Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"
Автор книги: Анатолий Томилин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)
Прибавление. ВЕРСИИ...
Я не берусь рассказывать о событиях тех лет устами Артемия Петровича. Записи этого рассказа не осталось. Но сама история не столь широко известна и весьма характерна для времени. И потому для любопытствующего читателя я рискнул выделить ее в отдельное прибавление, не гарантируя стопроцентной верности, поскольку документов и безоговорочных свидетельств происходящих событий не нашел и должен был использовать источники вторичные, не чересчур надежные.
Тринадцатого марта 1726 года во дворце его светлости князя Александра Даниловича Меншикова, что и по сей день стоит на берегу Невы на Васильевском острове, собрались гости. Сама императрица Екатерина Первая Алексеевна с цесаревнами и племянницею Софьей Карлусовной Скавронской пожаловала. А уж об остальных придворных речь и вести не стоит. Весь высший Петербург собрался, чтобы отпраздновать торжественное обручение княжны Марии Александровны Меншиковой с молодым польским графом, стольником великого князя литовского Петром Сапегой.
Отец жениха, великолитовский гетман и бобруйский воевода Ян-Казимир, во время Северной войны сражался на стороне Карла Двенадцатого. Но после Полтавской виктории перешел на сторону царя Петра. Говаривали, что, пользуясь своей родословной, рассчитывал он на поддержку русской политики и русских войск в своих притязаниях на польскую корону после смерти короля Августа Второго. Так ли это в действительности, трудно сказать. По свидетельствам современников, человек он был ничтожный, надутый тщеславием и вечно пьяный... Впрочем, переговоры со светлейшим по поводу женитьбы своего сына на княжне вел он давно. Еще в 1721 году, как пишет в своих записках точный Бухгольц, Петр Сапега был «сговорен со старшей дочерью князя Меншикова. Княжне – около десяти лет и она еще довольно мала, но при всем том очень милая девушка».
Почему «прегордый Голиаф» пошел на эту сделку? Ну, во-первых, Сапеги были весьма хорошей фамилией. Кроме того, Ян-Казимир пообещал силами своих польских приверженцев поддержать притязания светлейшего на герцогскую корону Курляндии. Мы с вами помним, что эта маленькая страна находилась тогда в ленной зависимости от Речи Посполитой. И вот бобруйский воевода только-только воротился из польских земель. Накануне помолвки он за не ведомые никому заслуги пожалован был императрицею чином генерал-фельдмаршала. Говорили, что-де разыскал он где-то в Лифляндии родственников императрицы Скавронских и даже привез кого-то в Санкт-Петербург. Но большинство видело в сем акте руку его будущего свойственника. В том же месяце марте украшен был не просыхающий от беспробудного пьянства Ян-Казимир Андреевскою лентой, а сын его получил придворный чин действительного камергера. Напомню, что это – шестой класс по «Табели о рангах», соответствующий армейскому полковнику или майору гвардии и дающий право на общий титул «ваше высокоблагородие». Впрочем, по графскому достоинству своему Петр Сапега мог претендовать на родовой титул «ваше сиятельство».
Жених явился одетый по-французски. На нем был подаренный будущим тестем богатый красный, шитый золотом кафтан на зеленой подкладке и зеленые чулки. Говорили, что Александр Данилович послал ему в подарок цельный гардероб французского платья и множество дорогих туалетных принадлежностей. И молодой человек выбрал костюм вполне по вкусу светлейшего. Ни для кого не была тайной страсть Меншикова к красному цвету, золоту и роскоши. Летом из своего крашенного красной краской великолепного дворца он переезжал через Неву на Адмиралтейскую сторону в двенадцати-, а то и в двадцатичетырехвесельном раззолоченном катере. Скамейки его были обиты зеленым бархатом. Шелковый пунцовый навес обшит золотыми галунами и бахромой. По выходе он садился в золоченую карету с княжеской короной на крыше и алыми занавесками в окнах. Шестерка превосходных лошадей цугом шла в бархатной малиновой сбруе, отделанной серебром, а то и золотом. Скороходы в красных ливреях, за ними нарядные пажи, по бокам у окон гарцуют кавалеры из свиты, а сзади – шесть конных драгунов...
Не знаю – как вы, а я часто вспоминаю картину, когда движение по улицам Ленинграда закрывалось и по центральной разделительной полосе мчали, не разбирая дороги, машины сопровождения с мигалками на крыше, а то и с сиреной, потом – мотоциклисты, наконец сам бронированный черный «мерседес» отца города и области, и снова машины охраны, обслуги, клиентов и подхалимов... В общем, не столь давно это и было. Помните?.. Однако вернемся в век восемнадцатый.
Большая свита поляков, сопровождающих Петра Сапегу, была одета в национальные кунтуши с разрезными рукавами. Они громко топали подкованными сапогами, гремели саблями и крутили воинственные усы.
Во время помолвки Екатерина сама благословила молодых и обменяла им ею же подаренные драгоценные перстни. Более восьмидесяти тысяч рублей – сумма по тем временам огромная – было определено светлейшим в приданое дочери.
Затем, во время пира, на котором поистине рекою лилось вино и все гости много пили, состоялся великолепный фейерверк со множеством приличных случаю аллегорических картин. Императрица, согласно «Повседневной записке», – «изволила дать позволение на забаву танцами». Что же, с момента погребения Петра Первого прошел год!.. Оживленная и раскрасневшаяся Екатерина веселилась, как в былые дни. Она ласковыми глазами следила за красавцем женихом, улыбалась счастливой невесте.
– Какое счастье, милочка, – шептала она княжне Марии, – быть молодой и красивой. Какое счастье любить такого изящного кавалера, как граф Петр...
Сорокалетнее сердце ее сладко замирало в груди, когда она касалась кудрявой головы молодого Сапеги, поднося ему традиционный царский кубок...
Молодой человек был не глуп и в свои двадцать пять лет достаточно опытен. Кроме того, согласно новой своей придворной должности, он был обязан ежедневно бывать во дворце и днем, и вечером... И скоро дежурные фрейлины заметили его выходившим из покоев императрицы утром... Да он и не делал из этого тайны.
Нетрудно представить себе переживания пятнадцатилетней девушки, хотя бы и отделенной от нас широким потоком времени, чей суженый бросился в объятия сорокадвухлетней женщины, которая ни по возрасту, ни по положению не может даже считаться соперницей. Для Марии Меншиковой Екатерина была старухой. Да и не только для княжны. В те поры женский век был короток. А у Екатерины Алексеевны было девять рожденных детей, из которых выжило только двое. Две дочери-цесаревны. Вот они, Анна и Елисавета, – обе старше княжны Марьи...
Императрица же, увлеченная молодым поляком, словно сорвалась с цепи. «Я рискую прослыть за лгуна, – писал саксонский посол Лефорт, – когда опишу образ жизни русского двора. Кто поверил бы, что он целые ночи проводит в ужасном пьянстве и расходится – уж это самое раннее – в пять или семь часов утра. Такая жизнь кого угодно свалит с ног. Между тем организм Екатерины был и без того подточен тайными недугами. И скоро она стала часто прихварывать...»
Вы спросите: «А что же граф Сапега?» И я отвечу: «А ничего!» Сей легкомысленный и распутный жуир будто только и ждал момента «попасть в случай». Положение фаворита его отнюдь не смущало. Из рук царственной любовницы вслед за камергерским ключом последовал роскошно меблированный дом в Санкт-Петербурге со всеми службами и хозяйственными обзаведениями. Не погнушался он и поместьями на прокорм... То, что императрица болела и ее старое тело буквально разваливалось, было, конечно, неприятно. Но польский аристократ был не брезглив. Все зависело от цены... Нравы же при дворе таковы, что «служба» его вызывала лишь зависть у окружающих и восхищение. Сложнее будет поладить, наверное, с будущим тестем, который мог счесть себя оскорбленным. Но Меншикову не до того. Многие историки считают, что он даже не знал о куртуазных утехах нареченного жениха.
Двадцать третьего июня «под образом, будто ради осмотру полков во осторожность от аглинской и датской эскадр, обретающихся в Балтийском море», отправился он в Ригу.
На самом деле цель его поездки заключалась, прежде всего, в «отвращении» Морица Саксонского от короны Курляндского герцогства, которую он мнил приобрести, женившись на Анне Иоанновне. Сию корону светлейший пирожник решил примерить на свою голову.
В Курляндии он не церемонился. Иностранные резиденты писали, что грубое поведение Меншикова вызвало поток жалоб Екатерине. В том числе была будто и жалоба Анны Иоанновны. И что дома Александру Даниловичу готовились чуть ли не абшид и опала.
Однако правильность этой версии сомнительна. Документами она не подтверждена, хотя что-то, возможно, и было... Какое-то тревожное известие из Петербурга Меншиков получил, потому что внезапно бросил все и с превеликой поспешностью помчал домой.
Рассказывали, что, прискакав в шесть утра к петербургской заставе, князь велел ехать не к себе на Васильевский остров, а во дворец. И как был, в пыльном и мятом кафтане, прошел прямо к императрице и оставался у нее долго... Об этой ранней аудиенции, о ее содержании и соглашении, к которому на ней пришли, не осталось никаких свидетельств. Известно лишь, что светлейший вышел из покоев Екатерины неспокоен и в себе не уверен.
И снова двор – как потревоженный улей. По углам шепчутся придворные. Кто-то куда-то все время ездит. Непонятные люди наполняют дворец. Императрица болеет. На площади поднимают подметные письма. Вот одно из них, приведенное С. М. Соловьевым:
«Известие детям российским о приближающейся погибели Российскому государству, как при Годунове над царевичем Димитрием учинено: понеже князь Меншиков истинного наследника, внука Петра Великого престола уже лишил, а поставляют на царство Российское князя голштинского. О горе, Россия! Смотри на поступки их, что мы давно проданы».
Неужели дело до того дошло, что заговорили о наследниках престола? Но кто? Политика Александра Даниловича была рассчитана на долголетие императрицы. О том, кто после нее унаследует трон, он не задумывался, поскольку все возможные претенденты были для него нежелательны. Тень царевича Алексея разделяла его с великим князем Петром. Цесаревны – тоже смотрят на него косо. Что же предпринять?..
Волновались не только россияне. Взбудоражен был весь иностранный корпус министров. Особенно беспокоился датский посланник Вестфален. Ведь ежели действительно взойдет на престол старшая дочь императрицы Анна, бывшая замужем за герцогом Голштинским, то возникнет и голштинский вопрос. Россия поддержит требование герцога вернуть ему земли Шлезвига, захваченные Данией. Младшая дочь Елисавета, по легкомысленности и распутству характера, в расчет серьезно не принималась. Правда, поговаривают, будто граф Остерман сочиняет какой-то невероятный проект, в обход церковных законов, женить великого князя Петра на его же собственной тетке, цесаревне Елисавете, и возвести на престол. Но это нереально. Значит, остается малолетний Петр. Но как примирить с ним Меншикова?.. И тут у хитроумного Вестфалена возникает совершенно блестящий план. Уговорить светлейшего выдать свою старшую дочь не за жалкого куртизана Петра Сапегу, а... за великого князя Петра Алексеевича. Что из того, что он еще малолеток? Подрастет! Но только этот план давал возможность соединить несоединяемое, сокрушить все преграды, ну и, конечно, оставить шлезвигские земли в покое... Правда, на пути к осуществлению этого плана была некая дипломатическая загвоздка. Сам Вестфален говорить со светлейшим князем не мог по причине сложных отношений между русским и датским дворами. Но... дипломаты на то и существуют, чтобы подобные трудности обходить. Датский министр решает встретиться с цесарским посланником графом Рабутином, который занимает видное и весьма почетное положение среди представителей европейских держав в Петербурге. И такая встреча состоялась. Стороны поняли друг друга, и граф Рабутин поехал на Васильевский остров...
В сложной ситуации оказался князь Меншиков, в очень сложной. И неожиданное, а может быть, и не столь уж неожиданное предложение давало блистательный выход из него. Мало того что перспектива породниться с императором сама по себе являлась превосходной. Перейдя на сторону великого князя сейчас, он мог рассчитывать на поддержку представителей родовой аристократии, все эти годы державшихся сначала царевича Алексея, а потом его сына... Но светлейший желал гарантий. Слишком много его планов лопнуло в последнее время.
Между тем Екатерине становилось все хуже. Молодой Сапега, постоянно крутившийся во дворце, стал последней радостью слабеющей женщины. И она всеми силами стремилась удержать его возле себя, привязать к себе. А тот, оставаясь женихом княжны Марьи, одновременно исполнял сомнительную роль фаворита. Екатерина велела прозондировать почву в Курляндии и произвести тайные «конжурации» и искания у польского короля с целью предоставления многострадальной курляндской короны Петру Сапеге. И в то же время ее посетила неожиданная мысль связать брачными узами его со своей племянницей Софьей Скавронской. Беспечный куртизан пошел и на это.
Вот на этом-то этапе, по-видимому, и узнал Александр Данилович о задумываемых императрицей «конъюнктурах». Дело приобрело щекотливый оттенок. Светлейший был не тем человеком, с самолюбием которого можно было не считаться. И Екатерина понимала это.
«Князь чувствительно задет этим планом, – писал французский дипломат Маньян в марте 1727 года, – клонящимся не только к утрате его надежды на герцогство Курляндское, но и к разрыву давнишней помолвки дочери его с графом Сапегой». А в январе произошла первая размолвка между всесильным князем и женихом его дочери. Граф решил отпраздновать новоселье в подаренном императрицею дворце, а Александр Данилович будто бы «рассердился за то, что молодой граф устроил этот пир не у него в доме, а в новопожалованном ему государыней...» Ссора вышла серьезной, потому что Меншиков, по свидетельствам очевидцев, во время пререканий «до того взбесился, что не остался ужинать». Одним словом, все шло к тому, чтобы был найден какой-то компромисс. Им-то и явилось, по словам Маньяна, «положительное удостоверение», которое тайно дала императрица на брак великого князя Петра Алексеевича с одной из дочерей Меншикова. Но секреты во дворце, как в большой деревне, долго не держатся. В середине марта Петр Сапега разорвал помолвку с княжной Марией Александровной и тут же был помолвлен с Софьей Карлусовной Скавронской. В подарок он получил от императрицы «дорогую соболью шубу, 1200 червонцев и вексель на Ригу в 6000 рублев». Отцу его тогда же была пожалована богатая горностаевая мантия в 1800 червонных. Свадьбу же наметили сыграть сразу по выздоровлении государыни.
Среди вельмож поползли слухи, что под давлением светлейшего князя императрица подписала завещание о назначении своим наследником великого князя, но чтобы при этом непременно женился он на одной из дочерей Меншикова. Это явилось полной неожиданностью для тех, кто возводил ее на престол и все эти годы, стоя на ступенях трона, противостоял «старой» московской партии. «Птенцы гнезда Петрова» растерялись. Все они соглашались, что надобно открыть глаза государыне на опасность задуманного, на то, что ни в коем случае нельзя допускать юного Петра на престол, а тем паче – Меншикова к абсолютной власти... Но кто возьмет на себя смелость поговорить с императрицей? Екатерина болеет. Из опочивальни почти не выходит. Доступ к ней, кроме врача и придворных статс-дам, имеет один лишь Меншиков, который день-деньской – во дворце. И у него власть, у него – сила. Получалось так, что заговорщики, сойдясь, вместо решительных действий, вели какие-то уклончивые разговоры, осторожно подначивали и подстрекали друг друга.
– Надобно того не проронить и государыне донесть, – говорит обер-прокурор Сената Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев Девьеру. И тот его поддерживает:
– И чтоб донесть ея величеству ныне, а после-то времени не будет и все попусту, вас и не допустят.
Обратите внимание, генерал-полицмейстер столицы Антон Мануилович Девьер говорит: «вас не допустят», тем самым как бы сразу же отделяет себя от других заговорщиков. Все возлагают надежду на Толстого. Ему всех страшнее сын царевича Алексея на престоле и всевластие светлейшего. Но Толстой тоже уклоняется:
– Когда время придет, тогда доложат ея величеству, а я на то дерзновения не имею.
И опять смотрите: «тогда доложат». Кто-то доложит, не он, не Петр Андреевич Толстой. Впрочем, все, что он говорит, – неправда. Лукавый царедворец по привычке темнит. На самом деле он уже не раз пытался и сам получить аудиенцию у императрицы, и пробовал подговорить камер-фрейлину Волконскую, большую любительницу интриг, вполне сочувствовавшую его взглядам. Так в чем же дело?..
Сохранилась версия, принадлежащая французскому консулу Виллардо, составившему «Краткую историю жизни графа Толстого». Вот что он писал: «Согласие царицы на брак великого князя с дочерью Меншикова было подобно удару грома для герцога Голштинского, его супруги и Толстого. Они боялись возражать; герцог из-за отсутствия смелости, а герцогиня (Анна Петровна, дочь Екатерины. – А. Т.) слушалась плохих советов; но Толстой, полный огня, крайне разгневанный, пришел к царице, как только узнал эту новость. Объяснив ей с благородной смелостью, какой ущерб она нанесет себе и своим детям, он закончил речь со страстной смелостью, которая привела в восхищение всех присутствующих:
– Ваше величество, – сказал он, – я уже вижу топор, занесенный над головой Ваших детей и моей. Да хранит Вас Господь, сегодня я говорю не из-за себя, а из-за Вас. Мне уже больше 80 лет, и я считаю, что моя карьера уже закончена, мне безразличны все события, счастливые или грозные, но Вы, Ваше Величество, подумайте о себе, предотвратите и избегите удара, который Вам грозит, пока еще есть время, но скоро будет поздно...»
Говорили, что Бассевич, решительный министр безвольного Голштинского герцога, велел списать сию речь, носил ее в кармане и всем показывал. И что-де императрица была ею поколеблена... Увы, из материалов сохранившегося ныне следственного дела на заговорщиков складывается картина совсем другая. Из-за собственной нерешительности увидеться и поговорить с императрицей не удалось никому, кроме герцога Карла-Фридриха. По его словам: «Я уже нечто дал ея величеству знать, токмо изволила умолчать», – можно предположить, что разговор получился не чересчур вразумительный.
Говорили, что цесаревны бросались к ногам матери, заклиная ее не губить их. Но в это время состоялась вторая длительная и тайная аудиенция князя Меншикова. О чем на ней говорилось, никто не знает. Ни свидетельств, ни документов не осталось. Но похоже, что именно после нее вопрос о престолонаследии был решен окончательно и именно так, как на том настаивал светлейший.
Печально встретились после этих событий Иван Иванович Бутурлин с Девьером.
– Меншиков делает что хочет, – бубнил старый генерал, – меня, мужика старого, обидел, команду отдал мимо меня молодому, к тому же и адъютанта отнял. И откуда он таку власть взял?..
Девьеру, строго говоря, было безразлично, кто будет преемником императрицы. Однако, женатый на сестре светлейшего, он панически боялся свояка и за это ненавидел его. Имел он и свои честолюбивые планы.
– Меншиков всем Верховным советом овладел, – выговаривал он Толстому, – лучше бы меня в совет-то определили...
Но тот его не слушал. Никто не слушал друг друга. Все заняты были своими обидами и опасениями. Даже у такого опытного интригана, как граф Толстой, не было никакого решительно плана. Как и другие, он уповал на то, что стоит-де раскрыть глаза императрице, как все тут же изменится. Удивительная наивность. Ведь даже если бы кому-то из них и удалось поговорить с Екатериной, их просто разоблачили бы раньше. Любая затея дворцового переворота без применения силы – пустое дело. Сила же была на стороне светлейшего князя Меншикова.
И пока они ходили вокруг да около, нерешительно топтались и подталкивали друг друга, стало известно, что 10 апреля у императрицы открылась горячка. Теперь стало действительно поздно. Ибо в шкатулке, которая хранилась у тайного секретаря Макарова в Верховном совете, лежал подписанный тестамент.
Как узнал Меншиков о заговоре – догадаться нетрудно. У светлейшего безымянных шпионов да лазутчиков доброхотных было не перечесть. В понедельник 24 апреля во втором часу пополудни, когда в покоях дворца собрались многие придворные, Александр Данилович прошел к императрице и, как написано в «Повседневных записках» князя Меншикова, «немного побыв, вышел в переднюю и приказом ея императорского величества у генерал-полицмейстера графа Девьера изволил снять кавалерию и приказал караульному гвардии капитану арестовать и потом паки побыв у ея императорского величества с полчаса, изволил возвратиться в свои покои». На деле, по-видимому, этот арест происходил совсем не так мирно. Саксонский посол Лефорт уверяет, что, когда к Девьеру подошел караульный капитан и потребовал от него шпагу, тот, делая вид, что достает ее, чтобы отдать, выхватил, намереваясь заколоть князя, стоявшего сзади, но удар был отведен, а преступник схвачен.
