Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 48 страниц)

4

Между тем на дворе стемнело, и на Неве, перед окнами дворца, ярко вспыхнула огромная триумфальная арка, составленная из коринфских огненных колонн с порталами. В главном портале изображена была сидящая Храбрость. В ногах ее лежала груда поверженного турецкого оружия, а над головою пылали слова: «Безопасность империи возвращена». По правую сторону сидящей Храбрости виден был орел, поражающий перуном Несогласие, и подпись: «Силою оружия сокрушено». По левую – находилось Изобилие с атрибутами наук, искусства, торговли, промышленности и мореплавания. Над Изобилием искрились слова: «И мир восстановлен». Сей великолепный «Храм Славы» исторг единодушный вопль восторга из груди всех присутствовавших. Многие кинулись вновь поздравлять государыню. Послышались здравицы в ее честь, виваты. На хорах грянула музыка... И тут же с грохотом взорвались и полетели в черное небо тысячи ракет, люст-кугелей, бураков и прочих тому подобных огненных снарядов... «И понеже означенные огни из нескольких, по углам поставленных, ящиков в приближающийся к месту фейерверка народ нечаянно пущены были, то произвели они в нем слепой страх, смущенное бегство и великое колебание, что высоким и знатным смотрителям при дворе ея императорского величества особливую причину к веселию и забаве подало». Лишь одна фигура в синей епанче и широкой маске отошла от окна. Заплетаясь ногами, опустив голову, сей нелепый смотритель ушел в боковой покой. Соймонов обратил внимание на то, что неизвестный несколько раз перекинулся словами с французом-маркизом, что было удивительно, поскольку при общем засилии при дворе немцев языком французским владел едва ли не один Александр Борисович Куракин. Но князь был за столом, подле бутылок. «Должно все же – кто-то из иностранцев», – подумал вице-адмирал, с чувством невольной благодарности вспоминая утренний инцидент у ее светлости герцогини Курляндской. Он наконец припомнил голубой кафтан и шитье на рукавах, мелькавшие под епанчою. То был неуклюжий незнакомец, который своим толчком спас его от посрамления и позволил наказать злого мальчишку...

После полуночи, как обычно, императрица в сопровождении герцога удалилась в свои покои, а блестящий бал продолжался с прежней силой. Теперь большинство гостей сняли маски, расстегнули тугие пуговицы камзолов. В залах было душно от тысяч свечей, которые лакеи исправно переменяли по мере их догорания. Остро пахло потом, пудрой и пылью...

Часам к трем ночи, почувствовав утомление, Федор тоже стал поглядывать по сторонам, чтобы улучить момент и незаметно исчезнуть. От выпитого вина и квасу, до которого был он большой охотник, тянуло низ живота. Он вышел из залы, чтобы поискать ретирадное место. Сие оказалось нетрудно. По мере приближения к «нужным чуланам» все сильнее становилась вонь. Стараясь не ступать по заблеванным доскам, Федор справил нужду, плюнул в зияющую дыру и поспешил наружу. За дверью нужника его ждала плотная фигура, закутанная в синюю шелковую епанчу, со знакомой маской на лице. Человек поманил Соймонова пальцем и, повернувшись, зашагал не оглядываясь в сторону анфилады темных покоев, прочь от музыки и света. Не колеблясь вице-адмирал пошел следом.

Потом он часто спрашивал себя, почему так безоговорочно доверился незнакомцу, и не находил ответа. Его проводчик, видать, хорошо знал расположение Зимнего императорского дома и был человеком вполне осведомленным. У выхода с караульным он дождался Соймонова, сказал тихо пароль и пропуск на отзыв часового и, пропустив Федора вперед, вошел в темный покой следом и плотно затворил дверь.

Далеко в углу дробился на тысячи огоньков от богатых окладов свет лампад, освещая лики святых. Когда глаза привыкли к темноте, Соймонов понял, что стоят они в большой тронной палате, справа от возвышения с балдахином над золоченым государевым престолом. Угол, где они стояли, тонул в полной тьме.

– Ваше превосходительство, господин вице-адмирал...

Федор вздрогнул. Человек в маске говорил шепотом, но Соймонов все же подумал про себя, что это не иноземец и что где-то он уже такое пришептывание слышал.

– Ваше превосходительство, – повторил голос, – беда...

Собственно говоря, никакого другого поворота Федор Иванович и не ждал от этого потаенного разговора. У него даже мелькнула мысль, что уже утром, едва он впервые увидел спину в голубом кафтане, а после синюю епанчу, он сразу почувствовал какое-то беспокойство, не покидавшее его весь день и весь вечер. Что-то должно было случиться. А посему, напрягшись внутри, он воспринял слова говорившего даже как бы с облегчением. Мол, вот, свершилось, что пригнетало, и сейчас станет все ясно, и он поймет, кто и где супротивник, кого надо поопастись, а с кем и потягаться. Впрочем, могло быть это и вероломство...

– А ты кто таков, пошто таисся и для чево я тебе? – Федор сказал это так, почти бессознательно, чтобы чуть протянуть время, отодвинуть ожидаемую весть и унять заодно застучавшее вдруг сердце.

– Я те не враг... – отвечал неизвестный и вдруг ввернул прибаутку: – Не для чево, чево инова, как протчаво другова, плачу за ласку твою... А сказать хочу, что надобно тебе, не мешкая, отъехать из столицы на время. И лутше бы подале, на Каспий ли, во Сибирские ли земли. Чай, сам сообразишь одно с другим и куды те лутше податься, где схорониться до времени вернее...

– А пошто?

– Черны тучи собралися. Покамест они рядом, протектора твово окутали, но и тебя сия беда не минет... – Он помолчал и снова сыпанул прибауткой: – Ныне Артемоше – цена два гроша, шейка – копейка, алтын – голова, по три денежки – нога: вот и вся ему цена. А завтра и ты можешь не дороже стать.

Знакомы, знакомы присловья эти были Федору. Не так чтобы хорошо, но все же слыханы. Вот только где?.. Ну кабы он еще поговорил...

– А ты сам-то чей?..

– А ты все не признал? – Человек распахнул епанчу, подбоченился, заскреб ногою, рукою замотал, заквохтал по-курячьи. – У нашей у Параши сорок рубашек, а подует ветер – и вся спина гола...

Федор не улыбнулся.

– Никак Квас... – поперхнулся и договорил: – Михайла Алексеевич?..

– Да ты уж говори, договаривай – Квасник я, ничего, привык.

Он снял маску. На глазах у придворного шута князя Голицына переливались, блестели дорогими окладными самоцветами слезы:

– Ноне подписан господину обер-егермейстеру страшный суд.

Он поворотился к иконам и зашептал неслышные, но покаянные слова. А Федору на ум пришли рассказы о юродивых, читанные им в рукописных житиях: «ночью юрод молится, на людех же никогда». Не оттого ли он не видел никогда Квасника во дворцовой церкви, что тот позор свой шутовской обратил в крест и как крест нес свое «самоизвольное мученичество»? «Во дни по улицам ристаше, яко во пустыни в народе пребываше, похаб ся творяше, в нощи же без сна пребывая, господу богу моляшеся...» – вспомнил Соймонов слова из жития блаженного Максима Московского, юродствовавшего миру еще во времена великого князя Василия Темного...

Голицын перестал молиться.

– Да ты не томи, Михайла Алексеевич, чево случилось-то?.. – Чувствуя свою вину перед Голицыным за «Квасника», Федор специально еще раз назвал его полным именем.

И это возымело действие. Уже много лет в этом дворце никто не произносил так имени несчастного шута. Он выпрямился, потянулся к уху Соймонова и заговорил торопливо, но уже не тем неузнаваемо-пугливым шепотом, а голосом, в котором страх был не на самом первом месте.

– Был надысь в Кабинете промеж министров великий спор. Пошло на «да» и «нет». Его светлость все твердил, что-де надобно полякам за потравы, за чрезвычайные убытки и насилия, учиненные нашими войсками при марше чрез владения Речи Посполитой в минувшую кампанию, сатисфакцию сделать и вознаграждение по требованию дать...

Федор перебил:

– То мне ведомо, еще осенью граф Огинский в Петербурге великой контрибуции добивался. Ея императорское величество великая государыня, полагая, что сии требования графа чересчур велики, определила послать на места комиссаров для учинения осмотра потрав и разорений. И факты оказались в совершенстве с донесением посла несогласными.

– Об том я и говорю. Одначе его светлость разны резоны изволил представить...

– Не может быть, Михайла Алексеевич, чтобы его светлость и граф Огинский, посол Речи Посполитой, об одну руку играли...

– Э-э-э... Кого черт рогами не пырял. Да не об том речь. Его высокопревосходительство господин обер-егермейстер кинулся доказывать, как польски жалонеры принимали сторону врагов наших – турок, и что-де они во все времена желали нам вреда, так пошто же щадить и ласкать сей народ, к нам издревле недоброжелательный?.. А его светлость знай свое гнет: будем платить, да будем платить... А уже его сиятельство Андрей Иванович Остерман и князь Черкасский к тому склоняться зачали...

Голицын замолчал и отер полою епанчи рот от слюны.

– Ну же, ну? – понудил его Федор, спеша услышать конец истории.

– Чево понукаешь, не кабальный я тебе...

– Прости, Михайла Алексеевич, крайность понуждает.

И снова помягчел от учтивого обращения голос шута.

– Ладно, виноват да повинен – богу не противен... Распалился господин Волынский, себя не помнил. Кричать стал, и выкричал, что-де он не владелец польский и не вассал Речи Посполитой, а посему причин для себя подлисивать шляхетству польскому не видит... – Федор при этих словах и рот раскрыл. – То-то и есть. Кабы ты видел, господин вице-адмирал, как вспыхнул его светлость. Надулся, ровно мышь на куль. С места встал, из покоя вон вышел и дверью хлопнул.

Затряс головою Соймонов, понимая всю предерзостность неосторожного поведения патрона. Этого Бирон не мог простить. А Голицын продолжал, понизив голос снова до едва слышного шепота:

– В тот же вечер в опочивальне у государыни пал герцог Курляндский на колена пред ея величеством и просил нарядить суд праведный на него и господина обер-егермейстера по всей строгости законов и по монаршьему усмотрению. Государыня не желала суда. Но господин герцог Курляндский сказал: «Либо ему быть, либо мне» – и пошел прочь, объявивши, что подаст челобитную о винах и продерзостях кабинет-министра.

Голицын замолчал, и оба некоторое время стояли, не произнося ни слова. Федор понимал, как должен был разъяриться Бирон. Будучи герцогом Курляндии, он находился по законам в вассальной зависимости от Польской короны и имел весьма сильные побуждения заискивать расположения вельмож польских и шляхты. Потому он, конечно, и воспринял слова Артемия Петровича в полном смысле, каковой тот и вкладывал в них, не думая о возможных последствиях. Это тогда, когда герцог был обеспокоен за свое будущее в связи с припадками императрицы. Он не мог не видеть, что живет своекорыстными интересами, без всякой пользы для России, кормится за ее счет и разоряет. И чем лучше он сам это понимал, тем больше старался убедить себя и заставить убедиться других в том великом счастье, которое он оказывает этому чужому для него государству своим милостивым вниманием к его делам. Трудно было сыскать более уязвимое место, чем указать на то, что партикулярные выгоды герцога приносят лишь вред интересам России...

Что же будет? Соймонов понимал и то, что Остерман с радостью ухватится за любой повод, чтобы погубить Артемия Петровича, перебежавшего ему дорогу в Кабинет, особенно с тех пор, как стал единственным докладчиком у императрицы по кабинетным делам. Теперь уже Андрей Иванович не так часто был призываем для советов и не чувствовал более себя тем наинеобходимейшим оракулом, единственным для императрицы, Бирона и всего двора. Волынский в чем-то заместил его...

– Ты, Федор Иванович, – прервал молчание Квасник, – чаю, сам понимаешь, что сказываю тебе все под рукою. И коли ты имя мое назовешь, не сносить мне головы. Но тогда и ты жизни решишься со всею фамилией своей. Я на дыбе молчать не стану. На господина обер-егермейстера мне насрать, как в тетрадь, где слов не понять. А тебе я зла не желаю. Послушайся меня, старого, уезжай, ваше превосходительство, из Санкт-Питербурха. Пережди где в глуши лихую пору. Более я тебе, видит Бог, ничем помочь не могу.

Он перекрестился на дальние огоньки лампад, надел на лицо маску и молча, поклонившись Федору, поворотился и пошел к выходу. Соймонов так же без слов последовал за ним.

5
Прибавление. КТО ЕСТЬ КТО? ГОЛИЦЫНЫ....

Кто таков был Михаил Алексеевич Голицын-Квасник и почему именно на него пал выбор Бирона? Ведь Голицыны – княжеский род, который вел свое происхождение от великого князя Литовского Гедимина, сын которого Наримунд, во святом крещении получивший имя Глеба, стал в 1333 году князем Новгородским, Ладожским, Ореховецким и прочее, вполне успешно противостоя захватническим планам Ивана Калиты, князя Московского. Один из праправнуков Глеба – Михаил Иванович Булгак получил прозвище «голица», от кожаной рукавицы, надеваемой на руку без шерстяной вареги. Он-то и явился родоначальником фамилии. В пятом поколении от Михаила Голицы род разделился на четыре княжеские ветви, образовавшие сильный клан, который играл важную роль на многих этапах русской истории. Мы еще встретимся со злою судьбой представителей этой фамилии в ходе нашего повествования, поскольку в ней оказался замешан и Федор Соймонов. Но это позже. А пока – происхождение и жизнь князя Михаила Алексеевича Голицына.

Он был внуком знаменитого государственного деятеля периода царствования Алексея Михайловича, князя Василия Васильевича Голицына – чашника, государева возницы и главного стольника, важного боярина и оберегателя престола после смерти царя. Начальник Посольского приказа, высокообразованный и умный боярин князь Василий Голицын был первым советником царевны Софьи Алексеевны, правительницы государства за малолетством братьев-царей Петра и Ивана Алексеевичей. Был Голицын не просто советчиком царевны, был он, говорили, и ее другом сердечным, «находясь в случае». Однако внук его Михайла родился не в боярских хоромах, не в московском тереме, а в простой избе далекого северного края, в глухом зырянском селе Яренске, неподалеку от Каргополя, где его дед со всем семейством своим находился в ссылке.

Читатели, которые знают роман Алексея Толстого «Петр Первый», помнят, как в ночь с 7 на 8 августа в село Преображенское, где жил шестнадцатилетний Петр, прискакали верные люди из Москвы. Они разбудили царя и рассказали, что стрельцы хотят идти к нему бунтом, его, царя, убить, извести всех Нарышкиных, а на царство венчать царевну Софью... В чем был в постели, выбежал царственный отрок на конюшню, вскочил на лошадь и – в ближний лес, традиционный защитник всех гонимых на Руси. Туда уж и привезли ему платье.

Одевшись, Петр вместе со своим постельничим Гаврилою Головкиным (будущим канцлером государственным), с шутом-карлою и одним из стрельцов-изветчиков поскакал в хорошо укрепленную Троице-Сергиевскую лавру, куда к нему на следующий же день приехали царица Наталья Кирилловна с невесткою, собрались Нарышкины. Пришли с развернутым знаменем и с барабаном потешные войска и стрельцы Сухарева полка.

Узнав о бегстве царя, Москва ужаснулась: ужели опять усобица? В Кремле срочно собрались приближенные царевны Софьи: что делать? А тем временем к Троице уходило все больше и больше людей – бежали бояре, уехал патриарх! Говорили, что в монастыре всею жизнью распоряжается князь Борис Алексеевич Голицын. А там прискакал от него и гонец к Василью Васильевичу, к сроднику. Князь Борис звал брата, торопил, пока не поздно...

Так началось противостояние, которое должно было окончательно решить вопрос о верховной власти в государстве и о будущем пути России. Одновременно должна была решиться и судьба многих участников событий.

Вскоре пришла в Москву грамота от царя Петра. Государь повелевал, чтобы все полковники и начальные люди с десятью стрельца-ми от каждого полка, а также от гостиной сотни, от слобод и черных сотен, старосты с десятью тяглецами явились к Троице без промедления. «А кто не явится, тому быть в смертной казни». После такого указа по дороге к святой цитадели двинулись сотни людей – не удержишь. Но у Софьи еще были стрельцы, которыми управлял Федор Шакловитый, оставался в своих палатах князь Василий Васильевич, хоть и покинутый ею, но любовник... Она понимала, что стрельцы – сила ненадежная, колеблющаяся. И не очень удивилась, когда вечером 6 сентября большая толпа вооруженных людей с бердышами пришла в Кремль с челобитной. Стрельцы требовали выдачи Шакловитого. Они желали сами отвести его в лавру и тем заслужить прощение. Софья спокойно вышла на крыльцо, говорила красно, убедительно. Сказала, что Федьку не выдаст, и закончила словами: «Ступайте по домам, православные, живите спокойно!» Она никак не ожидала услышать в ответ крики и звон оружия. А внизу кричали, что нечего ждать и коли царевна добром не согласна, то надобно бить в набат... И тогда ей стало страшно. Она отшатнулась, рынды захлопнули тяжелую дубовую дверь, а она, схватившись за грудь, стояла в темноте сеней, ловила воздух и не могла опомниться. Вот тогда она и решила ехать к Троице сама – мириться.

Однако колымагу ее остановили в селе Воздвиженском. В том самом, где она семь лет назад велела казнить Хованского... Стольник царев – Иван Бутурлин, не опуская глаз, передал ей приказание Петра в монастырь не ходить, а коли ослушается, «то с нею нечестно поступлено будет». И царевна... воротилась в Москву. Не глядя ни на кого, прошла в молельню. И когда полковник Нечаев со стрельцами привез новую царскую грамоту с требованием прислать к нему заводчика злого умысла Федьку Шакловитого с главными товарищами для розыска, промолчала и опустила голову.

Ах, Федор, Федор, крепко был с ним повязан князь Василий Голицын. И хотя в событиях последних дней участия не принимал, ревнуя отчасти к новому фавориту, а более по свойственной нерешительности своей, он уже давно видел, что дело проиграно. Сколько писем получил от брата князя Бориса, умолявшего приехать, пока не поздно... Не мог оставить Софью...

Седьмого сентября часу в пятом пополудни поезд из карет и сопровождавших всадников остановился перед воротами лавры. Из кареты вышел князь Василий Голицын с сыном Алексеем. Однако и их в монастырь не пустили. Велели стать на посаде и не съезжать до указа. А в подвалах святой цитадели, превращенных в застенок, шел розыск. На дыбе кричал и дергался Федька, винился во всем, что ни возводили на него. Он без утайки оговаривал всех, кого подсказывали подьячие, не в силах терпеть пытку.

Через два дня в вечер Голицыных вызвали. На высоком монастырском крыльце стоял думной дьяк. Он прочитал указ остановившимся внизу боярам о лишении их чести и о ссылке в Каргополь. Имение же их отписывалось на великих государей.

В тот же год, по приезде на скорбное место, у старшего сына Алексея Васильевича, женатого на княжне Квашниной, народился младенец, нареченный Михаилом. (По некоторым другим источникам получается, что родился он позже. Но так или иначе, главное здесь в том, что детство Михайлы проходило при опальном деде.) Отец его вскоре после рождения сына «впал в меланхолию» и умер. А Мишатка, ставши дедовым любимцем, рос смышленым, хотя и тихим отроком.

После смерти Василия Васильевича семейству разрешили вернуться в свои подмосковные имения, оставшиеся после конфискации. Молодого князя Михаила в числе прочих дворянских детей царь Петр послал учиться за границу, в Париж. После чего тот вроде бы путешествовал по Италии... Здесь история его жизни затуманивается. По одним данным, он как будто, находясь в скромном чине армейского майора, женился на девице Хвостовой, от которой имел двух детей – сына и дочь. А затем, овдовев, снова уехал в Италию. Там-де он встретил красавицу итальянку совсем простого звания, в которую влюбился без памяти. Тайно приняв католичество, он женился на девушке.

В других источниках о первой его семье не говорится ничего, и можно понять, что он сразу после учебы встречает свою черноокую красавицу. Однако последний вариант сомнителен.

В то время – это уже было царствование императора Петра Второго – в силе был старший князь из Голицыных, Дмитрий Михайлович. Вполне естественно, что он собирает сродников, дабы упрочить власть семейства. Вытребованный из Италии, возвращается Михаил Алексеевич на родину. По робости характера он не принимает деятельного участия в интригах, завязавшихся со смертью юного императора вокруг возведения на престол дочери царя Ивана. Поселив жену-итальянку в Немецкой слободе, он живет тихо, сторонясь борьбы. Наверное, в то время и зять его Алексей Петрович Апраксин, человек сердца злого и подражатель никчемный, наслушавшись рассказов об Италии, принял сдуру тоже католичество прямо в Москве...

После воцарения Анны Иоанновны и расправы над Долгорукими пришла пора и для Голицыных. Можно себе представить, какое мстительное удовольствие испытали их гонители, узнав через шпионов из ведомства ли Андрея Ивановича Ушакова или через доброхотных доносчиков, которых почему-то всегда много было в России, о необъявленной семье князя Михаила Голицына.

Я уже говорил, что Анна Иоанновна отличалась ханжеством. И потому, когда Бирон донес ей о «проступке» Голицына, Анна почувствовала себя оскорбленной до глубины души. Михайла Голицын первым из князей Московской Руси отрекся от веры отцов! Кроме того, он женился без разрешения императрицы, да еще на иноземке, на простой девке!.. История великого дяди и собственное унижение перед «ливонской пленницею» были еще слишком свежими воспоминаниями.

Нарядили следствие. Жену князя арестовали, увезли в Петербург, в Тайную розыскную канцелярию, где следы ее потерялись. Брак Голицына и его переход в католичество объявили недействительным, а самого князя императрица приговорила в наказание к царской службе шутом. Чья это была мысль, чья идея? Сегодня, наверное, уж и не скажешь. Кто подсказал ее Анне? Не осталось следов, не осталось документов. Попробуем сами подумать – кому она могла принадлежать? Бирону? Может быть. Вполне в духе его шуток. А может быть, кто-нибудь из своих доброхотов, ну хотя бы тот же вечно пьяный князь Куракин? Конечно, хотелось бы это повесить на Остермана, но очень уж не в его стиле приговор. Нет, скорее всего, это – Бирон, любитель шутейных драк. А могло ли быть что-либо более сладкое для мелкого курляндского дворянчика, чем зрелище шутовских потасовок между родовитыми русскими князьями? Но на этом – остановимся, стоп! Не будем давать волю эмоциям XX века на страницах расследования, посвященного людям и событиям века осьмнадцатого. Это, по меньшей мере, не исторично...

Человек мягкий, слабого характера, Михайла Алексеевич не нашел в себе ни сил протестовать, ни мужества уйти из жизни, чтобы избавиться от срама. А может быть, сыграло роль и то, что служба шута не являлась такою уж постыдной, как позже в конце века или в благородное девятнадцатое столетие. Все же служба-то царская.

Зять его, граф Алексей Петрович Апраксин, тоже сделанный шутом за отказ от веры, воспринял это назначение спокойно. Со стороны можно было даже предположить, что он доволен, определившись наконец при дворе в должности, подходящей ему более всего...

Михаил же Голицын, вкусивший европейской цивилизации, страдал от унижения. Но страдал молча. К описываемому времени ему было уже к пятидесяти. Робкий и неуклюжий, он постоянно служил мишенью для злых шуток как со стороны придворных, так и своих товарищей-шутов и других приживальцев. Однажды жарким летом в Петергофе, испивши квасу, императрица вылила остатки из бокала ему на голову. Князь Куракин и другие громкими возгласами приветствовали поступок государыни, объявив его новым крещением. И, вспомнив, что мать шута была урожденная Квашнина, тут же нарекли его «Квасником». С той поры вслед за достоинством князь Михаил потерял и родовое имя.

К сороковому году от постоянного унижения, от побоев Квасник совсем опустился. Он надел на себя личину полного идиота, решив не противоречить никому и ни в чем. Не возражал он и против женитьбы на Бужениновой. Согласно гыкал и делал непристойные жесты в ответ на похабные намеки вельмож о подробностях супружеской жизни с «дикой калмычкой». Он был готов на все, лишь бы не били, не пинали, не щипали до синяков и крови, не выдирали последние клочья серых седых волос из плешивой головы... Квасник боялся боли.

Почему Бирон так стремился унизить шута? Куда, кажется, больше? За что он питал к несчастному Кваснику столь сильное злопамятство, – неужто только за его принадлежность к могучему некогда клану его, Бироновых, обидчиков Голицыных? Так ведь не тишайший же Михайла Алексеевич их причина... Скорее всего, такая постановка вопроса неправильна.

Ненависть – сильное чувство. И способны на него натуры тоже сильные, глубокие и страстные, с богатым внутренним миром. Разве таков был герцог Курляндский? По характеристикам современников, он в общем ведь довольно прост, даже примитивен – не в смысле необразованности, а, скорее, недостаточной развитости натуры, мелкости мыслей и взглядов. Может ли человек с развитым чувством собственного достоинства, – а это условие необходимое, чтобы быть личностью, – довольствоваться ролью альковного правителя? Оказавшись «в случае», Бирон понимает незаслуженность своего общественного положения, его непрочность. Постоянное опасение за собственную судьбу вырабатывает в таких людях известную хитрость, ловкость, умение ориентироваться в мире узких, частных интересов, карьеристских происков и дворцовых интриг. Чаще всего они не злы и не добры. Главное качество их характера – подозрительность, которая может перейти в хроническую паранойю, может быть, и незаметную для окружающих на фоне общего климата преследований и подавления настоящих и мнимых противников. Зложелательство таких людей вполне может являться отнюдь не природным качеством их души. Скорее, это оборонительная функция разума, средство самозащиты. И проявляются чаще всего эти черты в тех, кого вынесла судьба за пределы допустимого, по разуму ли их, по душевным ли свойствам. Не исключено, что, верни та же судьба этого человека на свой уровень, и – куда что подевается? Ни злорадства, ни злонравия. Совсем другая персона...

Судьба клана Голицыных при Анне Иоанновне была трагической. В 1730 году князю Дмитрию Михайловичу шел шестьдесят восьмой год. Утомленный полувековой царской службой, отпросился он на покой в подмосковное свое село Архангельское и там часто болел. Однако страх перед силою старого русского аристократического семейства был так силен у «новых» – у Остермана, вошедшего в полную силу, у Волынского, еще входящего и потому особенно жадного и завистливого до всего, что вскоре нарядилось следствие против старого князя Голицына. Кем нарядилось – никто и не ведал. А невидимые руки дергали и дергали за ниточки, пока не подписали двадцать «лучших» людей государства, из которых многие сочувствовали идеям князя и к нему относились с уважением, смертного ему приговора.

Милостивая государыня заменила смертную казнь заточением в Шлиссельбурге. Только не долго длилось оное. Сломленный болезнями и обрушившимся горем, уже через три месяца с небольшим он скончался. Прах его был предан земле в ограде шлиссельбургской Благовещенской церкви. На могиле этого выдающегося деятеля эпохи, хотя, конечно, далеко и не безупречного сына своего «опасного и суетного времени», была положена простая каменная доска с надписью: «На сем месте погребено тело князя Дмитрия Михайловича Голицына, в лето от рождества Христова 1737, месяца Апреля 14 дня, в четверток светлыя недели, поживе от рождения своего 74 года, преставися».

Нет давно в Шлиссельбурге Благовещенской церкви, нет, естественно, и каменной доски с надписью. Но это не основание для беспамятства. Помолчим немного, читатель, задумавшись над трудной и часто горестной судьбою тех, кто жил до нас, имел идеи и думал не только о себе...