Текст книги "Сочинение на вольную тему"
Автор книги: Анатолий Кудравец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
XIII
Игнат сидел за столом, обедал. Редко ему выпадало обедать дома и так спокойно, все на бегу, всухомятку – либо на мельнице, либо в поле, либо в лесу…
Щи хорошо упрели в жарко натопленной печи, из нее густо пахло жареным мясом, однако мяса Марина сегодня не подала, приберегает на пасху. Ну да как она решила, пусть так и будет. Бог богом, а люди людьми. Хочется сделать себе праздник – вот и изворачиваются, ищут где только можно.
Хата была вымыта, выскоблена, свежей побелкой отсвечивали печь и потолок, окна блестели чистыми стеклами. Игнат ел и сквозь эти прозрачные стекла смотрел на улицу. Сад, за садом – заплот, за заплотом дорога, Тимохов двор… Оттуда порывами замахивало дымом: Тимох жег на сотках летошний картофляник. Огонь то разгорался, белые клубы взвивались вверх, то захлебывался от сырой ботвы, и тогда шлейф дыма наползал с соток на улицу.
«Жмот. Жалеет капнуть керосина, сам задыхается и людей душит», – беззлобно подумал Игнат про соседа, когда ветер снова повернул в эту сторону и чернота поползла через улицу в огород. Наползла, заслонила все, даже ближняя к окну яблоня видна была только снизу, у самой земли.
Дым тотчас же растаял, будто осел на землю, и тогда Игнат увидел на улице напротив своего дома двоих: один с автоматом, другой с карабином. Первого, высокого, он узнал сразу: это был Стась Мостовский. Второго не узнавал. Они направлялись к нему во двор и смотрели на его хату.
Игнат съехал с табурета, махнул за дверь. Марина заканчивала мыть полы в сенцах.
– Меня нет дома, – бросил он сдавленным голосом, взлетел по лестнице на чердак, откинул лестницу от стены.
Марина ничего не понимала, почуяла только: случилось нечто неожиданное. На крыльце послышались голоса, и вслед за тем в сенцы вошли Стась Мостовский и молодой, с черными усиками хлопец.
– Не ждали? – спросил Стась с нервной ухмылочкой, правый уголок губ дернулся. Губа у него дергалась и до войны, а теперь это стало заметно еще больше.
– Не ждали, – скорее удивленно, чем испуганно, ответила Марина и перевела взгляд со Стася на его спутника. Это был совсем еще мальчишка с нежным лицом и светлыми голубыми глазами. «Сколько ж тебе годков?» Марина узнала его. Это он просил у нее хлеба. Только ночью выглядел гораздо старше.
Она стояла над помойным ведром с грязной тряпкой в руках, с засученными по локоть рукавами, с подоткнутой спереди, чтоб не захлюпаться, юбкой. Уловила напряженный, сосредоточенный взгляд Стася на своих оголенных ногах и испуганный, мгновенный, как блеск молнии, взгляд его напарника. Выкрутила тряпку над ведром, вытерла руки о фартук, провела ими от поясницы вниз, и фартук вместе с подолом юбки как бы сам по себе соскользнули, скрыв ноги.
– Не ждали, – повторила, растягивая слова. – Но раз пришли, проходите в хату.
– Где Игнат? – резко, будто на допросе, спросил Стась.
– На работе, где ж ему быть, – Марина открыла дверь в хату, первой ступила через порог.
– А нам передали, что он пошел домой, – Стась шагнул за ней в хату. Вслед за ним вошел и его напарник.
Стась быстрым взглядом окинул хату, сунул голову за перегородку, заглянул на печь, подошел к столу, круто повернулся:
– Любомир, проверь-ка на чердаке. Он только что был здесь, видишь, не успел и щи доесть.
– Много ты знаешь, кто успел, кто не успел. Если б по-людски, может, и вас покормила бы, – Марина явно нарывалась на ссору.
– Объедки нам не нужны, – опять так же резко произнес Стась.
– Объедки?! – Марина, казалось, старалась дойти до смысла этого слова, а тем временем прислушивалась к тому, что делал в сенцах напарник Стася. Тот приставил лестницу к стене, слышно было, как поднялся ступеньки на две, помедлил – то ли не хотел, то ли боялся лезть выше. – Тогда вы не голодные…
– Неужто вы думаете, – Стась сделал нажим на «вы», – что мы будем ждать, пока нас накормят?
– Вы не ждете, вы «просите»? – не удержалась от иронии Марина.
Стась сверкнул глазами, губа его дернулась, но он не успел ничего сказать: в хату вернулся напарник. Бросил коротко, точно отрубил:
– Там никого нет.
Стась, стоя спиной к двери, хрипло проговорил:
– Жаль, что разминулись… Хотя, может, еще свидимся? А? – Говорил будто про себя и смотрел на Марину. Повернулся к напарнику: – Иди к дядьке, пускай приготовит вечерю.
Хлопец стоял, не хотел уходить.
– Любомир, я ж тебе говорил: третья хата с левого крыла, вон липы видны. Скажи, что я зараз приду.
Хлопец некоторое время раздумывал, потом круто повернулся и вышел. Его фигура с тонким, как прутик, стволом карабина мелькнула мимо окна.
– Что ты имеешь к Игнату? – спросила тогда у Стася Марина.
– Я сам хотел спросить у него: что он имеет ко мне? Чего он ходит за мной по пятам? Вынюхивает, выслеживает…
– Может, хотел сказать, чтоб не таскались по лесам, а вышли к людям, если хотите, чтобы… – Марина не договорила. Она успокоилась, почувствовав, что беда миновала.
– Мало что мы хотим… – Нервная ухмылка вновь окривила лицо Стася. – Отхотели…
– Нехай уж ты… А зачем это дитя водишь за собой?
– А ты знаешь, что такое остаться одному? Совсем одному…
Марина молчала.
– Да и не такое уж он дитя, как тебе сдается… Хотя… Маленькая собачка до старости щенок… – Стась хохотнул.
– Боже мой, какой ты…
– Я такой… А Игнату своему передай: третий раз не промахнусь.
– Третий?..
– Тогда ж, в самом начале, я его не тронул, хотя мог. И должен был, по законам новой власти. Думаешь, я не знал, что он был с Вержбаловичем и Шалаем? Так и пошел бы вместе с ними, если б я не пожалел… Я уж не промахнулся бы. Да и теперь… – Стась говорил спокойно, похоже, слова эти доставляли ему радость.
Лицо Марины сделалось белым, как бумага.
– Так это ты стрелял в него?..
– Я, я стрелял, но Любомир помешал.
Марина долго смотрела на Стася, не в силах вымолвить ни слова, ноздри ее нервно вздрагивали.
– Вон! Вон из хаты! Вон!!! – дико закричала, затопала ногами.
– Тихо! Не кричи. – Стась сделал шаг вперед, схватил ее за руки, привлек к себе.
Марине ударил в нос запах неухоженного, давно не мытого мужского тела, давно не снимаемой пропотелой одежды – знакомый запах свиного логова.
– Пусти! – крикнула она, вырываясь. Ее всю трясло.
– Не кричи, а то подумают неведомо что… – криво усмехнулся Стась, расцепив свои руки. – Это я так, пошутил…
– Тебе войны мало было для шуток, так еще и теперь?!
– А это уже не твоей головы дело, – вялым голосом ответил Стась. – И вообще… загулялся я тут с тобой.
Марина пристально глянула в его побуревшее, обросшее лицо, покачала головой.
– А мне еще к дядьке надо зайти, пасхального пирога попробовать, – продолжал Стась. – Он хоть и не родной, а все-таки дядька. И пирога я давно уже не ел. – Стась поправил на плече автомат, пошел было к двери, но тут же вернулся: – Добрая ты баба!
– Такая добрая, что ты пришел в хату убить ее мужика?!
– Мужик одно, ты другое… А знаешь что… Возьми у меня гроши. А? Возьми. – Стась отстегнул ремешок на сумке, достал завернутую в газету толстую пачку красненьких тридцаток. – Возьми, у меня их много. И не бойся, никто об этом знать не будет. Возьми!!! – Он совал деньги в руки Марине, она отбивалась от них: «Нет, нет, нет!» Наконец вырвала сверток у него из рук и затолкала назад в сумку.
– Ну, не хочешь – как хочешь… – С этими словами Стась вышел во двор.
Марина взбежала по лесенке на чердак. Игната там не оказалось. И две доски в фронтоне были отжаты снизу…
Игнат знал, что в его распоряжении всего несколько минут, и воспользовался ими. Отлично сослужил старый ржавый топор, валявшийся на чердаке с довоенной поры. Дальше было просто: Игнат выбрался на козырек, оттуда – на землю в огород, вдоль глухой стены – за хлев и по соткам – в сторону леса. Бежал пригнувшись и все время ждал, что сейчас полоснет очередь. Не полоснула. Уже выскочив на опушку леса, увидел возле курганов спутанного коня. Скрываясь за кустами, добежал до него, распутал, вскочил на спину. Подгоняя и направляя путом, вылетел на дорогу в Клубчу. Никогда так не стлалась дорога под ноги коню, и ни один конь, казалось, никогда не понимал так Игната.
– Давай, голубок, давай! – приговаривал Игнат, взмахивая в такт галопу руками, забыв о том, что называет коня по имени.
Конь был из парки, которую привел Змитрок из-под Гродно. Кобыла Голубка и конь Голу́бый, а парка называлась Голу́бая – за стальную, с примесью черной шерсти, масть. У артиллеристов они ходили в паре, таскали пароконную фуру, привыкли друг к другу и здесь, выйдя на колхозное житье, любили ходить вместе. Их не разбивали, когда требовалась парка, когда же нужно было сделать что-то на одной лошади – что поделаешь… Так случилось и в этот раз: Голубку запрягли возить картошку от буртов, а Голубый гулял…
– Давай, голубок, давай!.. – повторял Игнат, ощеперив ногами горячие лошадиные бока и припав к холке.
На коне даже в седле ездить можно только хорошо наловчившись, а без седла, да без привычки, да галопом, да еще столько километров… Кто решился на такое, долго будет вспоминать. Будет вспоминать эту свою скачку и Игнат, но это – потом, на второй и третий день, когда станет ходить враскорячку, точно подвесив кувшин между ног. А теперь он знай подгонял коня и шептал ему ласковые слова:
– Вопщетки, надо нам поспеть, голубок, обязательно надо поспеть. Только бы хлопцы были на месте…
Хлопцы – лейтенант Галабурдов и шесть солдат – находились как раз на плацу перед сельсоветом. Был тот час, когда лейтенант собирался распустить людей но хатам на ночлег, но перед тем делал инструктаж. Сегодня он выстроил всех, чтобы напомнить, что завтра религиозный праздник – пасха, однако они, работники органов, не имеют на него такого полного права, как все остальные, поскольку не могут ликвидировать банду, которая сидит, быть может, где-нибудь в ближнем лесу и не дает возможности честным людям спокойно работать, а когда надо, так и справлять праздник. Банда, возможно, только и ждет этого дня, чтобы попортить нервы всем, и в первую очередь им.
Слово «банда» лейтенант употребил больше для постраху, для того, чтобы все по-настоящему поняли важность того факта, зачем они здесь находятся. Сам он был уверен, что банды той – всего два человека, Мостовский и Любомир, его «адъютант». Так в один голос твердили бандиты, взятые в лесу около Голынки, так говорил и третий, Северин, который убежал тогда, а затем пришел сам.
Три дня назад поступили сведения, что видели двух вооруженных людей в лесу около Клубчи. Видели их три разных человека. Может, это были они, может, нет. Скорее всего, они. Шли открыто, не убегали, но и к людям не подходили. Решили сдаться? Чего тогда шастаете по лесу? Осмелели?..
Направляя отряд сюда, капитан сказал: «Все, хватит! Я не знаю, сколько их там, но я знаю, что они есть. А их не должно быть. Мы должны знать, что бандитов нет, и спать спокойно. Можешь – приведи, не сможешь – привези. Пора. Они десять раз могли явиться с повинной или пустить себе пулю в лоб. Убоялись? Не пожелали? Все, пора, хватит!.. Только я все время должен знать, где вы. И наши люди в селах должны знать, где вас искать».
Голубый вынес Игната к сельсовету как раз в то время, когда лейтенант собирался подать команду: «Разойдись! » Все смотрели на человека, скачущего к ним по улице.
Лейтенант узнал всадника и, разглядев его раскрасневшееся, мокрое от пота лицо, понял, что просто так гнать коня тот не будет.
Потребовалось всего несколько минут, чтобы они выскочили из села: Игнат на коне, а следом за ним, вытянувшись цепочкой, семь человек во главе с лейтенантом. Игнат уже не торопил, но и не сдерживал коня, тот шел ровной рысью, будто понимая, что быстрее нельзя – люди не успеют за ним, тише тоже нельзя – могут опоздать.
Подъем на взгорок, спуск в лощину, кусты, сосняк. Лес пробегали – садилось солнце, и, если бы время было и люди хоть на минуту могли остановиться, они увидели бы, как красиво пронзают лес его лучи, обливая золотом гладкие стволы сосен, как они дрожат, словно туго натянутые нити, и затем неслышно, обессилев от своей невесомой тяжести, ложатся на землю; услыхали бы, как весь лес полнится птичьими голосами.
У людей не было лишней минуты. Они задыхались от быстрого бега, пот слепил глаза, и хорошо, что солнце не жгло и не спешило уходить, оставляя им больше светлого времени.
За гатью около рябины Игната поджидал Леник.
– Они у Миколки! – крикнул он.
– Это третья хата по левую руку, – пояснил лейтенанту Игнат, останавливая коня.
Солдаты устремились вперед, обтекая Игната. Он подхватил Леника на коня, усадил его перед собой и погнал дальше.
За гатью, не высовываясь из кустов, лейтенант подал знак остановиться. Все тяжело дышали.
– Вы свободны, – сказал он Игнату. – Спасибо вам. Коня… хотя нет, конь пусть будет где-нибудь поблизости. А мы… Корбут, Игнатович, со мной, по улице, надо отсечь от леса. Силивончик, – он взглянул на немолодого сержанта, – Силивончик и остальные, огородами, окружить двор. И – тихо, попробуем захватить врасплох. И – беречь головы. Хендэ хох унд зибен-зибен. Ну, пошли!
Первый двор был огорожен с улицы плотной изгородью из сухих еловых дрючков, потом шел старый реденький штакетник, за которым в глубине соток стояла приземистая нежилая хата, за ней был Миколков двор, обнесенный сосновым частоколом. Хотя Миколку и звали так по-детски ласково, за незавидный рост, но человек он был ухватистый, делал все капитально, навек.
Весь конец улицы лейтенант с солдатами пробежали на одном дыхании и у начала Миколкова частокола столкнулись с самим хозяином. Он уже побывал у Игната, у Тимоха, никого дома не застал – и теперь не знал, что делать: в хату возвращаться не желал и далеко отходить от нее – тоже. Он ничуть не удивился, увидев вооруженных людей, точно ожидал их.
– Пьют, – сообщил сразу, будто у него уже спросили.
– Где? – спросил лейтенант, окидывая взглядом двор.
К Миколкову хлеву, пригнувшись, проскочили сержант с солдатами.
– Второе окно с улицы. Стол стоит у самого окна…
– Кроме них, в хате есть кто-нибудь?
– Нет. Женка и дочка сразу убежали, как услыхали их. Ну и я во…
– Вас-то я вижу… – лейтенант сверкнул черными глазами на Миколку. – Дверь одна?
– Две. Вторая во двор, скотине давать и так…
– Окна?
– Четыре на улицу, три в палисадник. С того боку одно на хлев, как и дверь.
– Так… – Лейтенант еще раз взглянул на Миколку. – Вам тут нечего делать. Давайте туда, – он мотнул головой в конец поселка. – Корбут, Силивончик, за мной! Закрыть ставни: один с одного боку, второй с другого. Западня так западня. Хендэ хох унд зибен-зибен. Только самим не высовываться.
– Товарищ лейтенант, а может, сразу гранату в окно? – подал идею один из солдат.
– Что вы, хлопцы… Вы ж разнесете весь дом, – забеспокоился Миколка.
– И дом, и… Попробуем договориться, может, сами сдадутся, без боя… Ну…
XIV
Миколка – хозяин справный, все, что полагалось смазать, у него было смазано, что не должно скрипеть – не скрипело.
Ни Стась, ни Любомир не заметили, что хата окружена, не услыхали они и как затворились ставни на окнах в другой половине. Они изрядно выпили и спокойно закусывали.
За окном, через улицу, за черноземом огородов, напоминая перевернутую зубьями кверху пилу, стоял лес, и над ним огромным рдяным кругом висело солнце. Оно повисло над самыми зубьями этой темной пилы, словно боялось порезаться. Багровый отсвет лег на бурое, вспотевшее от горелки лицо Стася, и оно засветилось, точно обливной горшок.
– Какое большое солнце, – заметил Любомир и нервно усмехнулся.
И тут в комнате потемнело, – казалось, с одной стороны на небо надвинулась черная туча. Стась как откусил огурец, так и застыл, будто к его затылку приставили дуло пистолета. Он тут же крутнулся, бросил взгляд на окно за спиной. Там, где было окно, стало темно.
– Обложили! – только и вымолвил, хватаясь за автомат. Окинул глазами хату. Печь стояла подле глухой стены. Через открытую дверь в другую половину видна была кровать с горой подушек. – Хватай подушки и сюда, на печь! – глухо, вполголоса приказал Любомиру, а сам стал спиной к печи. Окно было перед ним, дверь справа.
– Зачем? – не понимал Любомир.
– Делай, что говорят…
В это время ставни на последнем окне медленно, как бы сами по себе, стали закрываться. В хате еще больше потемнело, и Стась как стоял с автоматом у живота, так и ударил из него чуть выше подоконника. Ставни отскочили назад. Стало светлее. Стась метнулся к двери, взял ее на крючок.
Любомир тем временем перенес и вскинул на печь четыре или пять подушек.
– Что ты делаешь?! – закричал он на Стася, когда тот дал вторую очередь в окно. – Мы же пришли сдаваться.
– Я им сдамся! Бери карабин и на печь… Это наш последний бастион.
– Ста-ась! – простонал Любомир. Голос его дрожал. – Я думал, ты хоть теперь… Мы ведь с тобой договорились…
– Кому сказал! – прикрикнул Стась, повернувшись к нему. Дуло автомата было наставлено в живот Любомиру.
Тот послушно взял карабин и полез на печь.
Очередь со двора через угловое окно никого не задела. Чуть не вся она вошла в поперечную стенку, делившую дом на две половины, но три пули пощепали стену над столом – как раз в том месте, где несколько минут назад сидел Любомир. Одна зацепила графин с самогонкой. Горелка залила пол, растеклась по нему темным пятном. Стась кинулся к печи и резанул в ответ. На эту очередь со двора не отозвались, но и в хате стало темно: закрылись ставни того окна, возле которого они сидели. Стась стал на зачинок, заглянул на печь. Любомир сидел в углу, вытянув ноги. Подушки загораживали пространство от двери и от окна, с двух других сторон были стены.
– Молодчина, – сказал Стась. – Можно держать бой.
– Тебе нужен бой?! – с тихой злостью спросил Любомир.
Стась пристально вгляделся в своего молодого напарника:
– О чем ты думаешь?
– Я жить хочу… Я не могу больше, не хочу…
– Думаешь, они, – Стась кивнул за стену, – дадут тебе жить? Тебе, полицаю… Полицаю и предателю… Война кончилась… И ты должен был поднять свои белые рученьки вверх. А ты пошел в банду. И третий год гуляешь с ней… Подумай, хлопчик…
– Я подумал… Я никого не убил, никого не продал… – упрямо твердил свое Любомир.
– Ты даже так заговорил? Хочешь сказать, что ты чистенький? Не-е-е, брат… Ты – предатель! И… Как я ненавижу их всех!
– Чужой крови на моей душе нету… А в полицию меня силком заставили пойти…
– Может, я заставил? – скривив губы, прошептал Стась. Он устраивался на печи так, чтобы держать под обстрелом дверь и окна на улицу.
– Нет, тогда ты не заставлял… Ты после… после… – Любомир не договорил.
– Что после? – переспросил Стась. Он стоял на коленях, привалившись спиной к стене и касаясь головой потолка; стоило ему повернуться вправо, как черный глазок автомата смотрел на Любомира…
– Ты после… Ты держал меня как заложника… Ты боялся остаться один… Ты и теперь боишься… Стась, давай сдадимся, еще не поздно… – Это была отчаянная мольба, он почти плакал.
– Хлопчик, кто это идет домой сдаваться? – Усмешка, похожая на гримасу, скривила лицо Стася. – Домой идут или как герои, или уже… – он покивал головой. – Поздно… Поздно, мой хлопчик. И кончай об этом… Кончай, а не то я…
– Я кончаю… Я кончаю, но ты знай, знай… Я не хлопчик… – Любомир не успел закончить. Брякнула клямка в дверях на улицу, кто-то, видимо, попытался открыть дверь. Стась привстал на коленях и из-за трубы ударил из автомата.
В эту ночь Липница не спала. Пальба возле Миколковой хаты снова вернула к военным временам, взбудоражила память.
Игнат прилег было, не разуваясь, на канапе, лежал, курил. Встал, вышел во двор. До утра еще было далеко. Едко пахло навозом – только вчера выкинул из хлева. Разомлевшая, готовая к севу земля ждала плуга.
Игнат долго всматривался в сторону Миколкова двора. Впереди отчетливо вырисовывались липы Тимоховой обсады, дальше все тонуло в темени. И когда тишину разорвала приглушенная очередь – стреляли из хаты, – он не выдержал, заспешил туда.
– Кто тут шляется? – остановил его на углу Миколкова двора встревоженный голос лейтенанта Галабурдова.
– Вопщетки, это я, – отозвался Игнат.
– Не спится?
– Стрельба не дает. Может, поговорить с ними, чтоб сдались?
– Я уже говорил. Пустое. Хотя… – лейтенант махнул рукой. – Говори.
Игнат вошел во двор, укрылся за углом хаты, подал голос:
– Стась, это я, вопщетки, и послухай, что я имею тебе сказать…
В ответ ему была ночная тишина. Но Игнат продолжал говорить дальше. Даже не говорил, а кричал, чтоб услышали в хате.
– Всему есть свой конец, и он всегда приходит, нравится нам это или нет. И если у тебя остался элемент разума, ты перестанешь щепать хату и признаешься: «Хлопцы, я сдаюсь». На том свете навряд ли кто наберется терпения говорить с тобой так честно, как тут, хоть ты и отрекся от своих, пошел к немцам, служил им, драпал с ними и опять вернулся, чтоб туляться по лесам. Если взять голову в руки, то кому ты, вопщетки, теперь нужен? Никому и нигде. После того как ты продал немцам Хведора и Лександру, я искал тебя, я знал, что встретимся, и, видишь, так оно и вышло. – Игнат перевел дух, и тут послышалась автоматная очередь, из двери полетели щепки.
– Что ты играешься с автоматом, как дитя? Или так уже одичал, что ничего не жалко? Твоему ж дядьке в этой хате жить. Когда-то ты хотел, чтобы люди думали, что ты смелый, а теперь, кроме как через автомат, и слова сказать не можешь. Я это, вопщетки, к тому, чтоб ты знал: война на злости держится, и ты напрасно хочешь распалить ее во всех за то, что сам загнал себя в такой тупик, когда надо или поднять руки вверх, или сделать что другое смелое. Лейтенант Галабурдов обещает вам жизнь и справедливый суд, и вы знаете, что добровольная сдача дает больше права на помилование, чем пустая стрельба. И думать об этом вам осталось немного: коли хлопцы начали кого выкуривать, то уж выкурят.
Игнат умолк, и тогда послышался хриплый голос Стася:
– Ну вот что, агитатор, поговорил и заткнись. Ты знаешь свое, у меня – свое. Вижу, зря я когда-то пожалел тебя.
– Вопщетки, ты и взаправду хотел убить меня?
Молчание, потом ответ:
– Надо было.
– Хотел бы я знать: а за что?
– За все…
– Все – это ничто. Всего разом не бывает…
– Слишком большие мудрецы вы были… И очень хотелось вам постричь всех под свой гребень…
– Дак ты нашел свой гребень, немецкий… И стриг, сколько мог, а не думал, что он кругом железный.
– Вы всегда хотели задавить меня, притоптать.
– А это, вопщетки, неправда. Ты это знаешь… Оно и теперь никому не нужно это…
– Тогда что вам надо?
– Чтоб ты перестал стрелять. Своими выстрелами ты взорвал все село… Ты не думаешь даже о том, что где-то не спит твоя мати, слушает, как тебе тут весело…
На некоторое время повисла тишина, потом снова послышался глухой голос Стася:
– Ты мою мати не трожь… Она все знает. А что не знает, я сам ей расскажу… Сам!.. – Стась сорвался на крик, матюгнулся и вновь полоснул из автомата по двери.
У Игната больше не было желания говорить.
Автомат смолк, выплюнув очередную порцию гильз и пороховой гари, и снова стало тихо. Тихо в хате, тихо на дворе. Только ходики на стене продолжали настойчиво повторять один и тот же вопрос: «Ці так? Ці так?..»[5]5
Так ли? Так ли?..
[Закрыть]
…Три дня назад Стась заходил домой. Пришли ночью с огородов, долго слушали тишину, боясь засады. Любомир остался во дворе, Стась зашел в хату. Дверь оказалась незапертой, мать ждала его.
– Стась, это ты? – первое, что услышал он, прикрыв за собою дверь.
– Я, – глухо ответил Стась. Он с зимы не заходил домой. Кружил неподалеку, а домой не заходил.
– Я знала, что ты придешь, – и она без подсказки принялась занавешивать окна, засветила лампу. Стась положил автомат на лавку, а сам тяжело опустился у стола. Был он заросший, и лицо казалось черным.
– Может, я поставлю воды, помоешься? – спросила мать.
– Нет, воды не надо, а если б сварила бульбы, мы бы поели.
– Ты не один?
Стась непонятно чему усмехнулся:
– На дворе есть еще один человек. Я его позову немного позже. А пока хочу оставить тебе грошей.
Мать разводила на комельке огонь. Она налила в чугунок воды, поставила на треногу.
– Куда я с ними? Да и… на што они мне?
– Не бойся, это не чьи-нибудь… Просто мы конфисковали…
– Чего уже мне бояться. Я и так живу и проживу. А что вы? Было два сына, зять, остался один и тот…
– Я хочу оставить тебе грошей, – с грубоватой настойчивостью повторил Стась. – Хочу, чтоб ты могла купить что-нибудь. Хотя бы из одежды. – Он взглянул на жесткую, как луб, пошитую из плащ-палатки юбку, что была на матери. – Не обязательно же завтра идти в магазин и не обязательно самой.
– Не нужны мне гроши, – ответила мать, продолжая чистить картошку. – Я вся измучилась, думая о тебе.
Стась видел: она устала, очень устала. Видел и то, что в свою хату он не принес радости. Да и мог ли он сегодня принести радость?
– Я хочу знать, что ты думаешь делать дальше? – спросила мать, подняв глаза от чугунка с картошкой.
– Я ж тебе говорю: я принес тебе грошей…
– А сам? – в голосе матери чувствовались слезы.
– Погляжу. – Стась как сел у стола, так и сидел. Ему трудно было не только пошевелить рукой или ногой, но и говорить было тяжко.
– Почему ты не хочешь повиниться, сынок?
– Боюсь.
Он не сказал, а скорее прошептал это.
– Неужели это страшнее смерти?
– Что смерть?.. Смерти боятся только дети… – Стась покачал головой.
– Сюда ж ты не побоялся прийти?..
– И боялся, и боюсь… Но куда ж я пойду?.. Я просто хочу, чтобы у тебя были гроши.
– Повинись, Стась. Кругом же люди… Наши люди.
– Потому и боюсь.
Денег она так и не взяла. И сейчас, конечно, не спит. Ходит по-за хлевами, шуршит своей юбкой. Или стоит, прижавшись к заплоту, вслушивается, что деется в этом конце. А что… в этом… конце? Тут тихо. Только эти ходики… Хоть ты возьми да из автомата… Или взять гранату – и все разом, одним махом… А?..
Стась взглянул на Любомира. Тот спал, зажавшись в угол, чмокая губами.
Рассветало быстро. Вокруг посветлело, засеребрилось небо, зачернели, будто оголились, деревья.
Из Игнатова двора хорошо было видно Миколков хлев. Игнат видел: по нему, по самому коньку, шел в полный рост человек. Он шел с того, от луга, конца и в руках нес что-то длинное. Не доходя пару метров до края хлева, исчез на той стороне, потом залег, высунувшись по грудь, пристроил перед собой на конек свое «что-то». Это был пулемет, Игнат теперь хорошо разглядел его.
– Конец! – вслух произнес – Теперь-то будет конец.
Туда, на тот край хлева, где устроился пулеметчик, выходила стена Миколковой хаты, впритык к той стене стояла в ней печь. Человек с пулеметом замер, и нутро Игната сжалось, будто стрелять должны были в него самого.
Тишина оборвалась длинной очередью. Потом последовала еще одна очередь, потом еще и еще.
«Бьет по пазам. Грамотно бьет, – подумал Игнат. – Теперь-то достанет».
Любомиру показалось, что он только задремал, хотя уснул крепко и проспал часа два, не меньше. Словно даже и не спал, а провалился в небытие и тотчас вернулся. Вокруг было тихо, и просыпаться не хотелось.
Последнее, что он слышал, были переговоры Стася с тем мужиком, который вышел на их след зимой.
«Вопщетки, ты и взаправду хотел убить меня?» – «Надо было». – «Хотел бы я знать: а за что?»
Не время было думать об этом, но Любомиру нравился этот негромкий рассудительный голос. В нем чувствовались одновременно и простоватая наивность и сила. «Хотел бы я знать: а за что?» Не эти ли сила и уверенность выводили Стася из себя.
«…а за что?»
Любомир и зимой пытался добиться от Стася, за что он так невзлюбил этого упрямого, нетрусливого мужика. Трусливый никогда не отважился бы открыто, средь бела дня выслеживать их. Один, в таком диком месте… Если б Любомир не рванул из рук карабин, Стась застрелил бы его тогда. Потом он ухмыльнулся: «А ведь это его свежиной ты разговелся…»
«Так за что?» – «Ты этого не поймешь». – «Пускай не пойму, и все-таки за что?..» – «Они всегда стояли у меня на пути… Вержбалович, Шалай, он. Я хотел быть сам собой, а они мне не давали». – «Вержбаловича и Шалая нету… Допустим, не стало бы и его, этого…» – «Вопщетки…» – «Не стало бы и Вопщетки… И что дальше?» – «А дальше не твоя забота…» – «Ты завидовал им. И теперь завидуешь. Ты не можешь простить им своего поражения». – «Поражения… хм… Их нет, а я – вот…» – «Как волк… по темным углам…»
У Стася стала дергаться губа. Она всегда у него дергалась, как только он начинал злиться. Но Любомир слишком долго молчал до сих пор.
«Ты думал, что сила – это все». – «А ты думал иначе?» – «Когда-то и я так думал. Но это не так. Есть еще кое-что…»
Они остались вдвоем в лесу и старались не заводить речь о том, что волновало обоих больше всего и о чем все время каждый думал втихомолку. Однако всему приходит конец. И терпению тоже.
«Ты, хлопчик, заговорил так, как будто чуешь что-то такое, чего не чую я, и как будто ты стоишь на другом берегу реки…» – «Стась, мы банкроты… У нас нет иного выхода, кроме как…» – «Попробуй только…» – «Надо сдаваться». – «Я тебе сказал…» – «Это ты можешь». – «Могу…»
Любомир открыл глаза и увидел широкую спину Стася. Тот сидел, свесив ноги с печи и повернувшись лицом к стенке дымохода камелька. На выступе дымохода в стакане с жиром догорала свечка. Слабый огонек тускло освещал печь, заполняя пространство над ней огромными тенями. Пахло воском. Подле свечки лежали рассыпанные тридцатирублевки. Стась брал их по одной, подносил к пламени. Деньги вспыхивали не сразу, но горели весело и освещали не только печь, но и всю эту половину хаты. Тень Стася с громадной головой и массивными плечами ложилась на потолок, ломалась на стене. Дождавшись, когда пламя охватит всю купюру, он бросал ее догорать и брал следующую. Уже высоконькая горка пепла возвышалась на выступе дымохода.
– Зачем ты все это? – тихо спросил Любомир.
Стась собрал оставшиеся тридцатки, поднес их к огню. Они загорелись, а свечка вспыхнула и потухла. Стась подержал какое-то время деньги в пальцах, бросил их сверху горки и лишь тогда повернулся к Любомиру:
– А ты думал, я им оставлю?..
Ничего такого Любомир не думал.
Деньги догорели, в хате стало темно. Но это длилось недолго. Вскоре проступили, точно прорезались, и придвинулись ближе линия трубы и рядом с ней силуэт Стася. Угадывалась поперечная стена хаты, прямоугольник окна. Свет шел сквозь закрытые ставни. Значит, на дворе наступал день.
И тут они услышали голос лейтенанта. В утренней тишине он звучал особенно звонко, будто лейтенант находился не во дворе, а где-то рядом, в хате:
– Эй вы, там, на печи!.. Сдавайтесь, а то будет поздно! Даю вам еще три минуты…
Стась вздрогнул, потянул к себе автомат, лежавший с левой руки. Любомир зашевелился в углу, подвинулся на край.
