Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 48 страниц)

7

Летом солнце в столице подымается рано. В пятницу, пришедшуюся ныне на годовщину преславной Полтавской виктории, не было и пяти, когда с государева раската Петропавловской цитадели ударила сигнальная пушка. День начался... Хлопнула дверь казармы. Загремели ключи в замках. Крепостной священник, отец Феодор, стал обходить камеры.

Когда он вошел к Волынскому, тот вскинулся на ложе своем, глянул дикими глазами на вошедшего и вскрикнул, заслонившись левой рукою. Придя в себя, он сказал, что видел вещий сон: будто пришел в церковь, а в той церкви свечей нет. И будто вошел он в алтарь и сказал: «Для чего нет огня?» А отец-де Феодор, точно в таком же платье, как и ныне, отвечает: «Ужо-де, засветят, погоди...»

Подав утешение узнику с должным толкованием сновидения как неизреченной милости вседержителя, служитель церкви поставил дарохранительницу со святыми дарами на грубый, связанный в три чеки, стол и начал исповедь...

В семь часов в крепость приехали Ушаков и Неплюев. Волынского еще не кончили причащать. На шитом чистом плате лежала половина просфоры и стояла оловянная фляга с вином. Андрей Иванович Ушаков, который был здесь главным хозяином, велел позвать заплечного мастера и открыть камеру Мусина-Пушкина. Кат с помощником вытянул клещами у арестанта язык изо рта и ловко, острым ножом урезал оный. Захлебывающегося кровью и непрестанно кашляющего Платона Ивановича бросили на привезенные из дому пуховики и оставили одного. Так же учинили и с Волынским.

Скоро солдаты, стуча прикладами, начали выгонять осужденных во двор. Последним выволокся Волынский. Вид его был ужасен. Кровь ручьем текла изо рта. Подручные палача надели на него тяжелый подбородник и завязали его сзади так туго, что несчастный стал задыхаться. Идти он совсем не мог, и в конце концов, лишившегося почти сознания, его взвалили на телегу. Остальные в окружении солдат двинулись пеше.

Караульные отвели засовы на Северных воротах, и узники вышли на берег канала, отделявшего крепость от Кронверка. Куда дале?.. Чрез узкий мост их погнали на Петербургскую сторону, где располагался Сытный рынок. Значит, там...

Большая площадь от народу черна. Охоч петербургский люд до зрелищ кровавых. Не приобвыкли к ним, как москвичи, не прискучились. Кого тут нету – обыватели самого разного калибру. Чиновных, ежели приглядеться, – поболее всего. Так ведь то не дивно, кого казнить-то ладят – бывшего кабинет-министра со товарищи. Все из чиновного начальства, из тех, кто у всех, на виду, чье слово еще намедни для всей коллежской шушеры было законом непреложным, законом грозным было... А ныне вон оне какой вереницею к анбону эшафотному бредут. Дивны дела и помыслы божьи, все в руце его... Как тут не порадоваться, что сам пока жив.

Средь людского моря – несколько карет. Пудреные парики за стеклами. Жаль, гербов на дверцах не видно из-за толпы. Я чаю, многих бы знакомых персон имена можно было угадать. Тут же дворцовые приживальцы. Как же, не дай Бог упустить подробности, не насладиться последней мукой смертной того, кто вчера и позавчера сам глумился, потешался над кровью и выбитыми зубами, над выдранными волосьями и синяками... Вот и шныряют в ожидании взад-вперед, тешат сердца злорадством.

Монахи от скучной жизни прибрели, духовенство, чины синодские. Купечество. Эти не по обязанности. Знать, из обиженных, пришли сквитаться...

Если среди остававшихся в городе придворных, высокого служилого дворянства посещение казней такого политического характера было неписаной обязанностью – не приведи Господь, донесут, что не был, а стало быть, не одобряешь, а стало быть... тут уж и до «слова и дела» недалече, – то для простого «подлого» народа было сие зрелище развлечением. Ну что мастеровым, что пришли прямо с работы, с топорами, заткнутыми за пояса, до Волынского или Соймонова, до Хрущова, Еропкина, Мусина-Пушкина или неведомых иноземцев?.. Так ведь нет, как враны поганые, слетелись в ожидании падали к белому, сколоченному из свежего тесу «анбону». А, прости Господи, бабы? Баб-то сколько! Откуда, и не старые, а более все молодые, нежнощекие... Полно! Они ли это – девы ласковые, с кроткими, как у телок, глазами? Куды что девалося! Страсть в очах так и горит, жадность и нетерпеливое ожидание. Сбудется ли обещанное-то? Покажут ли муки, не обманут?.. И дышат жарко, и гомонят все, потея в тесноте... Господи, кто ты есть, человек? Где истерял, на что истратил добро и милосердие, вдохнутые от Бога? В каких сатанинских делах накопил злобу и алчность к ближнему своему, злорадство к чужому несчастью?..

«Везу-ут!» – единым дыханием, как шелест листьев в предгрозовой дубраве, прокатывается по толпе, и все стихает. Становится слышно, как, приближаясь, перебирает копытами тюремная кляча да тарахтит по бревнам-мостовинам телега.

Напряженное внимание сотен собравшихся будто пробудило Волынского, влило в него силы. Он поднялся, сел. Сам сошел с телеги и, поддерживаемый доброхотными подручными из толпы, стал подыматься навстречу красному пятну рубахи ката и блеску его топора. За ним побрели остальные. А утро, по записям очевидцев и современников, было ясное и тихое, небо безоблачное, а воздух – чист и прозрачен...

Заметив у самого анбона Педриллу, Артемий Петрович замахал на него здоровою левой рукою и замычал сквозь подбородник, гоня шута прочь. Толпа сочувственно загудела, и смехотворца тут же куда-то незаметно убрали. Осужденные еще раз выслушали сокращенный до четырех пунктов приговор, который, уже не пряча глаз, прочитал тот же Мишка Хрущов. Федор отметил про себя собачью преданность, с которою асессор время от времени взглядывал на генерала Ушакова, и подумал: «А ведь продаст... Понадобится – со всеми черевами продаст благодетеля... – Но тут же опустил голову: – Не так ли, как и все мы?..»

Он не видел, как принял Артемий Петрович последнее крестоцелование. Все слилось – дробь барабанная и треск разрываемой рубахи, костяной стук колен о доски анбона перед плахою... Затем, в наступившей тишине, раздалось хаканье палача и глухой удар топора, слившийся со стоном толпы. Волынский же не вскрикнул, когда ему отсекли правую руку. Он ее уже давно не чувствовал. Только дрогнул телом и стал было валиться на бок. Но тут мастер вздел топор снова и – а‑ах!.. Качнулась толпа, впитав в себя жадно короткий всхлип, то ли вздох, то ли выдох с хрипом, с бульканьем, идущий от обезглавленного тела. И выдохнула вместе, застонав и словно извергнув из себя накопившееся тяжкое семя лютости звериной... Кат подхватил отлетевшую голову за власы, поднял, и Федор, глянув исподлобья, вздрогнул от последнего осмысленного взгляда еще живых глаз...

Андрей Федорович Хрущов и Петр Михайлович Еропкин подошли к плахе следом. Приняв утешение, перекрестились, поклонились на стороны. Из глаз Петра Еропкина текли не останавливаясь слезы. В толпе за цепью солдат сочувственно зашмыгали. Раздались бабьи жалостливые голоса: «Молодо-ой!..» И снова – «хак! хак!..»

Первая и главная по зрелищному эффекту часть казни прошла скоро да споро. Заплечный мастер был сноровист, подручные – неробки. Во граде святого Петра в палачах никогда недостатка не было. Но вот покончено дело. Подручные разложили для лучшего обозрения тела казненных по краю помоста, во втулки тележных колес вставили приготовленные колья и воткнули, насадили на них головы. Пришло время для второй части экзекуции... Она, по-видимому, уже не столь остро интересовала толпу, потому что скопище, еще только вот стоявшее монолитом, стало распадаться. Как навозные мухи, напившиеся до отвала крови на бойне, из разных мест людского месива выбирались, проталкивались отдельные люди, разрывая единство, порождая гул облегчающих разговоров. Выбравшиеся брели прочь тяжело и одурело. Некоторых тут же на площади рвало...

Палач поднял кнут за короткую рукоятку и взмахнул им в воздухе. Аршинный хвост свистнул над головами... Подручные кинулись на Соймонова. Стали рвать с бывшего вице-адмирала кафтан. Руки-ноги его связали веревкой и после лая и пререканий, кому держать, один из них взвалил себе на спину дюжего генерал-кригс-комиссара и бывшего вице-президента Адмиралтейств-коллегии, явивши миру его изодранную тем же кнутом спину.

Снова загремел барабан. Кат размахнулся и ударил с оттяжкой так, что удар не просто просек кожу, но и вырвал из спины истязуемого кусок живого мяса. Брызнула кровь. Второй удар, пришедшийся по старым рубцам, лишил Федора сознания. Подручник, подкрылыш, кинулся было с ведром, чтобы отлить, но кат так глянул на него, что тот попятился. Начальник Тайной розыскной канцелярии генерал и кавалер Ушаков Андрей Иванович, отворотясь, махнул рукою. Он видел, что палач куплен и бьет вполсилы, но вмешиваться не стал. Был, знать, посул заплечному мастеру. Но то его право. А ему – генералу и кавалеру еще с катом сим и далее работать...

Барабанная дробь смолкла. Бросив кнут, мастер подошел к ведру с водою напиться. Бесчувственного Соймонова свалили на телегу, прикрыли рядном. Вскоре к нему прибавилось и тело Эйхлера.

Больше других доставил хлопот палачам француз-переводчик Жан де ла Суда, или проще Иван Суда. Верткий, юркий, не испытавший пытки, он бился и орал под плетью до самого конца, вызывая немало смеха и веселья в оставшихся зрителях.

– Жиловат! – говорил подручный палача, с трудом удерживая на спине дергающегося француза. – И чово юришь? Чово мечесси? – уговаривал он истязуемого, который, позабывши русский язык, вопил по-французски. Краснорожий кат пару раз даже останавливался, опасаясь стегануть помощника своего.

Наконец и эта часть экзекуции закончилась. Народ почти весь разошелся. Подручные собирали орудия наказания, весело переговаривались, предвкушая угощение на счет Тайной канцелярии. Они сложили тела казненных на тачки, чтобы увезти их в Сампсониевскую церковь на отпевание. Там же неподалеку, после литии, их и похоронили в общей могиле.

Пройдет время, и станет на сем месте скромный памятник с начертанной на нем надписью:

 
«Во имя триехъ лицехъ Единаго Бога
Зде лежитъ Артемей
Петровичъ Волынской
который жизни своея имелъ 51 годъ»
 

Рядом на каменной урне, высеченной из единого куска гранита, начертано будет: «Преставися июня 27 день 1740 года. Тутъ же погребены Андрей Федоровичъ Хрущовъ и Петръ Еропкинъ».

Говаривали, что Екатерина Вторая, познакомившись с материалами следствия, извлеченными для нее из архива Тайной Канцелярии, велела вырезать внизу под словами «жизни своея имелъ 51 годъ» припись: «казнен невинно». И что-де позже прямо на сию надпись поставили пьедестал с урной. Да только правда ли то, выдумка ль – никто уже доподлинно не знает...

8

На следующий день опамятовавшегося Федора пробудили к жизни шаги коридорного служителя. Может быть, это был тот самый солдат, что пел за день до казни песню о Хвалынском море... Соймонов лежал на соломе ничком, не имея сил поворотить даже голову на шаги и на стук щеколды. Солдат подошел, откинул рядно, оторвал от спины присохшую кровью рубаху, от чего у Федора Ивановича вновь помутилось сознание. И вместе с мыслью: «Господи, да что же еще они удумали?» – он приготовился нырнуть в спасительную черноту, когда новая еще более острая боль просто вышибла из него память.

Однако на сей раз очнулся он скоро. Шаги солдата шаркали у самой его головы. Донесся стук поставленной рядом кружки с водою. А потом пришло какое-то новое ощущение. Саднящая боль спины, ставшая уже вроде бы привычной, не то чтобы отпустила, а стала вроде бы мягче. Спине было тепло, но рубцы не жгло. «Может, кончаюсь?» – подумал Соймонов без страха и даже с каким-то облегчением. Губы привычно зашептали знакомую с детства молитву, а в мыслях возник расплывчатый образ жены с детьми...

– Пришел ли в память-то? – спросил солдат, прогоняя видения. Он нагнулся и заглянул в открытый, осмысленный глаз узника. – Ну и ладно... Вота водицы испей... – Он поднес к губам Федора кружку и ловко влил ему в рот воду, заставив сделать несколько глотков. – И ладно, и гожо́... – приговаривал сиделец, подгребая к голове его солому и поправляя подушку под ухом. – Таперя на поправку пойдешь. Женка у тебя ладна, хоша и брюхата. Коим робеночком-то?.. – спросил он вдруг.

И Федор также вдруг, неожиданно для себя ответил шепотом:

– Шестым...

– Знатна фамилия, – с уважением произнес солдат. – Тепло ль тебе?.. Это вить она, жона, трех ярок для поправления, значит, здоровья тебе и сотоварыщам твоим, а нам на приварок Христа ради пожаловала... Только-только вот забили. Я тя и прикрыл шкурой-то ейной, ишшо теплой. Днесь полегчает...

«Дарьюшка... – смигнул наполнившую глаз слезу Федор. – Умолила-таки, привела овец-то».

Это было старое и давно испытанное средство лечения – свежеснятая кожа с овцы ли, с теленка ль... Она знала о том, – от кого? Небось от Семена... Соймонов вспомнил вдруг особенно ясно, как заслонил его старый солдат от сабли персидской на Каспии и как та сабля разрубила ему, Семену, лицо. Сколько времени тогда он, молодой капитан, возился с раненым, а потом взял его к себе, сперва денщиком, после – в услужение...

Спустя месяц колодник Федька Иванов, приведенный за караулом в Тайную канцелярию, ознакомился и подписал указ с предупреждением, чтобы он, Иванов, «впредь никакихъ непристойныхъ словъ, тако жъ и о злодейственномъ своемъ деле ни о чемъ никому отнюдь не произносилъ и не разглашалъ и ни съ кемъ о том не говорил. А ежели будет он об оном об чем ни есть кому произносить и рассужденье иметь, и за то казнен будет он смертию без, всякой пощады»...

А еще три дня спустя, июля 30‑го 1740 году лейб-гвардии Семеновского полка капрал Алексей Бражников получил в той же канцелярии инструкцию с подорожной. Повелевалось ему, капралу Бражникову, «взявши из крепости означеннаго колодника, ехать надлежащим трактом прямо в Тобольск не заезжая ни к кому; содержать ввереннаго колодника под надлежащим караулом, и никово к нему не допускать, и писем писать ни к кому не давать, и смотреть накрепко, дабы он над собою поврежденья какова не учинил, тако ж из-за караула не смог учинить себе утечки. А буде в пути станет он объявлять за собою или за другими какую важность, в том ни в чем ему не верить...»

Выдано было капралу на пропитание ссыльного во время пути шесть рублев двадцать копеек, и в тот же день, на пяти ямских подводах с тремя караульными солдатами, двинулся означенный капрал Бражников в дальний путь, сопровождая бывшего «доблестного российского флота служителя, а также обер-прокурора Сената, генерал-кригс-комиссара и вице-президента Адмиралтейской коллегии, вице-адмирала» Федора Ивановича Соймонова, а ныне «безсовестнаго клятвопреступника и богомерзкого злодея», лишенного всех прав состояния подстражного арестанта Федьку Иванова, имевшего от роду сорок восемь лет.

Федор Иванович недолго пробыл на каторге. Усилия верной Дарьи Ивановны и обстоятельства очередного «смутного времени» возвратили его домой. Он был, пользуясь терминологией нашего времени, реабилитирован, но жил в опале. А потом вдруг... Сколько таких «вдруг» было в его жизни. Он снова оказывается в Сибири, но на этот раз не колодником, не каторжным, а губернатором огромного края, страны-колонии, еще только осваиваемой, заселяемой.

Дальнейшая его жизнь проходит на фоне кратковременного правления хорошо знакомого нам Бирона, свергнутого и арестованного Минихом, регентства Анны Леопольдовны за малолетством несчастного Иоанна Антоновича. Вы ведь помните худосочную принцессу, которую била по щекам ее коронованная тетка?.. Затем следующий дворцовый переворот посадил на трон не совсем законнорожденную дщерь Петрову Елисавету. Ей наследовал Петр Третий. И, наконец, в результате очередного переворота – Екатерина Вторая. И все это бурное и буйное время простой русский дворянин Федор Соймонов служил в меру своих сил престолу, служил России.

Государство не состоит из правителей. Государство как море, безбрежное и необъятное, которое так любил царь Петр Алексеевич. В редкий штиль оно гладкое и ласковое и всем есть место на его зеркальной поверхности. Но беда, как замутится. В штормовую погоду всякий сор подымается на гребень волны, пляшет, прыгает, теснит. Но минует непогода, и выброшен оказывается мусор на берег. А там сгниет тихо и уйдет в землю, в песок, не оставив следа.

Чтобы укрепиться на берегах и успешно противостоять натиску своенравной стихии, строим мы гавани, защищая их волноломами, выдвигаем вперед терминалы. И да простят мне истинные зейманы такое сравнение: люди, подобные Соймонову, это наши береговые укрепления против грозных бурь. И ежели, как говаривал государь Петр Алексеевич, «Господь продлит кратковременные дни жизни нашей», то хотел бы я описать и вторую жизнь своего героя. Во-первых, потому что служит для меня Федор Иванович олицетворением национального характера нашего, а во-вторых, чтобы еще раз показать и напомнить своим товарищам-сверстникам – никогда не поздно начинать жизнь сначала, если ее цель не заключается в достижении лишь собственного благополучия. Что-то сдается – стали мы забывать об этом принципе...