Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 48 страниц)

Был ли Эрнст Иоганн глуп? С этим трудно согласиться. Вот, например, что пишет Манштейн в своих «Записках о России». Беглого генерала вряд ли можно заподозрить в симпатиях к фавориту. Итак:

«Своими сведениями и воспитанием, какие у него были, он был обязан самому себе. У него не было того ума, который нравится в обществе и в беседе, но он обладал некоторого рода гениальностью или здравым смыслом, хотя многие отрицали в нем это качество. К нему можно применить поговорку, что дела создают человека.

До приезда в Россию он едва ли знал даже название «политика», а после нескольких лет пребывания в ней знал вполне основательно все, что касается до этого государства. В первые два года Бирон как будто ни во что не хотел вмешиваться, но потом ему полюбились дела и он стал управлять уже всем...

Характер Бирона был не из лучших: высокомерный, честолюбивый до крайности, грубый и даже нахальный, корыстный, во вражде непримиримый и каратель жестокий. Он очень старался приобрести талант притворства, но никогда не мог дойти до такой степени совершенства, в какой им обладал граф Остерман, мастер этого дела».

Придворные как огня боялись холодного взгляда глубоко посаженных светлых глаз фаворита. Отчего, был ли он зол по природе от злокипучего сердца своего? Сомнительно. Для большого зла тоже нужен талант. Бирон же никакими талантами не обладал. Он был просто мелким, равнодушным эгоистом. И это оказалось страшнее всего. Рукою (или не рукою) судьбы он оказался в одно и То же время высоко поднятым не только над другими вельможами, но и над уровнем собственной компетентности. Тем не менее во всяком разговоре любой подданный императрицы мог ухмыльнуться, произнося его имя. Понимал ли он это? Думаю, что да, понимал. И оттого старался казаться еще более высокомерным, еще более холодным и грубым, чем был на самом деле. Свой эгоизм он возвел в жизненный принцип, отгородившись им от мнения толпы.

При душевной мелкости, при небогатом, неразвитом интеллекте такой характер, как у Бирона, вырабатывается легко и быстро. Его главное проявление – в неспособности понять никого, кроме себя, и в собственных низменных страстях, направленных во зло другим.

Почему такие люди страшны и чем так уж сладка личная власть, что за нее держатся до последнего, идут на преступления и на смерть?.. Личная власть – это возможность повелевать, оказывать воздействие на других, в том числе и на тех, кто умнее, благороднее, добрее. Личная власть – это возможность безнаказанно творить зло, по прихоти распоряжаться не только имуществом, но и поступками других и самой жизнью их. Личная власть в принципе безнравственна. И трижды безнравствен человек, стремящийся к ней. Может быть, потому так редко везет народам на правителей. И так неудачен, как правило, оказывается даже самый демократический выбор...

Характеристику Бирона дополняет другой его враг – Бурхард Кристоф Миних, в просторечье – Христофор Антонович, граф, фельдмаршал, жестокая и продажная каналья. Он на брюхе ползал перед курляндцем в годы правления Анны Иоанновны, а потом... Потом он участвовал в его устранении.

Его отзыв: «Бирон, столь быстро достигший первых государственных степеней, не имел никакого образования, говорил только по-немецки и на своем природном курляндском наречии; он даже худо читал по-немецки, в особенности, если при этом попадались латинские или французские слова. Он не стыдился прямо говорить всем, при жизни императрицы, что не хочет учиться русскому языку для того, чтоб не быть вынужденным читать государыне донесений, просьб и других бумаг, присылавшихся ему ежедневно.

У него были две страсти: одна – довольно благородная – к лошадям и верховой езде; ...второй страстью была игра. Он не мог дня провести без карт и нередко ставил избранных им партнеров в весьма неловкое положение, потому что играл «по большой».

Он был довольно хорош собою, умел нравиться и питал такую привязанность к императрице, что не покидал ее ни на минуту; в случае же своего отсутствия, оставлял при ней свою жену...»

Миних не любил Бирона. И потому к его высказываниям нужно относиться с известной долей осторожности.

Был ли Бирон хитер или прост? Скорее – ни то ни другое. Опыт придворной жизни, постоянная настороженность и внимание к обстановке, от которой зависело его благополучие и сама жизнь, выработали из него тонкого интригана. Но это был скорее инстинкт, нежели ум, как у Остермана.

Внешние дела России его интересовали мало, если это не касалось Курляндии. О внутреннем положении он пекся тоже лишь постольку, поскольку от оного зависело его благополучие. Ведь кроме лошадей и карт, как и у всякого нувориша или человека, чье детство прошло в бедности, он питал страсть к роскоши и был жаден до наживы. Не брезгуя никакими способами, он приблизил к себе некоего негоцианта по имени Соломон Липпман и сделал его своим финансовым советником и банкиром, разрешив и узаконив по существу ростовщическую деятельность при дворе.

Сказывали, что, когда проигравшийся в пух и прах иной гвардейский офицер вдруг уезжал в провинцию на сбор недоимок, его тень весьма напоминала собой короткошеюю фигуру бироновского советника. А когда Липпману пеняли за зверские проценты, банкир сладко улыбался, разводил короткими руками, поднимал палец, унизанный перстнями, и говорил жирным шепотом, что сам с этих операций имеет лишь малость...

Единственный непреходящий интерес вызывали у Бирона придворные дела. Здесь он хотел быть и был в курсе всего. И при этом никогда не жалел денег на оплату шпионов и доносителей. Сын фельдмаршала Миних-младший пишет: «Когда быть страшному и ненавидимому случается всегда вместе, а при том не бесполезно во всякое время стараться сколько можно исследовать о предприятиях своих врагов, то герцог курляндский не токмо в рассуждении перваго достаточно был уверен, но также избыточно снабден был повсеместными лазутчиками.

Ни при одном дворе, статься может, не находилось столько шпионов и наговорщиков, как в то время при российском. Обо всем, что в знатных беседах и домах говорили, получал он обстоятельнейшия известия; и поелику ремесло сие отверзало путь к милостям, так и к богатым наградам, то многия знатныя и высоких чинов особы не стыдились служить тому орудием».

Вот вам нравственность наша российская! Не таков ли рецидив случился и два столетия спустя, «понеже и тогда ремесло сие отверзало путь к милостям и к наградам, хотя и не богатым»...

И все-таки, что же поддерживало столько лет на плаву эту, в общем-то, ничтожнейшую персону, каковую являл собою Эрнст Иоганн Бирон? Привязанность к нему императрицы? Собачья преданность бабы? Сбрасывать со счетов, конечно, нельзя, но – мало. Может быть – поддержка немецкой партии? В каждой стране чужеземцы среди враждебно настроенного населения сплачиваются, чтобы выжить. Остзейцы хотели не просто выжить, но и хорошо жить. Что им из того, что в бедном государстве, каковым искони была и есть Россия, жить хорошо можно традиционно только за счет других, – других, живущих плохо. Но я уже говорил, солидаризируясь с историками – противниками традиционного взгляда на фигуру временщика, что одного Бирона и горстки остзейских баронов у ступеней русского трона слишком мало, чтобы поработить Россию. Сделать это может лишь сам народ... Вы, конечно, понимаете, что в данном контексте под «народом» может подразумеваться только дееспособная часть населения, то есть дворянство. А оно, в отличие от немцев, было разобщено неизжитым местничеством, завистью, недоброжелательством друг к другу, памятью древних междоусобий. В этом главная причина всех наших бед, не только бироновщины, но и последующих. Может быть, кто-то не согласится с таким выводом, но не те ли черты нашего характера помогали развязать террор послереволюционных лет и навели на страну темную хмару сталинщины?

Я понимаю, насколько тяжело признаться себе в этом. Но, может быть, – нужно? Признаться! Покаяться! И сказать: хватит! Выдавить наконец из себя раба, чтобы стать цивилизованным человеком. Время ведь для этого давно пришло.

Бирон был при дворе удобной фигурой для всех. Чтобы закончить его характеристику, я приведу отрывок из письма небезызвестной леди Рондо: «Герцог очень тщеславен и вспыльчив, и когда выходит из себя, то выражается запальчиво. Если он расположен к кому-нибудь, то выражает отменную благосклонность и похвалы; но он непостоянен, быстро меняется без всякой причины и часто чувствует к одному и тому же лицу такое же отвращение, какое чувствовал прежде расположение; он не умеет скрывать этого чувства и выказывает его самым оскорбительным образом. Герцог от природы очень сдержан и, пока продолжается благосклонность, очень искренен с любимым человеком. Он вообще очень откровенен и не говорит того, что у него нет на уме, а отвечает напрямик или не отвечает вовсе. Он имеет предубеждение против русских и выражает это перед самыми знатными из них так явно, что когда-нибудь это сделается причиною его гибели...»

Простим некоторые противоречия супруге английского дипломата, – «Noblesse oblige», как говорят французы, «положение обязывает».

Должен признаться, что долгое время я сам, как и полагалось человеку, воспитанному на русской истории, да еще в ее советской интерпретации, относился к Бирону как должно, как к «кровавому сатрапу самодержавия», лидеру немецкого засилья при русском дворе. И потому для меня величайшей неожиданностью явилось отношение к памяти «кровавого герцога» со стороны «угнетенных баронами» латышей... Никаких гневных слов, которых я ждал, никаких обвинений. Те, с кем мне довелось встречаться и беседовать, говорили о Бироне с уважением, как о щедром меценате, подлинном покровителе искусств, подарившем маленькой Курляндии архитектурные шедевры и наполнившем их прекрасными скульптурами и полотнами видных мастеров. Более того, вернувшись из ссылки в свой герцогский замок, он облегчил положение крестьян Курляндии. Годы его правления, как и правления его сына, отличались миром и относительным благоденствием.

Должен признаться, что это был весьма наглядный урок для моего великорусского понимания истории России. Пожалуй, именно тогда, едва ли не впервые, я задумался над тем, что живу в стране, населенной не единым народом, с едиными устремлениями и единой историей, а разными народами, имеющими равные права на свою историю, свои пристрастия и на свою национальную память.

За прошедшие годы малообразованные, но зато угодливые политики, ученые и литераторы с самыми лучшими намерениями, в интересах текущего момента, не раз кроили и перекраивали исторический кафтан нашей страны. Не заботясь особенно об истине, они нашивали на него массу ярких заплат, долженствующих скрыть дыры и прорехи, грязные пятна и потертости. В исторической науке столько разноречивых фактов, что фальсификация в ней возможна, как ни в какой другой отрасли знания. Для этого лишь нужно одни факты высветить и придать им значение, другие – опустить или упомянуть мимоходом, и картина получается на любой вкус в полном соответствии с соцзаказом. Кого интересует при этом, что, кроме официальной памяти, кроме утвержденной истории и «спущенной сверху» культуры, у каждого народа, просто у каждого человека существует еще своя – память, история, культура. Да так, наверное, и должно быть. Одна – официальная, общая. Она может и, наверное, должна быть строго научной, основанной на ВСЕХ фактах и датах. И своя, потаенно-родная, пусть даже осуждаемая и осуждающая общие ошибки, причиненное зло. Сердце – ее вместилище. Сколько ни затаптывай его жар, пока жив человек, угли все равно остаются гореть, даже под серым пеплом смирения и покорства.

Попробую пояснить свою мысль на примере. Однажды, было это году в семидесятом, ехал я в ГДР с приятелем на машине из Берлина на Ост-Зее. Там в маленьком приморском городке, неподалеку от бывшей военной гавани вермахта, жила его старая мать. Мы уже почти подъезжали, когда Готтхард остановил машину. Извинившись, он сказал, что хотел бы ненадолго зайти на кладбище, проведать могилу брата.

Я не люблю мест упокоения, будь то древние скудельницы или новейшие мемориалы. Люди должны носить в себе память об ушедших близких. Но это мое частное мнение, которое я, естественно, никому не навязываю. А тут я подумал, что, являясь гостем, наверное, должен пойти с товарищем и, может быть, разделить какие-то несложные его заботы. Правда, до этого я никогда не слыхал о существовании упомянутого брата...

Немецкие Friedhofen[13]13
  Кладбища (нем.).


[Закрыть] – образцы порядка. Особенно в Пруссии. Мы прошли по ровным, чисто выметенным и аккуратно распланированным аллеям и через два-три поворота были у цели. И тут я опешил: с эмалевого портрета на меня смотрел молодой человек в морской форме гитлеровского офицера с железным крестом на груди. Даты на мраморной плите говорили, что прожил он недолго: с 1920 по 1943 год. Я взглянул на Готтхарда. Он кивнул головой, виновато улыбнулся и пожал плечами:

– Ja, ja! Er war einer Ofizier, der Marinemann, und war auf dem Ostlichen Front schwer verwundet. Hier zu Hauze war er destorben...[14]14
  Да, да! Он был моряк, офицер и на восточном фронте был тяжело ранен. Здесь, дома, он умер (нем.).


[Закрыть]

Сегодня я даже не понимаю, как у меня вырвалось тогда:

– Фашист?!

Готтхард смотрел на меня грустными глазами портрета с эмали:

– Er war meiner bruder. Meiner altester Bruder... [15]15
  Он был мой брат. Мой старший брат... (нем.).


[Закрыть]

И тогда я вдруг отчетливо вспомнил, как в 1939 году, когда отец был арестован, а я считался сиротою, случайно узнал от «нижней» бабушки, что за границей живет ее старший сын и мой, следовательно, дядя Митя... Боюсь, вам сегодня трудно понять, что должен был испытать десятилетний мальчишка – сын «врага народа» и немки, узнав еще и о наличии родственника за границей... В нашем доме о нем не говорили никогда. Позже я узнал, что революция и годы гражданской войны развели братьев. Старший, окончивший привилегированный Морской кадетский корпус, стал флотским офицером и воевал на стороне белых. Младший, то есть мой отец, изгнанный из обычного сухопутного кадетского корпуса в феврале семнадцатого, был «насквозь красный». После разгрома Деникина дядя Митя, взбунтовав команду и высадив комиссаров, увел свой корабль в Турцию. Потом он жил во Франции и в Южной Америке, откуда время от времени с оказией присылал бабушке письма. За границей он плавал капитаном на каком-то бразильском судне.

В годы второй мировой войны он водил транспорты «Либерти» с «ленд-лизом» в Мурманск и о нем писали в газете «Британский союзник». Но отец, даже после тюрьмы и реабилитации, все равно брата не признавал.

Принципиальность ли это, а может быть – трусость?.. Как и большинство нормальных людей на земле, я чту память своего отца. Но повторять его ошибки не хочу. Так же, как не хочу, чтобы их повторяли моя дочь и мой внук.

Чистые страницы в истории народов и государств – большая редкость. И вряд ли только из них удалось бы составить логически связное повествование. У нас ведь есть в этом некоторый опыт...

В любом историческом контексте, наверное, нужно уметь различать разные течения и тенденции общественного движения и не спешить огульно обвинять одних за счет столь же огульного возвеличивания других. Историю невозможно понять, рассматривая события лишь с одной, с любой, стороны. А искусственное, пусть даже весьма искусное, манипулирование этой капризной музой и ограничение родовой памяти создает «манкуртов», «иванов, не помнящих родства»...

Глава третья

1

А может, не ехать ноне к его высокопревосходительству?» – размышлял Федор, не без отвращения влезая в пестрый придворный кафтан, который держал перед ним Семен. Бирон терпеть не мог темной однотонной одежды, а что не нравилось герцогу, не любила и императрица. Особенно когда это касалось платья или причесок, позументов или иных каких украшений. Порою такой пустяк мог обернуться для человека, представленного ко двору, серьезными неприятностями, вплоть до опалы. Тут даже Остерману, никогда не отличавшемуся щегольством, а скорее, по воспоминаниям, человеку безразличному к одежде и внешнему виду, приходилось ломать себя. И он являлся на рауты в розовых панталонах и в легкомысленных кафтанцах с оттопыренными полами. Правда, обшлага у него обыкновенно лоснились, а ворот был обсыпан перхотью. Но на такие детали при дворе внимания не обращали. Важнее были золотые пуговицы... «Нет, – продолжал свои рассуждения Соймонов, – нельзя не ехать. Шутка ли сказать, с Рождества не виделись». До самых праздников пробыл Федор Иванович по комиссариатским делам в Кронштадте. Потом долго писал доношение в коллегию.

Федор усмехнулся, вспомнив, как еще в семьсот тридцать первом году, только-только приступив к новой должности, представил экстракт об английском шкипоре Яне Пери, который без помех провел свой корабль «позади Кронштадту» прямо в Неву. Скандал учинился в Сенате по его экстракту знатный. В Адмиралтейств-коллегию отправили строгий указ с требованием о принятии мер, дабы оное бесчинство впредь не повторялось. А его, Соймонова, назначили обер-штер-кригс-комиссаром и, пожаловав чином капитан-командора, поставили во главе Комиссии Кронштадтских строений. Тоже дело не бесхлопотное...

Прошедшим же летом, как на грех, старое дело сызнова повторилось. Объявился вдруг в одно погожее утро против императорского дворца незнаемый шведский торговый корабль, который тем же путем, что и восемь лет назад, прошел по Малой Невке. Слава богу, двор императорский в Петергофе обретался. А то не сносить бы Федору головы. По сей день помнит он заседание коллежское, имевшее быть в июне осьмнадцатого дня.

Чтобы у читателя не возникло подозрения о вольном авторском обращении с фактами, ниже приводится выписка из журнала Адмиралтейств-коллегии:

«18 июня (№ 3123). Слушали из правительствующего Сената указ о учинении Обер-прокурору Соймонову обще с капитан-командором Вильбоа и капитаном над портом Калмыковым всем кораблям, фрегатам и прочим военным судам ревизии со свидетельством и подпискою мастеров, сколько ныне годных во флоте военных кораблей и прочих судов по званиям, и которыя какой требуют починки, и которыя уже в починку не годны, и о свидетельстве в гаванях и в цитадели и у Кроншлота, також и по другую сторону Кронштадта к выборгской стороне от острова и до выборгскаго берега фарватеров, в какой оные ныне глубине состоят, и о взятии планов и о прочем приказали: о получении онаго указа в Сенат репортовать, а в Кронштадт к адмиралу Гордону и в контору Кронштадских строений послать указы и велеть во всем исполнять и чинить по силе вышеозначеннаго указа, а какие о показанном фарватере и берегах имеютца карты, також о ветхости Кронштадских крепостей чертежи, оные собрав и учиня выписку предложить коллегии».

Изучив планы и осмотрев фарватеры, Соймонов предложил «для предосторожности» затопить у Кроншлота и цитадели «в расстоянии 50 сажен по 10 барок, нагрузя каменьем». Однако дело сие так и не продвинулось.

После вторичного назначения Федора Ивановича «в Адмиралтейскую коллегию в генерал-кригс-комисары» да еще с правом «в коллегии поступать, яко вице-президент» и с чином вице-адмирала, отношения его с графом Головиным вконец расстроились. В декабре девятнадцатого дня представил Федор в коллегию обширный доклад о десяти пунктах «О непорядочных, а также казне убыточных поступках, учиненных противно по́ртному регламенту, усмотренных в бытность генерал-кригс-комисара вице-адмирала Федора Соймонова в Кронштадте». С той поры без малого два месяца минуло, а на обсуждение и намека нет, все в том же беспорядке и ныне усмотрено. Это он увидел во время своего последнего пребывания в Кронштадте уже этой зимою. Господин адмирал на его доношение новое только лишь одним глазом глянул и тут же отворотился и нос сморщить изволил. Лучше бы прямо в Кабинет Артемию Петровичу или графу Остерману в Военную комиссию взнесть...

Плохи были дела на флоте, ох плохи. Катастрофически не хватало денег. Старые корабли обветшали, новых почти не строили. Из тридцати трех штатных кораблей и фрегатов налицо были только двадцать четыре, включая и ветхие.

2
Прибавление. О СОСТОЯНИИ РУССКОГО ФЛОТА

Мы привыкли считать русский флот XVIII века, «любимое детище Петрово», могучей и непобедимой армадой. Привыкли к его блестящим викториям, когда «небываемое бывает». И смотрим на тот далекий от нас парусный флот часто с позиций современных. Ныне быстроходные стальные корабли с атомным сердцем – поистине несокрушимые крепости на воде, автоматизированные чудовища, начиненные электроникой, механизмами и смертоносным оружием, при которых как-то незаметно действуют люди-призраки, люди-автоматы. Но это и сегодня неверно, а два с половиной столетия назад?..

В книге «Беринг», выпущенной в 1939 году, ее автор Б. Г. Островский пишет: «К концу царствования Петра Балтийский флот заключал в себе более 400 единиц при 14960 матросах и 2106 пушках. Однако большое количество судов петровского флота не должно вводить нас в заблуждение. Суда того времени, все эти двухдонные, трехдонные фрегаты, гакботы, шнявы, корабли бомбардирские, бригантины, галеры, яхты, галиоты, боты, флейты и т. д., отнюдь не отличались высокими боевыми и мореходными качествами. Они имели массу дефектов, с современной точки зрения совершенно недопустимых и приводивших подчас к немалым бедствиям во время плаваний или сражений. Суда, обычно, были малого водоизмещения, осадка не соответствовала расчетам, оказывалась то слишком малой, то, наоборот, большой, имели значительный дрейф, рангоут был слаб, множество всяческих ненужных надстроек мешали управлению парусами и артиллерией, орудия были размещены на судах неудобно, порох был плохого качества, судовые каюты тесны и не удовлетворяли самым основным гигиеническим требованиям, вследствие чего при дальних плаваниях, особенно если ощущался недостаток в пище и она была неудовлетворительна, жизнь в этих каютах приводила к массовым заболеваниям личного состава...

При лавировке суда требовали огромного искусства от моряков, и потому заслужить звание опытного капитана было в то время делом далеко не легким».

Добавим, что, поскольку единственным источником энергии на судах парусного флота оказывались матросские руки, брать на борт приходилось множество людей. Корабли оказывались невероятно перенаселенными, и команды жили в страшной тесноте. Большие экипажи требовали увеличения запасов продовольствия, воды. Матросов следовало одевать, снабжать деньгами, учить...

После Северной войны на Балтийском море наступило затишье и русский флот мало плавал. Суда стояли на приколе в гаванях, а экипажи, не имея каждодневной практики, утрачивали не только боеспособность, но и мореходные качества.

По смерти царя-преобразователя положение во флоте стало еще хуже. Стремясь поправить государственные финансы, министры Верховного тайного совета при Екатерине Первой решили две трети «офицеров, урядников и рядовых, которые из шляхетства, отпускать по домам, чтобы могли привесть свои деревни в надлежащий порядок». Из флота ушло много опытных офицеров.

Не лучше стало и при восшествии на престол Петра Второго. Вот что пишет историк С. М. Соловьев: «Строение кораблей было прекращено, хотели ограничиться строением одних галер. В апреле 1728 года в собрании Верховного тайного совета, бывшем в слободе (Немецкой – А. Т.), во дворце, по довольном рассуждении, император указал: для избежания напрасных убытков корабли большие, средние и малые и фрегаты, что касается корпуса их и принадлежащего к ним такелажа, содержать во всякой исправности и починке, чтоб в случае нужды немедленно можно было вооружить их к походу, провиант и прочие припасы заготовлять на них подождать, только изготовить из меньших кораблей пять для обыкновенного крейсирования в море, для обучения офицеров и матросов, а в море без указу не выходить; фрегатов к Архангельску послать два да, сверх того, два флейта; а в Остзее крейсировать двум фрегатам, однако не далее Ревеля; галерам же быть в полном числе, готовить и делать их неослабно».

Рассказывают, что Остерман, желая возвратить Петра в Петербург, подговорил родственника его Лопухина представить ему, что флот исчезает вследствие удаления его, императора, от моря; Петр отвечал: «Когда нужда потребует употребить корабли, то я пойду в море, но я не намерен гулять по нем, как дедушка...» Было в ту пору императору Петру Второму Алексеевичу тринадцать лет.

В начале правления императрицы Анны Иоанновны положение в армии и во флоте стало нетерпимым. Пользуясь законом о 25‑летнем сроке службы, шляхетство, которое записывалось в полки с детского возраста, массами ринулось в отставку. Солдаты же, для которых срока службы не существовало, бежали из полков. Бессрочная служба означала, что, когда отпущенный наконец по старости или из-за увечий ветеран добирался до родной деревни, у него не оставалось ни привычки, ни сил для крестьянского труда. А посему должен он был питаться от милости родных или односельчан. Оттого и дезертировали солдаты. Многие уходили за границу.

Анна Иоанновна подписала указ об учреждении комиссии для приведения в добрый порядок флота «под дирекцией графа Остермана, понеже в содержании флота и морской нашей силы не меньше нужды, пользы и безопасности государства нашего состоит». При этом на вопрос: быть ли флоту в таком числе судов, какое положено Петром Великим? – резолюция была такова: «иметь старание, чтоб сперва привесть флот в положенное число – 27 кораблей линейных, фрегатов – 6, паромов – 2, бомбардирных – 3, пакетботов – 8». В том же 1732 году была издана и инструкция о разведении и посеве корабельных лесов, также об их сбережении и рубке.