Текст книги "Жизнь и судьба Федора Соймонова"

Автор книги: Анатолий Томилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 48 страниц)

Глава двенадцатая

1

На следующий день, 15 февраля 1740 года, поздравления принимал герцог Курляндский. Знатные особы, министры российские и иностранные, придворные дамы и кавалеры с раннего часа толпились в приемных покоях Зимнего дома на половине его светлости. Герцог вышел к собравшимся недовольный, невыспавшийся. Тем не менее он внимательно, как всегда, выслушивал льстивые речи, изредка взглядывая на стоявшего в отдалении обер-гоф-комиссара Соломона Липпмана, словно читал по его лицу, какую степень любезности следует отпустить тому или иному клиенту. Чем больше нищала казна, тем сильнее становилось при дворе влияние этого ростовщика, открыто торговавшего служебными должностями, расположением и милостями не только своего сюзерена, но и самой императрицы. Он знал все тайные проекты и политические планы Бирона. Более того, у него хранились секретные списки капиталовложений герцога в иностранные банки. Все, что было награблено Бироном за «долгую и нелегкую службу» при ее величестве в отведенной ему должности. И мало кто из присутствующих обошел эту сладко улыбавшуюся фигуру в атласном кафтане с засаленными обшлагами. Липпман всегда улыбался, перебирая жирными пальцами, унизанными драгоценностями, четки. Улыбался, видя, как у многих придворных переворачивалось сердце в груди, когда они узнавали семейные реликвии на руках банкира.

Отговорив положенное, дворяне спешили перейти в соседнюю залу, где на возвышении в виде небольшой эстрады, под балдахином, украшенным герцогской короной, восседала в креслах, подобных трону, ее светлость. Герцогиня Бенигна Готлиба Бирон, урожденная фон дер Тротт фон Трейден, в последнее время усвоила себе еще более надуманную манеру поведения, нежели даже супруг. Всем без исключения, подходившим к ней для поздравления, она совала свои пухлые ручки, столь неотразимо похожие на хорошо отмытые и опаленные «Eisbein», как называют немцы излюбленное блюдо свое – вареные свиные ножки. Ее толстые нарумяненные щеки тряслись от негодования, ежели кто-либо из дам или кавалеров, склонившись, касался щекой или губами лишь одной руки, а не лобызал обе с должной любовью и преданностью. Всем своим видом эта надутая толстуха олицетворяла вульгарность и глупость, но... как говорится, дурное счастье в карете ездит, а умное – пешком ходит.

Здесь же рядом стояли дети Бирона: шестнадцатилетний Петр и Карл – двенадцати лет. Оба подполковники кавалергардов, с подаренными накануне орденами. Федор заметил в руках у Карла тонкую спицу, загнутую на конце крючком. Только что шалун нехитрым снарядом сорвал парик со старика генерал-аншефа князя Ивана Федоровича Борятинского. Робкий вельможа, молча отошед в сторонку со слезами на глазах, прилаживал и поправлял напудренный убор на плешивой голове своей. Мальчишки стояли малиновые от сдерживаемого хохота. Увидев вице-адмирала, Карл что-то шепнул брату и подался вперед. «Сейчас и меня перед всеми осрамит», – подумал Соймонов. Но было уже поздно, он шагнул на ступеньку и склонился над руками герцогини. В ту же минуту какой-то увалень в голубом кафтане, расшитом серебром, сильно толкнул его толстым задом. Несмотря на массивность, Федор не удержался и, подавшись назад, всей тяжестью наз ступил каблуком на ногу юному принцу. Тот взвыл, задергал ступней. Тихо звякнула упавшая на ступеньку помоста тонкая спица... Желая высказать свое негодование, Соймонов поворотился в сторону неуклюжего толстяка, но тот уже отошел и его заслонили другие, теснящиеся вокруг. Пожалуй, неловкость незнакомца и расстроила шутку Биронова отпрыска, спасла вице-адмирала от срама. Он улыбнулся обоим принцам и заметил:

– Надеюсь, ваши сиятельства простят неловкость зеймана, более привыкшего к палубе, нежели к паркету толь блестящей салы владетельных покоев...

Карл и Петр промолчали.

В приемной появился герцог. Иван Федорович Борятинский подошел к нему и почтительно пожаловался на шалости сына, добавив, что эдак скоро затруднительно станет бывать и при дворе. Бирон окинул старого генерала презрительным взглядом холодных глаз:

– Des fehlt gerade noch! Tun Sie mir gefallen. Подавай в отставка. Ich verspreche ihnen[30]30
  Только этого не хватало! Сделайте мне одолжение... Я обещаю вам (нем.).


[Закрыть], ваша просьба будет принят...

Иван Федорович, низко наклонив голову, отступил в сторону. И все поняли – Борятинский в отставку не подаст. А герцог уже шел по образовавшемуся среди придворных коридору, иногда чуть заметно кивал кому-то, осчастливливая высоким вниманием.

Впрочем, прием продолжался недолго. Во дворце суетились, готовясь к маскараду, и гости должны были успеть побывать дома, чтобы переодеться.

В три часа пополудни прогремели пять пушечных выстрелов с адмиралтейской крепости – сигнал к началу вечернего съезда. Знатные дамы и кавалеры собирались в большой зале, мещанские маски, также приглашенные на торжество, – в старой зале. Часа через два съехалось человек до пятисот в самых невероятных костюмах, «из которых большая часть, как богатым своим убором, так особливо разными и остроумно вымышленными представлениями знатны были», как писали «Санктпетербургские ведомости» 1740 года в своем Приложении.

Соймонов с отвращением надел на себя пестрый костюм «греческого корсара», который обошелся ему под сотню рублей, и тоже поехал во дворец. Лакеи распахнули двери в галерею, примыкавшую к большой зале. Во всю длину ее был накрыт стол для высших господ, уставленный холодными и горячими кушаньями и всевозможными напитками. Несколько таких же столов расставлены были и в соседних покоях для гостей рангом пониже и для мещанских масок.

Интересно отметить, что никто не лез куда не положено, несмотря на личины и на то что поначалу трудно было кого-нибудь признать в толпе. Все чинно кушали за отведенными столами. Волынский увлек Федора за собою, и они присоединились к свите императрицы, обходившей залы. Анна была довольна блеском и богатством праздника, разнообразием и пестротой костюмов, а также многолюдством и шумом. Хмурое лицо ее разгладилось, и она порою даже смеялась, особенно ежели кто-то из гостей давился куском от робости при ее приближении. Тогда она отпускала грубую шутку в адрес племянницы Анны Леопольдовны, которую продолжало тошнить по причине беременности. Придворные улыбались, а принц Антон-Ульрих, еще больше растолстевший за неполный год супружеской жизни, самодовольно громко смеялся, словно получал поздравления по случаю одержанной победы. Федор Иванович приметил уже не в первый раз те ненавистные взгляды, которые бросала на него молодая жена. Да и что можно было ожидать от нее, выданной считай что насильно за нелюбимого человека...

Тут, может быть, имеет смысл прерваться на минутку, чтобы вспомнить историю этого несчастного брака. А поскольку она не имеет прямого отношения к событиям описываемым, то правильнее ее, наверное, вынести в Прибавление.

2
Прибавление. ДИНАСТИЧЕСКИЕ ЗАБОТЫ

Летом 1739 года в Петербурге была отпразднована пышная свадьба племянницы императрицы, принцессы Анны Леопольдовны с принцем Брауншвейгским Антоном-Ульрихом. Это был чисто политический брак. Обе стороны терпеть не могли друг друга. Но тем не менее через тринадцать месяцев Анна Леопольдовна родит младенца мужского пола, который будет назван при крещении Иоанном и объявлен два месяца спустя наследником русского престола.

История этой свадьбы не только лишний раз показывает нравы, царившие при дворе. Она является еще одной ступенью падения Волынского и всех его конфидентов. А потому, может быть, небезынтересна для нашего повествования.

Весною 1739 года случился с императрицей припадок. Во время обеда, который она, как обычно, делила с семейством герцога, едва пригубив глоток ленертовского вина, доставленного от князя Любомирского в презент, Анна вдруг схватилась за живот, кинула бокал, залив вином пышную юбку салатного атласа. Рот ее раскрылся, дыхание сперлось. Она захрипела, закатила глаза и тут же покатилась бы со стула, если бы не подхватил ее герцог. Толстая Бенигна вскочила, закричала, бестолково затрясла руками, тоже стала закатывать глаза, пока муж не притопнул на нее ногою и не цыкнул. Тогда, враз опамятовавшись, герцогиня призвала дежурных фрейлин, послала за доктором...

Часа два или три пролежала императрица замертво. Санхец пустил ей кровь, давал нюхать флаконы с солями, велел снять тесное платье. И все это время здесь же неотлучно находился Бирон. Он подставлял таз под руку для принятия крови, сам лил уксус на полотенца... В этот день перед вечером он не поехал, как обычно, в манеж, хотя императрица и пришла в себя. Велел позвать принца Петра и долго о чем-то разговаривал с сыном.

Чувствуя нездоровье, Анна уже давно торопила племянницу с решением о замужестве, поручив хлопоты о том Остерману. Дело осложнялось непреодолимым отвращением, которое питала Анна Леопольдовна к своему нареченному жениху. Однажды Остерман донес императрице, что сердце принцессы отдано саксонскому посланнику графу Линару. Воспитательница же Анны Леопольдовны, некая госпожа Адеркас, не только не препятствует этой пагубной страсти своей воспитанницы, но, наоборот, поощряет ее.

Сожительствуя с Бироном и имея постоянно перед глазами его законную супругу, Анна не могла не испытывать душевного дискомфорта. И старалась заглушить его внешним проявлением приверженности к церкви и строгостью при дворе. Двойная мораль всегда ведет к ханжеству. И Анна Иоанновна была законченной ханжой.

Она велела выслать госпожу Адеркас из страны. А по представлению Остермана отозван был скоро своим двором и граф Линар. Вот тут-то и стали замечать придворные, что в обществе двадцатилетней принцессы стал все чаще появляться пятнадцатилетний Петр Бирон, невоспитанный, грубый подросток, который весьма неуклюже пытался оказывать Анне Леопольдовне знаки внимания. Более того, в один из дней, когда собирался Кабинет, сам герцог Курляндский пришел на его заседание и объявил, что надобно изыскать средства для увеличения содержания ее высочества... А когда выяснилось, что именно в это время в казне нет ни одного лишнего червонца, предложил изумленным министрам принять от него лично десять тысяч на расходы племянницы императрицы. Князь Черкасский, скупой, как все богачи, развел руками. Волынский не знал, что и подумать. И только Остерман сразу же смекнул, в чем причина.

Ведь все время нахождения Анны Леопольдовны при дворе Бирон, мало сказать, не замечал ее существования. «Теперь же, – размышлял Андрей Иванович, – видя нездоровье императрицы, не решил ли герцог сватажить с нею сына своего? Уж не для того ли настоял он, чтобы отправить Антона-Ульриха в армию, будто бы для возмужания и получения боевого опыта...» В этом месте своих рассуждений вице-канцлер мог бы хихикнуть, потому что толстый и рыхлый заика принц Брауншвейгский оказался, по сведениям, еще и исключительным трусом. Но чувство юмора Андрею Ивановичу было чуждо. Брак Биронова сына с принцессой барона не устраивал. Но как расстроить эти замыслы, не навлекая гнева герцога Курляндского на себя?.. Остерман немало поломал себе голову, прежде чем придумал коварный план. Он начал с того, что принялся при Анне Иоанновне и ее фрейлинах расхваливать Петра Бирона, понимая, что его слова непременно достигнут ушей герцога. Одновременно он иногда сокрушался о его молодости и рассуждал о строгостях православной церкви...

Первой его поняла и поддержала графиня Головкина. Она подтвердила, что церковь неодобрительно относится к тому, что молодого человека еще до достижения им совершеннолетия родители из своих соображений ведут под венец. А также о том, что более всего русская церковь преследует родственные браки... Фрейлина не могла прямо сказать, что в придворных кругах Бироновых отпрысков считают детьми императрицы. И что брак Петра и Анны Леопольдовны был бы союзом двоюродных родственников... Но Анне достаточно было и намека. Тут же принц Антон-Ульрих был возвращен из армии в столицу, и императрица предложила племяннице сделать окончательный выбор: либо – принц Антон, либо – принц Петр?

Несчастная Анна Леопольдовна, ненавидевшая все семейство Биронов, разрыдалась и ответила:

– Если на то воля вашего величества, я лучше пойду за принца Брауншвейгского, понеже он в совершенных летах и старого дома.

Таким образом, дело оказалось уже решенным, когда по своей неосторожности вмешался в него Волынский. Однажды он пришел на половину принцессы и застал ее грустной и в слезах. Артемий Петрович по-своему хорошо относился к ней и потому, наверное, от чистого сердца спросил:

– Зачем ваше величество толь печальны?

Однако Анна Леопольдовна пребывала не только в печали по поводу данного ею ответа императрице, но и была раздражена. И потому ответила с сердцем:

– Затем, что вы, министры проклятые, на то привели, – иду за того, за кого прежде и не думала. А всё вы для своих интересов чините...

– Но чем же ваше высочество недовольны?

– А тем, что принц Брауншвейгский весьма тих и в поступках несмел.

Волынский уже знал, что нить интриги, целью которой должно было быть обручение принцессы с Петром Бироном, разорвана. Ему самому Антон-Ульрих был не очень-то по душе. Но тем больше он видел оснований, чтобы произнести какие-то слова утешения.

– Но хотя в его светлости и есть какие недостатки, то напротив того в вашем высочестве есть довольныя богодарования, и для того может ваше высочество те недостатки снабдевать или награждать своим благоразумием... – Волынский вздохнул и добавил назидательным тоном: – Надобно все посылаемое нам богом сносить терпеливо и не показывать людям неудовольствия, ибо в том разум и честь вашего высочества состоит...

Вот тут бы ему и замолчать. Но девушка отмахнулась от его слов и отвернула голову. На глазах ее блеснули слезы. Артемию Петровичу захотелось тут же утешить принцессу.

– А что принц Брауншвейгский тих, в том нет ничего худого, – заметил он, понизив голос. – Он далее будет вашему высочеству в советах и в прочем послушен, тогда как принц Петр – весьма своевольный отрок...

Эх, Артемий Петрович, все-таки не удержался... Конечно, этот разговор был тут же передан Остерману дворцовыми шпионами. А тот не замедлил донести о нем Бирону. И герцог надулся. Недовольный провалом своего предприятия, он стал считать Волынского главной причиной неудачи...

3

Часов около пяти, пока не совсем смерклось, Анна Иоанновна, накинув на плечи поданную герцогом шубу, вышла в сопровождении свиты на открытую галерею. Погода испортилась. С залива подул ветер, пошел снег, превратившийся скоро в метель. Было пронизывающе холодно и как-то мозгло. Тем не менее императрица долгое время забавлялась, бросая в собравшуюся толпу золотые и серебряные жетоны. Она громко смеялась, глядя, как колотили друг друга мужики и бабы из-за блестящих кружочков, падавших дождем в грязный, растоптанный лаптями и валенками снег.[31]31
  Следующая сцена относится к продолжению праздника, случившемуся через день, 17 февраля. Но поскольку подобные балы, как правило, мало отличались друг от друга и принципиального значения в жизни общества и наших героев не имели, то автор позволил себе объединить торжества 15 и 17 февраля в один праздник.


[Закрыть]

Между тем на Адмиралтейскую площадь выехали герольды с трубачами и литаврщиками и объявили, что государыня сейчас будет угощать свой верный народ. При этом они также метали во все стороны целыми горстями жетоны, «...и понеже сие в волнующемся народе производило весьма веселое движение, то ея императорское величество и прочия высокия особы чрез довольное время смотрением из окон веселиться изволили».

Федор вместе со всеми хохотал от души, глядя на свалку, которую устраивали допущенные караулом на площадь люди. Когда драгоценный дождь золотых и серебряных кружков из одного места перемещался в другое, толпа бросалась за ним, оставляя в снегу, уже кое-где окрашенном красным, придавленных и нерасторопных, в растерзанных одеждах и потерявших в суматохе шапки, а то пояса и рукавицы. Это было очень смешное зрелище.

Отсмеявшись, императрица и сопровождающие ее лица направились во внутренние покои, где горели свечи, играла музыка, где было тепло и как-то особенно уютно после пронизывающего холода на галерее. Протискиваясь в двери, Федор услышал за собою какое-то странное сопение, похожее на всхлипывание, и невольно оглянулся. За ним двигалась неуклюжая фигура, закутанная в синюю епанчу. Из-под маски на мясистый подбородок катились слезы. Время от времени толстяк стирал их рукой, и тогда из-под епанчи выпрастывался голубой рукав с обшлагом, расшитым серебряными позументами. Где-то Федор уже видел этот кафтан...

«Еще увеселительнее» оказался тот момент, когда солдаты отволокли рогатки и народ, сметая все на своем пути, кинулся к приготовленному угощению. На длинных столах лежали фигурные хлебы, окорока, колбасы, жареная птица, рыба и другая разная снедь. В торцах столов высились две резные пирамиды, крытые красным сукном. На вершине каждой из них красовалось по жареному быку с золочеными рогами... Смяв и опрокинув не успевших убраться солдат, толпа сквозь снег и ветер налетела на угощение. В несколько минут все было расхватано, сжевано, съедено, запихнуто за пазухи. Быки и красное сукно – разодраны в клочья. И тут вдруг с громким плеском из сооруженного меж столами фонтана, шагах в сорока, взметнулась в небо струя красного вина. С утробным ревом люди устремились к новому источнику. Фонтан представлял собою большую раковину, которую держали на плечах четыре «баханта» натуральной величины. Поднявшись «на знатную вышину», струя вина падала в эту раковину, и оттуда темный поток стекал в пространный бассейн, разделенный на четыре части. Те, кто добежали первыми, пали на колени. Они торопливо черпали пригоршнями жидкость, хлебали, больше проливая на себя. А через них по плечам, по головам лезли другие, не столь проворные, но такие же жадные и еще более алчущие... Кто-то упал в бассейн и, встав на четвереньки, по грудь в вине, пил прямо из всей чаши... Что мороз, что пурга – «безумен тот, кто выпивке не рад», говорили древние, кажется Еврипид. Правда, пурга в Древней Греции – явление, пожалуй, не слишком частое. По свидетельству того же «Приложения к Санктпетербургским ведомостям», вина «в самое короткое время выпущено было более шестидесяти бочек»... Но и его хватило не надолго. Скоро бассейн опустел. В нем самом и вокруг остались лишь сирые да убогие, кому мало чего досталось. Они ползали по дну, вычмокивали оставшееся вино или сосали грязный, напитавшийся пролитой влагой снег. Опившиеся икали, бессмысленно таращась на сияющие огнями окна дворца, или пробовали подпевать доносящейся оттуда музыке. Стража растаскивала их, выкидывала за рогатки в снег, нимало не заботясь дальнейшей судьбою «государыниных гостей». Эх, пьян не свой – сам себе чуж. Вот уж, прости господи, туземная беда наша. И откуда стойкая такая приверженность к зеленому змию?..

Но в общем, когда «...сие веселье, несмотря на нарочито неспокойную и снежную погоду, с немалым удовольствием, и для употребленной при том надлежащей предосторожности и разставленных везде довольных караулов, без всякого вреда окончилось, то соблаговолила ея императорское величество, препровождаемая высокими особами, из покоев... в галерею возвратиться».

В галерее начался бал. Открылся он менуэтом, в котором первой парой танцевала цесаревна Елисавета Петровна с французским послом де Шатерди, только что прибывшим в Петербург. С немалым удивлением смотрели на него многие, кто знал, сколь сильно порадел сей маркиз в Берлине во время польской войны во вред России. А теперь – нате вам – посол. Многие знали и то, что при заключении мира с Портою именно Франция была посредницею в сем деле, и она же одновременно поддерживала в Швеции антирусское выступление, широко разгласив некрасивое дело майора Цынклера. Чего хотел ныне любезный и ловкий маркиз?.. Пока он лишь галантно танцевал, говорил красивой Елисавете, понимавшей французскую речь, версальские комплименты и таращил удивленно глаза, когда к нему обращались с политическими вопросами. Французский министр ни слова не понимал ни по-русски, ни по-немецки. Как большинство французов, он считал, что пусть дикари сами учат язык любви, поэзии и дипломатии... Если бы кто-нибудь мог хотя бы предположить ту роль, что он сыграет в подготовке событий, до которых оставалось менее двух лет![32]32
  В ночь с 25 на 26 ноября 1741 года в результате очередного, третьего за этот короткий срок, дворцового переворота на престол взошла дочь Петра Елисавета.


[Закрыть]

Следом за первою парой менуэта шла стройная племянница государыни Анна Леопольдовна в прелестной полумаске, украшенной бриллиантами. Она танцевала с наследным принцем Курляндским.

Затем двигались герцогиня Курляндская с принцем Антоном. Оба одинаково коротконогие, жирные и рыхлые. Их не могли скрыть никакие маски.

Юная принцесса Курляндская танцевала в паре со своим братом Карлом. Оба с улыбками время от времени пребольно щипали друг друга, да Карл чуть заметно прихрамывал на правую ногу, особенно когда сестра, конечно нечаянно, задевала ее своею туфелькой.

Далее в парах строго по рангу двигались два обер-гофмейстера – Матвей Олсуфьев с обер-гофмейстериной Татьяной Голицыной, сестрой князя Куракина, ставшей во втором браке супругою генерала-фельдмаршала князя Михаила Михайловича Голицына, и граф Остерман со статс-дамой графиней Катериной Ивановной Головкиной, единственной дочерью страшного некогда князя-кесаря Ивана Федоровича Ромодановского, ныне супругой графа Михаила Гавриловича Головкина. В парах с камер-фрейлинами шли обер-шталмейстер князь Александр Борисович Куракин, как всегда дурачась, и обер-егермейстер Артемий Петрович Волынский, обер-гофмаршал граф Рейнгольд Густав фон Левенвольде с незнакомой маскою, старый граф Франц Мартынович Сантий – обер-церемониймейстер двора и первый герольдмейстер при Коллегии иностранных дел. А уж за ними в порядке, указанном «Табелью о рангах», гофмейстеры, шталмейстеры, гофмаршалы, действительные камергеры и камер-юнкеры.

Императрица не танцевала. Стала тяжела. Да она и в девках сию забаву не жаловала. Но глядеть любила. У стены возле двери, ведущей во внутренние покои, на невысоком постаменте стояло ее кресло. За спинкой его в тени держался герцог с небольшой свитой дежурных камергеров, клиентов и подхалимов для посылок. У подножия постамента, как всегда, шла кутерьма. Там ползали, визжали, задирали юбки и дрались шуты с приживальцами. То-то шло веселье...