои мужики растут? – спросил Иван. У Василя были близнецы.
– Растут здоровые, как медведи. Скоро батьку за грудки возьмут, – засмеялся Василь.
Иван помог ему забросить на сцену сбитые в ряды стулья, занял руки журналом. Василь снова взял баян, начал ловить какой-то мотив.
Клуб постепенно заполнялся. За столы набилось мальчишек, порасхватывали шашки и шахматы. На стульях у стен, как ласточки на проводах, вертелись девочки-школьницы, натягивая на острые коленки коротенькие юбочки, зыркали друг на друга, на Ивана.
– Василь, включи радиолу, – канючили они, но Василь словно не слышал их – тихонько пиликал на баяне, гонялся за своим мотивом, а тот никак не давался. Василь снова и снова ловил его, пока наконец не добился своего, и, радостный, довольный, расплылся в улыбке, проиграл несколько раз от начала до конца…
– Успеете еще ноги набить, – наконец сказал девочкам. – Лучше пошли б да юбки понадставили, пока кавалеров нет.
– А нам хорошо и в таких, – засмеялись те.
На улице было тихо, и вдруг в этой тишине послышались смех, шум, крики, распахнулась дверь, и в клуб неспокойной, шумной гурьбой ввалились веселые, пьяноватые люди, и сразу в клубе стало тесно и весело. Впереди шла и вела всех тетка Ольга. Были здесь Иванова мать, и Грипина, и Надя, и Лёха. Мать с порога увидела Ивана, улыбнулась ему.
Тетка Ольга с непокрытой головой, волосы собраны в узел. Она в новом темно-зеленом платье, руки раскинуты в стороны, словно плывут в воздухе, в правой – платок, левая свободная… Тетка Ольга как вошла, так и потянула всех за собой кругом, высоко подняв голову, глядя то вперед, прямо перед собой, то под ноги себе, притопывая и напевая:
Праслужыў я ў пана
Першае лета,
Выслужыў я ў пана
Курку за гэта.
Мая курачка
Залатавурачка
Па двару ходзіць,
Куранятак водзіць…
Она шла по кругу, взмахивая руками в такт песне, и вслед за ней, как цыплята за курицей, двигались другие танцоры и тоже пристукивали каблуками, взмахивали руками.
Иван глядел на тетку Ольгу и не узнавал: кажется, и фигура у нее еще ничего, и голос приятный… И словно чем-то горячим полоснуло по глазам и от этой немудрящей и, казалось, давно забытой песни, и от этих неумелых, давно отвыкших от танцев танцоров…
Маё целя хвастом меле,
Мой індык шалды-балды,
Мой гусь траву кусь,
Мая курачка
Залатавурачка…
– Музыку! Василь, музыку! – закричали танцоры.
– Давай падыспан!..
– Падыспан!
Василь уселся поудобнее и рванул баян. Танцоры пошли в круг.
Кто-то дотронулся до плеча. Иван повернулся: Нона!
– Добрый вечер, Иван.
– Добрый вечер, – обрадовался Иван.
– Гляжу, пропадает человек. Вокруг музыка, веселье, а он киснет. Думаю, пойду расшевелю…
– И хорошо сделала…
– Тогда пошли танцевать.
– Я плохой танцор…
– О боже, слышишь ли ты меня? Девка уговаривает хлопца танцевать, а он упирается. До чего мы дожили. Падыспанец – легкий танец, его легко танцевать… – запела Нона, входя в круг. – Не забыл?
– Припоминаю…
Иван уже и не помнил, когда танцевал эту падеспань, так это было давно, но быстро приноровился к танцу и незаметно для себя вошел во вкус. Ему нравилось и это плавное прохаживание с коленцами, с притоптываньем, и кружение, и смена партнеров, и нехитрая и такая знакомая музыка.
– Ты легко танцуешь, – сказал Иван Ноне.
– Неужели? – словно усомнилась она, не глядя на него. Нона явно подзадоривала, и Иван принял ее намек.
– Если б можно было жить одними танцами, я хотел бы всю жизнь танцевать… с тобой…
– Нельзя…
– Почему?
– Ноги не выдержат…
– Мои или твои?
– Твои. Мои крепкие. Я ведь работаю на строительстве…
– А я буду заниматься спортом…
– И сердце не выдержит, – смеялась Нона. – Танцы дают большую нагрузку на сердце.
– Сердце у меня крепкое.
– Оно у тебя умное.
– Как это?
– Оно очень много думает… – Голос у Ноны стал более серьезный, чем надо было для шутки. – А в танцах не надо много думать. Танцуй – и все. Хотя вот бы так, как Леня. – Нона кивнула головой назад. Там, через несколько пар от них, танцевали Игорь и Леня. Леня танцевал с одной из тех школьниц, которые просили Василя включить радиолу, рассказывал что-то веселое, и она аж заходилась от смеха. Он поймал взгляд Ивана, показал белые зубы, помахал рукой…
Иван ничего не успел сказать Ноне, хотя и возразить было нечего: Нона говорила правду. Надо было меняться парами, и Нона ушла вперед.
…Потом Иван танцевал с матерью. Она смотрела на него снизу вверх, улыбалась неустойчивой, расслабленной улыбкой.
– Откуда это вы всей толокой? – спросил Иван.
– Ольга позвала всех к себе. Ну а от нее сюда, на танцы, танцоры старые…
Мать словно чувствовала какую-то неловкость или вину, словно она делала что-то недозволенное. И ему стало жаль ее, и этого ее виноватого взгляда, и ее улыбки. Она старалась танцевать легко, свободно, вспоминая свою молодость, но ничего из этого не выходило: тяжелые, будто набрякшие ноги не хотели слушаться, и она переставляла их, как протезы. И только теперь, танцуя с матерью, Иван почувствовал, понял каким-то внутренним чутьем, сколько довелось вынести и ногам ее, и потому они точно одеревенели, и рукам, одна из которых неумело лежала у него на плече, другая, вялая, шершавая, в его руке. Ему сразу стало горячо, словно туман ударил в голову. Иван не мог дождаться, когда кончится танец. Он так и не дождался конца: как только Нона снова вернулась к нему, они покинули круг.
«Все. Скажу завтра, пускай собирается и едет ко мне. Хватит с нее уже. Пусть хоть под старость отдохнет», – думал он, выходя во двор.
На пруду квакали лягушки. Пахло разбросанным на огородах подсохшим навозом…
Присел на лавочку на другой стороне улицы, закурил.
«Так ведь не поедет… Говорил уже. И что услышал? «А что я там буду делать? Разве что твою комнату стеречь? Так ее и так никто не украдет…»
Он еще сидел на лавочке, когда из клуба выкатились так же шумно, с песнями и криками, и гуртом пошли по улице тетка Ольга, мать, Грипина, Надя, Лёха…
Василю, видимо, надоело играть на баяне, и он включил радиолу – на улицу вырвались звуки бодрого фокстрота…
– А-га, еще один минчанин, – услышал Иван, как только снова переступил порог клуба.
Широко улыбаясь и протягивая руки, к нему шел Иван Емельянович, все такой же маленький, толстенький, с хорошо заметным, будто приклеенным животиком. Продолговатое лицо его тоже округлилось, расплылось. И сегодня, как и много лет назад, когда Иван ходил в школу и когда бросил ходить, он был в темном мятом костюме, который пузырился на коленях и был весь в каких-то светлых пятнах.
Иван Емельянович взял Ивана под руку и повел через зал в уголок, под динамик. Там уже был Вавила – веселый, с красным лицом.
– Давай, давай сюда! – замахал он им рукой, как котят смахнул двух мальчишек, которые сидели рядом с ним на стульях, освободил место.
Сели. Слово за слово поплыла беседа – все про то же, неизменное: что нового слышно на далеком и близком свете. И как-то после первых фраз Иван Емельянович начал жаловаться, что трудно, очень трудно стало работать учителю. Это уже было что-то новое. Ведь Иван Емельянович из тех учителей, которые никогда не жалуются на трудности своей работы, как бы туго ни приходилось. А тут вдруг такое:
– Не хотят дети учиться. Не хотят – и все тут. Ты другому ставишь тройку – понимаешь, тройку! – и ему хоть бы что, ставишь двойку – и снова ему хоть бы что! – говорил он и сердился, разжигал себя. – Исчез элемент заинтересованности в учебе… «В институт я не пойду, а на завод возьмут и с тройками, и трактористом возьмут…» Вот и все… А ты распинайся, доказывай, уговаривай…
– А может, Иван Емельянович, оно и лучше, что человек уже в таком возрасте знает, чего хочет. Надо, чтоб люди трезво смотрели на жизнь, хотя эти люди – всего лишь школьники.
– В том-то и беда, что слишком рано этот человек знает, чего он хочет. Даже не чего он хочет, а что ему надо. Он чудесно разбирается в том, что ему надо, а чего не надо. Уже в шестом классе он знает, что ему не нужна химия, не нужна биология. Зачем ему химия? Зачем ему биология? Зачем ему ковыряться на пришкольном участке? Он будет электриком, а электрикам, видите ли, знать химию не обязательно! Зачем ему литература, если он будет шофером? Зачем шоферу Пушкин, зачем Богданович? Это ему не надо. А вот мотоцикл уже теперь надо, я не говорю о телевизоре. Это понятно само собой. – Иван Емельянович начал подпрыгивать на стуле, размахивать руками, на его губах заблестели капельки слюны. – В конце концов на все это можно закрыть глаза, черт с тобой: не хочешь учиться – не учись. Будь только человеком… А откуда он вырастет, этот человек? Откуда? Вначале ему не нужны химия, литература, природоведение. Затем не надо то, что другие делают, что другие любят. Потом отец не нужен, мать… Вон видишь, у порога стоит, белобрысый? – Иван Емельянович вытянул шею, крикнул: – Коля! Коля Мотуз, иди сюда!
В клубе было тесно, играла радиола, но парень услышал голос Ивана Емельяновича, повернул голову.
– Иди, иди сюда! – махнул рукой Иван Емельянович, но парень крутнулся и выскользнул за дверь.
– Видел? Пришел в клуб с папиросой. Ну захотелось тебе закурить – закури, пускай на тебе шерсть курится. Так нет же! Закурить и обязательно прийти в клуб, чтоб все видели. И это ученик шестого класса. Позавчера встречаю его на улице возле школы. В школе уроки, все в классах, а он шляется под окнами. «Почему не на уроке?» – спрашиваю. Начал что-то выдумывать. Говорю: «Сейчас же иди в класс!» Отскочил. «Не пойду. Захочу – и совсем не пойду в школу, вот тогда походите, попросите». Ну что ты ему скажешь?
– Ничего не надо говорить. Взять и выгнать из школы.
– Выгнать! Как это все просто. А план всеобуча? И снова, допустим, мы его выгнали. Он же все равно на работу никуда не пойдет.
– Почему не пойдет?
– Ты, Иван, как маленький. Разве ж отец отдаст его куда-нибудь?.. Как бы не так! Я уже говорил отцу, и не один раз. «Что ты, Амельянович, он же еще совсем дитя, ему ж только четырнадцать годков…» А дитя это уже выше отца, и отцовы ботинки ему на ноги не лезут…
– Я, Амельянович, тоже думаю, что это мудро – приучать детей к работе, – вмешался в разговор Вавила. – Нечего до двадцати лет по улице собак гонять. Пускай человек делает что-то полезное. Я гляжу на своего младшего. Тоже места себе не находил – ни дома, ни в школе. И двойки начал приносить. Я и ремнем учил – думаешь, помогло?.. А начали в школе изучать трактор – как подменили мальца. Книжек разных нанес, винтов, гаек, карбюратор приволок, сидит, ковыряется… Остановился позавчера у двора Петя Косачев… Слез с трактора, мотор не глушил. Мы как раз с хлопцем дрова пилили. «Дай, говорит, дяденька, прокатиться». – «Прокатись…» Разве ему машины жаль? Сел и поехал, потом развернулся, пригнал назад. Дети теперь ушлые пошли. Не то что мы, до пятнадцати лет без штанов бегали. Тут им все: и радио, и телевизор, и хоккей, и шмакей. И к ним надо подстраиваться. – Вавила передохнул, глянул на Ивана, потом на Ивана Емельяновича. Ему нравилось, что его внимательно слушают. – Я возьму снова же младшего. Он, как председатель наш Гаврилович, не может слышать запаха водки. Захотим когда мы с жинкой выпить… Есть на что, слава богу, – и я зарабатываю, и она доярка. Раньше, как увидит, что собираемся выпить, поднимается из-за стола – и за дверь. Ну один раз, два – и как-то неловко нам стало. Он молодой, только жить начинает, ему учиться надо… И мы исхитрились, – Вавила засмеялся. – Исхитрились, как только появится охота выпить, идем в истопку… Там у меня чисто, и полок как столик, и окно большое, и закуска близко. Выпьем там, и все. А он пускай учит свои трактора. А батька наш прятался ли когда от сына своего? Да он ремень снял бы да так отучил. И снова же, посудите… Почему бы и не выпить чарку, когда можно. Все равно два века жить не будешь и бог на могиле свечку не поставит. Я так, Амельянович, думаю, что ни водку пить, ни баб любить никто по своей охоте не бросает… А?
– По своей охоте или не по своей… По-твоему выходит, что без алкоголя нет никакой жизни, – улыбнулся Иван Емельянович.
– Почему нет. Есть. Всякие люди живут. Один по солененькому сохнет, другой – по сладкому… А вообще, Амельянович, давай кончать эти теории. А то встретили свежего человека и зауздали его на целый вечер… Это ведь молодежь… Ей, может, хочется чего-нибудь другого. – И, уткнув губы Ивану в ухо, дыша густым водочным перегаром, Вавила зашептал: – Чего ты сидишь тут? Или тебе другой работы нет? Музыка, танцы. Шел бы да прижал девку какую. Я в твои годы подметки на ходу отрывал. Во, хоть бы Нону мою… Разве плохая девка? Я знаю, и ты ей нравишься…
– Ну что вы! – Иван сразу не нашелся что сказать.
– Ты не гляди, что она танцует с Потаповым, – по-своему понял Иваново замешательство Вавила. – Я шепну ей, и она в момент отошьет его.
Иван сморщился, заерзал, стараясь отодвинуться подальше от Вавилы. Но не смог: не пускал сидящий рядом Иван Емельянович.
– Я ведь не слепой, Левонович, я сам прикидываю. Хлопец ты в тех годах, когда самое время подумать про семью. Квартирка у тебя есть… Пускай одна комнатка, но для начала хватит… Пока то да се, можно и о машине подумать. Не гляди, что я живу в деревне, но кое-что кумекаю и кое-какие деньжата имею. Колеса на три могу хоть сегодня дать… Еще одно – и «Москвичок» готов.
– Я думаю, на нем будет кому ездить… – Иван поднялся.
– Диво, что будет, – поднялся и Вавила. – Все ж как ни бери, четыре ноги… Подумай об этом. – Вавила стоял, широко расставив толстые кривоватые ноги. Иван глянул вниз на его огромные – не сорок ли шестого размера? – сапоги с широкими голенищами, и ему стало смешно. Ему показалось, что Вавила и в самом деле стоит не на ногах, а на колесах…
– Хорошо, подумаю, – ответил он весело и пошел к двери.
Он снова сидел на лавочке, снова курил. Веры все не было. Кто-то вышел из клуба и через улицу направился к лавочке. Это была Нона. «Видимо, отец послал следом», – со злостью подумал Иван.
– О чем вы с отцом разговаривали? – спросила Нона сразу, присев рядом с Иваном. Она тяжело дышала, и голос ее дрожал.
– Да так, разное… Ты же знаешь мужчин, – Иван не знал, что говорить. Он не ожидал такого поворота.
– Нет, ты скажи, что он тебе говорил? Что он плел тебе? Молчишь? – В ее голосе были и злость, и отчаянье, и решимость. Она говорила поспешно, глотая окончания слов. – Можешь молчать… Я и сама знаю… Сватал меня, да? Сватал? Ну скажи, сватал? – Нона схватила Ивана за руку, потянула к себе, стараясь заглянуть ему в лицо… – Сватал?
– Да нет, что ты выдумываешь… Какие сваты…
Нона отпустила Иванову руку и вдруг заплакала, уткнувшись лицом в колени, но сейчас же выпрямилась, вытерла глаза.
– Я знаю, ты мне можешь ничего не говорить… Как только встретит нового человека, сразу тянет в хату. Жениха мне ищет… Торгует, как телкой. Стыдно людям в глаза смотреть. Ну я ему наторгую…
– Напрасно ты так на него. Ни о чем таком мы не говорили… – начал Иван, чувствуя, что она все равно ему не верит. – И ты не принимай так близко к сердцу, не переживай. Старые – они как малые…
Нона немного успокоилась, но поверить ему – нет, не поверила.
