Текст книги "Сочинение на вольную тему"
Автор книги: Анатолий Кудравец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
X
Проснулся Иван поздно. И проснулся не потому, что выспался, – когда тут было? – а от острой заботы.
Мать кончала топить печку. Плотно сжав губы, она орудовала у печки, хватала в руки то один ухват, то второй – и из печки тогда слышалось то жалобное позвякивание сковороды, то глухой стук чугунков на поду, то сухое потрескивание сложенных в кучу головешек. По тому, как грохала она дверью, открывая и закрывая ее, не боясь разбудить его, Ивана, знал, что она сердится, и догадывался, что причина ее злости – Вера…
Теперь, на утреннюю, трезвую голову, Иван ясно понял, что в его жизни произошел поворот, и этот поворот принес новое в отношения между ним и матерью. Было так на душе, словно он провинился перед ней, словно в чем-то изменил ей. Иван знал, что ему будет тяжело заговорить. Он видел ее злое, нахмуренное лицо, хлопотливо-решительные движения, и ему было жаль ее, ее ненужной злости. Жалость эта точила его и позже – перед завтраком и за столом, когда ели, оба молчаливые, возбужденно-настороженные.
Когда поднялись из-за стола, мать дольше не выдержала:
– У Веры ноченьку провел?
– Ага…
– Новый дом нашел?
– Мама…
– Где мама, кто мама? Не нужна уже мама. Дожилася-а-а! – Мать ухватилась за голову и заголосила, как по покойнику. – А неужели ты девку найти не мог? Неужели свет таким голым стал?.. Разведенку нашел… Она в прошлом году приезжала, так Потапов вертелся возле нее, а в этом году – на тебе! – мой сынок…
– Мама! Зачем ты выдумываешь? – Он схватил ее за плечи, повернул к себе…
И она сразу умолкла, словно и не голосила только что. Глаза ее смотрели спокойно и твердо.
– Я не хочу тебя учить, сынок, – заговорила она, боясь, что он не будет слушать. – Ты не маленький, и все вы теперь ученые, даже слишком ученые. Только не думай, что ты чистое золото…
– Я этого не думаю. – Он попробовал улыбнуться.
– И никогда не думай. Запомни: там, где не угодил один, нелегко будет угодить тебе… Бывает, что люди сходятся случайно, а расходятся всегда не без причин…
– Не надо об этом, мама, – сказал он тихо. – Я это знаю. И еще… Я хочу, чтоб ты знала, что мама у меня одна. Это ты, мама…
Мать всхлипнула, припала к его груди:
– Я не хочу ничего выдумывать про Веру. И работящая, и горя хлебнула. Может, и то, что про Потапова хлопца говорили, брехня. За кем он не бегал… Но как подумаю – полсвета обошел, а девку себе не мог найти.
– У тебя, мама, уже седые волосы, – сказал он, не слушая ее.
– Чтоб с вами, да не поседели, – снова встрепенулась она. – Дай зеркало…
Иван подал зеркало. Она долго разглядывала себя, поставила зеркало на стол.
– Где твой чемодан?.. Надо собираться.
Иван вышел во двор, но и во дворе слышал голос матери. Не утерпел, уткнулся носом в стекло: она стояла над раскрытым чемоданом, причитала…
…Как всегда, она проводила его за ворота, но стояла, не хотела выпускать чемодан из рук. Бросила взгляд в один конец села, в другой, словно чего-то ждала от Ивана, словно он должен был что-то сделать и не сделал, или, может, сама хотела что-то сделать и недоставало ей для этого простого желания. Наконец передала чемодан, и их руки встретились на ручке – ее, теплая и шершавая, и его, крепкая и быстрая, какое-то время помедлили, прежде чем разойтись, и у Ивана екнуло внутри.
– Так что я хотела сказать, сынок. Ага. Когда я помру, все равно приезжай. Хотя на радуницу. Она всегда приходится на одно время, это легко запомнить. Она всегда бывает на второй вторник после пасхи…
– Зачем ты об этом, мама?
– Ага, она всегда приходится на второй вторник после пасхи…
Мать словно не слышала его и не видела, словно разговаривала сама с собой. И Иван подумал о том, что ему очень посчастливилось попасть домой в такой день, когда все вместе – и слезы, и радость, и живые, и мертвые, когда к каждому человеку приходят мысли о том, кто он и что он, и есть ли у него на свете еще что-нибудь, кроме его самого…
Они поцеловались, и Иван пошел.
На Вавилином дворе Иван увидел Нону. Она тоже увидела его, подошла к воротам. Улыбнулась несмелой, растерянной улыбкой, и Ивану впервые по-настоящему стало жаль ее.
– Пошли! – Иван кивнул головой в сторону станции. Он старался сделать вид, что вчера ничего не было: и Вавила ничего не говорил ему, и Нона не плакала на лавочке.
– Нам же в разные стороны, Иван. – Она прикусила губу. – Я поеду позже.
– Тогда счастливо!
– Тебе тоже.
Он пошел, чувствуя на себе ее взгляд, боясь оглянуться, чтоб не встретиться с ее глазами. Потом услышал сухой, как щелчок кнута, голос. Кажется, кричала Нонина мать: «Ну чего стоишь, чего глаза пялишь? Пошел – и пусть идет».
В канавах по обе стороны дороги млела желтая вода. В небе – слева и справа – трепетали крылышками, звенели жаворонки. Иван шел стежкой, которая виляла по глиняному хребту вдоль канавы, легко перепрыгивал через вымоины. Ботинки его были в грязи, но он все равно дороги не выбирал. В правой руке он нес чемодан, левой махал в такт ходьбе.
Не доходя до лип, остановился, потом свернул с дороги, пошел напрямик полем, глубоко проваливаясь ногами в землю. Никаких намеков на то, что еще пять лет назад здесь стояли паровик, лесопилка. Перевезли – и как будто так и было. Даже не видно, где был колодец. Черная, с густой глиняной замешкой земля. Только дорога та и липы те же. И земля та.
Невдалеке от лип, возвышаясь над ними, стояла круглая бетонная мачта. Метрах в четырехстах от нее на поле видна была другая, дальше – третья… Мачты шли к центру колхоза.
«И здесь уже опоры меняют. Надо будет сказать Вас Васу, чтоб эту командировку считал моей».
Возле ноги Иван увидел гайку – с добротной, не одного года накисью ржавчины. Может, с какого трактора, а может, и с лесопилки. Повертел в пальцах, потом опустил в карман.
«Бывай, – подумал про отца. – Я буду приезжать».
За селом ему просигналила машина, но ехать он не захотел – лишь ускорил шаг.
РАССКАЗЫ
Перевод В. Щедриной
СЕСТРУХА
К старикам Аркадий приезжал часто, и потому расставались просто. Мать осталась в хате, а отец вышел на улицу, пряча в воротник непокрытую голову с жиденькими пучками волос.
На дворе висело кислое ненастье, дул ветер, сеял въедливый дождь. Приближался вечер.
– Так я ж говорю: не толкайся на той станции, на чёрта она тебе. Там всегда людей – палец не всунешь. Езжай в Борок, прямо к Янине. И тепло будет, и хорошо. Ночь переспишь, а под утро сядешь на свой поезд. И не сомневайся, она привыкла к постояльцам. Загальские у нее, говорю, все перебывали. Едет ли кто куда, возвращается ли откуда, у кого переночевать или торбу оставить? У Янины. Да ты ведь и не чужой ей, и она тебе, говорю, сеструха. Она будет рада приветить тебя… – Старик зябко поежился, потер непослушные озябшие руки, сунул их в карманы штанов.
– Хорошо, зайду, хоть я и не помню уже, где она живет…
– Как въезжаешь в деревню, так от улочки вторая или третья хата по левую руку. Да, вторая или третья. Сам-то я к ней не захожу, а тебе что… И снова же говорю – братеник ты ей… А я сердит на нее…
– Мы уже это слышали… Идите домой…
Аркадий открыл заднюю дверцу «летучки», бросил чемодан, – он пружинисто скакнул на сверток проволоки, что огромным черным клубком лежал на полу, – влез сам.
– Передавай привет Соне… Да глядите, чтоб все хорошо решилось… А разродится – напиши, мать подъедет.
– Да уж… Идите, не мерзните. – Аркадий потянул на себя ручку. Хлопнула дверца, клацнул замок, затарахтел, заторопился мотор.
Дорога была – муть непролазная. Машину мотало, словно скорлупку на крутой воде. Уцепившись одной рукой за рычаг тисков, второй – за мокрую раму бокового окошка, Аркадий старался устоять на ногах, чтоб не удариться головой о приборный щиток или не напороться на ящики с инструментами.
Машина заваливалась то на правую, то на левую сторону, да так, что казалось, уже никогда не вылезти ей из этой грязи. Однако проходило несколько минут надсадного рева мотора, и она ползла дальше. По полу двигалась туда-сюда проволока, под полом чмокала грязь, шумела, плескалась вода. По гулкому жестяному верху и бокам густо сек дождь. Брызги его через оконце залетали в будку, попадали на руки, на лицо, но Аркадий не обращал на это внимания.
Им овладело дорожное настроение – чуть приподнятое, чуть тревожное. Какая ни расхлябанная дорога – завтра он будет дома, в Минске. Вспомнил Соню – неуверенно спокойную в последнее время, ее грузную, сонную походку – и почувствовал, как что-то больно защемило в груди. Пожалел, что как раз теперь собрался к старикам, оставил ее одну в пустой квартире. Ехал на день, а задержался на целых три. Хотя б все было хорошо. Она ходила последний месяц, в любое время могла разродиться. Еще повезло, подвернулись ребята на этой трясучке. Какой-то трояк – и они везут его. Им десять километров – двадцать минут хода, а ему лучшего и не придумать: за воротник не капает и по грязи не надо волочиться. И нечего переться на станцию, надо постучать, чтобы остановились возле Янины.
Аркадий прикрыл глаза, попробовал представить Янину – и не смог. И нисколько не удивился этому: считай, лет восемь не видел.
Когда-то Янина жила с родителями в том же Загалье, что и Аркадий. Отец Аркадия и мать Янины были родные брат и сестра, и их семьи дружили. Янина была одна дочь у родителей. Аркадий тоже рос одинцом – два его брата, родившиеся до него, умерли, не дожив и до года, но Янина была на семь лет старше и вытянулась в долговязого подростка, когда Аркадий еще вытирал нос рукавом.
Осиротела Янина в начале войны с немцами – погиб отец, потом умерла мать. Из наследства за Яниной осталась большая – хоть волков гоняй – хата и окованный железом высокий сундук, из близкой родни – семья Аркадия.
После смерти матери Янина осталась жить в своей хате, но частенько пропадала у них, в другой раз и ночевать оставалась. Потом вышла замуж за низенького, неказистого с виду, но веселого по натуре, большого охотника до чарки гармониста Иванку и переехала в Борок сразу же, на второй день после свадьбы.
Аркадию хорошо запомнилась и та бедная послевоенная свадьба, и как подвыпивший Иванка с гармошкой в руках сидел верхом на сундуке – забирал Янину к себе. Хату Янины они решили продать. А еще перед этим, в войну, у Янины был жених из партизан – стройный, чернобровый, весь в скрипящих ремнях Ленька-адъютант. Не уберегся он. Перед самым приходом наших наткнулся в соседней деревне на полицейских. Янина сильно переживала: они с Леней собирались пожениться.
Переехав в Борок, Янина как-то очень быстро обзавелась детьми – одного за одним родила мальчика и трех девочек – и закружилась, замоталась в домашних хлопотах. К этому времени Иванка научился пить основательно. Теперь он не пропускал ни одной свадьбы, которые случались в Борку и ближайших деревнях. На свадьбы Иванка ходил один (Янина оставалась с детьми). Шел он по улице вымытый, выбритый, вобрав брюки в голенища сапог, наяривал на гармошке, держа ее, как родное дитя, перед собой, как будто в этой гармошке и было все его счастье. Со свадьбы Иванку обычно привозили. Или одного, или вместе с гармошкой – грязного, извозюканного, с синими слюнявыми губами. Несколько раз Янина отправляла его в больницу – «лечить алкоголь», и Иванка охотно соглашался с ней и делал все, что советовали ему доктора. После больницы он возвращался домой притихший, помолодевший, с белым, словно вывалянным в муке лицом и глубокой животной тоской в глазах. Тоска эта застилала его глаза до первой свадьбы. Тогда все повторялось сначала.
Сам Аркадий в Загалье не жил с четырнадцати лет. Вначале учился в техникуме, потом служил в армии, затем снова учился – теперь уже в институте. После института год или два не мог никак зацепиться за Минск. С Яниной и Иванкой Аркадий встречался редко и, как они живут, знал больше по тому, что рассказывали ему отец и мать. А рассказывали они всегда одно и то же: ругали Иванку, жалели Янину – выскочила за пьяницу, ухнула, бедолага, в замужество, как в прорубь.
Года полтора назад Аркадий прослышал, что Иванки не стало. Переходил он железнодорожные пути со своей неразлучной гармошкой, держа направление в Борок, и попал под поезд. Экспертиза установила, что в этот вечер Иванка был трезв.
Гармошка его осталась цела.
…Дорога заметно поровнела, по бокам и верху машины застучали ветви – начался лес. Его проскочили мигом, и сквозь густое сито дождя Аркадий увидел одинокий затуманенный фонарь. Фонарь раскачивался на ветру, бросая широкие желтые клинья на оплывшие, прибитые дождем скирды соломы.
Подъезжали к Борку.
Янинину хату Аркадий нашел не сразу. Он почему-то считал, что хата должна стоять одна, особняком – без хлева и истопки, а вторая и третья хаты были длинные, под одной стрехой с хлевом и навесом. Втянув голову в плечи от дождя, Аркадий постоял в темноте посреди улицы, ожидая, когда подойдет человек, – слышно было, как где-то впереди кто-то шлепал большими, одетыми, наверно, на босую ногу сапогами. Это была девочка лет двенадцати, и на вопрос Аркадия она махнула рукой в сторону третьей избы и пошлепала дальше.
В окнах хаты, на которую указала девочка, горел огонь.
Дома была сама Янина. Она приоткрыла дверь из сеней и в блестящем свете, что падал от лампочки под круглой балкой, долго вглядывалась в Аркадия. Он назвался. У нее сразу прояснилось лицо, и Аркадий узнал в этой ладной женщине ту подвижную тоненькую Янину, которую он помнил и когда-то очень любил.
– Каким это ветром занесло тебя? От своих, наверно, едешь… И как ты только добрался по такой грязи? Или подвез кто?.. – один за другим сыпнула она вопросами.
– Видишь, добрался, – улыбнулся Аркадий, поднимаясь по скользким ступенькам в сени и отряхивая воду с берета и плаща. – А ты совсем не меняешься. Все такая же, как когда к Леньке бегала…
– Где уж, вспомнил. Наверно, и кости его давно истлели, и на память никогда не приходит… Старость на хвост наступает, – ответила Янина, пристально глядя ему в глаза. Взяла у него из рук плащ, повесила у порога на вешалку. Глаза ее блестели по-молодому, задумчиво и грустно.
Аркадий окинул взглядом хату. Большая печь, около стены кровать, стол, кушетка. Они занимали почти всю хату, оставляя проход на другую половину и место, чтобы развернуться ухватом. На самом проходе на двух табуретках стояло цинковое корыто с грязной мыльной водой. На полу возле него грудой лежало белье. Здесь же рядом на керогазе грелся огромный чугун воды.
– Ты не гляди, братка, что у меня кавардак такой. Это ж надумала постирать тряпки свои. Всю осень не могла собраться – работа заела. И погода такая. Да уж начала… – Она бросилась к столу, убрала немытую посуду, открыла дверь во вторую половину, вопросительно взглянула на Аркадия.
– Может, там подождешь, пока закончу?.. Я сейчас – Засмеялась, блеснув зубами. – Хотя нет… Садись здесь, на кушетку. Мне одной скучно будет. – Плеснула из чугуна горячей воды в корыто.
– А где же все твои? Или ты одна уже? – спросил Аркадий.
– Все при деле. – Янина вздохнула. – Люся живет со свекровью во Львове. Пишет, что ожидают скоро Гену, – он со дня на день должен заявиться, последний год служит. Думают сюда заехать… Коля и Валя в школе-интернате, под Борисовом. Собираюсь в этом месяце проведать их. Петрок на электростанции в ночную. Только что дверь за собой закрыл. А младшая при мне… Всыпала немного, так лежит на печке, обиду греет. – Янина кивнула головой на печь, за занавеску. На печи что-то зашуршало, зашевелилось, и из-за трубы показалась головенка с белыми распатланными волосами и круглыми заплаканными глазами.
Аркадий вспомнил, что в чемодане у него должны быть гостинцы. Достал конфет, несколько яблок, подал на печь. Девочка не хотела брать. Сказала матери.
– Мама, он дает мне.
– Так возьми, дурочка. Это же твой дядя Аркадий.
Девочка легла на живот, протянула левую руку: вначале взяла конфеты, положила возле себя, потом яблоки. Села, свесив ноги с печи, начала перекладывать гостинцы в подол.
И тогда Аркадий увидел, что она калека, что правая рука у нее короче левой, а сложенная лодочкой ладошка очень маленькая. Из расстегнутого рукавчика она свисала, как желтое, ощипанное крылышко.
Что-то горячее больно сжало сердце Аркадия. Он знал, что, бывает, рождаются дети-калеки, видел таких детей – и с искривленными ногами, и с усохшими руками, но то были чужие дети, и он быстро забывал о них, лишь горький осадок оставался на душе после встречи с ними. Он как-то не допускал мысли, что такая беда может посетить кого-нибудь из близких ему людей или даже его самого. Он припомнил, что мать как-то говорила ему о том, что у Янины растет девочка с усохшей ручкой. Даже просила узнать, нет ли где в Минске или возле Минска такой школы, где учили б таких детей, чтоб отправить ее туда… Но он забыл об этой просьбе, совсем забыл, выпало из памяти.
– Как тебя зовут? – спросил он у девочки, все никак не решаясь отойти от печи.
Она снова рассмеялась.
– Мама, он спрашивает, как меня зовут…
– Так почему же ты не скажешь?
– Не хочу. Ты сама скажи…
– Ладно уж, что с тебя возьмешь. Галей ее зовут, – ответила за дочь Янина. – Большая уже, во второй класс ходит. Иногда так совсем нормальная, как и все дети, а иногда – как трехлетний ребенок. Пишет хорошо, хорошо читает, а арифметику не умеет – ни сложения, ни вычитания. Еще если посидишь вечер, так что-нибудь сделает, а не посидишь – так и все, двойку принесет… А сегодня заупрямилась совсем: не буду учить уроки, и все тут. Я и просьбой, и угрозами – не помогает… Взялась за ремень. Поэтому и лежала на печи, ревела, а тут, гляди-ка, развеселилась.
Янина стирала и говорила, вскидывая голову, убирая мокрой рукой волосы, что лезли в глаза из-под платка. Выпрямилась над корытом, вытерла вспотевшее лицо, подняла глаза на Аркадия.
– Пускай бы ты, братец, рассказал, как сам живешь, как Соня?.. Хоть бы привез когда, показал… Может, заимели уже сынка или дочь?
– И заимели, и нет… В этом месяце должна родить. А живем… – Аркадий вздохнул. – Сказать хорошо – нет, сказать плохо – тоже нет. Так себе…
Этот вопрос «как живешь?», с которого почти всегда начинался разговор, стоило только встретить кого-нибудь из земляков или знакомых, всегда ставил Аркадия в тупик. Что значит «хорошо»? Есть квартира, холодильник, телевизор? Хорошая зарплата? Хорошая жена? И все? И что значит «плохо»? Когда ничего этого нет – ни квартиры, ни холодильника, ни телевизора? Все это так непросто. Видимо, все это «хорошо-плохо» определяется не только этим повседневным – квартира, зарплата, без чего не может жить каждый нормальный человек, а и чем-то другим, более глубоким, тем, откуда идет удовлетворенность самим собой, своей работой, своей жизнью…
– Нет, брат… Что тут думать… Я считаю так, что если год прошел и все живы, все здоровы – никто не заболел, никто не умер, – значит, хорошо…
Аркадий пожал плечами: кто его знает, может, и так.
Заговорил сам:
– А то еще не успеет поздороваться человек, а уже тянет: «Сколько там у тебя выходит… Наверно, лопатой деньги гребешь?» Как будто в том, сколько зарабатываешь, и вся правда.
Янина засмеялась.
– Значит, ты мало зарабатываешь. Кто много имеет, любит, когда у него об этом спрашивают… У нас тут сосед есть, Цукора. Так сына его посылали за границу, какой-то завод строить. Два года он там пробыл. Приехал на своей машине, дом большой сразу выстроил. Сам чистый, полный, и жена – такая толстуха, в дверь не пройдет. Дак тот любит, когда у него про деньги спрашивают. Там хорошо платили. Любит похвалиться. Говорит, еще поехал бы, если бы сказали…
Янина окончила стирать.
– Ну а сейчас можно показать тебе и новую хату, – сказала, вытирая руки. – Ты ведь, наверно, в ней и не был еще… Хотя, что я говорю, откуда тебе быть…
Янина прошла на другую половину, щелкнула выключателем. Под белым потолком загорелась лампочка. Хата была ладная, с желтым, недавно настланным полом, стены оклеены зелено-желтыми обоями. В левом углу стояла высокая двуспальная кровать, в правом – стол, между ними – кадка со старым, раскидистым фикусом. Слева, у двери, белела печь. Было прохладно, пахло сырой глиной. Чувствовалось, что здесь еще не жили.
Янина стояла, прислонившись спиной к косяку, смотрела на Аркадия. Молчаливая, сосредоточенная, теперь она еще больше напоминала Аркадию ту далекую, молодую Янину – широкое смуглое лицо, открытый высокий лоб с густыми, разлетающимися бровями. Только теперь лицо постарело, шире стал подбородок, морщины побили лоб. И Аркадию сделалось жаль ее, ту Янину, и он сказал:
– Ты молодец, Янина, ты такая молодчина… Что я и не знаю, как хвалить тебя…
Янина всхлипнула, заморгала, лицо ее сморщилось, но она сейчас же дернула головой.
– Ой, что это я. Баба и есть баба… – И тихо, доверительно: – Она досталась мне, эта хатка. Не дай бог еще кому так… За одним только лесом сколько походила, пока вытребовала… Но это еще и не работа была. Вся работа началась здесь, во дворе, когда лес перевезла… Всюду же сама, всюду одна… Договорилась с мужчинами, должны были прийти рубить, а Иванка гармонику через плечо – и в Камень на свадьбу. Хотя и грех о мертвом нехорошо говорить, но кто б так сделал… Надо не сердце в груди носить, а камень. Говорю, потерпи хоть, пока сруб скидаем, помоги. Где там! Говорит, вечер поиграю и приду. Господи, как я на него тогда рассердилась! Подумать только, чужие люди хату рубят, а хозяин на свадьбе гуляет… Правда, свадьбы не было, жених передумал, не приехал, и Иванка шел домой. Шел и не дошел. Собирались строить один дом, а построили другой. Спасибо людям, не оставили в беде – и на кладбище отнесли, и музыку наняли. Похоронили мы его… Пришла я домой с кладбища и не знаю, что делать, к чему руки приложить. И жизни у нас с ним не было, одни ссоры, однако же как-то смелее было, все же мужчина в хате. А теперь одна осталась, на руках трое. Двоих – Колю и Валю – устроила в интернат, Люся уже была на своем хлебе в Осиповичах, а младшая осталась со мной. Позвала я снова мужчин – давайте строить… И Петрок вместе с ними… Он электрик, а тогда без работы был – то ли отпуск взял, то ли что… Родом он из Западной, из-под Лунинца, был женат, недалеко здесь, развелся… Наработаются за день мужчинки мои, поужинают и домой. А ему и идти некуда. Стоял на квартире у одной бабки – она к сыну на лето уехала, оставила его одного в доме… Куда ты, говорю, ходить будешь, оставайся; спать, слава богу, есть где, а чуть свет все равно надо приходить. Он остался и остался… Сам и мост стелил, и потолок, и окна устанавливал… Так мы и сошлись.
Янина вытерла глаза, улыбнулась грустно.
– А люди, – попробуй, пойми их. Жила я с Иванкой, дня ясного не видела – вздыхали, жалели меня. А сошлась с Петроком – он и жалеет меня, и помогает и дома, и в совхозе, – а людей словно подменили. Начали подсмеиваться, наговаривать – и в глаза, и за глаза. Чего я только не наслушалась! Как будто я уже не я, как будто я сделала что-то непристойное, все равно как украла что… И дядька, отец твой… Не пришелся он ему по вкусу, Петрок… И знаешь почему? Начал ругать нас твой отец, что рано мы сошлись, могли б погодить немного… А Петрок возьми да и ляпни: учить все умники, а как помочь, так никого не увидишь… Не надо б ему такого говорить. Какой он помощи хочет. У каждого своя жизнь – у вас своя, у нас – своя. Ну, батька твой шапку на голову – и за дверь. Я – за ним. Так он мне: ты и старая, ты и такая, ты и сякая, а он молодой, красивый… Не смеши, говорит, людей… Разве он будет жить с тобой?.. А я что… Я знаю, что я не девочка, что мне не шестнадцать… Однако же он уважает меня. И я ожила при нем, согрелась, оттаяла душой и телом… И пусть будет что будет… Но скажу, братец: научились мы горевать, научились жалеть, только не научились радоваться. И не скоро, ой не скоро научимся.
Потом они сидели за столом, ужинали. В хате было спокойно, тепло. По черным стеклам, как червяки, сползали ручейки воды: за окном шел дождь. На печи тихо посапывала Галя.
Говорила больше Янина. Говорила быстро, словно торопилась выговориться. Иногда умолкала и морщила лоб, задумывалась. Несколько раз Аркадий ловил на себе ее пытливый взгляд. Однако как только он поднимал глаза, она отворачивалась. Все же не удержалась:
– А я, как только ты пришел, как только узнала тебя, подумала, что и ты смеяться будешь… Однако нет… – И сама рассмеялась, но тут же посерьезнела. – Скажи, Аркадий, а почему вы не приехали на Люсину свадьбу? Я ведь письмо вам посылала…
– Письмо? Ага, помню, было письмо… А не приехал почему… Кажется, я в командировке был…
– А мы ждали вас… Два раза на станцию бегали – к могилевскому и к калужскому… И назавтра. Думали, может, в субботу не смогли, так в воскресенье, на второй день… А свадьба хорошо прошла, красиво. Людей много было – аж на восемь столов… Родители жениха приехали с Украины, сестра… Только моей родни не было… Утешала себя, что хоть вы приедете с Соней, поплакала немного…
– Я не мог… Ты же знаешь, у меня часто командировки, – снова заговорил Аркадий и вдруг умолк. Почувствовал, как жар опалил лицо. Он вспомнил, что ни в какой командировке он не был, да и письмо Янина прислала, наверное, за месяц до свадьбы. И они с Соней надумали уже ехать… Но тогда в Минске шел дождь, на дворе было мокро, неуютно, и он вдруг представил себя и Соню на раскисших улицах Борка, и как они во тьме будут лазить, спотыкаться по грязи… И он сказал Соне, что, наверное, не стоит ехать… Он что-то объяснял Соне, и она согласилась, ничего толком не поняв.
…Они чуть не проспали на поезд. Впопыхах оделись и выскочили на улицу. Было темно и сыро. Капало с берез. Шли молча, придерживаясь забора, обходя темные лужи. За селом, в лесочке, Янина первая нарушила молчание. Голос у нее был густой, хрипловатый после сна.
– А вы как, дружно живете с Соней?
– Не очень, – ответил Аркадий. – Часто ссоримся. То я злюсь на нее, то она на меня. Особенно теперь. Очень капризная стала, несговорчивая. То весь вечер ворчит, то молчит, словно язык проглотила…
– Ты не сердись на нее. Я хоть ее и не видела, но мне кажется, что она у тебя толковая баба. А толковую бабу так же трудно найти, как и непьющего мужика. Поверь мне, я это знаю. А что капризничает, так это бывает. Все пройдет, пусть только родит. Знай, что она уже не одна. Ей надо за двоих думать… Ты этому не удивляйся. Я четвертой ходила, Галей, и то как зверь была. Кто что ни сделает, что ни скажет – все не по мне. А это же первое… Боже мой, сколько страха, сколько радости!.. Бывало, лежу ночью тихонечко, а оно как толкнет в бок, как толкнет. Аж слезы на глазах. А ты говоришь: молчит, сердится… Я вот думаю, что, может, и плохо делала, что очень доброй была к Иванке, мало сердилась… Бывало, придет он домой пьяненький и лезет в постель. Может, потому, что пьяного подпускала, и родилась Галя калекой… Может, если б построже с ним была, и не была б она такой…
Она замолчала. Какое-то время шли, думая каждый свое. Впереди мутными кругами зарозовели фонари – один, второй, третий… И тогда Янина сказала задумчивым голосом:
– Мне надо еще ребеночка. От Петрока… Хочу, чтоб это был мальчик…
И вот уже Аркадий стоит в тамбуре, а Янина на темной, сырой платформе. Посерьезнело ее лицо, и вся она стала строгой, сосредоточенной и чужой. Таким обычно бывает человек в начале нового дня.
Янина не стала ждать, пока поезд двинется. Повернулась и пошла вдоль рельсов широкой, спорой походкой. Была она в блестящих резиновых сапогах, в мягком бордовом платке, который теплым клином лежал на плечах, – и у Аркадия стало тяжело на сердце, словно он прощался с Яниной навсегда.
А дорога вела Янину в сторону электростанции. Там был Петрок.
1968
