Текст книги "Сочинение на вольную тему"
Автор книги: Анатолий Кудравец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)
XVI
Игнат завернул во двор Поли пополудни. Шел с мельницы с охотничьей торбой своей на плече и завернул. Людей на улице не было, хотя Игнат и не таился, шел как положено человеку.
Поля была дома одна.
– Дети побежали по орехи, а мое сердце как чуяло, что ты придешь, – сообщила она, увидев его на пороге. И расцвела всем смуглым лицом.
Игнат полез в торбу, достал черные сапожки на маленьких каблучках, поставил на скамейку. В хате свежо запахло хромом.
– Возьми, примерь.
– Что ты, Игнат, и не думай, – испугалась Поля. – Забирай назад.
– Ну во что… Я сказал, что сошью, и сшил. Ты примерь, а дальше как хочешь, – грубоватым голосом сказал Игнат. Он видел, что сапожки Поле понравились.
Она кинула быстрый взгляд на Игната, на его похудевшее лицо и насупленные брови. То ли чувство вины, то ли нежность к нему пробежала по ее лицу. Она заспешила.
– Хорошо, Игнат, я зараз.
Прижав сапожки к груди, она выскочила в сенцы. Плеснула воды в ночевки, ополоснула ноги, достала из комода чулки. Быстро натянула их, надела один сапог, второй. Они оказались как раз впору, мягкие голенища плотно облегали икры. Так и предстала перед Игнатом, молодо крутнулась на месте.
– Не жмут? – поинтересовался он, уловив блеск ее глаз.
– Как по мерке.
– Ну и ладно. Носи здорова… – Он направился было к двери, но Полин голос заставил остановиться.
– Игнат!..
Он повернулся. Поля виновато улыбнулась:
– Прямо так… сразу и пойдешь?
Игнат посмотрел на нее грустными, затуманенными глазами, сделал шаг назад.
– Что ты со мной делаешь?
– Я с тобой?! – воскликнула Поля. – Это ты со мной, Игнатка.
Она стояла рядом, смотрела на него такими близкими черными глазами, и Игнат проговорил, словно простонал:
– Эх вы… бабы… бабы-человеки!..
Тайна двоих никогда не остается тайной двоих. Тем более когда живешь на людях, да к тому же в селе.
И никто еще не разгадал бабу до конца, какова она на самом деле, да и вряд ли разгадает. Как на воде, никогда не знаешь, откуда что берется. Только что было тихо, и вдруг она взыграла, заклокотала – жди, когда сама присмиреет и успокоится.
И хотя никто ничего определенного не знал, однако снова приутихло в хате Игната. И вновь скупо стало на разговоры за столом, а если и говорили, то разве что о чем-то таком, без чего можно было и обойтись, о чем можно было и помолчать, что видели все и так: о погоде, о том, что надо принести ведро воды, и о разном другом… Не о чем особенно говорить – и не говорят, но иногда ловил Игнат на себе внимательный вопросительный взгляд Марины, а стоило глазам встретиться, взгляд ее ускользал, уходил в сторону.
Лето кончилось, наступила осень, ночи пошли холодные, звездные.
Однажды прокрался Игнат к Полиному хлеву, стукнул три раза по бревну – тишина. Повторил сигнал – снова тихо. Ворота тоже были заперты, хотя Поля вчера ничего не говорила…
Не уснул Игнат в ту ночь на своем чердаке: было и жестко, и холодно. Всякое лезло в голову…
Пережил день, дождался вечера. И опять на его стук никто не отозвался.
Когда на третий вечер выбрался во двор и закурил, из хаты вышла Марина. Посмотрела на небо, усыпанное звездами, заметила:
– Холодно стало на дворе, я забрала постель и постелила тебе в хате.
Сказала так, как обращаются к ребенку, который не хочет понять, что ему желают добра. Тон голоса был таким спокойным, что только дурак мог что-либо возразить. Игнат смолчал. Было ясно: его выследили и теперь дают право на почетную капитуляцию.
Марина выждала, пока он докурил, выбил трубку, притоптал Пепел. Сказала:
– Пошли в хату. – Голос по-прежнему спокойный, может, только помягче. «Ну что ты себе думаешь? Куда ж от нас денешься?»
И правда: куда он от них денется?
– Пошли, – еще тише попросила Марина.
– Иди. Я приду позже, – ответил Игнат. Не мог же он вот так сразу, будто ничего не случилось…
С неделю или больше Игнат почти не бывал дома: до свету уходил на мельницу, по-темному, после полуночи, возвращался. Несколько раз так и вовсе оставался вздремнуть часа три-четыре на топчане в закутке кочегарки, под боком у разогретого паровика. Помола набралось много: и из своего колхоза, и от соседей, и людского. Мешками был заставлен весь нижний этаж, надо было разгружаться.
Не спалось в эти ночи и Марине. Она выходила во двор, в конец поселка, подолгу стояла, глядя в ту сторону, где темное небо желтым пятном размывал небольшой, как от пламени свечи, огонек и откуда исходил глухой, будто из-под земли, мерный гул. Мельница работала, вертела свои жернова, сыпала в мешки пахучую теплую муку.
Марина не выдерживала, раза два подходила к Полиному двору, затаивалась. Глухая тишина и темень настороженных окон встречали ее, и она поспешно поворачивалась и возвращалась домой. А утром завязывала в платок мисочку с еще горячими блинами и жареным салом, бутылку молока, отдавала детям, чтобы они по дороге в школу отнесли отцу. Детям в радость было это поручение.
По пути с мельницы возле елочек, густой щеткой поднявшихся за канавой, однажды и встретила Игната Поля. Игнат даже не удивился, когда она шагнула из-за елочек на открытое и пошла рядом с ним. Пошутил:
– Не страшно так поздно ходить?
– Мне теперь ничего не страшно, – негромко ответила Поля.
– А я, вопщетки, думал – иначе.
– Что ты думал?
– А то думал, что, бывает, сперва люди смелые и веселые, а потом…
– Что потом? – встрепенулась Поля.
– …а потом глаза в землю и дверь на защепку… Ты меня не знаешь, и я тебя знать не хочу, так?.. – Игнат остановился посреди дороги, повернулся к Поле. Они смотрели друг на друга, и даже в темноте Игнат видел, как блестели ее глаза.
– Не так, совсем не так, – прошептала она. – Но… – голос ее окреп, стал решительнее, – но я хотела сказать тебе, чтоб ты больше не приходил ко мне.
Игнат какое-то время помолчал, затем произнес расслабленно, мягко, с печалью в голосе:
– Вопщетки, неужели ты думаешь, что я стану ломиться в запертую дверь?..
– Нет, Игнат, нет… – поспешила с ответом Поля. – Дверь моей хаты всегда для тебя открыта… И теперь, боже мой, кабы можно было… Но праздник… он всегда такой короткий и всегда кончается…
– Праздник? Какой праздник? Великдень, троица или, может, Первомай? – усмехнулся Игнат.
– Великдня не вышло и Первомая тоже… На Май все идут с песней, с музыкой, а мы… А троица – в самый раз. И у тебя троица, и у меня. И все мы – ты, я, Марина… кругом троица… И все же я рада, ты даже не знаешь, какая я счастливая, что был этот праздник, что ты устроил его мне.
– Ничего я не устраивал, и никто не устраивал, – рассердился Игнат. – Он был, он есть, и это наше, и никому до этого дела нет… А не приходить… Почему не приходить? Почему? Вопщетки, я буду приходить… Да и ты не бойся сказать или наказать, коли что-нибудь понадобится. И сама заходи. И в глаза глядеть не бойся, вопщетки…
– Игнат!.. – только и смогла прошептать Поля и рванулась к нему.
Они долго стояли обнявшись, затем Поля решительно оторвалась от него, круто повернулась и заспешила но дороге. Игнат смотрел ей вслед, пока не затихли ее шаги. Потом полез за трубкой…
Когда это было… Игнату кажется иногда, что на самом деле ничего подобного не было вовсе, что все это он придумал своей больной головой. Ведь если сильно захотеть чего-то хорошего, то всегда можно что-то придумать…
А уехала Поля из Липницы лет десять назад. Перед тем никому ничего не говорила, и вдруг прикатил Витик, она побросала подушки в машину и умчалась. А хата осталась. Даже окна заколачивать не стала, только дверь заперла на замок да ключ передала Марине.
– Зачем ты нам принесла ключ? – спросила Марина. – Оставила бы кому-нибудь по соседству. – В голосе ее не было злости, как не было и особой радости. Она знала Полю. Знала, что та все равно поступит так, как надумала, однако не сказать свое не могла. Давно улеглась буря, пронесшаяся над их дворами, давно вошло в свои берега то, что грозило разрушить все. Жили женщины меж собой дружно, помогали одна другой, когда в чем-нибудь была нужда – весной, летом или осенью, одолжались друг у дружки, как будто никогда ничего не стояло между ними.
– Кому ж я оставлю? Кто у меня тут есть? – в свою очередь спросила Поля. – Кому?
Обращалась к Марине, а смотрела на Игната.
Тогда ей было всего пятьдесят, а кто не знал этого, дал бы и меньше. Последние годы изменили ее к лучшему. Она стала спокойнее, смуглое лицо сделалось вроде чище, глаза согревались затаенным внутренним теплом. Дочь ее была замужем и неплохо жила, у сына тоже как будто все ладилось, а что еще нужно матери?
Игнат не выдержал Полиного взгляда, полез за трубкой.
Вечером перед тем Поля позвала соседей к себе в хату. Выпили, разговорились. Тимох грустно заметил:
– Во, еще одного двора не станет.
– Почему не станет? Тут вам не здесь: двор ведь остается, – пытался шутить Витик.
– Вопщетки, это, считай, уже не двор, а дворище, – возразил ему Игнат. – Дворище… Село – как зубы во рту. Держатся, пока все крепкие и вместе. А выкрошился один – и пошли другие за ним. Так и тут, так и здесь.
Витик приехал за матерью на своей машине. Был при нем и маленький приемник. Принес его в хату, долго настраивал – все в нем завывало, трещало, пока не прорвалась забытая давнишняя песня, которую все они в свое время знали и пели и которую теперь так хорошо было вспомнить.
Поля послушала ее и завела свою: «Мае вочы чорныя…» Когда дошла до слов: «Меня, хлопцы, не чапайце…» – Марина не выдержала, засмеялась:
– Ну, теперь-то, наверно, уже не зацепят…
За столом никто не поддержал ее смех, а Игнат встал и вышел во двор.
Стоял во дворе, курил, изредка поглядывая на освещенные окна, за которыми слышалась песня. Вела ее, как и начала, одна Поля, и только при повторах к ней присоединялся своим хрипловатым надтреснутым голосом Тимох. Певец из него был никудышный, и мало помогал он Поле, но все-таки это уже был не один, а два голоса.
Ой, пайду я паслухаю,
Хто у лузе мармыча…
Гэта доля мяне кліча,
Гэта доля мяне кліча —
Не пайду!
«Гэта доля мяне кліча…» Вот так кличет, зовет, влечет на свет, хоть плачь, хоть пой. Приехала на машине, посадила сына шофером, чтоб легче было… Тут вам не здесь… Не пойду… Идешь, бабка, сама идешь…
Поля допела песню до конца, и все долго сидели притихнув, каждый думал о своем…
Уехала, а ключ оставила, и попробуй не думать о нем. Года три простояла так хата, ровно забыли о ней или отчурались от нее. Никто не заявлялся.
Однажды Игнат отомкнул замок, вошел. Это было летом, перед жатвой. Страшным, нежилым духом повеяло на него: сухой прелью, затхлой пылью. Сквозь щели в полу повылезала малина, пробившись с огорода, из-за стены. Истертые ногами приступки на печь. Из камелька вывалилось несколько кирпичей, и весь он едва не завалился, держался лишь на согнутом железном прутике. В сенцах на стене висела покрытая плесенью брезентовая сумка – с нею когда-то бегал в школу Витик. На окне – старая, изъеденная зелеными точками алюминиевая фляжка. Когда-то носили в ней воду, молоко. Под балкой – старинная, обсыпанная ржавчиной, слизанная до края коса. На гвозде большие ножницы – для стрижки овец. Когда тех овец держали?..
Стоял Игнат посреди сенцев, смотрел, и было такое чувство, будто он попал в некий неведомый ему мир. Вернее, все тут было знакомо, все он знал, и все казалось таким чужим, незнакомым. Будто все это он уже когда-то видел, будто оно приснилось в каком-то тяжелом сне, потом выветрилось из памяти и вновь возникло сейчас, начало оживать. И чем дольше Игнат смотрел на все это, тем больше не хотелось смотреть.
Он полез на чердак. Свернутые, запыленные, все в паутине ниты, берда, челноки – все порассовано за стропила. Самопрялка. Его работы. Одна ножка сломана. Почему же Поля не сказала, что ножка сломана? Игнат подумал об этом с обидой, будто самопрялка еще могла пригодиться Поле, а она не хотела, чтобы Игнат подправил ее.
С этим ощущением он слез с чердака, вернулся в хату.
И тут его взгляд зацепился за кирпич, который вывалился из камелька и лежал возле печи. На кирпиче четко проступали два кошачьих следа. Словно он был еще сырой и кот только что прошел по нему. Сколько лет минуло с той поры, жильцы уехали, печь развалилась, а следы сохранились. Игнат поднял кирпич, вышел с ним во двор, присел на крыльце. Сидел, курил и размышлял. И трудно было прервать течение этих мыслей.
Сколько раз человек может жить на свете? Только раз? Вчера жил, сегодня живешь, завтра… Все будет хорошо – будет и завтра, а по-своему сложится судьба – что ж, хорошо, что было «вчера» и было «сегодня»… Сколько раз вспоминаешь прожитое – и словно заново живешь, и болит душа еще сильнее. Хотя сильнее ли?.. Тогда была жизнь, а сейчас… душа…
В крапиве, которая густо и высоко выгнала у крыльца, что-то зашуршало. Игнат перевел в ту сторону глаза и увидел ежа. Он стоял, подняв вверх черное, беловатое на кончике рыльце, фыркал, содрогаясь всем телом, и смотрел на Игната. Словно интересовался, зачем явился этот человек. Зверюшка, видно, давно прижился здесь и чувствовал себя хозяином.
Игнат взял ежа на руки – тот не убегал и даже не свернулся в клубок, невозмутимо сидел на ладонях, задрав вверх рыльце.
– Ну что, вопщетки, боишься, чтоб я не оставил тебя без житла? – проговорил вслух Игнат, гладя зверюшку по иголкам. – У меня и в мыслях этого нет. Я ведь тоже тут чужой… Считай, что за сторожа. Глянул и пошел. Хоть и тяжко глядеть на все это. Но так уж устроено. Думаешь об одном, делаешь одно, а выходит вон что. Ушли люди – появился ты… Придет еще кто-нибудь; если придет, что будешь делать ты? Не знаешь? И я не знаю. Хоть земля – вон ее сколько. Живи, брат, один на все сотки. И не на одни эти…
Игнат опустил ежа на землю, но тот не спешил уходить, стоял, будто ждал чего-то. Игнат взял свой кирпич, повертел в руке, еще раз подивился, как хорошо сохранились четкие отпечатки кошачьих лап, положил кирпич на крыльцо: куда он его понесет?-Поднял глаза на небо. На западе, клубясь, грудились тучи. Не к дождю ли? А когда перевел глаза вниз – ежа не было.
Придя домой, написал письмо Поле, чтоб приехала и продала хату. Зачем она гниет?
Месяца два после того, как отослал письмо, было тихо. Игнат уже думал: так никто и не объявится. Ну и нехай себе. Чего ты переживаешь, нервы рвешь?..
Он был на мельнице, когда прикатил на велосипеде Валера и сообщил, что приехала тетка Поля с Витиком. Игнат оседлал свой мотоцикл и затарахтел домой.
Машина стояла возле его двора. Поля с Мариной сидели на лавочке под липой и мирно беседовали. Как будто только вчера расстались и вот снова встретились. По стежке вдоль заплота от своей хаты шел Витик.
Поля вроде и не изменилась, только побелела, посветлела лицом. И каким-то довольным, сытым блеском светились глаза.
– Здравствуй, Игнат Степанович, – пропела протяжно, подавая руку.
– А уже, вопщетки, день добрый, – ответил он, оглядывая Полю сверху донизу. – Не иначе совсем городская стала. Как сорвалась отсюда – ни тебе привета, ни в гости.
– Не знаю, Степанович, какой стала, а отвыкла уже от села.
– К овсу конь быстро привыкает, – усмехнулся Игнат, присаживаясь на лавочку.
– Нет, и правда, мне хорошо там, – как бы оправдываясь, сказала Поля и посмотрела на Витика. Он в это время как раз подошел к ним, подал руку Игнату:
– А чем плохо: город, батареи греют, автобусы бегают, телевизор показывает, магазины работают. Тут вам не здесь.
Игнат стрельнул глазами на Витика. Ничто не меняет человека. Кажется, и не молод уже, и на заводе немалый срок, и работы, по всему, не боится, машину за так не купишь, а ляпнет иной раз – уши не слышали бы. «Тут вам не здесь…» Не удержался:
– Вопщетки, если, к примеру, я не завезу в твой магазин, ну не я – так колхоз наш или какой-нибудь другой, то черта с два ты там что-либо ухватишь.
Витик не обиделся, засмеялся:
– Ага, тут ты, дядька Игнат, верно подметил: не положишь – не возьмешь, а не возьмешь – не укусишь…
Игнат откинулся головой к частоколу, прищурил глаза:
– Вопщетки, у нас тут недавно такой казус вышел. Приехал к Сымонихе зять, из городских, пестрый такой, как дятел. Куртка на овчине, ботинки, транзистор – все, можно сказать, как у тебя. Вроде того солдата на передовой, ко всему готов, разве что одной винтовки не хватает, а так – с ходу в бой. Теща вокруг зятя и так и этак: зятек, сынок… Теще что – лишь бы дочке было хорошо, а дочка не жалуется. И кабанчик в хлевушке похрюкивает, того не знает, лопоухий, что время его уже отмерено. Зять любит взять. И Сымониха рада. Кабанчика все равно колоть, а тут и вы возьмете, и мне останется, много ли со старыми зубами надо. «Заколешь?» – спрашивает. «А почему бы и нет»? Хлопец не из трусливых, не стал дожидаться, когда снова попросят. «А сможешь?» – это она у него. «Смогу ли? Деревня город учит. Сколько того кабана». – «А все же, может, кого попросить для подмоги, подержать, угомонить…» – «Не переживай, мать, справлюсь сам». Ну что ж, человек говорит, человеку верят. А откуда ей знать, что он возле свиней если и ходил, то разве что на базаре. Принесла она швайку, веревку, тазик – кровь спустить: какой это зять колбасу-кровянку не любит? Вопщетки, почесал тот кабанчика за ухом, он и лег. Сымониха видит: и правда человек кумекает, с чего начинать, пошла в хату, чтобы крику не слышать. Свинья как подаст голос – нигде не спрячешься. Минут через десять приходит в хату и зять. «Что, уже? – спрашивает Сымониха. – Что-то ж больно скоро, и крика не слыхать было». – «Сейчас услышите», – усмехается зять. И тут за окном как бабахнет! Выскочили во двор: хлевушок без крыши, дверь сорвана, и дым оттуда валит. Что такое? А зятек-то привык рыбу глушить. Привязал порцию толу кабанчику на шею, присмалил бикфордов шнур от папиросы, а сам в хату, свежины дожидается. Хорошо, что заряд пошел в сторону, только полголовы отхватило кабанчику, а могло и по-другому выйти. Вот тебе и «деревня город учит», и «тут вам не здесь», – расхохотался Игнат.
– Ай, ты всегда скажешь, – махнула рукой Марина. – Думаешь, он такой уже малокровный, зять ее, что не мог до чего-нибудь толкового додуматься, а сразу толом?
– Вопщетки, сходи сама и погляди. Хлевушок и теперь стоит распятый, а Сымониха отчуралась и от свиней, и от коровы. И правильно: заведи поросенка, приедет он другой раз, то и хату пустит летать над селом.
– Ну, надо быть чистым дураком, чтобы с толом на кабана, – всерьез заметил Витик.
– Ты бы, вопщетки, из двустволки, а? – Игнат все еще не мог сдержать смех.
– А что? Я каждый год езжу к теще по такому делу. Ствол в ухо – и вся недолга. Ни тебе страха, ни визга. Бери и смоли.
Игнат посмотрел на Витика, вытер глаза, встал:
– Вопщетки, нам смолить вроде еще время не пришло, а вот в хату, за стол, пора, а, женка?..
Марина постелила на стол белую скатерть, принялась бегать в кладовку и обратно, и всякий раз на столе прибавлялось тарелок. Гости тоже не с пустыми руками прибыли – привезли и водку, и колбасу, и консервы. Все это принес из машины Витик. Он же и Марине помогал у стола: открыл консервы, нарезал колбасы, накрошил хлеба. Игнат и Поля сидели на канапе. Игнат курил, слушал ее и время от времени вставлял что-то свое. А тем временем думал о том, как мало надо, чтобы изменить человека. Жила баба в селе, казалось, навечно с землей срослась, с краем этим, а поманили в город, покормили белым хлебом – и уже все. Или, может, не все. Может, это только кажется ему?..
– Ты говоришь, вопщетки, хорошо тебе… И что ты там, в этом своем «хорошем», делаешь? – поинтересовался Игнат, взглянув на Полины руки. Ловкие, крепкие руки, только белые очень, будто и не лето на дворе. Когда-то они умели и мешок поднять, и косу держать, и еще много чего умели.
– Мама у нас дома за хозяйку, – ответил за мать Витик. – Работенка – не бей лежачего. Разве что сварить обед или ужин да иной раз за детьми приглядеть – в школу, из школы. Хотя они и сами себе хозяева. А вечером уже собираемся все вместе.
– Вязать научилась, – подхватила Поля, – там шарфик, там свитерок – дни бегут, не успеешь оглянуться. Можно и отдохнуть на старости.
– И сколько ты думаешь отдыхать? – вновь поинтересовался Игнат.
Марина пристально посмотрела на него, уловив в его голосе колючие нотки. Посмотрела и ничего не сказала – продолжала протирать рушником чарки.
– А мне уже некуда спешить, – усмехнулась Поля, словно винясь в чем-то.
Некуда спешить… Что тогда делать, раз некуда спешить? И как это так: некуда спешить? Хотя, наверно, так оно и есть… Раньше бы ты не сидела на канапе, не смотрела бы, как там накрывают на стол, сама бегала бы. А то сын колбасу чистит, а она сидит сложа руки. Гостья? Гостья, конечно. И все-таки… Или забыла, как это делается, или готова забыть. Но нет, не выдержала, отобрала у сына нож. А руки быстрые, знают, что делают.
Игнат встал, принес из кладовки свою бутылку, поставил на стол.
– А вы, дядька, вроде наново строиться замахнулись? – Витик весело взглянул на Игната Степановича.
Но тот ответил серьезно, словно и не заметил в глазах Витика живых чертиков:
– Вопщетки, думал эту подмолодить. Походил вокруг, посмотрел, пощупал обушком. Старая хата что старая баба, побежала б на гулянку, если б кто ноги переставлял. Дерево выбирал сам, за рекой. Поехали с Михайлой, Гаврилы с Закутья хлопцем. Привел он на делянку, а там сосны одна в одну, и весь участок отбит. «Выбирай, говорит, дядька, хату себе, ты здесь первый». А сперва было хоть в самый Минск добирайся управу искать: не хотели лес отпускать. И Заборский, и этот новый сельсоветский, Жванков: лес дадим, если строиться будешь в центре, в Клубче. Они уже готовы и сотки мне поменять. А зачем мне Клубча, мне и здесь не тесно. Уладилось все без Минска, хотя в район пришлось съездить. Порядки настали: бросай все свое и беги за чьей-то дурной модой. Словом, позалысили мы с лесником сосенки мои, потом с Сониным Аркадием взяли «Дружбу», свалили с пня. На будущей неделе Аркадий обещал освободиться, возьмет трактор, да и перетянем сюда. А здесь я уже доведу до ума.
– Дастся она тебе в знаки, хата эта, – заметила озабоченно Марина.
– И не боитесь, – будто завидуя, заметил Витик. – Одной работы столько, да какой работы!
– На, войне страшней было, а шли. А это, вопщетки, новая хата. Тут так: нет дров – начинай строиться, а начал строиться, жилы не жалей, – улыбнулся Игнат Степанович.
– Посмотрели мы хату, дядька. Кто ее купит? Разве что на дрова, – произнес Витик, сидя уже за столом.
Игнат промолчал.
– Открыла я дверь, и сердце зашлось. Все такое нежилое и такое родное, – подхватила Поля. – Хоть бери ведро, тряпку и наводи порядок. И такая тоска взяла, жалко всего…
– А оно, вопщетки, может, так и надо было сделать. И сама приехала бы, да и внуки, – рассудил Игнат.
– И правда: своя одежка всегда теплейшая, – поддержала его Марина.
– Ай, тетка, какая там одежка? Была одежка, грела когда-то, а теперь… – Витик махнул рукой.
– Нет, не говори, хлопец, – стояла на своем Марина.
– Прикинули мы: разве что на дрова и годится хата, – вслед за сыном заметила Поля. – И вот что надумали: забирайте ее, Игнат, и все. Ты помогал ставить, тебе и раскидать.
– Вопщетки, не самое интересное дело вы мне хотите перепоручить. Но ежели так решили… Не знаю только, как рука поднимется рушить все, – ответил Игнат.
Вышли во двор покурить, затянулись по разу, и вдруг Витик хитровато усмехнулся, спросил:
– Который раз приезжаю, дядька, и все подмывает выяснить: верно ли то, над чем когда-то на селе подсмеивались… Ну, будто у вас с мамой было что-то такое… любовь, как говорят теперь ученые люди… словом, шуры-муры… Конечно, все это старое, и тетке Марине я ничего не скажу… Я у своей спрашивал: не признается…
Игнат окаменел лицом. Кровь ударила в голову, в ушах зашумело, словно кто-то неведомый включил маленькую машинку, моторчик такой, или разом застрекотали тысячи кузнечиков; дышать стало трудно, как на лугу в знойный день перед самой грозой. Но кто-то тут же и пощадил Игната, выключил моторчик, перестали трещать кузнечики. Игнат глубоко вздохнул и отметил про себя, какая необычайная тишина вокруг. И снова до него дошел голос Витика: тот, все так же хитро усмехаясь, продолжал свое:
– Вы не святой, я не судья, а все-таки любопытно…
Игнат помрачневшим взглядом вперился в глаза Витика – они забегали, засуетились; скользнул по нему с головы до самых ботинок, словно желая убедиться, все ли у него на месте, прошелся обратно, приблизился к нему всем телом и сквозь зубы выдохнул в лицо:
– Судья… Сморкач ты! Был им, вопщетки, и остался, и никакие машины тебя уже не исправят… Что верно, то верно: тут вам не здесь… – Он повернулся, собираясь уходить, однако задержался, бросил через плечо: – Радуйся хоть тому, что матка еще жива и что с ней вот приехал… – бросил и пошел на улицу.
…Уехали гости назавтра утром. Марина с Игнатом проводили машину в конец поселка. Когда она пропала и за нею улеглась пыль, Игнат обернулся к Марине:
– Ты думаешь, ей там действительно хорошо?
Марина подняла колючие глаза:
– Не знаю, хорошо или погано, но лучше, чем нам…
– Лучше? Может, кому и лучше, а ей… Не-а, не лучше.
– Хотел бы облегчить ей житку? – в тоне жены чувствовалось раздражение.
Игнат посмотрел на нее, вскинул голову:
– Они еще попросятся сюда. Помянешь мое слово… – Он не стал уточнять, кого имел в виду, да Марине, это, по-видимому, и неинтересно было.
Хата простояла после этого еще с полгода. Затем Игнат позвал Тимоха с Адасем – помочь сорвать стропила. Остальное он раскидал уже сам.
Подгнившие бревна перешинковал бензопилой на дрова, а те, что покрепче, – из глухой стены и сеней – сложил в штабель под забором. Не то чтобы имел какой-то строгий план, но жаль было вот так сразу пускать всю хату на дрова. Потом Адась выбрал из тех бревен на истопку, и ничего себе истопка получилась.
Приехал Игнат с мельницы, приткнул мотоцикл к забору, сел на штабель, закурил. Время было под вечер, сухость и умиротворенность стояли в воздухе. Картошку выкопали, а теперь позвали людей перекапывать. И Марина пошла не иначе с бабами. Бывает, что и осень удружит такая мягкая, что хоть год с начала заворачивай.
Курил Игнат, и неожиданно его внимание привлек трактор. И не трактор, а неспокойный его голос. Сначала Игнат вроде и не слышал его: гудит, и пусть себе. По теперешнему времени дивишься не тому, что где-то гудит, а тому, что не гудит. Особенно в Липнице гул этот взял себе волю, как понаехало мелиораторов и облюбовали они для жительства пустой дом Адама Яблонских. И сам Адам, и жена его умерли лет пять тому назад. Сначала она, потом и он вслед, все за одно лето, а дети не отозвались ни на смерть, ни после смерти.
Дом взял под присмотр колхоз, и вот пригодился: поселили сейчас мелиораторов, чтоб и поспать было где, и обед сварить. Оцепили Адамову усадьбу тракторами, бульдозерами, корчевателями, словно танковая часть перед боем. Вначале работы велись на лугу – чистили кустарник, укладывали дренаж, и в поселке жить стало невмоготу. Машины машинами, но любили некоторые из трактористов, кто помоложе, дать мотору такой голос, что аж земля стонала.
Особенно старались учащиеся районного училища механизаторов. Что школьники, что они – дети. Было, что и вперегонки играли на улице. Перегонки – ничего, только если бы не на тракторах. А то и на машинах. Машина – не конь, сразу так голову не повернешь. Тут уж не только кур береги. Может и забор зацепить и в канаву стянуть или в самую хату въехать: «День добрый, дядька, где тут дорога?» Желторотики, крови много, а ума мало. Один так чуть в колодец не завалился. Правда, приехал преподаватель училища: рассказали ему, как и что его хлопчики выделывают, как раскатывают на машинах. Он приструнил их и сам уже старался надолго не уезжать. Тише стало в селе, порядка стало больше.
Трактор гудел где-то недалеко, за хатами, хотя у него, казалось, и цели такой важной здесь быть вроде не могло: сейчас мелиораторы вели работы на Стаськовой пасеке.
А трактор гудел. И не просто гудел: то хрюкал, как сытый кабан, то злился, словно обиженный или недовольный чем, забирая так высоко, будто хотел залезть на крышу и это ему никак не удавалось.
– Вопщетки, что он там орудует? – не вытерпел Игнат Степанович и слез с бревен. Пошел улицей на машинный голос.
Был это не трактор, а бульдозер, и работал он в Полином саду. Работал… Он уничтожал сад! Можно сказать, что уже все повыворотил, остались только три яблони и береза возле улицы да антоновка посреди соток. Это была самая большая яблоня, и самые крупные яблоки росли на ней всегда. Весь сад – яблони, сливы, кусты смородины – был повыдран из земли и, как последний хлам, ссунут в угол соток. Сбитые листья, раздавленные яблоки, поломанные ветки, изрезанная гусеницами земля… Словно не сад был здесь, не огород, а нелюдское дикое место – распоряжайся как кому вздумается…
Некоторое время Игнат стоял, как чужой, как пришибленный увиденным, слова не находя вымолвить. Да и кто услышит то слово в этом реве.
Бульдозер тем временем отступил от сдвинутых деревьев, дал назад и повернул к антоновке посреди соток.
– Куда? Куда, мать твою!.. Стой! – закричал Игнат, бросаясь наперерез машине. По дороге схватил какой-то дрючок, поднял над головой.
Занятый своей работой, бульдозерист не видел Игната. Не доходя нескольких метров до яблони, бульдозер сбросил нож вниз и, забирая землю, рванулся вперед. Нож сначала шел легко, потом наткнулся на корни, уперся. Яблоня вздрогнула всем телом, но устояла, только посыпались на землю редкие яблоки, листья. Машина приостановилась, сдала чуть-чуть назад, потом заревела и рванулась вперед. Затрещали корни, яблоня стала клониться к земле и, вырванная из гнезда, легко пошла вперед, ломая ветки, загребая перед собой землю, картофельную ботву. Бульдозер двигал искалеченное дерево в общую кучу.
– Ты что это делаешь, злодюган? Что это ты делаешь?.. – Игнат Степанович схватил ком земли, швырнул в кабину. Земля ударила в стекло, рассыпалась сухими брызгами.
Только теперь бульдозерист увидел Игната Степановича, радостно заулыбался, показав белые зубы, приглушил мотор.
– А ну вылезай! – приказал Игнат.
Бульдозерист послушно открыл дверку, стал на широкую гусеницу, спрыгнул на землю. Это был подросток. Он шел к Игнату и радостно улыбался, ожидая похвалы: смотрите, какая у меня машина и что я здесь наворочал!
– Что ты натворил?! – замахал руками Игнат.
– Разве что-то не так? Может, надо было не туда ссовывать? Так мне ведь сказали – в конец соток…
– Кто сказал? – простонал Игнат Степанович.
– И председатель, и начальник участка. А на ямы не смотрите. Я их заровняю, вот только столкну эту яблоню до кучи. – Светлые и чистые глаза, измазанное лицо, еще и усы не пробиваются…
