Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 48 страниц)

4

Беспокойство за предпринятое дело не давало покоя Волынскому. На разных этапах работы он неоднократно показывал сочиняемый текст своим друзьям-конфидентам и просто знакомым, желая утвердиться в правильности задуманного и узнать из чужих уст, нет ли в его рассуждениях чего-либо лишнего и неуместного по «опасным нынешним временам».

Второй кабинет-министр князь Черкасский, трусливый и нерешительный, алчный до почестей и милостей богач, с которым Артемий Петрович поначалу поддерживал хорошие отношения, вернул записку скоро, заметив: «Остро, зело остро написано. Ежели попадется в руки Остермана, то он тотчас узнает, кого ты под политической епанчой прячешь». После этого Волынский кое-где смягчил резкие и злые выражения.

Федор Иванович заикнулся было, что, может, последний-то абзац лучше убрать из сочинения. Но куда там... Этими строками, оказалось, Волынский гордился более всего. Да и Эйхлер с Шенбергом-генералом, с бароном Менгденом и Лесток тож в один голос уверяли, что это-де «самый портрет графа Остермана», и притом еще и подстрекали Артемия Петровича скорее ознакомить императрицу с сим портретом.

Поддержали Соймонова разве что секретарь Волынского Гладков да дворецкий Василий Кубанец, пожалуй самый доверенный человек в доме, но... всяк сверчок знай свой шесток...

Ослепленный неистовым желанием открыть императрице глаза, Артемий Петрович уже просто не был в состоянии принять чей-либо совет, идущий вразрез с его устремлениями. Единственное, на что он согласился, так это велеть перевести свое донесение на немецкий язык, дабы представить его герцогу Курляндскому... Расчет был прост: так или иначе письмо окажется в руках фаворита. Так не лучше ли, если он получит оное из рук самого автора, верного ему и императрице человека. Уповал Волынский и на некоторую намечавшуюся неприязнь герцога к Остерману...

Бирон долго читал исписанные страницы, временами посматривая холодным взглядом на стоявшего перед ним кабинет-министра. Он думал: с одной стороны, доношение было неоспоримым ударом по вице-канцлеру, и это его устраивало. Это должно было заставить чересчур хитрого остзейца искать защиты. А у кого? Конечно, у него, у Бирона. Потому что он есть та непреодолимая стена, которая отделяет императрицу от всех остальных. Давало письмо ему определенную власть и над Волынским. Что также было неплохо, поскольку ретивый кабинет-министр стал последнее время чересчур много времени проводить наедине с императрицей.

Бирон вспомнил, как недовольно выговаривал ему Остерман год назад, когда Анна Иоанновна объявила о своем желании ввести русского вельможу Волынского в кабинет министров, на место умершего Ягужинского.

– Разве вы не помните, – как всегда тихо, глядя мимо собеседника, в сторону, говорил Андрей Иванович, – как покойный генерал-прокурор пророчествовал перед смертью. Не его ли слова, что не жаль и тридцати тысяч червонцев для погубления такого злодея, как ваш протеже? Разве не он предсказывал, что ежели Волынский своей подлостью и интригами пробьется в Кабинет, его придется через два года повесить?..

...Герцог поднял светлые глаза на Артемия Петровича. Тот стоял, смиренно потупив очи. И лишь краска, залившая шею его и уши, выдавала негодование, кипевшее у него внутри. Курляндский конюх, горячо говорил себе Волынский, жеребец, чрез срамные утехи достигший герцогской короны, обходится с ним как с лакеем – держит на ногах. А ведь он не только кабинет-министр... Находясь в родстве с императрицею, именно он, Артемий Волынский, стоит ближе всех к престолу... По праву и по уму... Не приведи, конечно, Господь, случится что с государыней... Последнее время что-то недужна стала...

...Тогда в разговоре с Остерманом Бирон ответил, что знает обер-егермейстера и чего тот стоит, что Волынский должен быть благодарен ему, Бирону, что не попал на виселицу еще в Москве, когда двор был там. Герцог весьма прозрачно намекал на период казанского губернаторства Волынского...

Подлая была характеристика. Знал ли о ней Волынский? Вряд ли. Он ненавидел Бирона втайне. Ненавидел, как один честолюбец – другого, более удачливого соперника, как раб – жестокосердного господина, от минутной прихоти которого зависит все – его жалкое достояние, рабская участь и сама жизнь. И при всем при этом – оба нуждались друг в друге, как каторжники на каменоломне, скованные единой цепью.

После смерти Павла Ивановича Ягужинского в Кабинете остались двое – Остерман, хитрость и притворство которого стали притчею во языцех, и неповоротливый, трусливый князь Черкасский, сыгравший свою роль при воцарении Анны Иоанновны. Вполне понятно, что со временем Андрей Иванович стал играть первую скрипку в этом неравном дуэте. Бирону, привыкшему к раболепию окружающих, во что бы то ни стало нужно было ввести в Кабинет своего человека. Человека, который бы не заменил Остермана, но мог смело противостоять ему в интересах герцога, являясь в то же время послушным орудием последнего.

Артемий Петрович так угождал и льстил Бирону, находясь при лошадях, конюшнях и при охоте, одновременно он подавал не раз такие дельные советы фавориту и по государственным делам, не выпячивая своего авторства, что герцог, который не снисходил до того, чтобы разбираться в своем окружении, решил сделать на обер-егермейстера ставку...

Правда, последняя фраза доношения заставила его поморщиться. Что это за намеки на политиков, производящих себя дьявольскими каналами?.. Но он был, разумеется, далек от того, чтобы увидеть в сем выражении намек на себя самого. Кроме того, в переводе Адодурова криминальная фраза звучала куда мягче... Заканчивая чтение, он уже решил, что не станет препятствовать подаче доношения, но предварительно поговорит с императрицей и придаст этому разговору определенную окраску.

Надо сказать, что последнее время при виде Волынского Бирон испытывал какое-то неясное беспокойство. Впервые он его почувствовал, когда тот стал первым кабинет-министром и единственным докладчиком у императрицы по кабинетным делам. Правда, Аннхен говорила, что Артемий умеет коротко и ясно излагать суть государственных дел, не то что уклончивый Остерман... Но в прошлом году она вдруг увлеклась охотой и стрелянием в живую цель. В этом варварском занятии никто иной, кроме Волынского, не мог быть ей наставником, ведь он – обер-егермейстер двора.

При всей примитивности своей натуры Бирон очень тонко чувствовал перемены в настроениях императрицы. Так глист-паразит, живущий внутри организма, чутко реагирует на его состояние...

Заметив, что императрица стала громче обычного смеяться грубым шуткам своего кабинет-министра и пропускать мимо ушей колкости князя Куракина в его адрес, герцог встревожился и принял свои меры. Он почти перешел жить в покои императрицы. Женщины в ее возрасте часто требуют повышенного внимания, особенно одинокими ночами. На время же дня герцог постарался еще плотнее окружить ее своими людьми и увести интересы от текущих дел и скучной политики к своему манежу, к балам и маскарадам. Это помогло, и он успокоился. И вот теперь снова этот русский хам лезет со своим письмом... Нет, нет, нашему жеребчику определенно пришло время укоротить шлею. А то слишком резво стал бегать...

В тот же день, вечером, в царской опочивальне, он обронил:

– Не кажется ли фам, фаше фелитшество, что фаш кабинете-министер желает вас поучать wie eine kleines Kind[33]33
  Как маленького ребенка (нем.).


[Закрыть]? Пристойно ль сие для столь высокомутрый повельнительниц?

Анна закусила губу...

5

Подавая доношение, Волынский просил императрицу никому, кроме князя Черкасского, его не показывать. Не нужно быть особенно прозорливым, чтобы понять, кого Артемий Петрович имел в виду. И конечно, сразу же по прочтении его бумаги из покоев государыни перекочевали к вице-канцлеру. Как это случилось – неизвестно. Однако, вспоминая выдачу Сумарокова послам «верховников», можно предположить, что это сделала сама Анна. Тем более что она же потребовала от Остермана мнения по поводу этих записок...

Андрей Иванович внимательно прочитал доношение, а после того примечания своего соперника. И надо думать, узнал в отличие от императрицы портрет, нарисованный воображением, помноженным на ненависть. По-видимому, письмо Волынского задело вице-канцлера за живое. Мало того, он почувствовал реальную угрозу, исходящую от коллеги кабинет-министра, и принял окончательное решение...

В марте Остерман в умереннейших выражениях изъясняет императрице, что не может постигнуть столь великой вражды против себя со стороны обер-егермейстера. Он говорит ей, что бывал в Кабинете несогласен с мнением Артемия Петровича, но не из злобы и не из корыстолюбия. Может быть, он был в ряде случаев и не прав. Но сие – удел всякого человека, который может ошибаться. Далее он писал в своем заключении, что от всего сердца желал бы, чтобы и Волынский находился в столь же невинных обстоятельствах, как он. А ежели Артемий Петрович за кем и вправду знает столь бессовестные поступки, то пусть скажет прямо, а не обиняками. И посему добрейший Андрей Иванович делал вывод, что справедливо было бы потребовать от Волынского прямого ответа: кто те бессовестные люди и чем их вредительные поступки могут быть доказаны...

В то же время, несмотря на жестокие приступы подагры, Остерман несколько раз приезжает к Бирону с конфиденциальными визитами и подолгу беседует с фаворитом. Есть основания предполагать, что Андрей Иванович постарался растолковать, кого в конечном итоге имел в виду его подручник Волынский, который вовсе ни во что не ставит его, герцога, ежели позволяет себе «обругать побоями некоторого секретаря Академии наук» прямо в герцогских покоях. Вице-канцлер, глубоко сокрушаясь, доложил его светлости, что о таком чувствительном положении уже известно и при иностранных дворах, где все удивляются терпению курляндского властителя, а кое-где начинают над ним и посмеиваться...

На очередном докладе по кабинетским делам императрица спросила Волынского:

– Ты кого именно изволил описать в доношении?

Артемий Петрович ждал этого вопроса и уже не раз думал над тем, что и как на него ответить...

– Куракина и Головина, ваше императорское величество... А паче всего Остермана, да токмо говорить о том не смею...

Анна помолчала. Отвернулась и поглядела в окно. А потом произнесла недовольным тоном:

– Одначе ты нам советы подаешь, как будто молодых лет государю.

Чуткий кабинет-министр всполошился. Обостренным чувством опытного придворного он понял, что допустил ошибку и вызвал недовольство и раздражение повелительницы. Он вдруг растерялся и стал просить государыню не отдавать более никому его доношение, кроме князя Черкасского... А когда несколько дней спустя толстый и одышливый князь сообщил ему, что императрица, отзываясь о его записке, сказала: «Знатно взял он то из книги Макиавеллевой...», совсем пал духом. Чтение книг Макиавелли, Бокалини и особенно Юста Липсия, который в своем сочинении «Политические учения» разоблачал «нравственный и политический разврат эпохи Римской империи и современного Липсию общества», не поошрялось. Очень уж прозрачны были аналогии.

Федор Иванович подумал, что ему тоже неплохо бы отвезти в академическую библиотеку взятые там книги, в том числе и Макиавеллия... Да и деньги в лавку книжную надо бы отдать. Поди накопилось на нем рублей с сорок... В кружок Волынского входили завзятые книжники, обладатели прекрасных по своему времени библиотек.

Говаривали, будто граф Остерман был сильно задет словами о «закрытых политиках, производящих себя дьявольскими каналами под политической епанчой...»

Герцог стал избегать Артемия Петровича. Недовольство государыни и высших персон, будто вихрем, разогнало льстецов, которые комариною тучею вились вокруг всесильного кабинет-министра. Среди придворных поползли слухи, что-де «не по уму взял» Волынский и «планида его вот-вот закатится»...

Зашевелились мелкие недоброжелатели, обиженные и обойденные. В канцелярии стали поступать челобитные. Писали кто раньше и пикнуть не смел, не то чтобы пожаловаться в голос или того паче письменную жалобу подать.

Артемий Петрович сперва приуныл, потом испугался, потерял голову. Сел писать новое доношение – бестолковое, покаянное, но одумался и изорвал. Перебирая свой архив, перечитал письмо Бирона двухлетней давности, в бытность его на Украине в Немирове:

«В одном письме вашего превосходительства, – писал фаворит, – упоминать изволите, что некоторые люди в отсутствии вашем стараютца кридит ваш у ея императорского величества нарушить и вас повредить. Я истинно могу вам донести, что ничего по сие время о том не слыхал и таких людей не знаю, а хотя б кто и отважился вас при ея императорским величеством оклеветать, то сами вы известны, что ее величество по своему великодушию и правдолюбию никаким не основательным и от одной ненависти происходящим внушениям верить не изволит, в чем ваше превосходительство благонадежны быть можете... Октября 3 дня 1737 года».

– Господи, где те времена?.. – жаловался он своим партизанам. – Что за беспокойная, что за вредительная жизнь, хуже пса последнего. Приманят куском, то надобно ласкаться, а как не с той стороны станешь, то и хлыста отведаешь. То ли, как польские сенаторы живут, ни на что не смотрят, и им все даром... Нет! Польскому шляхтичу и сам король не смеет ничего сделать. А у нас – всего бойся...

Шло время, и никаких особых ожидаемых последствий доношение не имело. Остерман и Миних занимались турецкими делами и улаживанием последствий неуклюжего политического убийства шведского майора Цынклера, вызвавшего бурю негодования в Стокгольме. Курляндский герцог совещался с придворным банкиром Липпманом, задумавшим новую аферу. Императрица скучала. Предстоял осенний переезд в столицу, а это всегда ее раздражало.

Надо сказать, что действительно в те времена эти переезды были подобны пожарам. Везли за собой все – мебель, посуду, белье... Обоз от заставы Санкт-Петербурга растягивался до Петергофа. В дороге многое ломалось, что-то крали, что-то теряли. Анна, находясь в критическом для женщины возрасте, все время была на грани истерики, превращая и без того нелегкую придворную жизнь в настоящий ад. Все ее выводило из равновесия, она то кричала и топала ногами, то безутешно плакала, то капризничала. А главное – скучала. Придворные с ног сбивались, придумывая новые забавы. Всего хватало не надолго...

В этой обстановке о доношении Волынского все будто забыли. И постепенно Артемий Петрович, распрямившись, снова стал самовластно распоряжаться в Кабинете. Еще больше принялся теснить и преследовать своих врагов. Еще более заносчиво и неосторожно стал вести себя в среде придворных, не обращая внимания ни на злобное шипение, ни на мелкие выпады. А тут еще приключился уже описанный выше случай, позволивший ему окончательно воспрянуть духом и окрылиться, когда получил он всемилостивейшее приказание устроить свадьбу в Ледяных палатах... И ведь устроил! Так-то устроил, как никому другому и в голову не придет. Вот только дурак Тредиаковский некстати под руку подвернулся. Ну, да это пустое...

Ах, как он ошибался, Артемий Петрович Волынский, как ошибался! Что бы вспомнить урок Долгоруких, в искоренении которых сам же принимал самое деятельное участие, вспомнить судьбу Голицына-князя, к делу которого тоже он руку приложил и Соймонова в состав судной комиссии написал. Там ведь тоже с малого начиналось. Каждый неправедный суд с заранее приуготованным концом в малом свое початие имеет. Неужто не знал он сего?..

Глава четырнадцатая

1

Обманный месяц апрель на Руси. В стародавние годы звался он «пролетником» и считался вторым месяцем года. При установлении сентябрьского новолетья стал восьмым по счету, а с указа блаженной памяти государя Петра Великого от одна тысяча семисотого года пришлось апрелю еще раз поменять место и стать четвертым в шеренге двенадцати братьев-месяцев.

Повсеместно считается, что апрель начинает весну необлыжную. По народному поверью, в это время начинает преть земля, готовится к главному своему делу – к рожению всего живого. Зиме – седой немочи приходит конец. Впрочем, апрель – месяц ожиданий более для женского полу, недаром говорит народная мудрость: «Апрель сипит да дует, бабе тепло сулит, а мужик глядит, что будет...» Не оттого ли и начало апреля, первый его день, посвященный великой блуднице Марии Египетской, покаявшейся у креста Господня и ставшей девой праведной, слывет в народе-насмешнике днем всяческого обмана. «Первого апреля не солгать, так когда же и время для того потом выберешь?» Да и зовется сей день памяти преподобной святой, прожившей после покаяния сорок семь лет во пустыне иорданской, как-то вовсе легкомысленно – «Марья – заиграй овражки».

В 1740 году, являющемся главной вехой нашего повествования, начало пролетнего месяца пришлось на Страстную неделю. И с самого понедельника принялась северная столица, город, скажем между нами, вовсе не православного толка, мыться-чиститься-снаряжаться, готовиться к светлому празднику. Тут дел бабам невпроворот: только отмели, отчистили избы от накопившегося за зиму сора, пора готовить «соченое молоко», во вторник скотину поить. А легко ли в голодную вешнюю пору наскрести по сусекам конопляного да льняного семени, чтобы натолочь, приготовить пойло, заговорить, спрятать от мужского сглазу. Потому как попадется «лекарство» мужику на глаза – толку не будет... На ранней зорьке до восхода несут бабы приготовленное снадобье в хлевы да глядят – пьет ли худоба, нет ли порчи?

Во середу принято обливать скотину теплою водою, таянной из снега и посоленной прошлогодней четверговой солью. На весь предбудущий год должно охранить сие действо скотину от всякого «напуска».

Чем дальше катится Страстная неделя, чем меньше дней остается перед Светлым воскресением, тем больше надо успеть сделать. В Великий Четверг старики и старухи пережигают соль в печах. Потом ее целый год хранят в узелках за божницами, как панацею от всякого лиха. Они же, старые люди, советуют в четверг первый раз подстригать волосы годовалому младенцу, а девушкам подрезать концы кос, чтобы росли долгими да густыми...

Много старых примет и обрядов суеверных сохранил народ. До принятия христианства на начало пролетнего месяца приходилась целая серия праздников, посвященных богу-громовику Перуну. Жгли на холмах костры, желая помочь природе воскресить весну. Ограждали поля и скот от злых духов, задабривали водяного и лешего.

В «Стоглаве» – сборнике постановлений Московского собора православной церкви, созванного царем Иоанном Четвертым Васильевичем для искоренения как духовных, так и светских непорядков, сурово осуждаются «прелести еллинския и греческия». О них же в другом памятнике русской письменности есть примечательнейшая запись: «Мнози же от человец се творять по злоумию своему. В Святый Четверток поведают мертвым мясо и млека и яица, и мыльницу (баню. – А. Т.) топят, и на печь льют и пепел посреде сыплют следа ради и глаголют: «мыйся!» И чехлы вешают и убрусы и велят яя терти. Беси же смеются злоумию их и, влезши, мыются и в пепеле том яко и куры след свой показуют на пепеле на прельщение им и трутся чехлы и убрусы теми. И приходят топившие мовницы и глаголют на пепел следа и егда видят в пепеле след и глаголют приходили к нам навья (покойник. – А. Т.) мыться. Егда то слышать беси и смеются им».

Хороши погоды в Санкт-Петербурге в конце апреля. Редко-редко когда идет дождь или небо хмуро. Истосковавшиеся за долгую зиму без солнца обыватели ошалело бродят по улицам, лезут под лошадиные морды, не разбирая дороги. Жмурятся от нестерпимого блеска водной ряби и дышат, дышат весенним воздухом, таким-то свежим да таким-то теплым, целительным после долгой, промозглой зимы. Зелень-трава пробивается на южных склонах рек и каналов, зацветает золотыми звездами вездесущая мать-и-мачеха...

 
Всю-то землю во цветы апрель одевает,
Весь собор людской в радость призывает,
Листвием древо зеленым венчает...
 

Так поют калики перехожие, питающиеся Христовым именем, о последнем дне апреля...

 
В тридесятый день славно восхваляем
И к солнцу-месяцу светло просветляем...
 

2

В апреле, видя, что никакие партикулярные разговоры к желаемому результату не приводят и что Волынский по-прежнему при докладе, Бирон подает императрице челобитную...

Я не стану приводить ее полностью. Это пять страниц текста, наполненного описаниями своих заслуг и жалобами на «неких людей», желающих «помрачить оные» и навести на преданнейшего слугу ее величества недостойные подозрения... Любопытно отметить, что фаворит сокрушается по поводу того, как посмел кабинетный министр Волынский в столь тревожное политической обстановкою время не токмо беспокоить государыню, но еще и «наставлять Великую и Мудрую Императрицу, яко государя малых лет»... Ох, не курляндского герцога это ход, куда ему... Вот жалоба на то, что Волынский посмел «обругать побоями некоторого секретаря Академии» во дворце да в его герцогских покоях, чем «оказал неуважение Ея Величеству, а ему, владетельному герцогу, нанес чувствительнейшую обиду, уже известную и при иностранных дворах», – это его. Вызывает подозрение и чересчур ловкая концовка челобитной, гласящая, что «ежели Волынской ищет помрачить других, то не должно быть ему противно, ежели бы и его собственныя дела и Департаменты были подвергнуты рассмотрению, тем более, что на оныя много денег употреблено, а ожидаемая польза, как Ея Величество часто соизволила упоминать, доныне невелика была, и многия им проэкты сочинены, а к действу мало приведено...».

Очень, очень прозрачно проступает в этих строках опытная дипломатическая рука, уж не Остерманова ли?..

Смысл челобитной заключался в требовании суда над кабинет-министром Волынским. Однако и тут, несмотря на неоднократные напоминания, Анна не предпринимает никаких решительных действий ни в одну, ни в другую сторону. А фаворит все более и более ожесточается против Артемия Петровича, который ведет себя как ни в чем не бывало. Если вначале Бирон полагал лишь «укоротить шлею» чересчур резвому кабинет-министру, то постепенно в нем созревает решение избавиться от Волынского вообще.

Сегодня трудно со всей определенностью сказать о степени участия в этой интриге Остермана. Документальных сведений не осталось. Но время, ситуация и тактика выбраны настолько снайперски, что приписать все грубоватому курляндскому владетелю трудно. Представьте себе сорокасемилетнюю одинокую женщину, волею судьбы вознесенную на такую высоту и поставленную в такое положение, в каковом чувствует она себя крайне неуверенно. Вокруг – враги, подлинные или мнимые. Наделенная от природы небольшим умом и завидным здоровьем, она вдруг начинает страдать «припадками»...

Кажется, у греков взяла наша медицина термин «климактер», что у них означало «ступень лестницы», а у нас – некий сложный период в жизни женщины, когда она переходит от зрелого возраста к пожилому. Тут все возможно: легкая возбудимость и наоборот – состояние угнетенности, беспричинное беспокойство, головные боли, плохой сон... Да мало ли какие неожиданности поджидают женщину и ее окружающих в это переходное время. И главное лекарство для нее – внимание тех, кто рядом, и возможный покой...

Вряд ли от Бирона можно было ожидать таких тонкостей понимания женской души. Но он всегда при необходимости добиться желаемого от своей царственной любовницы удваивал к ней внимание и окружал заботой и нежностью. Так он поступил и в этот раз. А она, в связи с болезненным состоянием своим, стала особенно отзывчива на участие...

В Великий Четверг на Страстной неделе герцог Курляндский решился на последний шаг. После бурного объяснения с императрицей он бросился перед нею на колени с сакраментальной фразой: «Либо ему быть, либо мне...» И поскольку ответа на сию эскападу немедленно же не последовало, велел челяди готовиться к отъезду в Курляндию.

Женщины после сорока лет вообще легко плачут, испытывая от слез облегчение. Слезы дают разрядку, снимают сердечную тоску. Слезы же, как правило, готовят и облегчают принятие трудных решений, являясь как бы искупительной жертвой. И хотя природа так устроила, что видеть слезы женщины, как и обиду ребенка, в высшей степени тяжко, цена этих слез невелика.

В пятницу по столице разнесся слух, будто генерал-адъютант Андрей Иванович Ушаков, начальник Тайной розыскной канцелярии, объявил кабинет-министру Артемию Петровичу Волынскому запрет являться ко двору...

Волынский узнал о сем из вторых рук. Велел тут же заложить лошадей, подать придворное платье... Первый визит – к его светлости, герцогу Курляндскому. И первый абшид. Не принят! К ее величеству – результат тот же. И всесильный обер-егермейстер, генерал и кабинет-министр, первый докладчик по кабинетским делам, несокрушимый Артемий Волынский растерялся. Он метался по городу, опережаемый молвою, и везде встречал либо опущенные глаза, либо спины, а то и запертые двери.

Соймонов узнал о случившемся ввечеру, после бани. Распаренный, истекающий потом, вице-адмирал кликнул Семена-камердинера, велел подавать одеваться да сказать, чтоб запрягали. Он хотел тут же кинуться к перевозу, чтобы навестить благодетеля, что-то сделать, что-то сказать, ободрить... Однако супруга Дарья Ивановна с намотанным на мокрой голове полотенцем встала у двери, обхвативши живот руками:

– Опомнись, отец, охолонь, батюшко...

И он остался. С тяжелым чувством ехал он в Светлое воскресенье на Адмиралтейскую сторону для поздравления патрона. Артемий Петрович был мрачен.

– Бог карает меня за старые грехи, – ответил он с невеселой усмешкою Федору. – Что-то еще недруги мои придумают, какие вины измыслят?..

Федор Иванович утешал, говорил, что то – временное. Напоминал о заслугах и милостях государыни, о пожаловании денег, со времени которого минуло едва ли полтора месяца.

– Что с тех-то пор изменилось?..

А про себя думал: «Дай-то бог, чтобы вины те, старые, забытыми оказались, из пепла восставшими и в пепел обращенными. Новые вины завсегда старых тяжельше, а новые беды – бедственнее».