Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

В народе говорят, что и в лютую стужу января-просинца весна солнечным лучом о себе весть подает. Февраль-бокогрей ей путь-дорожку указывает, а по-зимний март месяц из-за синя моря, из-за Хвалынского, тепло на Русь ведет. Появляются первые проталины на полях. Налетают грачи на старые гнездовья: то-то крику, то-то граю... Незаметно катит последний по-зимний, предвесенний праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, двадцать пятый день марта. В сей день положено было начало таинству общения Бога с человеком, когда архангел Гавриил принес деве Марии благую весть о грядущем рождении у нее божественного младенца – спасителя человечества...

Поутру Семен растворил дверцы клеток, выпустил чирикающих пленников, купленных перед тем у ловцов на рынке. И с просветленным ликом после службы принес барину миску квашеной капусты, политой постным маслом, да ломоть хлеба.

– Ты что, братец?.. – начал было Федор, глядя на скудную трапезу.

– Кто, сударь, сей пяток постом и молитвою стретит, от нутряной скорби будет от Господа помилован.

– Так ведь, слава Создателю, вроде бы не стражду...

– А еще, бают, от плотской похоти и диавольскаго искушения...

Федор покраснел:

– А ты где это видывал, что я похотничаю, поблажаю страстям своим? Ты в уме ль своем, старый...

– А вы не сердитесь, батюшка, не гневайтесь на меня, старого. Ничаво-то я худого не мыслил. Да и нету в том ничаво зазорнаго, люди вы молодые еще, а ноне по весне и щепка на щепку лезеть...

– Ну ин ладно, будет об сем и толковать. Только с чего бы это тебе в голову-то могло прийтить?

Некоторое время Семен молча и как бы бесцельно слонялся за спиною барина, поправляя вовсе в том не нуждавшиеся вещи, и молчал. А потом заговорил:

– С чаво, с чаво... А с таво, что уж вона не в первой раз дворовые господина Отяева к нам в людскую избу шастают. Да все чо-то выспрашивают, да выведывают.

– Об чем же оне?

– Да все об вас, сударь. Как, мол, живете, да нет ли на примете еще невест каких? И когда в деревню собираетесь?..

На том этот разговор и закончился. А через неделю заявился вдруг к нему гость нежданно-негаданный, давний сослуживец Аникита Белкин. Эхма! Сколько веселых дней было ими препровождено во столичном граде!.. Ныне был он тоже в чине флотского капитана. И заехал, как говорил, случайно, прознавши об его отпуске из Астрахани. Несмотря на то что сам был уже женат, оставался Аникита человеком веселым и легкомысленным. Он тут же стал клонить Федора на гульбу и, несмотря на всяческие его отнекивания, вырвал-таки согласие приехать на Красную Горку к нему, в подмосковную его деревню, где соберется молодежь на гулянье.

– Может, и ты, Федор Иванович, судьбу свою промеж них сыщешь!.. – говорил Белкин со смехом, показывая, что не скрывает за словами своими никакого умысла. Федору и хотелось и не хотелось ехать.

С незапамятных времен: считалась предпасхальная Радоница, или Фомина неделя, – праздничной. Начиналась она сразу за воскресеньем. Этот день и доднесь у нас неофициально называют «родительским понедельником». Ходят люди на могилы родных и близких, трапезуют там, поливая холмики земляные над усопшими сыченым медом, а то и вином.

Заневестившиеся девушки ждут этой поры не меньше, чем Пасхи. А парни в селах готовятся к смотринам. Еще в языческие времена считалась эта предстрадная неделя свадебной. В воскресенье на высоких холмах зажигали наши древние предки яркие костры в честь Даждь-бога. Старики вершили суд-полюдье. В понедельник и вторник устраивали тризны по усопшим. Помолвленные жених с невестой просили у могил сродников своих благословения «на любовь, на совет да на племя-род»...

Всю седмицу до воскресенья – Красной Горки хозяйки по обычаю оставляют на столе после трапезы кушанья на ночь, считая, что изголодавшиеся за зиму покойники непременно заглядывают на Радоницу в свои прежние жилища проведать оставшихся да проверить, памятуют ли о них... «Не угости честь честью покойнаго родителя о Радонице – самого на том свете никто не помянет, не угостит, не порадует».

Среда Фоминой недели считалась днем браков, оглашаемых и благословляемых когда-то жрецами на тех же Красных Горках. Четверг и пятница посвящались «веселому хождению вьюнитства», когда молодежь с песнями ходила под окнами повенчавшихся на Красной Горке, требуя угощения.

В «Стоглаве» – сборнике, содержащем постановления собора 1551 года, в части, затрагивающей меры по улучшению мирского быта, как-то: осуждение брадобрития в связи с содомским грехом, к которому-де бритые привержены, а также волшебства и колдовства, скоморошества, языческих старых увеселений, говорится о Красной Горке в укор: «И на Радоницу Вьюнец и всяко в них беснование...»

В последний субботний вечер девичьи хороводы оставшихся без избрания становились особенно шумными и бесшабашными, а песни-веснянки не только голосистыми, но и дерзкими...

В селе Братневе, верстах в двадцати от Москвы, принадлежало Аниките Белкину всего восемь дворов. Барский дом стоял на выселках, где в березовой роще на поляне обычно важивали хороводы окрестные крестьянские девушки. Поющая молодежь редко миновала усадьбу Аникиты Борисовича, щедро угощавшего и парней и девушек.

Федор приехал часу в пятом пополудни. Пока хозяин дома представлял ему семейство свое да показывал немудреное хозяйство, пока сидели за ужином, не заметили, как стало смеркаться. Мужчины перешли в свободную горницу, которая служила и гостиной и кабинетом одновременно. Выглянув в окошко, Соймонов обратил внимание на то, что дворовые парни расставляют вдоль плетня ушаты с водою и пускают в них долбленые черпаки.

– Чего это они? – спросил Федор у хозяина.

Тот хитро подмигнул и поманил пальцем к большому дубовому шкафу немецкой работы, невесть как попавшему сюда из города. За массивными дверцами стояло несколько рукописных книг. Белкин взял одну. Толстый свод, переплетенный в потемневшую кожу. Раскрыл...

– Это «Густынская летопись», слыхивал ли?..

Соймонов помотал головой.

– Досталась мне от батюшки – большого ревнителя старины. А вот послушай-ко, чего здеся сказано... – Он перелистал несколько страниц и, найдя отмеченное ногтем место, стал негромко читать: – «От сих единому некоему богу на жертву людей топяху, ему же и доныне по некоим странам безумныя память творят: собравшиеся юни, играюще, выметывают человека в воду, и бывает иногда действом тых богов, си есть бесов, разбиваются и умирают, или утопают; по иных же странах не вкидают в воду, но токмо водою поливают, но единако тому же бесу жертву сотворяют...». Понял ли, сударь мой? Мы и есть «по иных же странах». Как пойдет девичий хоровод мимо плетня, так и станут парни обливать водою приглянувшихся им девушек. Кто захочет – поддастся. И уж кто обольет которую, тот за нее и свататься должен. Так у нас в старину считалось.

С наступлением темноты разгорелся понемногу в роще на пригорке костер и зазвучала в тишине наступившего вечера первая песня-веснянка:

 
Как из улицы идет добрый молодец,
Из другой-то идет красна девица,
Поблизехоньку сходилися,
Понизехонько поклонилися...
 

Замелькали меж дерев девичьи фигуры. Аникита Белкин поднял стопку, пригласил допить налитое и позвал:

– Айда во двор, Федор Иваныч, сейчас парни прибегут, хоровод водою встречать.

Песни, огонь в роще, общее возбуждение захватили Федора. Покинула его обычная рассудительность. Может быть, отчасти причиною явились и крепкие настойки на вешних почках да на первых травах, до которых великой мастерицею была то ли супруга радушного хозяина, то ли теща его. Не помнил, как и во двор-то выбежал. А там уж кутерьма, крики. Молодые ребята ковши чуть не в драку разбирают. Кто ему черпак в руку сунул – не помнил. А хоровод уже ближе. Вот совсем близко. Голоса громко поют:

 
– Ты здорово ль живешь, красна девица?
– Я здорово живу, мил-сердечный друг,
Каково ты жил без меня один?..
 

Вот уж хороводница совсем рядом. Глаза блестят, лицо пылает. А что за девки за нею следом, что за красавицы. В блеске факелов, выхватывающих из темноты то часть лица, то плечо с косой. И вдруг надвинулись на капитана знакомые серые очи под соболиными крутыми бровями в лучах распахнутых ресниц... Кто его под руку толкнул, кто научил? Черпнул Федор Иванов воды ковшичком деревянным, полон черпнул, без жадности, да и прыснул в наваждение. А девица-то и не отклонилася. Только засмеялась ярким ртом, полными губами и исчезла из глаз. А кругом визг, хохот. За руки хватают, на улицу тащат...

До ночной звезды прогулял, проплясал флота капитан Соймонов с молодыми парнями да девушками в березовой роще подле возобновляемого костра. Все искал ту, с глазами как у Даши Отяевой, что не раз грезилась ему по ночам. Искал девушку, которую облил из ковша-долбенника... А не нашел. Другие руки из-за стволов березовых обнимали его, другие губы дарили мимолетными, а то крепкими поцелуями, после которых кружилась голова. И все-то после легко убегали от захмелевшего то ли от выпитого вина, то ли от вольного весеннего воздуха капитана.

Поутру за завтраком Аникита Белкин спросил, посмеиваясь:

– Ладно ли погулял-то, Федор Иванович?

– Да уж так-то ладно, брат, дальше некуда, спасибо тебе.

– А ты ловок, однако, господин капитан, девкам в очи плескать. Сказывают, всю-то насквозь промочил. Знать, сватов засылать будешь?

– Да кого ж облил-то я? – потупясь, спросил Федор.

– А ты будто не знаешь?

– Ей-богу, не знаю. Помнилось что-то. Полночи проискал. Хотел прощенья просить...

– Како уж тут прощенье. Ведь то племянница моя была. Правда, ножкой хроменька, да горбатенька, да на роже горох черти год молотили... Но то все пустое. Ты-то, чай, не откажесся? Не то гляди – будешь всему роду нашему враг лютый, похититель девичьей чести. Три рода – Белкиных, Хвостовых и Отяевых врагами тебе станут. Не без опаски дело...

– Ка-каких Отяевых? – переспросил Федор, не веря ушам своим.

– А ты али не знал, что Дарья-то Ивановна, Ивана Васильевича Отяева дочка, – племянница мне?..

– Господь с тобою, Аникита Борисыч. Видит бог, не знал, не ведал. Эх ты, мать честная!..

Федор хлопнул в ладони, засмеялся и, обхватив крепкого Белкина, легко оторвал того от пола, покружил на весу и опустил.

– Ну здоров, здоров, сударик мой. Этак и кости переломашь. Ай и не узнал ты Дарьюшку-то, когда ковшом махал?

– Честно сказать – вроде узнал. А то бы и рука не поднялась. Я тебе как на духу скажу – из головы вон нейдет Дарья-то Ивановна. Да только в сумнении – отдадут ли?

Белкин потер еще раз плечи, помятые медвежьими лапами Соймонова, и присел с ним рядом.

– А ты не сумневайся. Сам-то ты племяннице вельми по сердцу пришелся. Она и зазвать тебя в Братнево на Красну Горку упросила. Она и в хоровод ради тебя пошла. И Иван-то Васильевич про тебя наслышан. А Пелагею-то Ивановну уж недели две как просватали. Так что никаких препон более нет. На-ко бери вон чарку, да с почином тебя!

Еще через неделю, после семейного совета с братьями да со сродниками, с кем в ссоре не был, поехали его сваты на Отяев двор...

Одиннадцать лет прошло с той поры, а все помнилось Федору Ивановичу, как вчера было. Есть такая примета в народе: кто свадьбу свою часто и хорошо поминает, тот в счастии и в любви с женою век живет. Оттого, наверное, и любят и стараются старики свадьбы молодых устраивать. Как тут свое веселье не помянешь?..

«С наступлением XVIII столетия, – пишет известный русский этнограф Александр Терещенко, – русские свадьбы стали изменяться в высшем сословии и дворянстве. Иноземные обычаи, которые во многом не соответствовали тогдашнему времени, быстро потрясли в самом основании древние обряды. Свадьбы старинныя часто осмеивались уже с намерением: тогда думали, что с введением новизны распространятся науки, поселится вкус и образованность, которая водворялась в Европе с умною медленностью, в течение многих веков. Преобразование нельзя вводить насильно: оно растет по мере счастливых успехов государственности. Благоразумное споспешествование и поощрение суть необходимые условия для усиления народного образования, а не поспешное во всем изменение и подражание. От таковых действий народ делается подражательным и теряет свою самобытность. Время и потребности века, вот истинные путеводители благоразумных развитий, и при этом всегда надобно дорожить отечественным».

Несмотря на европейскую образованность жениха, свадьба его сготавливалась и происходила вполне с соблюдением древних обычаев. Отяевский род держался московской старины. Правда, в отступление от правил, со сватовским посольством жених был допущен в дом невесты. Но в остальном все шло по известному веками регламенту.

Дородные сваты из сродников с братом Афанасием пришли на отяевскую усадьбу первыми. Афанасий степенно поклонился всем на пороге, помолился на образа и важно прошел вперед за стол. Федор удивлялся в душе: Афонька был ведь куды его младше. Но видимо, впитывает русский человек с молоком матери ветхозаветную обрядность для торжественных случаев. Подымается знание из глубин души, где лежит до времени...

– Здравствуйте, хозяин со хозяйкою, – заговорил Афанасий, поглаживая бритый подбородок, – со твоимя детьми малыми, со твоею красной девицей... Долго ли, коротко мы ехали, по дорогам дальним-трудным, заплуталися. Ночь-то темная не месячна. Да попался нам на счастие огонек в твоем во тереме, огонек приветной, ласковый...

Федор потом не раз вспоминал чувство какого-то стыда, что ли, за ту чепуху, которую нес Афонька. Как сидел сначала, не подымая глаз, а потом глянул окрест и с удивлением увидел, что все собравшиеся слушали со вниманием и даже будто с одобрением. Старик Отяев, глазом не моргнув, отвечал по уставу, как положено. Спросил свата об имени-отчестве, будто не знал, спросил и о том, за какою нуждою в дальний путь пустилися. Брательник же частил, как по писаному:

– ...На то ль цветы растут, чтоб вянуть? На то ль на пиру ряжены, чтоб сердце кручинилося? Не одиночествовать девушке, с милым дружком ей жить... Ау насто для нее уж такой-то дружок...

И дальше Федор узнал немало о себе лестного. И что ростом он высок и ладен. Это было правдой. Но вот то, что станом он был тонок, это, прямо скажем, являлось некоторой натяжкой. Но далее Афонька уверял, что-де и лицом-то Федор бел и румян, и что кудри у него русы по плечам лежат, а брови дугою любовною свилися, что глаза у него ясны-соколиныя, а губы сахарны-поцелуйныя, жениться велят...

И чем дальше шло сватовство, чем дольше катался веселый прибаутошный говорок, тем менее диким и стыдным начинал казаться Федору древний обряд. Даже наоборот, он стал прислушиваться, ловить логическую нить в разворачивающемся действе, следить, чтобы не произошло сбоя. То же было и на сговоре. А когда девки запели иносказание, намекая на зрелый опыт жениха, он уже сам вынул из приготовленного мешка пряники и одарил всех самостоятельно, перевел песню из опасного русла в величание...

 
Летал соловушко
По зеленому по кустарничку,
По чистому по березничку;
Залетал соловушко
На веточку, наведаючи.
Уж та ль веточка приманчивая,
Уж та ль зеленая прилюбчивая,
Соловью показалася,
Громкому понравилася,
Не хочет с нею и расстатися...
 

Всякий сговор – начало свадьбы. На сговоре, на помолвке всем надобно веселиться, чтоб не было печали в жизни молодых. Потом пошли хлопоты по составлению поезжан, выбору тысяцких, дружек, бояр, посаженых родителей, шаферов... Надо было не забыть никого в приглашениях. Никто ведь без него на свадьбу не явится, а забудешь – обида на всю жизнь...

Федор подарил невесте низаного речного жемчуга, что привез с собою из Астрахани, и рад был увидеть в тот же день свой подарок в косе у Дарьи. Знать, пришелся он по вкусу. Брат Александр, так же как и он, учившийся в московской Математико-навигацкой школе, а ныне служивший на Балтике, вздохнул, глядя на невестин убор: «Дорого така-то коса стане». Но по чину, поклонившись у двери хозяину невестина дома, начал с Васильем Отяевым, братом Дарьи, положенный торг. Девки запели:

 
Братец, постарайся,
Братец, поломайся!
Не продавай сестру
Не за рубель, не за золото...
 

Василий отвечал:

 
Мила́ братцу сестра;
Только золото милей!
 

Стали со стороны жениха выкладывать деньги на стол. Каких тут только монет не было. Истинно, что из сундуков дедовых подоставали. А девки пели, подначивали:

 
Братец Татарин,
Продал сестру за талер,
Русу косу за полтину...
 

Наконец, решив, что денег хватит, Васька Отяев отвернулся, подтолкнув сестру вперед. А Алексашка Соймонов ухватил ее за косу, низанную жемчугом, и увел на сторону жениха... Пошла за дубовыми столами свадьба по-настоящему. Потом ездили в церковь, венчалися и снова угощались, гуляли до ночных звезд, пока не пришло время провожать молодых в подклет...

 
Ты зоря ль моя, зорюшка,
Ты душа ль моя, Дарьюшка,
Ты душа ль моя, Ивановна.
Городом прошла зарею,
Ко двору пришла тучею,
Пустила по двору да сильный дождь,
Сама поплыла-то утицей,
На крыльцо взошла павою,
В новы-то сени – лебедушкой...
 

Года не прошло, родила молодая жена Федору сына-первенца, плод горячей любви супружеской, богом венчанной и благословленной. Младенца окрестили в приходской церкви, нарекли Михаилом.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Въ нещастливомъ
и въ печальномъ
и скучномъ
случаяхъ

Глава десятая

Зимою памятного семьсот тридцатого года, куда нет-нет да и возвращался мыслями наш герой, застаем мы Федора Ивановича Соймонова уже женатым, с первенцем-сыном. Живет он с семейством в Москве, в собственной усадьбе, и все еще в отпуске.

В ту пору Федор Иванович лишь на крещенский сочельник вернулся из Санкт-Петербурга. Ездил по поводу родственной тяжбы. Воспользовавшись, как он считал, долгим его отсутствием, дальний сродич генерал-майор Леонтий Яковлевич Соймонов взял на откупа деревеньку, оставшуюся после бездетного дяди, хотя первостное право по близости родства было на то за Федором. И вот уже два года тянется их спор... Ныне вот-вот должна была тяжба разрешиться в его, Федорову, пользу, но Леонтий, служивший в Дербенте, не поленился, прислал новую челобитную. Внес какие-то поправки в поколенную роспись, а может, и мзда по его поручению какая-никакая воздана кому-то, только дело вдруг решили рассмотрением продолжить.

Забегая вперед, скажем, что до своего окончания находилось оное в производстве... пятьдесят с лишком лет, пока за смертию одного из тяжущихся не вернулось из Сената в Вотчинную коллегию, где вскорости и завершилось. Деревенька того не стоила, сколько ушло на протори по судебным делам. Поистине – в России испокон веку обращаться за помощью к закону равносильно разору. Так было ранее, так и ныне.

Не прояснилось и положение самого капитана в рассуждении дальнейшей службы. С одной стороны, как бы надлежало ему перебираться в Петербург. В архиве есть справка: «А ему-де, капитану Соймонову, по указу велено явитца в Санкт-Петербург генваря 1‑го числа предбудущаго 729‑го»... Но с другой стороны, я уже говорил о том, что для уменьшения финансовых затрат на армию Верховный тайный совет принял решение о постоянном пребывании трети всех офицеров в отпусках. После ссылки Меншикова Военная коллегия осталась без президента. Двор перебрался в Москву, вице-президент граф Миних остался в Петербурге. Кто чем командовал – неизвестно. Еще хуже обстояли дела в Адмиралтействе. Строить новые большие корабли перестали. Верховные господа считали, что нужно вообще ограничиться постройкою одних галер. Провиант и припасы заготавливать для флота впрок запретили. В море велено было без особого на то указу не выходить.

Все это, по зрелому рассуждению, приводило Соймонова к мысли, что его карьера на морском поприще, скорее всего, закончилась... В своих автобиографических записках он пишет: «При выезде моем из Астрахани по 18-ти летней моей морской службе, искал я случая, чтоб на некоторое время быть в Москве, во-первых, признаюся, для того случая, что женился, а другое и то, что с женою жить в Петербурге был недостаток; оставя жену, одному ехать не хотелось, а чтоб оставить морскую корабельную службу, по совести ни на мысль мою не приходило... По моей склонности не желал я от морской службы отстать, да правда и то, что по любви к жене, чтоб быть с нею неразлучно, и не противно было».

Счастлив путник, ежели, подъезжая к дому своему, в нетерпении подгоняет версты. Счастлив тот, кого дома ждут не дождутся с долгой отлучки. И двоекратно счастлив муж, коего жена встречает на пороге с заблестевшими от долгожданной радости глазами, когда от первого объятия у обоих прерывается дыхание и мир отступает в сторону. Не часто так-то бывает, но Федору повезло.

Дома готовились к крещенским гаданиям. Бабы, девки, подоткнув подолы, скребли половицы в горницах. Конюхи таяли крещенский снег в горшках, на пойло лошадям для здоровья. Топили баню...

Вопреки широко распространенному мнению о непреодолимой тяге русских людей к частому посещению бань, исторические документы этого не подтверждают. Так, к примеру, отмечая даже чрезвычайную чистоплотность Меншикова, остались сведения, что за год перед опалой он двадцать девять раз посетил баню. Причем около десяти раз с чисто лечебной целью. В тот год светлейший много болел. Обычно же мылись к праздникам и не чаще одного раза в месяц. Такая периодичность была характерна не только для России XVIII века, но и для большинства европейских стран с их бочками и лоханями нагретой воды.

В сенях Федора встретила молодая жена. Хотела кинуться, но заробела. Закрылась рукавом. А когда Федор сам обнял да прижал к себе – затрепетала телом. Кинулся жаркий румянец в лицо, спрятала залучившиеся глаза у мужа на груди. Крякнул флота капитан, и вроде бы слетела с него часть забот и груз недовольства, что вез с собою из Петербурга. Велел Семену-камердинеру вынуть из саней гостинцы, а сам обошел дом, принял от всех поздравления с возвращением...

На следующее утро пошел Федор с женою на Москву-реку глядеть на Водокрещи, на Богоявление. Народу на берегу собралося – тьма. Ждали императора. С давних времен день Богоявления знаменовался в Москве большим царским выходом. Со всей Руси съезжались к этому дню бояре и всякие именитые высокого чина люди в Белокаменную. Утро начиналось с того, что царь в богатом наряде царском шествовал в Успенский собор, а оттуда, средь строя ратных стрельцов, поддерживаемый стольниками, переходил к иордани – большой прямоугольной полынье, очищенной от льда. Чин крещенского освящения воды совершал патриарх...

Ныне не стало уже того благолепия, как ранее, – говорили старики. Нет у проруби иорданской патриарха всея Руси, а царь стал мальчиком-императором в коротком нерусском кафтане да в ботфортах. Но все равно собирается в лютые крещенские морозы люд на Москва-реке, находятся смельчаки, что, благословясь, купаются в освященной воде. Раскрыв рты, стоят москвичи на берегах и ждут: вот-вот разверзнутся небеса над иорданью и сойдет с них на воду по солнечному лучу истинный Христос. Не все его увидят, а только люди благочестивые. Но ежели помолиться в это время святому небу, то даже у самого распоследнего грешника отпустятся грехи и сбудутся желания... Крепко верили в это люди.

Часу в девятом выстроились на льду Семеновский и Преображенский полки под командой фельдмаршала Долгорукого. Из головинского дворца в раззолоченных санях, запряженных шестеркой цугом, прибыла княжна Екатерина Долгорукая, нареченная государыней-невестой. Император стоял на запятках. А вокруг гарцевали кавалергарды, за ними поспешали возки со свитой. Петр Второй сел на подведенную лошадь и стал во главе преображенцев. Началась служба.

Длилась она долго. Архипастыри, оттесненные от управления, старались брать свое на праздничных службах. Пар от дыхания, синеватый дымок от кадил смешивались в неподвижном морозном воздухе, оседали инеем на лошадях. Гремел соборный хор. Прерывая многоголосие, тонко строчил тенорок архиерея... Федор скоро почувствовал, что прозяб, хотя одет был тепло, в шубу. Вокруг него люди топтались, хлопали потихоньку рукавицами. Невесть откуда набежал резкий ветер. Прибавившись к морозу, он пробирал насквозь.

Церемония окончилась. Государь сел на лошадь, въехал в толпу и негнущимися пальцами, роняя, стал разбрасывать деньги. Личико у него побелело, носик завострился и посинел, а глаза были печальны...

На обратном пути Федор поклонился генералу Дмитриеву-Мамонову, к которому привез письмо от племянника из Петербурга. Тот остановил сани. Оглядел Дарью Ивановну, которая, смущаясь, стала за мужнюю спину, спрашивал о жизни. Говорил ласково. Велел прийти к нему домой дня через три...