Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

Строго говоря, «потешная свадьба» вовсе не была счастливой выдумкой действительного камергера. «Шутовские свадьбы, – как пишет тот же М. И. Семевский в очерке «Ледяной дом. Шуты и забавы при дворе Анны Иоанновны», – находились в большом употреблении еще при Петре Первом...»

Одну из первых таких свадеб описывает в своих записках московский служивый человек, сиречь государственный деятель Петровской эпохи Иван Афанасьевич Желябужский под 1695 годом. Это свидетельство современника я приведу целиком, поскольку оно беспристрастно повествует не только о свадьбе, но и о сопутствующих ей событиях. Итак...

«Генваря в... день, в стрелецком приказе пытаны Каширяне дети боярские: Михайло Баженов, Петр да Федор Ерлоковы за воровство. А то дело в стрелецком приказе.

Генваря в... день женился шут Яков Федоров сын Тургенев на дьячьей жене, а за ним в поезду были бояре и окольничие, и думные, и всех чинов палатные люди, а ехали они на быках, на козлах, на свиньях, на собаках; а в платьях были смешных, в кулях мочальных, в шляпах лычных, в крашенинных кафтанах, опушены кошачьими лапами, в серых разноцветных кафтанах, опушены бельими хвостами, в соломенных сапогах, в мышьих рукавицах, в лубошных шапках. А Тургенев сам ехал с женою в государской лучшей бархатной корете, а за ним шли: Трубецкие, Шереметевы, Голицыны, Гагины в бархатных кафтанах. А женился он, Яков, в шатрах на поле против Преображенского и Семеновского, и тут был банкет великий три дни (43).

Генваря в 24 день, на Потешном дворце пытан боярин Петр Авраамович Лопухин, прозвище Лапка, в государственном великом деле, и генваря в 25 день в ночи умер...»

В записках Желябужского при описании пыток ли, потешной ли свадьбы не меняется ни тон, ни буква. Обычнейшее дело? Или есть между ними какой-то скрытый, неведомый нам сегодня смысл и связь?.. Кто не знает ныне, что шутовство – есть глумление над человеческим достоинством, показатель грубости, примитивности малообразованного общества. Как же мог Петр – Великий Преобразователь России?... Но не будем спешить. Под цифрой 43 в конце книги имеется примечание составителя Д. Языкова. Его содержание весьма заслуживает внимания.

«43. Да не дивится никто, что Великий преобразователь России забавлялся шутами. Они служили ему средством к достижению предположенной им цели, например, на свадьбе Тургенева, бояре, наряженные в кули и пр., везомые козами, свиньями, верно уже не смели думать о местничестве».

Обычай иметь шутов возник и получил распространение по всей Европе скорее всего в средние века. Тогда каждый барон, в свободное от грабежей время, не зная, чем заняться, искал развлечений в глумлении над себе подобными.

Во Французских летописях XIV века существует запись о том, как король Карл Мудрый послал в город Троа следующий указ: «Любезные верные. Всевышнему угодно было, Нашего придворного шута Н. Н., котораго верною службою Мы были совершенно довольны, отозвать, в исходе прошедшаго месяца, от сея временныя жизни. Извещая вас о сем, Мы всемилостивейше повелеваем, дабы вы, по древнему доброму обычаю, озаботились, по обязанности своей, доставкою Нам на его место двух способных человек. Такова Наша воля и желание. Дано в добром Нашем городе Париже».

Кажется, именно Шампанская область имела исключительное право снабжать двор шутами.

«В России древнейшие следы придворных шутов видим мы во времена царя Иоанна Васильевича Грознаго; но он употреблял их для грубых своих забав. Двор преемников Петра Великого удержал также шутов, но единственно для забав. При Анне Иоанновне было их 6; правительница Анна совсем их уничтожила, но при Елисавете было их несколько, хотя она их жаловала мало. С кончиною ея и они кончились. Но дворяне не расставались с ними долго так, что я сам в молодости своей видел их у многих».

Под 1702 годом в своих записках Желябужский отмечает: «В том же году женился шут Иван Пиминов сын Шанский, на сестре князь Юрья Федорова сына Шаховского. В поезде были бояре и окольничьи, и думные, и стольники, и дьяки во мхонех, в ферезех, в горлатых шапках, а также и боярыни, а первая ночь у них была на башне у Курятных ворот, и тут пили три дня».

И здесь у Петра была «задняя мысль». Участвующие в потехе пересмеивали старинный свадебный обряд. В примечаниях Д. Языкова к скупому описанию этой свадьбы добавлены любопытные подробности, взятые из «Деяний» И. Голикова: «Князь Ромодановский представлял старинного царя в прежней одежде; Зотов, учитель Государев, играл роль патриарха, а между дамами, кои были угощаемы в другой палате, Царицу представляла госпожа Бутурлина. Столы были старинные, и гостей подчивал шут со сватами горячим вином, пивом и медом, с поклонами и неотвязными просьбами, как водилось в старину. Гости, а паче державшиеся старины, краснели от стыда, но Государь, бывший на этой свадьбе в числе морских офицеров, с насмешкою восхвалял таковое угощение, говорил, что сии напитки употребляли ваши предки, а старинные де обычаи всегда лучше новых».

Но самой замечательной, по-видимому, из всех была свадьба князь-папы Петра Ивановича Бутурлина в 1720 году. Не зря многие современники называли ее «куриозной свадьбой». На этот раз маскарадом управлял сам государь. Напомню, что к этому времени Петру исполнилось уже 48 лет и в следующем году он принял титул первого российского императора... Тем не менее на свадьбе князь-папы он шел впереди поезда в матросском наряде с барабаном в руках. Следом за ним тоже с барабаном шел светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Скороходами были, по выражению очевидцев, «претолстыя люди: Петр Павлович Шафиров, Иван Иванович Бутурлин, да гвардии офицер Алексей Собакин... Все убранство было странное, переезжали через реку в шлюпках, последние обвиты были зеленым хвощем; плот, сделанный из бочек и обвитой хвощем же, был буксирован, на нем ехал князь-папа...»

Подклет молодых (спальня новобрачных) был устроен в деревянной пирамиде с прорезями, поставленной на площади против Сената. Воздвигли ее в честь победы Голицына над шведской флотилией 27 июня... «На берег вышед, ездили поезды цугами на медведях, на собаках, на свиньях и ездили по большим улицам, чтоб мог весь народ и веселиться, смотря на куриозные уборы, и что на зверях и на скоте ездят, которые тем обучены были, что весьма послушно в запряжке ходили...»

Эта-то свадьба и скабрезные воспоминания бывшего царева денщика о том, как бегали ночью глядеть в щели пирамиды, освещенной изнутри, на то, как забавляются молодые, и подали мысль Алексею Татищеву устроить подобную же потеху.

Глава восьмая

На амвон, покрытый по случаю праздника алым сукном, взошли герольды в богатых костюмах с белыми шарфами через плечо. За ними поднялся Василий Бакунин – секретарь. Он вышел вперед, развернул свиток с висящей на нем большой красной печатью и громко, внятно стал читать манифест о мире... Заключительные его слова потонули в громе литавр, в звуках труб из передней перед церковью, где собрались музыканты. С Адмиралтейской и Петропавловской крепостей ударили залпы салюта. Гвардейские полки, выстроенные перед Зимним домом государыни, произвели ружейную пальбу беглым огнем.

Преосвященный Амвросий, которому заранее было указано «при благодарительном отправлении службы Божией и молебствовании, говорить казание не столь пространно и не долго», произнес с немалым красноречием краткую проповедь и, не мешкая, начал молебен. При чтении Евангелия за окнами снова грянули пушечные и ружейные громы.

Отстояв службу, императрица со свитою пошла через галерею в большую залу. По заведенному обычаю, в галерее вдоль стены в больших лукошках и на корточках сидели шуты. Они квохтали, кукарекали, скребли ногами... То была привычная потеха. Придворные заранее запасались углем и кармином. Мазали дуракам рожи, толкали, щипали, валили их в кучу. Анна всегда останавливалась, чтобы поглядеть на эти дурачества. Любил такие свалки и Бирон. Что может быть потешнее?.. Его светлость строго следил, чтобы никто из приживальцев не отлынивал от службы. Однажды старик Балакирев, которому нездоровилось, отказался от драки с князем Никитою Волконским, так у герцога от бешенства побелели губы. Анна тоже была недовольна. В результате Ивана Александровича Балакирева велено было выпороть... Это потомственного-то, столбового дворянина, хотя и шута?!. А что?.. И выпороли, да так-то, что старый дурак три дни и три ночи провалялся в одиночестве, в отведенном покое, не имея сил подняться и за нуждою... Один лишь Квасник, князь Михайла Голицын, отбывая от службы, кряхтя и охая, подымался к страдальцу по врожденной жалости своей. Но с юрода чего взять?..

Ныне императрица торопилась. Вожделенный ли мир вдохновил ее, гром ли пушечный, только объявила, что станет после молебна сама делать смотр войскам, отчего солдаты уже третий, почитай, час зябли на стылом ветру. Анна быстро миновала галерею, даже не взглянувши на шутовскую шеренгу. А те, поскакав да покудахтав положенное, стали затихать. Первым замолчал Голицын-Квасник. Он только-только первый день как вышел на службу после «куриозной свадьбы» своей и недельного отпуска, и начинать снова досадную роль свою было ему нелегко. Не глядя по сторонам, он уставился в пол и не заметил, как, легко ступая кривоватыми ногами, подкрался к нему граф Апраксин, вооруженный короткой палкой с привязанным высушенным свиным пузырем с горохом. Взмахнув над головой, злодей с треском обрушил снаряд свой на голову ничего не подозревавшего товарища. Тот прянул в сторону, да оступился и полетел под ноги выходившим из церкви. Хотел подняться, вскочить – куда там: толст да стар... Кто-то пнул смеха ради, кто-то толкнул, кто-то покатил по полу, как куль.

– Велик был сей истукан и видом страшен... – завопил Алешка Апраксин, вырывая строки из третьей главы Книги пророка Даниила. – Голени его железныя, ноги его частию железныя, частию глиняныя... – Он все бил и бил несчастного Квасника гремящим пузырем по голове, не давая опомниться, опознаться. Тот, стараясь за что-нибудь зацепиться, обнял чьи-то ноги, едва не свалив проходившего. Кругом засмеялись. Артемий Петрович Волынский, а то, на несчастье Квасниково, был именно он, вспыхнул, увидев поднимающегося на колени шута, и изготовился отвесить дураку оплеуху...

– ...И ударил камень в истукана, в ноги его железныя и глиняныя, – надрывался Апраксин, – и разбил их!..

На памяти всех было зверское избиение вспыльчивым кабинет-министром академии секретаря Тредиаковского, можно было и здесь ждать чего-то похожего. Выходившие придворные замедлили шаги, послышались слова подначки, кто-то свистнул. Волынский размахнулся и... тут же почувствовал, как чьи-то железные пальцы схватили его десницу, да так крепко, что не вырвешь... Но кто посмел?!. Он повернул голову в сторону дерзкого и увидел Соймонова.

– Ты?!.

– Не надобно, ваше превосходительство, охолонь... – тихо сказал Федор. – Дурака бить – чести не наживать. Оглянись-ко лутше, кто сего ждет от тебя...

Волынский повел вокруг налившимися кровью глазами. Придворные разочарованно отводили взоры, поворачивались спинами, уходили спешно.

– Твоя правда, Федор Иванович! – просипел обер-егермейстер, с трудом подавляя гнев. – У-у, шакалы бесерменские... – И, опершись на твердую руку вице-адмирала, ускорил шаги, чтобы догнать императрицу.

– Чего больно гневен, Артемий Петрович, аль оказия какая приключилась? – Федор Иванович думал подойти с подношением к государыне, книги ждали в возке. Но для сего и ему не худо бы верный ориентир монаршего нраву иметь.

– А!.. – Волынский махнул рукой. Однако скоро повернулся к Соймонову и стал что-то тихо рассказывать тому на ухо. Новости были дворцовые, кабинетные... На утреннем докладе, выслушав его вполуха, Анна Иоанновна спросила: не следует ли по его мнению шляхетству польскому какую-либо сатисфакцию за обиды учинить?

Артемий Петрович, для которого вопрос сей был нож острый, так и взвился.

– Помилуй, великая государыня! О каких обидах речь?.. Мудрость и доброта твои всеми знаемы. Только изволь и сама вспомнить, сколь тяжко земля русская от ляхов претерпела. За что же сатисфакцию давать?.. Сама паче иных дело сие рассудить можешь. Шляхте польской сколь ни сыпь в карманы, все одно только кистень на москаля останется. Хоть с подачек весь век живут...

Анна прервала его и отпустила, сухо кивнув. Лишь выйдя из покоев императрицы, задумался Волынский над вопросом, заданным ему, и понял, что промахнулся.

Нет-нет, была, была причина гневаться у всесильного кабинет-министра. Тем более что причиною недовольства был он сам.

Смотр шел уже с час. Перед Зимним домом ровными рядами стояла гвардия: Преображенский, Семеновский и Измайловский полки. Стоял новоучрежденный Конный полк. Далее расположились расквартированные в столицу «напольные полки». Более двадцати тысяч солдат вывел ко дворцу генерал Густав Бирон.

Анна объезжала полки один за другим. Здоровалась с обер-офицерами, внимательно следила за тем, как солдаты «сперва из своих полевых пушек, а потом беглым огнем с несказанной поспешностью и исправностью, к высочайшему удовольствию ея императорскаго величества палили». Лицо ее раскраснелось, глаза заблистали, приобрели живость. Ах, ошиблась, как ошиблась мать-природа, сотворив ее женщиною!..

Вернувшись во дворец, государыня удалилась в свои покои, чтобы переодеться. Придворные прошли в галерею. Обер-гофмаршал граф фон Левенвольде стал расставлять всех к выходу ее величества. Федор Иванович отступил к двери, держа в руках поданные Семеном книги. Присутствующие кавалеры, а также «первых пяти классов дамы выстроились в полциркуля, а знатныя из духовных и светских чинов персоны по обе стороны», приняв ее величество в середину. Из соседней залы, предводимые тем же графом фон Левенвольде, вышли «от всех чинов Всероссийской империи яко депутаты» кабинет-министры – князь Черкасский с Волынским и два фельдмаршала – Миних и Лесси. Они остановились перед императрицей, низко поклонились ей церемониальным поклоном, после чего князь Черкасский, отдуваясь от тучности своей, сказал приличествующую случаю речь, заключив оную воззванием: «А тебе, вечному Богу и отцу всех щедрот и источнику всех благ, славу, хвалу и благодарение из глубины сердец наших возсылаем за все великия добродетели, которыми Ты помазанную свою Анну, всемилостивейшую императрицу и великую государыню нашу, к правлению сей империи одарил и украсил, и молим Тя, всемогущий Боже, сохрани оную до глубочайшей старости жития человеческаго во здравии и благоденствии, к нашей неизреченной радости и веселию!..»

Анна, которой оставалось жить девять месяцев и три дня, слушала мало сказать внимательно, она впитывала слова и, казалось, даже повторяла вслед за одышливым кабинет-министром: «...изобилуй благословение твое святое на освященную ея персону... дабы мы и потомки наши Твое святое имя за толикия благая во веки веков прославлять... могли...»

Ответив на сию, сказанную при общем внимании речь, Анна отступила к возвышению трона, где должно было происходить целование руки, согласно «Табели о рангах». Федор подошел после графа Головина. Опустившись на колено, он принял тяжелую холодную ладонь императрицы в обе руки и припал к ней губами. Не вставая, произнес:

– Позволь, великая государыня, всемилостивейшая императрица, всенижайшему и всеподданнейшему рабу твоему книги сии, сочиненныя для назидания подлинных российских зейманов и к вящей славе государства Российскаго, почтительнейше поднесть...

Он принял из рук стоящего сзади камер-юнкера два тома, переплетенные в кожу, и сложил их у ног императрицы. За что был всемилостивейше пожалован еще одним допущением к царственной руке и одобрительным замечанием. Камер-юнкер поднял поднесенные книги и унес во внутренние покои, где им предстояло далее пылиться в каком-нибудь шкафу девственно чистыми и нераскрытыми до ревизии или другого повода, после которого они будут переданы в императорскую библиотеку. Впрочем, книгам Соймонова была уготована иная судьба, но об этом позже...

Императрица объявила о наградах. Она оборотилась к Бирону и, как пишут «Петербургские ведомости», пожаловала герцога из собственных рук «великим золотым покалом, в котором золото, в разсуждении чистой работы и употребленных к украшению онаго бриллиантов за малую часть высокой цены его почесть можно...» Уж не намекали ль «Ведомости» на вексель с цифрой в пятьсот тысяч червонцев, вложенный в оный «покал» и подписанный рукою государыни?..

Толстая и коротконогая Бенигна, супруга Бирона, получила орден святой Екатерины. Оба юных курляндских принца – Петр, которому только что исполнилось шестнадцать лет, и резвый шалун Карл, одиннадцатилетний отрок, награждены были одинаковыми орденами святого Андрея Первозванного с алмазными крестами и звездами. А тринадцатилетняя курляндская принцесса Гедвига-Елизавета получила портрет императрицы, украшенный бриллиантами.

Федор Иванович смотрел, как, отойдя от толстухи герцогини, сутулая, некрасивая девочка с большими темными выразительными глазами без всякой робости подошла к императрице, улыбнулась преображающей ее улыбкой, почтительно приняла портрет и поднесла к губам. Отныне она становилась юнгферой – камерфрейлиной, получала право носить уставное платье с золотым, украшенным бриллиантами и короною вензелем императрицы на банте из Андреевской ленты и локоны. Последние были также привилегией только фрейлин при дворе. Императрица не терпела нарушения уставных норм.

«Какие они все разные...» – думал Федор, глядя на потомков Бирона и отмечая про себя, что ни один из детей ни на кончик мизинца не был похож на мать... Сейчас это особенно бросалось в глаза, поскольку они стояли все вместе: Анна и дети, Бирон и его жена. Семнадцать лет прожила эта странная семья втроем, прижив троих же детей...

Затем последовали награждения и других высших чинов двора. Братья герцога Курляндского – старший Карл и младший Густав, оба генерал-аншефы, также получили портреты императрицы в бриллиантах и по золотой, осыпанной камнями шпаге. Графа Остермана поздравили «знатною придачею» к жалованью, а также бриллиантовым перстнем и богатым золотым сервизом. Правда, Остерман не был алчен. Кто-то даже жаловался, что ему и взятку не дашь, настолько он не заинтересован в деньгах. Зато того не скажешь о другом кабинет-министре, князе Черкасском. Получив такую же награду, как и Андрей Иванович Остерман, но без придачи к жалованью, он едва сумел скрыть свое разочарование.

Неожиданно в устах графа Левенвольде прозвучало имя Волынского. Допустив несколько оплошностей в кабинетных делах, Артемий Петрович последнее время чувствовал к себе охлаждение со стороны герцога и императрицы. Потому-то он с такой радостью и взялся за устройство свадьбы в Ледяном доме. А за сим и награда... Артемию Петровичу пожаловано было двадцать тысяч червонцев. Пожалование оказалось неожиданным не только для сторонников обер-егермейстера. Федор Иванович заметил, как удивленно вскинул на ее величество светлые глаза курляндский герцог, как переглянулись мимолетно Куракин с Головиным и дрогнула щека у Остермана. А генерал Ушаков просто расплылся в улыбке, внимательно оглядывая награждаемого, словно оценивая его телосложение с профессиональной точки зрения. Впрочем, могло ведь быть, что все это Соймонову и показалось...

Надо ли говорить, что более всех других был рад сам Артемий Петрович. Деньги годились тоже, но всего дороже была возвращенная милость государыни. Иначе как еще можно было рассматривать сей акт.

За объявлением о наградах и раздачей оных последовал пышный обеденный стол, к которому приглашены были все знатнейших чинов особы. Зван был, понятно, и вице-адмирал Федор Иванович Соймонов, порадованный за заслуги свои золотою медалью за Белградский мир.

Со всех концов длинного стола и с других столов провозглашались здравицы в честь великой государыни. Раскрасневшаяся от удовольствия Анна милостиво отвечала, наклоняя голову и поднимая бокал. Вина императрица почти не пила, поскольку от оного у нее усиливались боли в руках и ногах.

В середине обеда, по знаку фельдмаршала Миниха, встал профессор поэзии при Императорской академии гоф-камеррат, то есть надворный советник, и надзиратель Бахмутских соляных заводов, Готлиб Фридрих Вильгельм Юнкер и с выражением прочел по-немецки стихотворное поздравление. Затем он предложил послушать оду нового пииты, коего сыскал в далекой Саксонии на рудниках Фрейберга, среди русских студентов, отправленных туда для изучения химии и минералогии. Теперь, уже по его указу, адъюнкт Академии Василий Евдокимович Адодуров прочел стихи, изложенные неслыханным дотоле размером:

 
Восторг внезапный ум пленил,
Ведет наверх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл;
В долине тишина глубокой.
Внимая нечто, ключ молчит,
Который завсегда журчит
И с шумом вниз с холмов стремится;
Лавровы вьются там венцы,
Там слух спешит во все концы;
Далече дым в полях курится...
 

Ода была длинной и напыщенной, но все слушали со вниманием, вникая в новый склад непривычных виршей...

 
...Любовь России, страх врагов,
Страны полночной героиня,
Седми пространных морь брегов
Надежда, радость и богиня,
Велика Анна, ты доброт
Сияешь светом и щедрот;
Прости, что раб твой к громкой славе,
Звучит что крепость сил твоих,
Придать дерзнул некрасной стих
В подданства знак твоей державе...
 

Окончив чтение, Адодуров громко провозгласил:

– Оду сию на взятие Хотина, воодушевленный великими победами, написал студент Михайла Ломоносов, обретающийся во учении рудному делу в Германиях...

Когда известие о победе при Ставучанах достигло отдаленного захолустного местечка в Саксонии, сказать трудно. Но в том, что сочинена ода была еще до заключения мирного договора с Турцией, сомневаться не приходилось.

Федор был поражен силою и мощью ямбического размера написанных строк. Такого прежде никогда не бывало в русской поэзии. Да и по языку своему стихи были гораздо лучше всего, что сочинялось прежде. Правда, позже ему говорили, что сие творение по сути является скорее переводом Гюнтеровой оды, нежели самостоятельным произведением... «От обхождения с тамошними студентами, – говорил Штелин, – и слушая их песни, возлюбил Ломоносов немецкое стихотворчество. Лучший для него писатель был Гюнтер... В своих увлечениях, будучи в тамошних краях, он многих знатнейших стихотворцев вытвердил наизусть...»

Но в России немецких поэтов тогда не знали. И заимствованная внешняя форма вряд ли имела особенное значение для русского слуха. Ода Ломоносова ходила в списках и была известна. Позже Тредиаковский, говоря в своем сочинении о русском стихосложении, писал: «В прошлом же 1740‑м годе, будучи в Фрейберге, студент Михайло Ломоносов сын Васильев, что ныне адъюнктом при Академии, прислал оттуда в Академию наук письмо, которым он опровергал правила, положенные от меня, а свои вместо тех представил. Для защищения моих правил принужден я был ответствовать ему туда, сочинив мой ответ формою же письма, которое я и отдал в канцелярию Академии наук в том же 1740‑м годе; однако то мое не послано к нему...»

Интересно отметить, что по справке академической канцелярии ответ Тредиаковского был написан 11 февраля 1740 года, то есть – на другой день после подачи челобитной о зверском избиении его Волынским, именно тогда, когда несчастный стихотворец; по его словам, собирался уже отойти в вечность...

Пройдут годы, Федору Ивановичу доведется еще не раз вспомнить о том впечатлении, которое произвели на него первые стихи молодого Ломоносова...

Меж тем из дворца в город выехали герольды. В сопровождении гренадер и трубачей с литаврщиками они с немалой помпою останавливались на площадях, объявляли о мире и читали манифест.

– «Война прекращена в благополучный мир!» – кричали глашатаи зычными голосами, подкрепляя известие сие пригоршнями золотых и серебряных жетонов, которые бросали в толпу. Жетоны специально начеканили на монетном дворе к готовящемуся празднику. На каждом из них с одной стороны был выбит портрет императрицы, с другой – орел с масличной ветвью в клюве, стоящий на груде турецкого и татарского оружия. «Слава империи» – шли по верху слова, которые заканчивались датой заключения мира.

– «Чрез оный мир, – читали далее глашатаи, – границы наши таким образом распространены, что они уже потерпенным доныне самовольным набегам и разорениям более подвержены не будут, но в полную безопасность приведены; прежние известнаго несчастливого Прутского трактата кондиции вовсе уничтожены, и государство наше от таких весьма обидных и бесславных обязательств освобождено...»

Артемий Петрович, воспарив после награждения, не удержался и, проходя мимо Федора и Платона Ивановича Мусина-Пушкина, шепнул:

– Одначе сей мир, блистательно празднуемый, по сути своея недалече от Прутского трактата простирается...

В пятом часу во дворцовой галерее итальянская труппа дала парадный концерт. Императрице были представлены турки, содержавшиеся дотоле в Петербурге в плену. Первым подошел очаковский сераскир, за ним хотинский паша, янычарский ага и другие. Сераскир сказал Анне Иоанновне длинную речь, которую тут же перевел на русский язык асессор Коллегии иностранных дел Муртаза Тевкелев, бывший советник русского посольства в Турции. От имени императрицы речь говорил князь Черкасский. И его ответ был также переведен пленным.

Потом кабинет-министр Артемий Петрович Волынский препроводил всех турок в особливый покой, где для них был накрыт стол и их угощали кофе и другими напитками в восточном вкусе. Гости вели себя пристойно, несмотря на то что «кофий» был, по-видимому, зело крепок и многие оттого вскоре стали весьма шумны...