Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 48 страниц)

5

На Николая Студита, едва поднялся Федор с постели, приехали к нему, как, впрочем, и ко многим другим, кто по разным причинам не бывал на дворянских собраниях, посланцы от шляхетства, несогласного с «затейкой верховников». Привезли протест со многими подписями. Один из прибывших был дальним родственником Соймонова по родству с Нарышкиными, бригадир Иван Михайлович Волынский. Другой – князь Александр Андреевич Черкасский. С ним Федор знаком был еще по Голландии. Оба в одно время на амстердамской верфи топорами махали...

Посланцы вошли с мороза румяные, оживленные. Перекрестились на образа, скинули шубы на руки Семену и не побрезговали анисовой, поданной тут же по чину Дарьей Ивановной.

– У Ивана Федоровича Барятинского из-за родни к столу не протиснесся... – сказал Волынский, утирая губы тылом руки. – Богат сродниками князь...

Федор глянул на жену. Та поняла, вышла из горницы, и скоро все трое мужчин не без удовольствия заслышали звяканье посуды из-за дверей столовой палаты. А мало времени спустя Дарья Ивановна, успев переменить домашнее платье на шелковый летник, застегнутый до горла, с длинными рукавами с вошвами и пристегнутым воротом, украшенным жемчугом, снова вошла в горницу и низко поклонилась, приглашая перейти к столу.

Оба приезжих, видать, проголодались, поскольку просить долго себя не заставили... Утолив первый голод, князь Александр принялся рассказывать...

Многое Федор уже знал в общих чертах. Знал, что 2 февраля воротился из Митавы генерал Леонтьев с письмом и подписанными герцогиней Анной кондициями. Знал и о том, что привез генерал закованного в цепи неудачливого гонца Ягужинского. Однако подробности известны ему не были, и потому слушал он не перебивая, лишь время от времени взглядывал на жену, чтобы та не допустила оскудения трапезы.

Я не стану описывать состоявшийся разговор, чтобы не дать повода к справедливым обвинениям в нарочитой стилизации текста. Очень трудно передать длинные диалоги более чем двухвековой давности и не погрешить против правды. Ведь никто из нас не знает, как в действительности разговаривали наши предки. Как писали – знаем, а вот как говорили... С тех пор язык сильно изменился. Поэтому я изложу события, как они были описаны современниками и какими по этим записям представляются мне. А чтобы не мешать сюжету, вынесу это описание в отдельное «прибавление». Итак...

6
Прибавление. ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА В XVIII ВЕКЕ

В Кремль приглашенные собрались часам к десяти. После короткого совещания в малом составе с избранными от пришедших, верховные господа вышли и объявили всем о присылке с генералом Леонтьевым подписанных Анной Иоанновной кондиций и письма. Оба документа были в подлинниках прочитаны собравшимся. Лица «верховников», по уверению Феофана Прокоповича, сияли радостью. Князь Дмитрий Михайлович сказал краткую речь с призывом «не отлагая собраться и совершить благодарственное молебствие». На что все и согласились.

И все-таки собравшимся – Сенату, Синоду, генералитету и представителям высшего дворянства нужна была бо́льшая ясность. Этого требовало само положение, в котором находилось русское шляхетство: «с одной стороны, чрезвычайное сословное самомнение, а с другой – полное бесправие перед правительством и государством. События междуцарствия дали ему случай попытаться изменить свое положение».

«Никого, почитай, кроме Верховных, не было, – пишет в своем «Сказании» Феофан Прокопович, – кто бы таковая слушав, не содрогнулся, и сами и тии, которые вчера великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики: шептания некая во множестве оном прошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел. И нельзя было не бояться, понеже в палате оной, по переходам в сенях и избах, многочисленно стояло вооруженное воинство. И дивное было всех молчание! Сами господа Верховные тихо нечто один другим пошептывали, и остро глазами посматривая, будто бы и они, яко неведомой себе и нечаянной вещи, удивляются.

Один из них только князь Дмитрий Михайлович Голицын, часто похаркивал: «Видите де, как милостива Государыня! и какого мы от нее надеялись, таковое она показала отечеству нашему благодеяние! Бог ее подвигнул к писанию сему: отсель счастливая и цветущая Россия будет!» Сия и сим подобная до сытости повторял. Но понеже упорно все молчали и только один он кричал, нарекать стал: «для чего никто ни единаго слова не проговорит? Изволил бы сказать кто что думает, хотя и нет де ничего другаго говорить, только благодарить толь милосердой Государыне!» И когда некто из кучи тихим голосом с великою трудностию промолвил: «Не ведаю да и весьма чуждуся, отчего на мысль пришло Государыне так писать!»; то на его слова ни от кого ответа не было».

Страшно собравшимся перечить Голицыну и Долгоруким, столь долго полновластно распоряжавшимся не токмо благополучием, но и самими животами подданных. Но еще страшнее было подписывать предложенный протокол. А посему, сначала робко, а потом все настойчивее приглашенные просили читать и читать кондиции, пытаясь понять тайный смысл, скрытый за написанным.

Великая и горькая традиция России – не верить начальству, не верить в сочиненные указы, слишком явно возвещающие свободу и лучшую долю людям. Листая историю, поневоле приходишь к мысли, что одна лишь Екатерина Вторая не обманула чаяний служилого класса, издав «Жалованную грамоту дворянству». Но до этого законодательного акта еще должна пройти от описываемых лет половина столетия...

Видя необычное сопротивление шляхетства, «верховники» то и дело уходили из зала. Собравшись в Мастерской палате, они совещались, дополняли и переписывали протокол. Наконец, согласившись на окончательный вариант, весь Верховный тайный совет (кроме Остермана) вошел в зал. Секретарь прочитал протокол и положил бумагу на стол рядом с перьями и чернильницей. Пришло время подписывать. Но шляхетство так же упорно молчало и не двигалось с мест. Нужен был кто-то первый... С места поднялся князь Черкасский. Дмитрий Михайлович Голицын мысленно перекрестился. Толстяк Черкасский особым умом не отличался и был избран от высшего шляхетства по знатности фамилии и богатству. Князь Алексей Михайлович откашлялся:

– Каким образом впредь то правление быть имеет?..

Голицын растерялся. Вместо поддержки, этот вопрос означал, что собравшиеся желают получить еще время «порассуждать о том свободнее», а потом еще и высказать свое мнение. Вопрос Черкасского собрание поддержало гулом одобрения. Послышались выкрики о том, что есть и другие проекты не хуже... Поколебавшись, князь Дмитрий Михайлович Голицын вынужден был сказать, «чтобы они, ища общей государственной пользы и благополучия, написали проект от себя и подали на другой день».

Так и не подписав предложенных «пунктов», собравшиеся шляхетство, генералитет и духовенство разъехались по домам. «Хотят ограничить самодержавие верховной власти, – писал в донесении своему правительству Лефорт, – а Верховный Тайный Совет действует совершенно деспотически и решает дела без ведома императрицы. Этот опрометчивый образ действия выясняет народу сущность дела и заставляет его более, чем когда-либо, держаться прежнего порядка вещей». Конец депеши Лефорта очень образно показывает царившее смятение умов и беспорядок: «… Из всего этого можно заключить, что русское государство представляет такой хаос, в котором трудно что-либо разобрать; сколько голов – столько и планов; каждый умствует, следуя своему слабому суждению; не имея понятия о свободе, ее смешивают со своеволием. В России будет господствовать безначалие». Однако и Лефорт, несмотря на свою осведомленность, ошибался...

В тот же день в доме сенатора Новосильцева собралось немалое число высокородного шляхетства, чтобы обсудить положение дел. Василий Яковлевич Новосильцев всегда был нерешителен и человекоугодлив, никогда не позволял себе не только самостоятельных поступков, но и собственных суждений. А тут вдруг... Поистине дух разрешенной свободы, или свободы попустительной, заразителен. Впрочем, Новосильцев никогда не шел против силы. Так может быть, и ныне, в дни бесцарствия, он не устоял и открыл радушно покои свои родословным людям и генералитету, на чьей стороне ту самую силу и усмотрел?..

Перед собравшимися в доме Новосильцева выступил Василий Никитич Татищев, пользовавшийся авторитетом знатока истории отечественной. Он стал читать проект государственных преобразований о десяти пунктах. В нем предлагалось упразднить Верховный тайный совет вообще, учредив при императрице Анне Иоанновне, «в помощь ея величеству», «вышнее правительство», Сенат, из двадцати одной персоны состоящий. Из осторожности в состав оного включались и все члены Верховного совета. Затем шли пункты об устройстве и порядке деятельности правительства, об издании законов, о недопущении политических арестов. Татищев много внимания уделял правам и привилегиям шляхетства, не забыл школы, духовенство, купечество. Закончил же свое многотрудное чтение Василий Никитич обращением:

«...Сие представя Верховному Совету, требовать чтоб определили, выбрав всем шляхетством к рассмотрению сего людей достойных не меньше ста человек. И чтоб сие, не опущая времени начать; о том прилежно просить, чтоб, конечно, того же дня или на завтра, чрез герольдмейстера, шляхетству о собрании объявить, и покои для того назначить».

Столь конкретные и практические меры едва ли не более всего напугали присутствующих. Они свидетельствовали о том, что неповиновение Верховному тайному совету уже заключается не просто в разговорах, а перешло в дело...

«Я в то время, – пишет Феофан Прокопович, – всяческим возможным прилежанием старался проведать: что сия другая компания придумала и что та к намерению своему усмотрела? И скоро получил я известие, что у них два мнения спор имеют. Одно дерзкое: «на верховных господ, когда они в место свое соберутся, напасть внезапно оружною рукою, и если не похотят отстать умыслов своих, смерти всех предать». Другое мнение кроткое было: «Дойти до них в собрании и предложить, что затейки их не тайны; всем известно, что они строят; не малая вина, одним и не многим, государства состав переделывать; и хотя бы они преполезное нечто усмотрели, однакож скрывать то пред другими, а наипаче и правительствующим особам не сообщать, неприятно то и смрадно пахнет». Оба же мнения сии не могли произойти в согласный приговор; первое, яко лютое и удачи неизвестной, а другое, яко слабое и недействительное и своим же головам беду наводящее; и так некоего другаго средства искать надлежало».

Споры у Новосильцева к согласию не привели. Собравшиеся распались на несколько групп, и каждая принялась за сочинение собственного проекта. Один из таковых и привезли Волынский с Черкасским на подпись Соймонову. Отличался он от прочитанного Татищевым немногим: Верховному тайному совету оставлялось прежнее значение, но состав его увеличивался до двадцати одного члена. Были в нем учтены дополнительные льготы шляхетству, улучшение быта офицеров, говорилось о «порядочном произвождении солдат». Касаясь положения крестьян, чего не было совсем в проекте Татищева, новый проект предлагает дать крестьянству облегчение в податях.

Это был, конечно, компромиссный проект, в котором выразился страх мелкого, неродовитого дворянства перед Верховным тайным советом. «Верховники» изо всех сил распускали слухи о жестоких преследованиях, которым будут подвергнуты несогласные.

Второго числа с утра, после созванного верховными господами общего собрания Сената, Синода и генералитета, арестован был Ягужинский за ослушание, за то, что послал от себя гонца в Митаву с противными установлению речами...

Из уст в уста передавали рассказ о том, как фельдмаршал Долгорукий в соседнем с залом заседаний покое кричал на Ягужинского, как сорвал темляк с его шпаги... Говорили, что Верховный тайный совет приговорил бывшего генерал-прокурора к смертной казни... При этом канцлер Головкин – тесть Ягужинского, охваченный приступом нервной дрожи, не произнес ни слова. Он молча встал, вышел из дворца и уехал домой.

Вечером того же дня все семейство Головкиных – его дочь, сыновья и зять – приехало к Дмитрию Михайловичу Голицыну и умоляло о помиловании. Смертную казнь отменили, но Павел Иванович остался под караулом.

«И хотя таковыя вести пошептом в народе обносилися, – продолжает свое «Сказание» Прокопович, – однако ж толикий страх делали новым союзником, что многие из них, особливо маломощные, и в домах своих пребывать опасались, но с места на место переходя, в притворном платье и не в своем имяни, по ночам только, куда кого позывала нужда, перебегали».

7

Все это Федор Иванович знал. У него уже третий день в затворенной горнице ночевали князь Василий Алексеевич Урусов, с которым он учился вместе навигации в Голландии, а потом служил на Каспийском море, да старик Мятлев, с сыном которого Федор тоже учился и начинал свою службу на «Ингерманландиих... Знал Соймонов и то, что, согласившись на условия «верховников», герцогиня Курляндская Анна Иоанновна уже четыре дня как находилась в пути к Москве.

Кликнув Семена, он велел принести чернильницу с пером и проект подписал. С тем его гости и отбыли.

На следующий день приехал другой знакомец Федора – Андрей Федорович Хрущов, и тоже с проектом, но уже с другим. Во главе этой партии называли Семена Григорьевича Нарышкина, возвращенного Екатериной Первой из ссылки и управляющего двором Елисаветы Петровны. Впрочем, проект немногим отличался от уже читанного, и подписывать его Федор не стал, поскольку поставил уже под одним свою подпись. Андрей Федорович усмехнулся:

– Экой ты, Федор Иванович, упористый. Велико дело – один проект подписал. Вона, граф Мусин-Пушкин Платон Иванович уж на третий перо нацеливат.

– На то он и из на́больших, – ответил Соймонов не без лукавства, да поперхнулся, закашлялся с натугой, покраснел. И, не вдруг отдышавшись, закончил: – Господь, видать, за напраслину наказывает, ибо сказано в писании: не суди, да не судим будешь!.. Однакож я вот об чем думаю повсечасно: кому при новой государыне право написания новых законов иметь должно, ты как, Андрей Федорович, на сей счет думаешь?..

Хрущов ответил не сразу. Он помолчал, нагнув упрямо голову, будто спорил и не соглашался внутри с какими-то своими доводами, и лишь по прошествии времени заговорил, не глядя на Федора.

– Думаю, ея величество государыня к тому неудобна... понеже персона женская, паче же ей и знания законов недостает...

Слова его совпадали с мнением Соймонова, еще неясным, но уже вырабатывавшимся в его сознании. Однако, услышав откровенный ответ Андрея Федоровича, он рискнул пойти дальше.

– А может, оное сочинение вообще невозможно одному человеку доверить? По самой природе своей легко погрешить может, даже ежели ни коея собственныя страсти не имеет...

Начавши выходить на улицу, Федор Иванович узнал, что в период с 5 по 7 февраля в Верховный тайный совет было подано восемь шляхетских проектов и мнений, касающихся государственных преобразований. Да по рукам ходило несколько из не дошедших до «верховников». Все они в той или иной степени высказывались за ограничение самодержавной власти, но были явно против олигархического правления. Все они желали увеличения дворянских вольностей, хотя ясно своих конкретных желаний не высказывали. И во всех проектах рассматривался вопрос об организации центрального правительства с широким привлечением дворянства. Выборное начало, введенное Петром в низших гражданских и военных должностях, дворяне пытались перенести на высшие должности, подробно обсуждая порядок такого избрания. Аристократы пеклись об отделении старинного родовитого шляхетства от нового, пожалованного, и о предоставлении первым бо́льших служебных и имущественных льгот. Кое-где говорилось также об улучшении условий для других сословий: духовенства, купечества и крестьянства. Но главным было желание ограничения самовластья как гарантий от произвола.

Подписаны были проекты более чем тысячью лиц самого разного, разумеется шляхетского, уровня. Единство заключалось в том, что все подписи, кроме одной – служилого иноземца, шотландца Лесли, – принадлежали русским дворянам. Таким образом, эти первые в истории России неуклюжие попытки демократизации носили патриотический, национальный характер.

8

В воскресенье 15 февраля 1730 года состоялся торжественный въезд новоизбранной императрицы в Москву. От самого Земляного города, украшенного на въезде триумфальными воротами, до Кремля улицы были посыпаны песком и у домов стояли воткнутые в снег зеленые ели. Шпалерами расставились войска. В Китай-городе, где была воздвигнута вторая триумфальная арка, и на Красной площади, а также в Кремле до самого Успенского собора стояли гвардейцы – преображенцы и семеновцы.

Поезд императрицы был великолепен: открывала его гренадерская рота преображенцев верхами. За ними следовала двадцать одна карета, принадлежавшие генералитету и высшему шляхетству, все пустые, запряженные цугом, со служителями в новых ливреях. Потом еще восемь карет, каждая – в шесть лошадей цугом. В них ехали министры Верховного тайного совета и знатнейшие особы. Затем, также в собственных каретах, ехали государственный канцлер граф Гаврила Иванович Головкин и грузинский царь Вахтанг Леонович.

Далее шли четыре камер-лакея Анны Иоанновны, предшествуя семи парадным каретам с кучерами и форейторами в роскошных ливреях с золотыми позументами. В кареты были запряжены лошади с вызолоченными шорами. Четыре кареты ехали пустыми, в трех сидели придворные дамы.

Потом под предводительством генерал-майора князя Алексея Ивановича Шаховского гарцевали человек двадцать знатного шляхетства, расположившиеся по чинам: младшие впереди. За ними шли трубачи и литаврщики и отряд кавалергардов под командой тучного Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова. Лошадь под ним играла, Иван Ильич сердился и надувал щеки, чтобы они не тряслись.

Федор Иванович Соймонов, который с женою стоял в толпе, пожалел милостивца. «Как он только на лошадь-то взбираетца?» – Дарья Ивановна прыскала молодым смехом, толкая его в бок, и он от нее заражался юной веселостью и тоже улыбался, не забывая, впрочем, поглядывать вокруг. Среди собравшихся шныряли не только воры...

За кавалергардами скакали два камер-фурьера, шли двенадцать придворных лакеев, да четыре арапа и скороходы. И только потом выступали девять белых богато убранных лошадей, запряженных цугом в большую царскую карету с венецийскими стеклами. В ней сидела императрица. Анна ехала не глядя по сторонам. Несмотря на события во Всесвятском, она все еще не верила счастью. И потому, поджав губы и устремив близко посаженные темные глаза прямо перед собой, молилась и обмирала от страха, что все может оказаться сном. На ней была дорогая соболья шапка и такая же муфта в руках. Бесценные соболя, вынутые из казны, – на шее. Она глядела на конюхов, которые вели лошадей, и вспоминала Бирона. «Верховники» не разрешили взять его с собой, но он все равно поехал и скрывался до времени в Немецкой слободе. Она отмечала про себя бархатные ливреи с позументами на кучерах и форейторах, роскошную сбрую... Богатый был поезд, богатейший. Сердце Анны замирало, когда через боковые окна видела она трех депутатов верхами, возивших к ней в Митаву ограничительные пункты. «Что-то будет? – бился в ее мозгу вопрос без ответа. – Что-то будет?» Сколько разных слов и советов, высказанных темно и под рукою, наслушалась она за эти дни. И в каждой речи был спрятан навет на недругов. Придворные пользовались любым случаем, чтобы очернить, утопить друг друга перед лицом новой государыни. И это несмотря на бдительную охрану князя Василия Лукича...

За каретой ехали караульные кавалергарды с князем Никитой Юрьевичем Трубецким, человеком совершенно ничтожным. Весь двор открыто говорил о скандальной связи его жены с фаворитом юного императора, связи, которую князь Никита сам же и поощрял. При этом князь Иван Долгорукий не раз на вечерах во дворце публично ругал и даже бил Трубецкого. Тот все терпел. Покорного слугу всех временщиков еще ждала быстрая карьера. Впрочем, так же ждала его и кончина неразрешенного грешника в собственной постели.

Замыкала шествие гвардейская гренадерская рота Семеновского полка.

Едва пышный кортеж показался у Земляного города, как грянул салют из семидесяти одного орудия. А у Белого города в торжественном залпе прогремели уже восемьдесят пушек.

Возле Триумфальных ворот в Китай-городе поезжане задержались. От черной массы оттесненных обывателей оторвалась и поплыла навстречу, колыхаясь и сверкая золотым облачением, с крестами и иконами, группа синодских членов во главе с Феофаном Прокоповичем и всеми бывшими в Москве архиереями. Императрица вышла из кареты, целовала крест, получа благословение пастыря.

В Кремле Анна Иоанновна прежде всего пошла в Успенский собор «для отправления Господу Богу молитвы». Тут у входа собрались сенаторы и президенты, а также члены коллегий, не участвовавшие в поезде. На площади в строю стояли офицеры. Густо зазвонили с колокольни Ивана Великого колокола, приветствуя новую государыню – царицу всея Великия и Малыя и Белыя... В сопровождении духовенства и приближенных Анна поднялась на паперть. Снова грянули залпы, теперь уже из ста одного орудия. Кроме того, и все войска до самого Земляного города троекратно салютовали беглым огнем. В соборе императрицу ожидали знатные дамы в парадных робах и самарах. Начался молебен...