Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)

Глава одиннадцатая

1

Так уж, наверное, устроен человек, что по торжественным дням не отвязаться ему от воспоминаний. По сей причине и возвращался, знать, вице-адмирал Соймонов мыслями к событиям десятилетней давности. Круги волнений, вызванных бурными событиями, доходили и до заснеженных обывательских домов, пробивались и к нему в жарко натопленную горницу, где под негасимыми лампадами он то метался в лихорадочном бреду, то лежал обессиленный, пил квас да глядел в сумрак. Слухи, один противоречивее другого, собирали шляхетство в кружки, сколачивали наскоро партии и тут же разрушали их. Никто толком ничего не знал, все было зыбко, ненадежно. Единственное, в чем все оказывались солидарны, так это в общем негодовании против «верховников».

Не имея опыта в политической борьбе, дворянство группировалось по родству или вокруг персон, известных своим видным положением при дворе, – в России традиционно «место красит человека», несмотря на народную мудрость, уверяющую в неправильности такого взгляда. Большинство таких собраний поначалу носило характер стихийный и недоуменный.

Для Федора в эти дни главными поставщиками известий были его камердинер Семен и жена Дарья. И они старались вовсю.

– А что, батюшко, Федор Иванович, – начинал Семен, воротившись из очередного похода в город, – правду ли бают, что, как его величество государь дух-то испустил, так князь Иван Долгорукий-де, мол, с саблей наголо к народу выбег да и вскричал, мол: «Виват государыне императрице Екатерине!» – это как бы, значитца, сестрице евонной....

Федор плевался, кашлял, махал рукой и хрипел, что не было того и что врут люди. Он-де сам при кончине императора в лефортовском дворце обретался и все видел...

Семен глядел на барина недоверчиво, качая головою, говорил «ну-ну», «конешно, оно вам виднее», но уходил из опочивальни не убежденный.

2
Прибавление. ЗАГОВОР

Сегодня, когда многочисленные тайные в свое время документы и свидетельства, за давностью, обнародованы, прояснились и невидимые пружины, двигавшие интригу заговора 1730 года. Причем одним из деятельнейших сторонников самодержавной монархии без всяких ограничений, то есть фактически противником «затейки верховников» был не кто иной, как ближайший их товарищ по Верховному совету Андрей Иванович Остерман.

Осторожный и умный, он сразу понял, что в случае принятия кондиций, ограничивающих единодержавную власть, в олигархическом правительстве старой русской аристократии места ему не найдется. Кто он, Генрих Иоганн Остерман, безродный вестфалец, возведенный покойным императором всего-навсего в баронское достоинство? Это за его-то великие труды!..

Кроме того, в отличие от русских, Андрей Иванович никогда не забывал уроков, которые давала жизнь. А в течение последних лет жизнь в лице Голицыных и Долгоруких не раз указывала ему место. Более он в таких уроках не нуждался.

Остерман ясно видел сумбурность шляхетского движения, отсутствие единой цели, одного или хотя бы нескольких, но немногих, вождей. Увы, дворянская революция развивалась по законам стихийного и бессмысленного русского бунта, результат которого мог быть весьма жестоким.

Наконец, Андрей Иванович понимал и всю привлекательность для русских традиционного самодержавия, когда распределение благ зависит не от способностей члена общества, не от результата его трудов, а от милости самодержца и является наградой «достойным»... Вот среди этих-то «достойных» он и мог выдвинуться. А поскольку монархическое направление вполне совпадало с его чаяниями, он решил к оному примкнуть и даже внести в него некий порядок. О! Heinrich Johann Ostermann был большим поклонником того, что на давно покинутой им родине называли очень точным немецким словом die Reihenfolge – последовательность!

Посему, сказавшись больным, вице-канцлер пребывал в непрестанной деятельности. И когда однажды князь Дмитрий Михайлович, не оповестясь, заехал к нему проведать, он застал больного не просто на ногах, но и в делах... Произошел весьма неприятный разговор. Андрей Иванович пустил слезу, наговорил массу темных и жалких слов. А когда Голицын уехал, с удвоенной энергией принялся плести интриги.

Зная хорошо неверность родословных вельмож, Остерман делал ставку на мелкое шляхетство. План его заключался в том, чтобы как можно больше настроить тех против злодеев «верховников». Объяснить, вколотить в головы, что Долгорукие и Голицыны желают конституционных преобразований на самом деле лишь для того, чтобы захватить власть самим. И тогда-де рабское положение маломощного шляхетства станет совсем невыносимым. Вместо одного царя они получат их несколько. Коварный, глубоко продуманный и умный план...

Как ни странно, но самым результативным союзником и соратником Остермана оказался председатель Синода архиепископ Новгородский Феофан Прокопович – один из самых выдающихся не только умов, но и характеров первой половины XVIII века в нашей стране. Деятельный по природе своей, отличающийся самостоятельностью суждений и откровенный сторонник нового, он считал церковь деятельной политической и общественной силой, призванной бороться против застоя, суеверия и невежества. Естественно, находясь на таких позициях, Феофан не мог удовлетвориться схоластическим богословием своего времени и относился к проблемам веры внешне формально. Он решительно встал на сторону преобразований Петра Великого, поставив ему на службу свое публицистическое перо. Неограниченная монархия была – по твердому убеждению Феофана – единственно возможной формой правления для России. Нет сомнений, что в его воззрениях было немало личного, эгоистического. Феофан был властолюбив, заносчив. Он мечтал быть абсолютным главою в русской церкви и если не думал о восстановлении патриаршества, потому что видел нереальность его в новых исторических условиях, то первенство в синодальной коллегии считал своим по праву. А ему это все не удавалось. При Петре Великом на дороге стояли Стефан Яворский и Феодосий Яновский, да и сам император, хоть и не очень-то разбирался в людях, за недостатком времени, разглядел в Феофане ненасытное стремление к первенству, к главенству и придерживал архиепископа.

Безоговорочная солидарность с Петром, поддержка его реформ осложнили отношения Феофана со старинной и родовой знатью. Особенно не любили его Долгорукие и Голицыны. Одни – за отрицание московской старины, другие – за симпатии к протестантизму. Получив обширное образование сначала в Киевской академии, а потом за границей в школах Львова, Кракова и Рима, Феофан увлекался протестантскими воззрениями в теоретическом богословии...

По смерти Петра Феофан Прокопович был одним из ревностнейших сторонников восхождения на престол Екатерины, что еще больше восстановило против него аристократов московского разбора. И в течение всех пяти лет, прошедших с 1725 года, он непрерывно отражал нападки русской знати и вел борьбу с личными врагами из среды духовенства. Стефан Яворский умер, освободив таким образом дорогу. Феодосия Яновского Феофан сверг интригами и неприкрытой злобой. Но это была только первая жертва честолюбца. Целый ряд архиерейских процессов, которым Феофан умело придавал политический характер, кровавыми следами отмечают путь этого церковного деятеля.

Несмотря на все его старание, при Екатерине на место умершего Стефана и погубленного Феодосия – «чернеца Федоса», заточенного в отдаленный монастырь, пришли архиепископ Тверской Феофилакт Лопатинский, близкий к Голицыным, и Ростовский архиепископ Георгий Дашков, человек Долгоруких. Они возглавляли малорусскую и великорусскую партии в духовенстве, враждовали между собой, но тут же объединялись в ненависти, как только речь заходила о Феофане. Синод утратил свое независимое положение, которое ему дал Феофан при самом учреждении. Затем был даже разделен на две части, два «аппартамента», в одном из которых заседали духовные лица, а во втором, названном Коллегией экономии, – светские. Вместо правительствующего Синода стал он называться просто Духовным Синодом. Кроме того, при Петре Втором Феофан Прокопович подвергся прямым преследованиям, в подоплеке которых лежало его участие в деле царевича Алексея. К 1730 году, присужденный к постыдному штрафу за якобы присвоенные драгоценные оклады, Феофан был совершенно одинок. И потому, разглядев и разгадав вовремя расстановку сил при кончине императора, тут же стал на сторону Остермана, показав себя куда более явно противником князя Дмитрия Михайловича Голицына.

Позже, характеризуя время междуцарствия, Феофан Прокопович писал в своем «Сказании», написанном для императрицы Анны Иоанновны, по ее приказу: «Жалостное же везде по городу видение и слышание, куда ни приидишь, к какому собранию ни пристанешь, не ино что было слышать, только горестныя нарекания на осьмеричных оных затейщиков; все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, несытое лакомство и властолюбие, и везде, в одну почитай речь, говорено, что ежели по желанию господ оных сделается, от чего сохранил Бог, то крайнее всему отечеству настанет бедство. Самим же им Господам нельзя долго быть в согласии: сколько их есть числом, чуть не толико явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымеет скаредное лице, каково имела прежде, когда на многая княжения расторгнена бедствовала. И не ложныя, по-моему мнению, были таковыя гадания, понеже Русский народ таков есть от природы своей, что только самодержавным владетельством храним быть может, а если каковое-нибудь иное владение прави́ло восприимет, содержаться ему в целости и благодати отнюдь не возможно...»

Наиболее заметными помощниками Феофана, а следовательно, пропагандистами и проводниками планов Остермана среди офицеров гвардии были князь Антиох Кантемир и граф Федор Матвеев. Люди они были разные, но их объединяла молодость и ненависть к Голицыным и Долгоруким, хотя причины их отношения к вельможам существенно различались.

Князь Голицын активно участвовал в лишении Кантемира наследства по закону о майорате, поскольку его зятем был старший брат Антиоха. Кроме того, Антиох был с детства близок с Феофаном Прокоповичем. Оба страстно любили науку, увлекались литературой, преклонялись перед личностью Петра Великого. Антиох видел в замыслах «верховников» и шляхетства лишь попытки подорвать петровские реформы и со всем пылом юности выступил против конституционалистов. Не обошлось здесь, конечно, и без личных неприязней. В одной из своих сатир юный поэт как-то осмеял Ивана Долгорукого, что не улучшило их отношений. Да и по родственным связям, как и по сердечной склонности, Антиох Кантемир был со сторонниками самодержавия. Он окончательно примкнул к их планам, и его речи находили живой отклик среди серьезной части гвардейской молодежи.

Граф Федор Матвеев – сын известного дипломата Петровской эпохи – представлял собой тип человека, совершенно непохожего на Антиоха Кантемира. Это был беззаботный кутила, гуляка и дуэлянт, способный под влиянием винных ли паров или минутной прихоти на самые необдуманные поступки. Летом 1729 года он затеял ссору с испанским послом герцогом де Лирия. Долгорукие осудили такой поступок, чем приобрели себе в Матвееве тайного, до времени, врага. Мать молодого повесы, гофмейстерина Курляндского двора, была близка с герцогиней Анной Иоанновной, – немудрено, что молодой граф с первых же шагов оказался в рядах сторонников Анны, которую хотели «обидеть» «верховники». Федора окружала совсем иная компания, чем Антиоха Кантемира, но и он оказывался представителем немалой и весьма решительно настроенной группы молодых гвардейских офицеров. Конечно, и они не были единодушны. Среди монархистов наблюдалось сначала большое расхождение в вопросах о кандидатах на престол.

Пожалуй, больше, чем у других претендентов, было сторонников у дочери Петра – Елисаветы, хотя многие весьма неодобрительно смотрели на тот легкомысленный образ жизни, который она вела вдали от двора в Александровской слободе. Эта слобода со времен Иоанна Грозного пользовалась худой славой. Говорили, что сам дух сего «проклятого» места был весьма вредителен для живущих в нем. Так то было или иначе, но когда в ночь с 18 на 19 января в опочивальню цесаревны вошел ее лейб-медик Лесток, узнавший только что о кончине Петра Второго, и стал уговаривать ее показаться народу, а потом ехать в Сенат, чтобы предъявить свои права, Елисавета отказалась... Люди сказывали, что-де она, откинув полость, коею одевалась на ночь, похлопала себя по надутому животу и сказала:

– Куды мне ехать показываться? Уже и так все показала, что могла...

Так ли, нет ли?.. Люди злы. Только в деле Лопухиной приводится от 1743 года рассказ подгулявшего Ивана Лопухина, гвардейского офицера, приятелю своему Бергеру о причинах, побудивших цесаревну отказаться от притязаний. Звучит он так: «...Незаконная – раз; другое: фельдмаршал князь Долгоруков сказывал, что в те поры, когда император Петр Второй скончался, хотя б и надлежало Елисавету Петровну к наследству допустить, да и тяжела она была. Наша знать ее вообще не любит, она же все простому народу благоволит для того, что сама живет просто».

Были у Елисаветы сторонники и среди иноземцев – жителей Немецкой слободы и некоторых посланников европейских кабинетов.

Немецкий император Карл Шестой, заинтересованный в русских солдатах вспомогательного корпуса для участия в разрешении возникших у него недоразумений с Испанией, приказал своему послу интриговать в пользу Голштинского герцога Петра-Ульриха, родившегося в Киле, которому было около двух лет. Предполагалось, что до его совершеннолетия опекунство возьмет на себя его тетка Елисавета Петровна. К этому плану присоединились по разным причинам и другие послы. Но против выступил датский посланник Вестфален. Датчане считали, что «кильский ребенок» на русском троне может угрожать интересам Дании в вопросе Шлезвига. Решительный Вестфален пускает в ход все: убеждение, подкрепленное подкупом, шантаж, основанный на шпионских донесениях, и выигрывает дело. Канцлер Головкин грубо и высокомерно заявляет депутации от объединившихся сторонников младенца-претендента, что герцогу Голштинскому нечего домогаться от России.

Были свои сторонники и у Евдокии Федоровны, царицы-бабки покойного императора. В основном – духовенство, преимущественно черное, как высшее, так и низшее. Князь Михаил Щербатов в своем мемуаре «О повреждении нравов в России» писал: «Были многие и дальновиднейшие, которые желали возвести царицу Евдокию Федоровну на российский престол, говоря, что как она весьма слабым разумом одарена, то силе учрежденнаго Совету сопротивляться не может, а чрез сие даст время утвердиться постановленным узаконениям в предосуждение власти монаршей. Но на сие чинены были следующие возражения: «что закон препятствует сан монашеский, хотя и поневоле возложенной, с нея снять, и что она, имевши множество родни Лопухиных, к коим была привязана, род сей усилит и может для счастия своего склонить разрушить предполагаемые постановления». Дочерей Петра Великого яко незаконнорожденных отрешили. Принцессу Екатерину Иоанновну, герцогиню Мекленбургскую, отрешили ради беспокойнаго нрава ея супруга, и что Россия имеет нужду в покое, и не мешаться в дела сего Герцога, по причине его несогласия с дворянством. И, наконец, думали что толь знатно и нечаянно предложенное наследство герцогине Анне Иоанновне, заставит искренне наблюдать полагаемыя ими статьи, а паче всего склонил всех на избрание сие к. Василий Лукич Долгоруков, который в ней особливую склонность имел и может быть мнил, отгнав Бирона, его место заступить».

3

Смертельно обиженный «верховниками» Павел Иванович Ягужинский, которого не только не позвали на совет, но попросту отмахнулись, когда он пытался сделать некоторые шаги навстречу и всем своим видом и поведением показывал готовность стать плечом к плечу с ними, тут же оказался в рядах врагов Долгоруких и Голицыных.

После смерти Петра Великого Ягужинский пытался было оттеснить Меншикова от кормила власти и сблизился с аристократами. Но карьера светлейшего и без его усилий скоро закатилась. А «верховные господа» начали открыто проявлять свое пренебрежение «польским выскочкою». К примеру: фаворит юного императора, собиравшийся жениться на дочери Павла Ивановича, под давлением отца отказался от брака. Князь Алексей Григорьевич Долгорукий счел родство с Ягужинским унизительным для древней фамилии...

Это была еще одна серьезная ошибка членов Верховного тайного совета, Ягужинский был врагом опасным. Он давно и хорошо знал курляндскую герцогиню, сочувствовал ей в ее бедах, а порою ссужал и деньгами. На следующий же день после смерти Петра Второго Ягужинский велел разыскать и привести к себе голштинского камер-юнкера Петра Сумарокова. Он дал ему денег, вручил инструкцию и письмо.

– Денег не жалей. Покупай все, но, как можешь, быстрее в Митаву.

После целой серии приключений Сумароков, обладавший, к счастью, немецким паспортом Голштинского двора, добрался до столицы Курляндии. Правда, через три часа после въезда в нее депутатов Верховного совета. Но, пока те медлили, он успел повидать Анну, многое ей рассказал, передал наказ Ягужинского не верить князю Василию Лукичу ни в чем и вручил письмо... Он успел даже уехать обратно. Но приехавшие каким-то путем узнали о его визите, послали в погоню, и вот – Сумароков снова в Митаве перед разъяренными депутатами и в кандалах... Сначала он запирался, но генерал Леонтьев показал ему письмо Ягужинского, которое он привез и отдал в руки самой Анне. Сенатор Михаил Михайлович Голицын пригрозил кнутом. И Петр Спиридонович, молодец не из храбрых, повинился, выдав с головой пославшего его Ягужинского.

Даром ему это не прошло. Позже, когда участники событий делили награды, Сумароков оказался в стороне от милостей новой императрицы и все десять лет ее царствования жил в нищете. Он получил должность и стал подниматься по лестнице благополучия лишь при Елисавете Петровне. Некоторые историки объясняют это тем, что он принадлежал к ненавистному Анне Голштинскому двору. Но я думаю, что здесь сыграли свою роль два обстоятельства: первое – то, что он выдал Ягужинского, и второе – что он видел письмо Павла Ивановича в руках у депутатов, а следовательно, был свидетелем предательства Анны. Ни генерал-прокурор, ни императрица не были из тех людей, которые легко прощают ошибки.

Впрочем, дальнейшая жизнь Сумарокова была вполне благополучна.

4
Прибавление. КТО ЕСТЬ КТО? ЯГУЖИНСКИЙ ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ

Генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский не только играет достаточно значительную роль в судьбе нашего героя, но он еще и чрезвычайно характерная личность для своей эпохи.

Он родился в 1683 году в Польше, но уже четырех лет переехал вместе с отцом в Москву, куда родитель его был вызван в качестве учителя и органиста лютеранской кирки. В 1701‑м взят царем Петром в услужение, записан им в гвардию и вскоре пожалован во флигель-адъютанты. В 1712 году Ягужинский уже генерал-адъютант. В 1722‑м – первый генерал-прокурор Сената...

Вот что писал о нем герцог де Лирия, знавший Ягужинского лично:

«Граф Ягужинский, генерал от кавалерии и обер-шталмейстер, родом Поляк, и очень низкого происхождения. Пришед в Россию в молодых очень летах, он принял Русскую веру и так понравился Петру, что сей Государь любил его нежно до самой своей смерти... Военное дело знал он плохо, да и не имел на то претензий, человек был умный, с дарованиями, смелый и чрезвычайно решительный. Однажды сделавшись другом, был им без притворства; за то не скрывал и вражды своей. Говорили, будто он был лжив, но я не могу сказать, чтобы заметил в нем такой порок. Он был очень тверд в своих решениях и весьма привязан к своим государям, но способен наделать тысячи шалостей, когда бывало подопьет. Удаляясь от сей дурной привычки, становился он совсем другим человеком. Словом, он был одним из самых способных людей в России».

Было бы неправильным, наверное, не привести и других характеристик этого человека, коль скоро они имеются. И вот следующая запись принадлежит перу английского резидента Клавдия Рондо и относится примерно к 1731 году:

«Генерал Ягужинский. Сын лютеранского органиста, служившаго в лютеранской церкви в Москве, обязан всеми своими успехами в жизни своей красивой наружности; ибо, быв красивым мальчиком, он был взят в пажи великим канцлером Головкиным (который был известен своими пороками) и два года спустя, по той же причине, взят покойным царем Петром I в звание камер-пажа.... Ягужинский не имел необыкновенных дарований, но придворная жизнь придала ему учтивость в обращении. Он был бы любим за свое доброе сердце, если бы природная его вспыльчивость, очень часто воспламеняемая неумеренностью в напитках, не лишала его власти над рассудком, часто не побуждала его ругать своих лучших друзей и разглашать самыя важныя тайны. В трусости ему нет равнаго; в расточительности он не знает пределов; он растратил огромное состояние своей жены, не говоря уже о значительных подарках, которые он получал в России и из чужих краев, состоя на жалованье у датского двора и у императора римскаго».

Историк Дмитрий Александрович Корсаков в своем труде «Воцарение Анны Иоанновны» приводит выписку из сочинения Ивана Голикова: «Представляя сенаторам Ягужинского в этом новом его звании (генерал-прокурора Сената. – А. Т.), Петр Великий сказал: „Вот мое око, коим я буду все видеть. Он знает мои намерения и желания – что он заблагорассудит, то вы делайте; а хотя бы вам показалось, что он поступает противно моим и государственным выгодам, вы, однако, то исполняйте и, уведомив меня о том, ожидайте моего повеления“».

Пока что фигура Павла Ивановича только дополняется прекрасными чертами человека с твердым характером, преданного интересам императора и государства, говорящего всегда только правду. Поистине достойный соратник великого преобразователя России. Однако дальше тон описания резко меняется. Корсаков пишет, что «… эта характеристика не соответствует действительному его характеру, который является далеко не с такими симпатичными чертами. Резко порицая других, Ягужинский был постоянно снедаем честолюбием; чуждый России и ее действительным интересам, он был человеком карьеры, везде преследуя лишь свою эгоистическую цель. Лесть, низкопоклонство, умение подделываться к людям, подмечая их слабые стороны, и рядом с этим честолюбивое желание возвыситься над всеми людьми родословными – вот основные нравственные черты Ягужинского. Если мы прибавим к этому его жажду богатства, ловкость в интриге, склонность к кутежу и пьянству и припомним полное отсутствие в нем строгих нравственных принципов – то получим цельный образ реального Ягужинского».

Похоже, что «Око Петра Великаго» было не особенно чистым. Быть может, этим следует объяснить и ту путаницу, которая произошла в делах внутреннего управления в последние два-три года царствования Петра (когда Ягужинский был генерал-прокурором Сената), и страшный рост в это время взяточничества, преступлений и проступков по должности разных высших и низших чиновников?..

Но не будем забывать, что и он был «дитя своего века», века непростого, в чем-то бесконечно далекого, а в чем-то и такого близкого нам...