Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

Анна выпростала из-под одеяла ноги с желтыми твердыми пятками. Сморщилась, поглядевши на больной распухший палец. Потянула носом. Палец пахнул кислым. Отвернув голову, повела по покою очами. Стешка, дожидавшаяся этого движения, проворно надела ей на ноги мягкие меховые пантофли. Не переставая болтать, подала широкий бледно-зеленый моргенрок... При дворе все знали, что Бирон терпеть не мог темной одежи. Не любила ее и она.

Встала. Не стесняя себя присутствием истопника, зашла за ширмы, справила малую нужду в серебряный уринник, принадлежавший некогда князю Меншикову. Потом прибрала волосы, повязала голову красным платком по-крестьянски и тем завершила утренний туалет. Не приученная с детства к чистоплотности, она не приобрела этих привычек и в бедном, лишенном удобств митавском дворце. А перебравшись в Петербург, постаралась прежде окружить себя роскошью, но мыться чаще не стала, хотя мыльня и мыльщицы-бабы – все находилось тут же на ее половине. Яган же презирал баню, считал ее одним из примеров русского варварства. Он мылся в лохани. Не часто.

Со двора донесся визг полозьев и невнятный разговор, перешедший скоро в громкую ругань. Анна подошла к окну. Мимо, впрягшись в низкие салазки, четверо мужиков тащили резаные плиты крашеного льда.

– Нюшка, Нюшка! – закричала императрица, всплеснув руками.

В дверь просунула голову Анна Федоровна Юшкова, камер-фрейлина, любимица. Но ныне государыня гневалась...

– Кто велел ледяны палаты разбирать? Нешто я не приказывала, чтоб до весны стояли?..

Голова камер-фрейлины скрылась. За дверью опочивальни затопали, загомонили женские голоса. Потом все стихло. Некоторое время спустя те же мужики, только уже без шапок и со всклокоченными бородами, молча проволокли салазки в обратную сторону. Анна отошла от окошка. Случай напомнил ей куриозную свадьбу шутов. Спохватилась, что давно не видела Квасника с новоявленною княгинею...

Шевельнулось ли в темном ее сердце чувство вины перед стариком? Вряд ли. Шут – не человек, хоть бы и княжеского был роду. Однако удовольствия она от этого воспоминания не испытала и, чтобы отогнать поскорее тревожные думы, стала вспоминать о самом доме ледяном... Сколько было хлопот в ростепель, когда перед самым праздником вдруг просела готовая крыша и потекли стены. Анне было жалко дивного строения, возведенного по проекту гоф-бау-интенданта и архитектора Еропкина. Кабинет-министр Артемий Волынский приводил того во дворец, представлял. Строитель понравился: лицо чистое, светлое, глаза ясные, как у Ягана. Над пухлыми губами – небольшие усики. И поговорить – мастер... Что-то он ей такое смешное про италийские страны рассказывал... Она улыбнулась про себя, задумалась, стараясь припомнить насмешившее. Но вместо того пришло на память, как в канун Сретенья с Тишкой-юродивым заклинали мышей в Зимнем доме. Страсть, сколько их развелось ныне, знать недаром господин профессор из Академии Георг Крафт сказывал, что зиме быть суровой...

А тогда старичок-юрод, после обильной трапезы с возлиянием, в сопровождении целой свиты баб-приживалок, обошел все покои императрицы. Там ветошку какую подобрал, там щепочку отколупнул. Собранное снес в большую залу тронную с жарко натопленной и выметенной печью. Сложил все на загнетке да и сжег, поднеся раскаленную докрасна кочергу. Потом выгреб золу и с нашептыванием высыпал в те места, откуда брал остатки. «Как железо в воде тонет, – приговаривал юрод-колдун, притоптывая ногою, – так и вам, гадам, сгинуть в преисподнюю, во смолу кипучую, во ад кромешной...» Приживалки и приживальцы покаживали зелеными свечами, жгли ладан. Подхватывали слова: «... не жить вам на белом свете, не видать вам травы-муравы, не топтать вам росы медяной, не есь, не сгрызь запасов хозяйских...» Потом все по знаку замолчали, а знахарь голосом высоким и пронзительным вскричал: «Заклинаю вас, мышей, моим крепким словом на веки веков. Слово мое ничем не порушится, аминь!»

Анна из своих рук поднесла юродивому кубок со сладким вином, дарила деньгами, просила не обессудить на угощении и на одарении. Юрод фыркал, отворачивался, ничего не брал, пока не вышла она из покоя. А потом прибегала к ней Анфиса-сказочница с разбитым носом. Говорила, что старичок-то не токмо все вино выпил, но и побил женок, отнимая у них даренные государыней деньги. Императрица смеялась...

В ту ночь до вторых петухов слушала страшные сказки про колдунов и оборотней. Спала дурно. На другой день встала с тяжелой головой, но без гнева...

Февраль весь был заполнен приятными хлопотами. На другой день после Сретенья отмечали ее тезоименитство. Гостей съехалось – тьма. Но праздник прошел вяло, без интереса. А на Николу Студита, четвертое февраля, пришелся день рождения Петруши, сына Ягана... Анна любила больше младшенького, Карлушу, но обидеть невниманием наследника герцога Курляндского не могла. И потому подарок отроку выбирала долго и придирчиво. Остановилась на аглицком ружье с насеченными золотом стволами, резным ореховым прикладом...

На Вуколов день, на 6 февраля, пришлось начало масленицы. Началась она со свадьбы машкерадной Квасника-Голицына... Императрица нахмурилась – никак ей не отвязаться от окаянного действа. Так и стоит перед глазами фигура дурака Квасника с Бужениновой на слоне... Тьфу, господи!..

Здесь я бы хотел сделать небольшое отступление. Дело в том, что сей эпизод из отечественной истории уже не раз привлекал к себе внимание беллетристов. И с чего бы так? Де́ла-то на табачную понюшку. Однако, начиная от сюжета романтической версии Ивана Лажечникова в романе «Ледяной дом» и до очерка Юрия Нагибина «Квасник и Буженинова», каждый автор по своему произволу строит отношения и образы героев, нимало не заботясь об исторической достоверности. Но если в годы Лажечникова «Дело Волынского» было секретом, тайной за семью печатями, то ныне оно описано во множестве исследований и мемуарных источников... Впрочем, Бог с ним. В беллетристике дозволяется. Но поскольку наше с вами разыскание носит все же название литературно-исторического, постараемся не противоречить источникам.

Собирая материалы о годах правления Анны Иоанновны, я наткнулся на прелюбопытную книжицу, скромный объем которой восполнялся протяженностью названия: «Подлинное и обстоятельное описание построеннаго в Санктпетербурге, в Генваре месяце 1740 года ледянаго дома и всех находившихся в нем домовых вещей и уборов с приложенными при том гравированными фигурами, также и некоторыми примечаниями о бывшей в 1740 году во всей Европе жестокой стуже, сочиненное для охотников до натуральной магии чрез Георга Волфганга Крафта, Санктпетербургской Императорской Академии наук члена и физики профессора. Печатано при Императорской Академии наук, 1741».

Кто такой Крафт, с именем которого мы уже встречались в воспоминаниях императрицы, и почему он описывает проект «ледяных палат», хотя автором оного и строителем был, как мы уже тоже знаем, Петр Еропкин?..

Георг Вольфганг Крафт приехал в северную столицу Российской империи в 1726 году вместе с профессором Бильфингером, приглашенным на службу в новоучрежденную академию. Крафт приехал без зова, без контракта и даже без паспорта. Именно так, как может приехать лишь совершенно безрассудный двадцатипятилетний молодой человек, только-только окончивший университет и получивший звание магистра. Впрочем, в Петербурге он повел себя весьма разумно и осмотрительно. С начальством не ссорился, старался угождать, от работы не бегал. Скорее, наоборот. Так, по собственной инициативе Крафт начинает с 1729 года вести метеорологические наблюдения и предсказывать погоду. Он взялся составить подробный план столицы. Позже, не без помощи советника Шумахера, на сестре которого он женился, с ним заключили контракт. Назначили академиком по кафедре «генеральной математики», а потом и кафедре физики. Он даже стал давать уроки младшему сыну курляндского герцога. За время своего пребывания в петербургской Академии Крафт написал множество сочинений и статей. Но, по свидетельству академика Штелина, более всего занимался астрологическими предсказаниями. Императрица была суеверна и свято верила в «течение звезд». А посему и весьма часто обращалась в Академию, требуя ответов на свои вопросы самого разного характера и прогнозов. При этом вышеупомянутый Штелин писал: «Сие дело всегда касалось до тогдашнего профессора математики и экспериментальной физики г. Крафта, который по такому случаю на придворный вкус больше прилежал к астрологии и чрез принятые в ней правилы решал удивительные задачи...» Нередко, вызванный во дворец, Крафт показывал скучающей государыне занятные физические опыты...

Сороковой год в Санкт-Петербурге начинался непогодою. С самого Рождества ударила оттепель, да какая! С дождем и ветрами, все карты подготовленных святочных праздников перепутала. Ледяной дом, построенный на Неве перед дворцом, подтаял, крыша его просела. Четвертого генваря, устав от непогоды, императрица погнала генерал-адъютанта через потемневшую реку на Васильевский остров к Крафту за прогнозом.

Профессор Крафт ответствовал, что по его счислению оттепель вот-вот кончится и ко Крещению возьмется стужа. Георгу Вольфгангу баснословно везло. В архиве Петербургской Академии наук сохранилась запись о том, что «25‑го Генваря на здании Императорской обсерватории термометр фаренгейтова разделения в 7‑м часу по‑утру, на 30 градусов ниже 0 опустился. В сенях каменных палат, в которыя надворный воздух свободно проходить мог, повешенный термометр чрез весь тот день на 3‑м градусе по 0 стоял... И такия морозы, начавшись с Генваря месяца, продолжались в Петербурге до самаго марта». После неожиданной оттепели вторая половина зимы оказалась люто холодной.

И все-таки, какое отношение придворный астролог и физик Георг Крафт мог иметь к «ледяным палатам», потешному дворцу, возведенному по проекту гоф-бау-интенданта Петра Михайловича Еропкина?

Скорее всего, их знакомство состоялось с того самого плана столицы, составление которого принял на себя без всякого принуждения со стороны начальства молодой Крафт. В ту пору пришли известия из-за границы о том, что подобную же работу затеял некий аббат де ла Грив в Париже. И Крафт не без оснований рассудил, что его инициатива не останется незамеченной. Так все и случилось. Инспектировал от полицмейстерской канцелярии сей план Еропкин, высоко оценивший проделанную работу. Действительно, на большом листе бумаги можно было узнать едва ли не каждый из более или менее значительных домов Санктпетербурга.

Знакомство Крафта с Еропкиным прямых следов в архивных документах не оставило. Что, впрочем, понятно, если принять во внимание несчастную судьбу русского архитектора и осторожность немецкого профессора. Но на то, что оно было достаточно тесным, указывает хотя бы то обстоятельство, что в описываемое нами время герр профессор физики теоретической и опытной вдруг заинтересовался проблемами архитектуры. Причем настолько, что из-под его пера даже вышло сочинение «Решение задач до архитектуры гражданской принадлежащих», написанное на латинском языке. В нем немало мыслей и идей, совпадающих с теми положениями, которые высказывал Еропкин, готовя материалы для обширного труда, получившего впоследствии название «Должность архитектурной экспедиции». Поскольку труды Крафта увидели свет после злополучного 1740 года, имя Петра Михайловича Еропкина в них по вполне понятным причинам не упоминается. Знакомая традиция, не правда ли?..

* * *

Но вернемся к программе февральских праздников, воспоминания о которых августейшей особы мы так бесцеремонно прервали своим отступлением. Следом за масленой неделей пришел полковой день Преображенского полка. Императрица, носившая звание его полковника, не могла не явиться к солдатам, вот уже четвертое царствование служившим главной опорой трона. Вернее – одной из главных опор, поскольку ее же заботами количество оных возросло, появились и другие не менее надежные полки.

Потом наступил день ангела Бенигны Бирон, курляндской герцогини, толстой дуры, но... Анна строго следила, чтобы никто из придворных не манкировал своими верноподданническими обязанностями по отношению к Ягану и его семейству, ее семейству...

Наконец, на 14, 15 и 17 февраля были назначены великие торжества по случаю долгожданного трактата с Портою...

Когда обозреваешь события, происходившие одновременно при дворе и в государстве, не может не поражать несоответствие. Несоответствие пигмейских забот «набольших» людей, стоящих у кормила власти, с событиями как в самой столице, так и в других местах империи. Пока придворные сбивались с ног, изыскивая новые развлечения для вечно скучавшей государыни, Василий Татищев тут же на Невском проспекте в доме у Фонтанной реки писал первую российскую историю. В кружке Волынского обсуждались государственные проекты. В Академии наук работали братья Бернулли и Эйлер. В амстердамском порту среди матросни толкался рослый круглолицый студент по имени Михайла Ломоносов. Русская армия воевала. Работали экспедиции. Федор Соймонов сочинял лоции. В Сибири бунтовали инородцы, а русские крестьяне строили там же заводы и города.

Постепенно огонь в печи разгорается и пламя вытягивает из комнаты прокисший за ночь воздух. Прижав к животу, Стешка выносит из-за ширмы серебряный уринник с ручкою. В опочивальню начинает пробиваться аромат утреннего кофия. За потаенной дверью, обитой голубым атласом под цвет стен, чуткий слух императрицы улавливает звук твердых шагов – Яган! Она поправляет красный платок на нечесаной голове, стягивает потуже узел под тяжелым подбородком и опускается на стул.

Он входит стремительно, как всегда. Подходит к ней, преклоняет колено:

– Guten Morgen grosmutige Gebieterin[2]2
  Доброе утро, великодушная повелительница (нем.).


[Закрыть]. Фаш фелитшестф исфолил карашо почифать?..

Анна улыбается. За десять лет жизни в России Эрнст Иоганн Бирон, несмотря на презрение к обычаям народа, вполне усвоил его язык. Но чтобы посмешить ее, иногда делал вид... Иногда... Когда ему что-нибудь было нужно или он был в чем-то виноват... Она машет рукой:

– Полно тебе. Иди лутше к столу... – И, чтобы сделать ему приятное, добавляет по-немецки: – Nim Platz, wollen wir Kaffe trinken[3]3
  Садись, давай кофий пить (нем.).


[Закрыть].

Они пьют традиционный утренний кофе. Бирон режет на мелкие кусочки буженину, которую она так любит, и кладет ей в рот. И Анна ест и ест, несмотря на протесты архиятера Ивана Фишера и целого консилиума лейб-медиков. Зная любовь императрицы к дворцовым сплетням, Бирон докладывает ей краткий экстракт из перлюстрированных писем, сделанный его личным секретарем. В связи с этим Анна неожиданно вспоминает историю, недавно приключившуюся с бывшим гофмаршалом митавского двора курляндским бароном фон Сакеном. Находясь в Петербурге, барон в одном из своих писем выразил удивление по поводу безграничной власти герцога, ссылавшего неугодных ему не только русских, но и курляндских дворян из Петербурга без всякого суда и следствия в Сибирь. Письмо попало к Бирону...

На мгновение Яган хмурится при упоминании императрицей сего дела, но потом поднимает на Анну льдистые, светлые, почти прозрачные глаза и громко смеется.

– О! Я придумывал хорошая шутка. Посылать два зольдатен мит капоралле на двор к герр барон и велеть арестовать фон Сакен, посаживать в кибитка и объявлять о ссылка нах Зибириен. Дураку завязали глаза и три недели возили по окрестным дорогам. И вот, kannst du dir vorstellen, Annchen[4]4
  Ты можешь себе представить, Аннушка (нем.).


[Закрыть], ты себя представлять, Аннхен, однажды кибитка останавливается. Барон просыпается. Кибитка стоять. Ringsum[5]5
  Вокруг (нем.).


[Закрыть], вокруг тихо. Ganz still... Герр барон кричать. Никто не отвечать. Ringsum совсем пусто. Кибитка стоять возле его дом... Фон Сакен бежать в дом и там находить на стол мой письмо. Он читает, что ежели и далее станет удивляться так неосторожно мои действия, то скоро-скоро поехать в настоящий Зибириен...

Бирон снова раскатисто смеется, одновременно внимательно наблюдая за Анной. Некоторое время та будто колеблется, но потом смеется тоже. Все в порядке...

За окнами нарастает шум. Это ко дворцу съезжаются придворные, иностранные послы. Сегодня – большой день. Праздник подписания мира с Портою. Императрице пора одеваться. В гардеробной уже давно шаркают ногами фрейлины, не смея войти...

– А что супруга барона? – спрашивает напоследок Анна, отсмеявшись и прожевав. – Поди испужалась?..

Барон тут же подхватывает тон:

– Испужальса, испужальса, meine Lieblings[6]6
  Моя любимая (нем.).


[Закрыть]. Так испужальса, denkst du[7]7
  Ты подумай (нем.).


[Закрыть], глюпый баба помираль от страх. Когда барон воротиться домой, sie war schon begraben[8]8
  Она была уже похоронена (нем.).


[Закрыть]. Ее уже похоронили.

Он бросает на императрицу короткий внимательный взгляд, чтобы уловить отношение к сказанному и в случае недовольства опередить хотя бы на мгновение ее реакцию. Заметив, что Анна нахмурилась, он тут же добавляет:

– Я думаю, фон Сакен не станет горевать чересчур долго. Баронесс биль не красавиц и жирный, как корофф... – Его холодные глаза снова будто ощупывают лицо императрицы, быстро-быстро, и, поколебавшись немного, Бирон заканчивает фразу с коротким смешком: – Нет, не корофф, скорее, как... meine Herzogin[9]9
  Моя герцогиня (нем.).


[Закрыть].

Грубые складки лица Анны разглаживаются. Она поднимает руки, чтобы поправить платок, и, заслонившись крепкими полными локтями, улыбается уголками губ.

Бирон не очень доволен собою. Пришлось высказаться нелестно по поводу герцогини, а это, по его мнению, умаляет и его собственную персону. Но сегодня ему так нужно благоволение государыни. А ведь он хорошо знает, что любое его недоброе слово в адрес супруги снимает недовольство императрицы... «Женщина, – думает про себя фаворит, – а женщины, как и лошади, ревнивы... и любят тугой повод...» Он поднимается, не спуская внимательных глаз с Анны, снова преклоняет колено и целует ей руку. «Ах, diese verfluchte[10]10
  Эта проклятая (нем.).


[Закрыть], чертова Сакенша, угораздило же ей, дурище, помереть!» Затем он пружинисто поднимается, чтобы идти к себе. Ему тоже нужно переодеться, чтобы сопровождать императрицу в церковь.

– Ja, beilaufig[11]11
  Да, между прочим (нем.).


[Закрыть], господин Кейзерлинг сообщает из Варшау, что в Польша идет большой вольнений среди шляхт, накануне сейм. Многие жаловаться на обиды, кои чинили русские зольдатен, когда ходить через Речь Посполитая. Может быть, мы могли бы давать им малая толика за обиды? Шляхту тем привесть в лучшее рассуждение, и сейм укрепится...

«Вот, – отмечает про себя Анна. – Это и есть главный вопрос, ради которого он пришел. Где Польша, там и Курляндия. Как всегда, задает он его как бы мимоходом». Но Анна уже давно разгадала все его уловки. Да куда денешься. Кто защитит, кто прикроет ее, кроме него?.. И все-таки... С утра она особенно не любит думать о делах, что-то решать. Правда, не любит она этого и в середине дня делать, и вообще... Но там не отвяжешься. А сейчас...

– Вот ужо придет Андрей Иванович, с ним и рассуждайте.

Бирон наклоняет голову. С Остерманом он договорится. Сложнее будет с другим кабинет-министром, с Волынским. Большую силу последнее время взял себе этот созданный им человек. Большую силу. Один на докладе у императрицы по кабинетским делам. Другого она и слушать не хочет... Ах, Курляндия, Курляндия, liebes Herzenskind[12]12
  Любимое дитя сердца (нем.)


[Закрыть], сколько хлопот доставляет ему это герцогство, которое он уже так давно не видел... Бирон вздыхает потихоньку и думает, как Анна: «А куда денешься?..» А тут еще Волынский... Незаметно для себя герцог крепко сжимает пальцы в кулак так, что ногти впиваются в ладонь. Но губы его улыбаются. Он еще раз кланяется и уходит, плотно притворив за собой потайную дверь, обитую голубым атласом. За стенкой так же твердо звучат его удаляющиеся шаги.

– Девки! – Анна хлопает в ладоши. – Одеваться! – приказывает она вошедшим фрейлинам...

Трудно в русской истории найти второе действующее лицо, которое вызывало бы большее неприятие у читателя, чем Бирон. «Альковный властелин», «ничтожество», злодей и вор, разворовавший Россию за время своего паразитирования... Можно, наверное, найти и еще более сильные выражения в адрес временщика, накопившиеся в течение двух с половиной столетий со дней его неправедного правления. С кого же пошло в русской историографии столь отрицательное отношение к этому вельможе?

Вот «Зерцало российских государей по Р. Хр. с 862 г., изображающее их родословие, союзы, потомство, царствование, кончину, место погребения и вкратце деяния с достопамятными происшествиями» – труд, созданный Тимофеем Семеновичем Мальгиным, писателем и членом Российской Академии, изданный первым тиснением в 1789 го ду. Описывая годы правления Анны Иоанновны, он утверждает: «В правление ея посредством известнаго честолюбиваго и опаснаго вельможи Бирона, великая и едва ли не превосходившая царя Иоанна Васильевича Грознаго употребляема была строгость с суровством, жестокостию и крайним подданных удручением... страх, уныние и отчаяние обладали душами всех; никто не был безопасен о свободе состояния и жизни своей». При этом, по словам автора, жертвами «лютости и бесчеловечия» были и знатные и простолюдины, повсюду раздавались «сетования, воздыхания и вопли изнуренных россиян».

Читатель вправе воскликнуть: «Вот! Разве этого не достаточно?!» В нас во всех живо заблуждение, что, чем древнее источник, тем больше ему доверия. А тут – почтенный академик ведь родился (1752), когда Эрнсту Иоганну Бирону еще предстояло править до конца 1769 года Курляндией. Почти современник... Однако «никто не ошибается столь глубоко, как очевидец». Не будем забывать эту поговорку.

Вернемся к годам написания «Зерцала...» – конец 80‑х годов. На русском престоле – Екатерина Вторая. Ей – к шестидесяти (род. 24 апреля 1729). Царствует двадцать семь лет. В Кабинете готовится почва для «добровольного» перехода Курляндии в подданство России. А посему правительство императрицы поддерживает теперь не Петра Бирона, которому отец передал герцогство еще в 1769 году, а заигрывает и поддерживает притязания оппозиционных баронов. Как же объяснить ужасы кровавого царствования Анны Иоанновны? Не на нее же, не на императрицу всероссийскую вешать все обвинения. Время опасное: идеи просветительства взбаламутили французскую монархию, близится буря. Не потому ли, назвав Анну Иоанновну императрицею «строгой», верноподданный автор избрал лицом, ответственным за все, Бирона?..

Кощунственное предположение, не правда ль? А как же тогда:

 
Стран северных отважный сын,
Презрев и казнью и Бироном,
Дерзнул на пришлеца один
Всю правду высказать пред троном.
Открыл царице корень зла,
Любимца гордого пороки,
Его ужасные дела,
Коварный ум и нрав жестокий.
 

Это ведь Кондратий Рылеев – декабрист, поэт и гражданин! Ему ль не доверять?! Но для Рылеева образ Бирона в думе «Волынский», скорее, способ борьбы с самодержавием. Кто же первым-то дал негативное направление, и только негативное, Бирону как исторической фигуре? И как ни странным это покажется – виною всему сами немцы, точнее пруссаки.

После окончания Семилетней войны (1763) король Фридрих Второй утвердился в качестве могущественного соперника Австрии. Подготавливая первый раздел Польши (1772), Фридрих не упускал из поля зрения и прибалтийские земли. И, надо полагать, внутренние смуты фрондирующих курляндских баронов и молодого герцога Петра Бирона были ему весьма кстати. Памятуя, что в свое время покойный король-отец Фридрих Вильгельм Первый жестоко просчитался, надеясь с воцарением Анны Иоанновны прибрать к рукам Курляндию, сын любыми способами раздувал огонь вражды в герцогстве. Его политикой стала поддержка баронов против Бирона. И вот в 1770 году в период обострения курляндского вопроса из печати выходит книга мемуаров Христофора Германа фон Манштейна, прусского генерала, бежавшего с русской службы. Хорошо владея русским языком и постоянно вращаясь в придворной среде, Манштейн довольно подробно изложил события царствования Анны Иоанновны. В них-то и заложена основа отрицательного отношения к роли и фигуре Бирона, развитая и умноженная последователями и эпигонами.

Дополнили картину «бироновщины» записки фельдмаршала Миниха. Но Миних был личным врагом фаворита.

В то же время князь Михаил Михайлович Щербатов, историк XVIII века, утверждал, что: «Хотя трепетал от него весь двор, хотя не было ни единаго вельможи, который бы от злобы Бирона не ждал себе несчастья, но народ был порядочно управляем... народ не был отягщен налогами, законы издавались ясные, исполнялись в точности; страшились вельможи подать какую причину к несчастью своему и, не быв ими защищаемы, страшились и судьи что неправое сделать и мздоимство коснуться».

К такому мнению присоединяется и Александр Сергеевич Пушкин, который говорил о Бироне, что «он имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа». Пушкин один со свойственной ему смелостью поднимает вопрос о «нравах народа», продолжая традицию Чаадаева и других западников.

Позже целый ряд историков довел эту оценку до крайности, а приват-доцент В. Н. Строев в известной работе «Бироновщина и кабинет министров» (Спб., 1910) даже пришел к выводу, что ни немецкого засилья при русском дворе времен Анны Иоанновны, ни «бироновщины» вообще не существовало.

Примерно к тому же выводу пришел и ученик В. О. Ключевского, академик М. М. Богословский. Избегая в своих трудах широких обобщений, он тем не менее в своих возражениях на оценку С. М. Соловьева писал, что в «бироновщине» «нет решительно ни одной черты, которую нельзя было приложить и к предыдущему и к последующему времени».

Но кто же тогда должен нести ответственность за те многочисленные преступления, которыми так наполнено десятилетие правления Анны Иоанновны?.. Немцы-остзейцы, облепившие, как мошкара, русский престол?.. Но что тогда можно сказать о многомиллионном русском народе, который совершенно непонятно почему, разрешал горсточке немецких проходимцев и злодеев в продолжение целого десятилетия «кровавить Россию», и вместо ожидаемого решительного отпора, якобы одна только «горесть была написана на лице каждого русского».

Кем же он был – Эрнст Иоганн Бирон?

Во многих книгах можно встретить утверждение, что происходил Бирен (именно так первоначально писалась его фамилия) из худородных. Княгиня Наталья Долгорукова писала, например, об отце фаворита: «...он не что иное был, как башмачник; на дядю моего сапоги шил. Сказывают мастер превеликой был...» Вряд ли эта запись справедлива. У княгини были основания не любить герцога.

Род Биренов между тем восходит, по родословной, к XVI столетйю. Представители его служили на военной службе в Курляндии и в Польше и роднились с немецкими и курляндскими дворянами. Непредвзятые свидетельства показывают, что в 1690 году в семье небогатого курляндского дворянина, отставного корнета польской службы Карла Бирена, в небольшом его имении Каленцеем, родился второй сын, получивший при крещении имя Эрнста Иоганна.

Мальчик был, по-видимому, балован и любим в семье, поскольку единственный из трех сыновей Карла Бирена оказался посланным в Кенигсбергский университет. Но курса в нем не закончил. По запискам князя П. В. Долгорукого, юный студент больше времени уделял кутежам, нежели учению, и однажды «за мошенничество в карты товарищи его высекли. Бирону пришлось бежать...». Так это было или нет – неизвестно.

Вернувшись домой, Эрнст Иоганн вынужден был искать самостоятельно средства к жизни. Ведь он был вторым сыном, а в Курляндии действовала система майората... В книгах встречаются неподтвержденные сведения, что какое-то время он служил управляющим у кого-то из помещиков, потом учительствовал в Митаве и даже занимался в Риге чем-то по распивочной части... Все это сомнительно, поскольку слишком уж определенно направлено на уничижение личности по меркам своего времени. Однако то, что жизнь в фатерланде ему не улыбалась, можно принять за истину. Известно, что в 24—25 лет он едет в Россию, где пытается получить место камер-юнкера при заштатном дворе принцессы Шарлотты (Христины-Софьи) Вольфенбюттельской, нелюбимой супруги царевича Алексея. Но та, по рождении сына, будущего Петра Второго, к удовольствию мужа почила в бозе.

Кстати, дурное отношение супруга и несчастливая судьба послужили поводом для любопытной легенды, будто Шарлотта и не думала умирать, а бежала от злонравного мужа в Америку, где вышла замуж за французского офицера и нашла свое счастье... Типичный пример обывательской байки о высокородных страдальцах.

Дальнейшая жизнь Эрнста Иоганна протекает все в той же Курляндии, где по каким-то причинам он никак не может сойтись с почтенным рыцарством. Странно – красивый молодой человек, дворянин, умеющий при необходимости быть достаточно любезным, а в обществе его не любят. И лишь одна влиятельная семья немецких баронов фон Кейзерлингов время от времени принимает в нем какое-то участие. Так, принятый при герцогском дворе двадцатилетний Герман Карл фон Кейзерлинг рекомендует Бирена управляющему митавским двором герцогини Анны Петру Михайловичу Бестужеву на роль – что-то вроде секретаря для герцогини. Старый вельможа, находившийся в любовной связи с юной сестрою Эрнста Иоганна фрейлиной Бирен, соглашается. Он рассчитывает получить в лице молодого человека верную креатуру. Но тот, быстро разобравшись в обстановке, начинает интригу против благодетеля, рассчитывая занять его место если не по должности, что зависело от императора, то – в опочивальне Анны Иоанновны. Интрига не удается, и неудачливого проныру-кознодея прогоняют прочь.

Лишь в 1724 году, то есть пять лет спустя, благодаря усилиям все того же Кейзерлинга, Бирен вторично попадает ко двору курляндской герцогини. В чем может быть причина такой трогательной заботы молодого барона? Неужели – дар провидения?.. Вряд ли, скорее утомление от требований хотя и высокородной, но все же рябой, толстой и весьма неженственной возлюбленной. Петра Михайловича Бестужева Остерман на долгое время задерживает в Петербурге. Там умирает Петр Великий, происходят существенные события. В Митаве одинокую герцогиню «утешают» то Кейзерлинг, то Рейнгольд Левенвольде. Не исключено, что барон Герман Карл решил в Бирене сыскать себе замену. И выбор оказался удачным. Эрнст Иоганн заменил собою всех и стал необходимым и постоянным наперсником. Немало ей, Анне, сначала герцогине, а потом императрице, пришлось приложить сил, чтобы вопреки всем – ВСЕМ! – оставить Бирона при себе. Да, да, именно Бирона, а не Бирена. Изменение всего одной гласной придавало фамилии весьма благородный оттенок. Что из того, что в Европе смеялись над тщеславием фаворита русской императрицы. Смех, как и брань, на вороту не виснет. Посмеются и забудут, а вожделенное благородство фамилии останется в потомках.