Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 48 страниц)

7
Прибавление. КТО ЕСТЬ КТО? ХРУЩОВ АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ

В 1740 году Андрею Федоровичу Хрущову исполнилось сорок девять лет. Он среднего роста, полноват, лицом чист. Серые глаза смотрят всегда внимательно, скрывая за кажущимся спокойствием мятежность и беспокойство натуры. Андрей Федорович женат, относительно богат. Супруга его Анна Александровна, урожденная Колтовская, принесла с собою недурное приданое, что вместе с имуществом, ему принадлежавшим, давало возможность жить без материальных затруднений.

Считалось, что Хрущовы ведут свой род от Ивана Хруща, выехавшего из польских земель в Москву еще в 1493 году и принявшего православие. Потомки его – дети и внуки – были участниками многих походов московских великих князей, причем служили ертаульными и гулявыми воеводами, имели милости и награждения... Федор Федорович Хрущов, стольник при дворе царя Алексея Михайловича, служивал гражданским воеводою, но особливо отличился во времена заговора Шакловитого, решительно став на сторону царя Петра. Сын же его Андрей после нескольких лет, проведенных в Московской славяно-латинской школе, отправлен был в Голландию для изучения «экипажных и других адмиралтейских и машинных дел», а по возвращении направлен в контору экипажных дел советником. Там о нем забыли, и долгое время никакого продвижения по службе не следовало. Между тем Андрей Федорович был хорошо образован, любил книжную науку. В библиотеке его стояли книги на латыни, на голландском и немецком языках. Имел он и свое суждение по разным делам, а ходу ему все одно не было. «Немцы затирают...» – привычная русскому человеку мысль была не чужда Андрею Федоровичу. Но более того возмущало его самодержавное всевластие, коим столь явно злоупотребляли «верховники». Может быть, по этой-то причине и примкнул он во время шляхетского брожения 1730 года сначала к проекту Семена Григорьевича Нарышкина, внучатого брата матери Петра Великого и бывшего генерал-адъютанта императора. А после, по живости характера, переметнулся вместе с братом своим Яковом, армейским поручиком, в стан князя Ивана Юрьевича Трубецкого, сочинявшего прошение к новоизбранной императрице о воспринятии самодержавства.

Году в 1735‑м сблизился Андрей Федорович с Волынским, приходившимся свойственником. И в следующем году поехал в ранге бригадира к начальнику Оренбургской экспедиции Кирилову для усмирения восставших башкир. Однако скоро его сменил Леонтий Соймонов, а бригадир Хрущов отправился в Украинскую армию.

Ныне он служил в адмиралтейской конторе под началом Федора Ивановича Соймонова советником, находился с оным в дружбе и входил в число ближайших конфидентов кабинет-министра Артемия Петровича Волынского. Это он, Андрей Федорович, считал, что «Генеральный проект» патрона будет «полезнее книги Телемаховой». Он добросовестно правил сей труд, «подбирая пункт за пунктом для того, что непорядочно написано об армии... а что касалось другого, то все расставлял по своим местам». Кроме того, он писал к сему труду дополнения, а именно о сборе пошлин, об академиях, о библиотеках и о науках. Три месяца «чинил он поправления и дополнения к прожэкту», как доносил о том Кубанец.

В Адмиралтействе некогда было против него выдвинуто обвинение о закупке и поставке негодной пеньки. Нарядили следствие, Хрущову грозил штраф. Вытащил его Соймонов, бывший в ту пору сенатским обер-прокурором, – не исключено, что не без влияния Волынского. Однако после случая сего дружба его с Федором Ивановичем укрепилась настолько, что они не раз вместе по нужде, а то и по товариществу бывали в инспекциях. Соймонов не уставал удивляться глубоким знаниям Андрея Федоровича в русской истории, которая, как это ни печально констатировать, никогда не была хорошо известна русским, даже достаточно образованным людям...

8

На всю жизнь запомнил Федор Ивановин, как в прошедшем 1739 году ходил на боте с Андреем Федоровичем Хрущовым через Неву в Петербургскую – Петропавловскую крепость. Давно следовало наведаться в стоящие за стенами флотские магазины. Вылезши на пристани, направились было оба в комендантский дом, но, услыхав крики, остановились. За палисадом рядом с казармой стояли, сбившись, люди. Подошли... Эва! В центре толочи на деревянной кобыле укреплено и разложено вырезанное из бересты изображение человеческой спины и плеч. Его с азартом и вскриками по очереди стегали длинным кнутом собравшиеся. Старый заплечный мастер с вырванными ноздрями внимательно следил за тем, чтобы удары клались, как положено, крест-накрест, чтобы не касалися мест, где обозначены голова и бока на бересте. Иногда он за нерадивость взбадривал того или другого из стегавших.

– Это чево, никак школа?.. – спросил Федор старого палача. Тот поклонился, сняв колпак. – А мы учеников для Академии морской сыскать не можем...

Андрей Федорович пожал плечами:

– Кабы людям да песий хвост, сами бы себе все бока исхлестали.

Генерал-кригс-комиссар шевельнул лопатками под камзолом, вспомнив, как видел у Волынского в одном из покоев на стене кнут. Зачем он там висел – неведомо. Вряд ли для острастки челяди. Его и так пуще огня боялись. Скорее – просто так. Соймонов хорошо помнил сей инструмент и сразу узнал его и ныне в руках ученика. Короткая, не более полуаршина толстая деревянная рукоятка с прикрепленным к ней длинным, плетенным из кожи «столбцом» с медным колечком. К колечку крепится хвост из широкого ремня толстой сыромятной кожи, выделанного желобком. Конец хвоста твердый, как кость, загнут когтем.

Опытный заплечных дел мастер с первого же удара мог при нужде сорвать мясо со спины, а с трех – перебить позвоночник и вовсе прекратить мучения. Но случалось, что и после сотни ударов истязуемый оставался жить. Не зря говорят в народе, что «дивен рукодел в деле познается»... Родственники осужденных по традиции носили катам поминки «на милосердие»...

В конце тридцатых годов Петербургскую крепость уже обложили камнем. Подняли куртины до пяти саженей, строили кронверк. После смерти Петра Великого в промежутках между бастионами возвели равелины, отделив их сначала от стен рвами с водою. Постепенно крепость превратилась в первоклассное военно-инженерное сооружение. Но никогда ее стены не отражали натиск внешних врагов. И с самого начала своего существования стала Петропавловская крепость служить политической тюрьмою. Фридрих Вильгельм Берхгольц, камер-юнкер герцога Голштинского, писал в своем «Дневнике о Петропавловской крепости»: «Она есть в то же время род Парижской Бастильи, в ней содержатся все государственные преступники и нередко выполняются тайные пытки». А чтобы закончить эту тему, дадим слово тем, кто жил два с половиною столетия назад, для кого пытки и казнь не являлись экзотикой, а входили в картину повседневного существования, являлись неотъемлемой частью общественной жизни.

Оглядев толпу, Федор Иванович еще раз подивился: из какого же народу в палачи набирают? Хрущов – кладезь премудрости по части гистории отечественной – тут же откликнулся:

– Ране, по боярскому приговору от шестисот осьмдесят перваго, назначать должно было охотников из посадских и вольных людей.

– И неужто шли?

– А чево?.. Из губных неокладных расходов жалования им по четыре рубли в год, да корм, да поминки...

– А коли не находилось охотников? Вроде бы средь православных заплечного мастера должность не больно лакома...

– Жеребья метали теж посадские, а то из преступников, кого по добру уговором, а нет, так и силком. Но тоже на срок, не долее как на трое годов...

Недолго простояли они тогда у палисада, любопытничая на позорище. Давши старому кату на водку, поспешили прочь, не думая, не гадая, что вскорости все подробности дела сего доведется им узнать на опыте, собственными спинами... И тогда уже не станет заплечный мастер провожать их поклонами, шевеля в улыбке рваными ноздрями.

Палачи, каты, заплечные мастера, те, кто приводит в исполнение приговор суда о смертной казни. Не преступники, не убийцы, люди, убивающие других людей на законном основании. Вы могли бы представить себе, что сидите за одним столом с палачом?.. Неужели не встали бы и не ушли?..

9
Прибавление. О ВОЗМЕЗДИИ

Я вспоминаю один случай. Было это в конце сорок четвертого года. Шестнадцатилетним послеблокадным пареньком попал я волею судьбы в морской артдивизион как бы воспитанником. Как это случилось, рассказывать не стану: история длинная, и здесь ей не место. Огромные тяжелые орудия, снятые с фортов, смонтированные на железнодорожных платформах, таскал закованный в броню паровозик, а в классных вагонах, как в кубриках, жили матросы и офицеры, служившие на этом странном поезде, входившем в резерв Главного командования. Однажды девушки-связистки, «бойцыцы», принесли командиру шифровку. Текст ее приказывал в пункте Н. произвести остановку и построить весь личный состав для заслушивания приказа и проведения акции. Личного оружия не брать. Может быть, я сегодня что-нибудь путаю, но слово «акция» в контексте присутствовало, поскольку капитан-лейтенант Змеев долго соображал, что под ним скрывается, советовался с замполитом и даже спрашивал меня...

Пункт Н. оказался разбитым финским хутором. Личный состав был выстроен в полукаре. Меня сначала в строй не поставили, поскольку на глаза начальству показывали неохотно. По воспитанникам уже был суровый приказ, требовавший откомандирования их из действующих частей. Но потом замполит «сдрейфил» и вытащил меня в строй, велев «не высовываться».

Ждали долго. Матросы смеялись, играли в «жучка», курили в кулаки. Командир и офицеры, видимо, получив разъяснение, были мрачны. Наконец вестовой, выдвинутый к повороту дороги, замахал рукой и скатился вниз. Раздалась команда. Окурки затоптали, подравнялись. У гранитного фундамента бывшего дома остановились три машины. На «виллисе» приехало дивизионное начальство и еще кто-то. В фургоне «студебеккера» виднелись шинели солдат с красными «не полевыми» погонами внутренних войск. Сосед по второй шеренге толкнул меня:

– Из заградотрядов... – шепнул на ухо. – Ну, жди, будет цирк...

Третьей машиной была довольно драная фронтовая эмка с заляпанными стеклами. Часть солдат споро и сноровисто повыскакивали из фургона и растянулись редкой цепью от нашего строя, перекрыв дорогу. Все еще не понимая происходящего, я тихонько окликнул смуглолицего паренька с автоматом:

– Эй, слышь, кореш, а что будет?..

Тот молчал.

– Чудак, они же по-русски ни бум-бум, – толкнул меня сосед. – Их потому и набирают из чучмеков.

– А чо будет-то, чо?..

– Увидишь... Только хорошего чего – вряд ли...

Он был бывалым матросом-старослужащим, этот мой сосед по второй шеренге, и, конечно, знал или догадывался о готовящемся.

После рапорта и короткой беседы с хмурыми офицерами батареи, кавторанг из политотдела стал «толкать речь» о повышении воинской дисциплины, о беспощадной борьбе с самоуспокоенностью и беспечностью, а также о поддержании высокого наступательного порыва... «Речуга» была обычной, слушали ее вполуха, пока кавторанг не заговорил об укреплении морального духа в связи с имеющимися отдельными случаями нарушения воинской дисциплины в виде самовольных отлучек и прямого дезертирства, имевших место в том числе и среди личного состава нашего дивизиона...

Закончил он чтением приказа о повышении ответственности за нарушения и воинские преступления, после чего уступил место «смершевику»... Для тех читателей, которые не встречались с этим термином, я поясню: Постановлением Государственного Комитета Обороны от 14 апреля 1943 года в системе Наркомата Обороны было образовано Главное управление контрразведки – «Смерш», или «Смерть шпионам». Как всякое бюрократическое ведомство, оно искало себе работу, а поскольку шпионов на всех его чиновников не хватало, то занималось оно и внутренними армейскими делами.

Представитель этой не любимой никем организации подал знак, и солдаты вытащили из фургона паренька в тельняшке и «фланелевке» без погон, в мятых перемазанных брюках. Руки его были сзади скованы наручниками. Большинство из нас тогда впервые увидели эти стальные браслеты. Подталкиваемый конвоирами, он подошел к нашему строю и безразлично остановился, опустив голову и не глядя ни на кого. «Смершевик» начал читать приговор...

Как рядом оказался высокий мордатый мужик в черной кожанке без погон, в офицерской шапке-ушанке, – я не помню. Не помню, как он вылезал из эмки, как шел враскорячку, ступая по ноздрястому снегу рыжими бурками, как зашел сзади, как и когда в руке его оказался пистолет. Я только помню, как стукнул выстрел, дернулась голова дезертира, и он упал вперед, задергал и заскреб ногами, задирая штанины и являя миру синие, сбившиеся носки флотского образца на тонких бледных ногах...

С тех пор прошло много лет. Как и всем, наверное, людям моего поколения, довелось мне видеть много смертей. Разных, далеко не всегда героических и прекрасных. Человек трудно рождается и еще труднее уходит из жизни. Видел и казни, как вешали фашистов в Киеве на площади. И озверевшую от зрелища толпу тоже видел. А в памяти гвоздем сидит расстрел дезертира и плотная фигура в черном кожаном пальто, лениво валящаяся на заднее сиденье фронтовой эмки.

На этом, наверное, надо бы и закончить этот рассказ, если бы он не имел продолжения. Есть в Ленинграде на Невском проспекте, неподалеку от Литейного, подвальчик. Испокон века торговали там шампанским и коньяком в разлив, выдавая на закуску конфетку. Среди студентов пятидесятых годов считалось высшим шиком после стипендии зайти туда и выпить «сто на сто», то есть – смесь из коньяка с шампанским. Называлось это почему-то «устрицей пустыни».

Случилось как-то стоять нам возле узеньких прилавков со стаканами в руках. Говорили, подходили другие кореша. А я почему-то чувствовал себя неспокойно. Громче обычного смеялся, порывался куда-то идти. Мой товарищ, Костя Лавров, в прошлом фронтовик-разведчик, а ныне староста нашей группы, даже спросил пару раз: «Ты чего дергаешься?..» Я не мог объяснить. А потом то ли глаза привыкли к полутьме, а может быть, нервное состояние усилило зоркость, но я увидел его!.. В нескольких шагах от нас в компании каких-то двух алкашей стоял палач... Да-да, тот самый из одна тысяча девятьсот сорок четвертого – палач со стаканом коньяка в руке...

Ребята под руки выволокли меня наверх, не дав развиться начавшемуся скандалу... Мы пошли к Неве, а потом по набережным, через мосты, в родимую «общагу» на Васильевском острове. Оказалось, что типа этого они там видели не раз. А психовать и лезть в драку никто из них причин не видел. «Дурак ты! – резюмировал Костя. – Ну, одному морду набьешь. А сколько их рядом ходит...» Он был взрослее меня и, конечно, мудрее, наш староста. И был наверняка прав... Только я и по сей день жалею, что послушался его.

Потом я вяло пытался его разыскать. Но он больше не появлялся в подвальчике на Невском. У завсегдатаев узнал его фамилию и даже улицу, на которой живет. Однако настойчив не был. Что я мог сделать?.. Тем более что подходил к концу пятый курс.

Однажды из газеты случайно узнал, что ночью в пьяной драке на Мастерской улице некто имярек был зарезан неизвестными, нанесшими ему множество мелких колотых ран... Вы верите в возмездие?..

Палачи никогда и нигде не пользовались ни уважением, ни любовью. В истории существует мнение, что профессиональные палачи появились в Западной Европе века с тринадцатого. Причем во времена средневековья они образовывали даже свои ремесленные цехи. В Испании эта профессия была наследственной. Но и там их выделяли. Палачи обязаны были носить черные плащи с красными кантами и желтые пояса, а на широкополой шляпе – в качестве эмблемы изображение эшафота. Прав гражданства палачи не имели. В церквах должны были занимать место в стороне от остальных прихожан. Жили за городскими воротами в домах, выкрашенных красной краской...

У нас, в России, было проще. До самого XIX века, отменившего 17 апреля 1863 года телесные наказания, действовал боярский приговор, о котором упоминал Андрей Федорович Хрущов в разговоре с Соймоновым. В каты назначали охотников, а при отсутствии оных те же посадские должны были выбирать из своих «из самых из молодчих или из гулящих людей, чтобы во всяком городе без палача не было». Тем не менее из архивных документов видно, как часто приходилось из столиц командировать в провинцию заплечных дел мастеров. Видно, люди русские раньше не жаловали сие ремесло.

Не знаю, как вам, но мне удивительно перерождение поколений. Мутный поток организованной преступности с пытками, с жестокостью, каковых не знали предки наши, захлестывает современную жизнь. Почему? В чем причина очерствелости сердец наших?.. Не знаю, не могу понять. Ведь придет, непременно придет время подведения итогов жизни. И тогда неизбежно палачи вынуждены будут поменяться местами с жертвами. А вы представляете одинокую старость палача, ката, убийцы, вора!.. А смерть, которая его ждет?.. Страшно!.. Не может не быть им страшно, если... Если, конечно, они люди...

«...И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими». Так говорится в Откровении Иоанна, называемом «Апокалипсис»...

10

Двадцать первого и двадцать второго апреля допрашивали дважды Волынского у него дома по показаниям Кубанца. Но Артемий Петрович согласился лишь с тем, что тайный секретарь Эйхлер изъявлял ему свое участие да еще секретарь Иностранной коллегии Иван Суда. Оба они утешали его по поводу гнева императрицы.

Тогда же решено было дать Кубанцу третье «объявление с угрозою», что если и за сим он что утаит, то уже никакого милосердия ожидать он не должен, и что, напротив того, чистосердечие его не будет иметь для него никаких дурных следствий, ибо если сам он и участвовал в поступках своего господина, то делал это не собою, а по приказу.

Кубанец объявил, что Волынский однажды сказывал про герцога Курляндского: «Он-де потерял, чего искал, затем, что Ея Высочество Государыня Принцесса даже не думала в сочетанье за сына его, и сие-де слава богу, понеже фамилия милостива Его Светлости Принца Брауншвейгскаго...»

После долгого молчания Васька объявил, что имеет нечто сказать, но не может иначе, как лично самой государыне... В тот же день дан был ему именной указ, чтобы он все обстоятельства написал и запечатал в особый пакет для доставления ее императорскому величеству.

К вечеру пакет за печатями был доставлен в Зимний императорский дом, где его вскрыл герцог и читал вместе с императрицею, а потом отдал Ушакову. При сем Бирон приказал выделить с другими особо криминальными пунктами сей донос отдельно и исследовать особо самому Ушакову, и тайному советнику Неплюеву. Тогда же велено ему сыскать и просмотреть все бумаги Волынского, Хрущова и Еропкина.

В своем доносе Кубанец писал, что у Волынского дома была рукописная книга Юста Липсия. Он-де хотел ее сжечь, но не успел. И описания в оной Клеопатры и Мессалины применял ко всему женскому полу, говаривая со смехом: «Эта книга не нынешняго времени читать». И еще добавлял в тайном своем признании Кубанец, что хозяин его часто, поминая герцога, повторял: «Вот бы сделал он годуновский пример, как бы женил сына!»

Эти показания окончательно решили участь Волынского. Они были восприняты следователями «за нечто, до такой степени важное, что бывший кабинет-министр и другие арестованные по его делу лица немедленно были перевезены в цепях и под усиленным конвоем сначала в адмиралтейскую, а потом в санктпетербургскую крепость».

Вслед за тем из дома Волынского были изъяты все его рукописи. Отыскали и тетрадь, содержащую в себе список двадцать пятой книги Юста Липсия, переведенной, как выяснилось позже, неким чернецом Каховским с латыни. В то же время дом и имущество Волынского стали описывать возвращенный к должности кабинетного секретаря Яковлев и другой секретарь из Тайной канцелярии, Тумановский.

Мнимый заговор разрастался. Из близких к Волынскому людей на свободе пока оставались Соймонов и Мусин-Пушкин да два иноземца – Эйхлер и Суда. Первого русского не трогали по той причине, что трудно было заменить у комиссариатских дел, другой был тяжко болен, принадлежал к старинной московской аристократии и пока не фигурировал особо ни в чьих показаниях.

Двадцать третьего апреля императрице доставили бумаги Волынского. А его самого допрашивали по пунктам, написанным по показаниям на него Кубанца. Артемий Петрович пал духом. От каких-то обвинений он сначала отказывался, а потом при повторном спросе винился. Называл множество имен вышних персон, с коими обсуждал свои проекты.

Двадцать восьмого апреля дал первые показания Еропкин. Ему также представили вопросные пункты. Подобно Хрущову, он не признавался ни в каких сношениях с Волынским, кроме службы. Правда, добавил, что тот читал ему и князю Черкасскому некоторые проекты, да еще – сватал за него свою племянницу.