Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)
– Да что вы на человека взъелись? Что ему, легче других, что ли? – удивленно прервал Николай.
– Он с завхозом с одного котелка ест!
– Завхоза приструним, заставим крутиться! Если снабженец, то давай снабжай! – сказал Николай. – Вашу бригаду – в первую очередь! Но расходиться нельзя, поймите, товарищи! На вас вся надежда!
Люди молчали. Курили, склонившись к костру, не глядя друг на друга. Тягостное молчание давило всех.
Вдалеке, за купой заснеженных кедров, возникла веселая песня. Женские высокие голоса взлетели разом и угасли, заглушенные рокотом трактора. Потом мотор зачихал, стал глохнуть, и снова поднялась над лесом знакомая песенка.
– Опарин все об радиве тосковал… Вон, приехала музыка! – сказал один.
– Это они спервоначалу, потом утихать будут помалу… – заметил другой.
А парень с болячками оборвал обоих:
– Чего вы злуете? Пускай поют – на душе легче! Вроде и войны не чувствуешь так вот…
Люди загомонили:
– Не-е-ет, брат, война – она все одно в печенках у каждого! Что это про второй фронт ничего не слыхать, товарищ Шумихин?
Шумихин не успел ответить – парень рубанул ладонью над пламенем костра.
– А его не будет! – мрачно и убежденно сказал он. – Не будет никакого второго фронта, не чудите, братцы!
– Как так не будет? Чего мелешь? – снова ощетинился Шумихин.
– Да так, не будет – и все тут. Кругом – одна заграница. Собака собаке лапу не отдавит, известное дело. Потому я и забочусь о пропитании, что нам не одну осину еще сглодать придется, не одну вышку построить. И вопрос так раздваивается: либо вышки строить, либо копыта на сторону откинуть!
Разговор так и не получился. Когда уходили с площадки, Шумихин выругался и сказал Николаю:
– Ох и неорганизованный народец! Откуда их, таковских, и брали? Как на подбор!..
Николай ничего не ответил. Он молча смотрел за черту ельника, откуда доносилась девичья песня. Там крылатился дым, по временам грохотал трактор – там шла работа. Расчищали площадку второй буровой. Но кто эту вторую вышку будет строить?..
Обхватную пихту когда-то свалило ветром. Острые, обломленные ветки, словно якоря, вонзились в землю. Сверху все опутал густой подлесок, а зима укрыла пихту толстым покровом снега, и получился высокий вал – попробуй перешагни!
Пихту откопали деревянными широкими лопатами к концу смены, когда Кате казалось уже, что норма выполнена. Песни в это время уже не пелись, шуток стало меньше, тянуло к костру. Катя оценила усталыми глазами толщину пихты и густоту обломанных клешнятых сучьев и отступила. «Это на завтра, на закуску…» – подумала она и пошла замерять рулеткой расчищенную площадь. Ей помогала Дуська Сомова, знатный лесоруб. Остальные окружили костер, сушили рукавицы, устало вздыхали и ждали конца смены.
Подсчитанное удивило и огорчило Катю. Бригада, оказывается, едва-едва дотянула до половины нормы. Дуська только усмехалась тугими губами:
– А ты что думала, бригадирша? Рекорды хватать с первого дня?! Рановато!
Катя собралась было поднять девчат, чтобы убрать окаянную пихту, распилить ее на бревна, сунуть в костер – прибавилось бы еще полсотни квадратных метров. Но Дуська усовестила:
– Не смеши людей, Катюха! Сноровку заимеешь на новом деле, потом натянем, что не доделали сразу! Не забудь: нам еще два километра до барака топать!
Катя подчинилась. Она шла домой в толпе усталых, присмиревших девчат, и ей казалось, что кто-то ударяет ей сзади под колени, подлаживаясь к каждому шагу поочередно. Ныли плечи, и ломило спину.
Очень трудно было не пасть духом. Нынешнюю жизнь нельзя было даже сравнивать с той, давней работой на стройке, о которой с тайной гордостью любила вспоминать Катя. Здесь девчата встали лицом к лицу с тайгой, и всю тяжесть положения не могли облегчить ни залихватские песни у костра (когда от усталости красиво дрожат голоса), ни белые наволочки невероятно взбитых подушек в общежитии.
Обедали торопливо. Жиденький суп и каша из сечки – все это было даже не едой, а жалким суррогатом для поддержания сил, и все. А пищу нужно было проглотить как-нибудь поскорее, чтобы утолить голод и не возбуждать здорового аппетита. Хлеб – другое дело! Ломтик ржаного, пополам с овсяной мукой, хлеба можно поджарить на раскаленной плите, грызть его как сухарь, продлить удовольствие. Сухарь издает чудесный запах, вкусно похрустывает на зубах. Это лакомство! Но его так мало…
И после обеда – в какие-то семь часов вечера! – нестерпимо хочется спать. По-прежнему ноет спина, болят тяжелые грубые ладони (недаром парни из первого барака вчера называли руки «грабками»).
«Выпустить стенгазету… Выпустить обязательно!» – твердила мысленно Катя на разнарядке, заполняя рапортичку скучным и обидно незначительным текстом. Весь нынешний подвиг бригады уместился в одну прозаическую строчку… Катя расписалась без всякого завитка (не хватило сил!) и собралась было уходить, когда Николай случайно упомянул фамилию Опарина.
– Какой Опарин? – испуганно спросила Катя. – Наш, из Лаек?
– Не знаю, ваш ли… Илья Опарин, парторг участка. Завтра вы в его распоряжение всей бригадой, – ответил Николай.
Катя схватила ушанку и вышла из кабинки начальника. В своем бараке она, не раздеваясь, прилегла на кровать. Лежала молча, заломив руки под голову, смотрела в потолок.
– По-солдатски устроилась? – с ехидством спросила Дуська.
– Я встану еще… – вяло пообещала Катя.
– Героиня! Зачем это?
Катя закрыла глаза, сказала будто с чужих слов, не свое:
– Надо нам со стенгазеты… общественную работу начинать…
Дуся засмеялась:
– Так и есть, в героини настропалилась! Да кто читать-то ее, твою газету, будет?
Катя наконец пришла в себя, поняла, о чем шел разговор. Приподнялась на локоток:
– Что ты мелешь, Дуська?
– А то, что некому ее читать! У тебя глаза слипаются, а другие из железа, что ли? Ты, если комсорг, не о бумажке думай, а о деле! Как людей устроить, как им работу облегчить! А то – стенгазета! Это потом, когда в бухгалтера все выйдем, может, и проявится охота ее читать.
– Ты с ума сошла, пра! – ужаснулась Катя. – Да ведь это печать!
– А ты не заметила, что мы сегодня ели?.. Нет? Я так и знала! Политически развитым девкам и каша ни к чему, ясно! А у нас на лесопункте помпохоза бы за такой обед!.. Ведь завтра ног не потянем, а тебе хоть бы что!
– Война же, надо мириться… – смутилась Катя.
– Для кого война, а кому мутная вода, знаю я эти штуки! Либо лодыри тут все до одного, о людях не думают!
Катя перешла на ее кровать, обняла подругу.
– Ой, Дуська, не лодыри, нет… В другом, верно, причина! Ты знаешь, кто секретарь партии тут? Илья! Илья Опарин!
Дуська выпучила глаза, да так и замерла с приоткрытым ртом.
– Как же… как же старое-то? Спросила б хоть…
– Не знаю, не видала еще его, – зашептала Катя.
Подруги уснули на одной кровати, в обнимку, позабыв о стенной газете и скудном обеде, – нужно было отдохнуть перед новым трудным днем на корчевке.
* * *
В этот вечер Иван Останин все-таки стал конюхом.
Это случилось так.
В барак пришел молчаливый и озабоченный Илья Опарин с фонарем в руках. Он нашел Останина, поздоровался и с ноткой просьбы сказал только одно слово: «Пошли», – а Иван как-то уж очень привычно подчинился и тронулся вслед за парторгом, наскоро накинув телогрейку.
– Одевайся как следует, надолго! – придержал его Опарин.
А потом они шли в лунном холодном сиянии, подхлестываемые ночным ветром, добрались до Пожмы и остановились у амбарушки, что стояла рядом с палаткой-конюшней. Илья отпер двери, пропустил Ивана, посветил фонарем.
Амбар был плотно загружен мешками с фуражом. Они лежали бунтами от пола до потолка, прижимаясь друг к другу тугими, округлыми боками.
– Видишь? – Илья качнул фонарем. Густые, лапчатые тени заметались в амбаре, ломаясь в углах на части. – Тут двести пудов, а время сам понимаешь какое. Доверь какому фокуснику – завтра на овсяной кисель изведет, а то деньжонки в чулок! А коняки – зубы на полку… Решили мы тебе это хозяйство доверить, завтра подпишешь акт. И гляди, головой отвечаешь! И за овес и за лошадиные животы!
Он даже не спросил у Останина согласия. Сунул ему в руку ключ от амбара, в другую – фонарь и ушел в темноту, напомнив под конец:
– Лошади не заперты, завтра навесы закажи кузнецу!
Иван остался один в темноте. В кромешной тьме, наедине с лошадьми, огромным капиталом в двести пудов зерна, ключами, фонарем. Наедине со своими мыслями.
Ох, эти мысли! Они закружились в голове Ивана, как пепел давно отшумевшего пожара, вдруг поднятый случайным вихрем.
Человек стоял один во тьме, тихо покачиваясь, и фонарь качал всю тесную внутренность амбара, всю темноту ночного мира вокруг человека. Мир закачался вокруг него…
Наверное, Иван простоял бы под грузом собственных дум целую вечность, но, будто почуя хозяина, в палатке заливисто и властно заржала лошадь.
Останин вздрогнул, торопливо перекрестился и, заперев свое хранилище, поспешил к коням.
Это были живые лошади! Они поворачивали к нему умные морды, косили понимающими печальными глазами, добродушно постукивали копытами по жердевому полу, давая ему пройти. От них пахло знакомо, тягостно и сладко – трудовым потом, ветром и солнцем весенней пашни, пыльцой осенних ромашек и аржанца. Пахло сытым духом отрубей и свежим дегтем добротной ременной сбруи.
Нет, не та молодая кобылица, что позвала его своим голосистым ржанием, привлекла к себе руки хозяина. Конюх подошел наперво к старому гнедому мерину и с непонятной поспешностью огладил его впалые бока, ласково потрепал по рубцеватой, натертой хомутом и шлейками холке. Потом разобрал гриву. А когда стал расплетать длинную, перепутанную, падающую на глаза челку, вдруг увидел вблизи глаза работяги мерина.
В них, пожалуй, ничего не было, кроме лошадиной тоски и усталости. А Останин что-то увидел… И почувствовал, как вдруг без спросу неудержимо стало кривиться лицо, дернулись губы, а по щекам побежало что-то теплое. Защипало глаза. И тогда Иван положил руку на спину мерина и прижался лбом к его чуткой, вздрагивающей холке.
Так стоял он, придавленный тяжестью прошлого, и с жадностью вдыхал дух лошадиного пота и сырой кислины.
Мерин беспокойно застучал по жердевому полу, перебирая копытами. Надо было задать корму своим лошадям. Иван кинул в кормушки сенца, потом нашел у входа в палатку несколько досок и за полчаса сколотил лоток. В нем можно было делать меску. Для нее, правда, не хватало отрубей, но рубленое сено, сбрызнутое рассолом, лошади приняли бы не хуже овса.
Ночь текла незаметно. Иван устроился с лотком в дальнем углу, где было тепло и уютно. Он дремал за этой неторопливой долгожданной работой, только лезвие топора ритмично и весело скакало по сосновому днищу лотка: тюк-стук, тюк-стук, тюк-стук…
Иван не слышал, когда проскрипели воротца конюшни. Лишь очнувшись, он поморщился и тряхнул головой. На порожке, у ворот, стоял, словно дурное привидение, Иван Обгон.
Жулик боялся лошадей – он не мог прямо подойти к Останину, потому что для этого пришлось бы вплотную миновать задние ноги молодой беспокойной кобылки у входа.
– Эй ты, мочало! Поди-ка сюда! – приказал Обгон, однако сам не двинулся от порога.
Останин будто не слышал окрика. Он деловито рубил сено, перемешивая травяную кашу своей длинной жилистой рукой.
Обгон подождал, но конюх не отзывался.
– Ты, может, выйдешь все-таки? – требовательно напомнил Обгон.
– Чего это?
Обгон скромничать не собирался. Здесь еще никто и ни в чем ему не отказывал.
– Мешок овса нужен. Иди отопри, чтоб без уголовщины прошло. Заберу – и шито-крыто, а там на лошадей спишут!
Конюх только сомкнул челюсти и молча отвернулся к лотку. Тюк-стук, тюк-стук, тюк-стук… – снова заработал топор.
Обгон ждал.
Иван краем глаза видел его фигуру, подавшуюся вперед, блестящие сапоги, медную ручку ножа за голенищем… И он с еще большей яростью принялся орудовать топором, с удовольствием ощущая в руке ладное, внушительное топорище.
– Ты что же, жертва эпохи… не дашь, что ли, а? – с яростью просипел Обгон.
И снова конюх не ответил.
Тюк-стук! Тюк-стук! – предупреждающе колотил топор в лотковое днище. И этот стук громко и яростно говорил о чувствах, владевших конюхом.
«Не дам, не дам, не дам!» – отчаянной радостью колотилось сердце Останина, и он чувствовал огромную силу в руках, силу своего положения перед этим опасным, но пустым человеком.
– Не дашь, значит?
Тюк-стук!
– Ну, гляди сам! Помни!
Тюк-стук! Тюк-стук!
– Ку-л-лацкая мор-да! – в ярости завопил Обгон и хлопнул воротами.
И снова Ивану вдруг стало грустно. Он отшвырнул топор в угол и, подломившись, сел на бревно. Торопливо нашел кисет и газетный клочок на завертку. Руки его дрожали.
Вокруг стояла глубокая ночь. До рассвета еще было далеко…
8. ЖДИ, ЛЮБОВЬ!..
Илья Опарин всякий раз опаздывал на вечерние «летучки» – трасса его ушла далеко в лес.
Горбачев сидел в своем закутке один, пил чай.
– Подкрепление новое видал? – спросил он, с хрустом разгрызая поджаренный хлеб.
– Не видал, а слышать пришлось. Хватим с этим подкреплением горя! – вздохнул Илья.
– Ну вот. Завтра получай новую бригаду в свое распоряжение. И радуйся. Бригаду Тороповой.
– Чью… бригаду?!
Илья с обычным спокойствием достал из кармана блокнот, стараясь не выдать своего волнения. Вписывал каменно тяжелой рукой фамилию новой бригадирши, а сердце летело куда-то в бездонную пропасть, словно на качелях захватывало дух. Успокаивало только одно: возможно, не та Торопова… мало ли на Печоре Тороповых! Однако бригадиром может быть, по правде говоря, только одна…
– Имя! Как звать ее? – с угрожающим видом подался Илья к Горбачеву. И, не дождавшись ответа, вдруг вписал в голубенькие клетки блокнота крупно и с нажимом: «Катя».
– Катерина Торопова, землячка твоя, – сказал Горбачев. – Боевая девчушка, собирается здесь новый Комсомольск построить! Бери ее в дорожную группу – в обиде не будешь…
Илья не был в обиде. Он постарался скорее уйти с разнарядки и поэтому вызвался переговорить с Останиным, передать ему ключи от фуражного склада и двигать домой, на трассу, чтобы собраться с мыслями, утихомирить душу.
Катя снова появилась на его пути… Зачем? К добру или к несчастью принесло ее в этот медвежий угол? Что он скажет ей завтра, как встретится с нею?.. Многое изменила жизнь, но изменилась ли Катя, кто знает?..
Илья Опарин в пятнадцать лет был уже умелым охотником. Он мог показать лучшие места глухариных токов, самые потайные звериные тропки в тайге, умел выследить чернобурку, хитрого соболя. Случалось ходить на медведя.
На девятнадцатом году третий по счету убитый им медведь в предсмертной агонии успел подмять охотника и сломал ему руку и ключицу. Рука долго болела и стала короче.
Окончив семилетку, Илья поступил на курсы мастеров по дорожному строительству. В то время дорогами были всерьез заняты все организации и предприятия: автономная республика при громадной своей площади почти вовсе была лишена средств и путей сообщения, исключая реки с коротким периодом навигации. Дороги строили все – лесные тресты, сплавные базы, автодорожное управление, нефтяники Северного комбината, угольщики Печоры, совхозы и колхозы. Стал дорожником и Илья Опарин. С трассы он и приехал тогда в деревню с больной рукой. И увидел вдруг Катю – на всю жизнь.
…На правом берегу речки высокий откос. На откосе большой серый валун-камень, а около три молодых березки дрожат на сквознячке, с другого берега глянуть – и камень и серебряные березки опрокинулись в тихий плес.
На всю жизнь запомнил Илья эти березки! Девчонка дурачила его: то покорно приходила к речке, то безжалостно разыгрывала на посиделках, вгоняла в краску. Катя ждала чего-то небывалого, какого-то чуда. А Илья был тутошний, свой, простой и застенчивый. За что же она должна его полюбить?..
Затосковал Илья, на неделю ушел в лес на охоту, а потом и вовсе уехал на участок.
– Присуха девка-то! – качали головами бабы, собираясь с ведрами у речки.
Здесь именно и было впервые установлено, что девка ломается зря: ведь неплох будто бы парень. Но ему-то было от этого не легче.
А потом с Ильей стряслась беда, его тягали в оперативный отдел, дали партийный выговор – в деревне ходили о нем вовсе нехорошие слухи. Илья и сам перестал появляться. Замкнул душу и, как только началась война, без вызова явился в райвоенкомат:
– Понадобитесь – вызовем, – вежливо сказали там. – Рука у вас не в порядке – одно, а главное – броня, товарищ Опарин…
– Душа у меня не в порядке! – сказал с ожесточением Илья.
Вернувшись на участок, со злостью взялся за работу. Похудел, почернел на ветру. Потом возникла проблема форсированной разведки верхнепожемской геологической структуры. Нужна стала стоверстная дорога через непролазную тайгу, по болотам и бурелому. В управлении комбината долго искали свободного специалиста с инженерным дипломом. Там пребывали люди занятые, забронированные не только от военной повестки, но и от прозаических тревог бытия, в том числе от неудобств на таежной трассе. Нашли двух десятников-практиков. На Шумихина возложили обязанности строителя буровых и жилья, а Илья взял две бригады лесорубов и за месяц прошел сто тридцать километров просекой. Строители Шумихина следом мостили лежневку. Вдали от деревни позабыл Илья прежние тревоги. Но вот, как снег на голову, приехала девичья бригада, приехала Катя…
Спал в эту ночь Илья тревожно, поднялся пораньше – время потянулось комариным шажком. А в поселок он мог идти только вечером…
В семь часов утра снега голубели в тихом рассвете, в палатке загорелся огонек, возник невнятный гомон – люди собрались на трассу. А Илья уже стал на лыжи, двинулся в самый конец лежневки. Студено, неуютно было в тайге, тускло поблескивал снег на еловых лапах, кедры и сосны кренились друг к другу, подхлестываемые крепким морозом. Вокруг поблекшей к рассвету луны холодно трепетало фосфорическое кольцо – к большой стуже.
Просека, выстеленная жердями, упиралась в самую гущу леса. Казалось, здесь где-то, недалеко, в чащобе, и была та самая точка, на которой скоро поставят вышку, и брызнет живая, бесценная струя нефти. Все это можно было сделать, все зависело от желания. А кто мог переубедить Катю, заронить ей в душу хотя бы искру понимания и тепла к Илье?
Илья часа два помогал корчевщикам. Еловые пни поддавались легко. Они держались на рыхлом торфянике, как пауки. Кто-то принес вагу – из нее вышел бы добротный телеграфный столб. Вагу совали концом под корневища, потом человек десять с гиканьем бросались на верхний конец. Пень с треском взлетал вверх. Если бы не давняя усталость людей, не трудное время, на такую работу можно бы посмотреть как на праздничную потеху. А сейчас почему-то не верилось, что тайга позволит до конца смены забавляться вполсилы. Впрочем, так оно и вышло, пошли березовые и сосновые пни. Они держались цепко, уходили глубоко в заледеневшую глину, в гальку. Илья злился. Поломал обычную технологию.
– Корчевать будем только ель! – скомандовал он. – Остальное – вырубать. Только глубже, чтобы не коверкать полотно дороги, под настил!
Дело пошло быстрее. К полудню сто метров дороги были готовы, пришлось отмерить еще половину дневного задания, сверх нормы.
«Что ж, иной раз и в спешке приходят толковые решения, – подумал Илья. – Но вот вопрос: куда я спешу? Ведь никто не ждет».
Его действительно никто не ждал.
Когда он пришел под вечер на ее участок, девчата уже кончили урок, сидели, усталые, вокруг костра, сушили рукавицы и валенки. Катя была одета как все – в телогрейку и ватные штаны. Спецовка была ей великовата, рукава она подвернула, а толстые штаны пузырились на коленях, смешно обтягивали бедра. Только две толстые косы да голубые глазищи с длинными ресницами были ее, Катины. Она встала от костра навстречу Илье, с пристрастием оглядела его: изменился или нет?
Илья не выдержал ее взгляда, стал чересчур деловито оглядывать расчищенную трассу. Девушки, притаившись у костра, смотрели на него как на пришельца с того света.
– Здравствуйте, землячки, – сказал Илья своим глуховатым, негромким голосом.
Они разноголосо ответили, но он услышал только ее ответ:
– Здравствуй, Илья.
– Устали, наверное, лесорубы? – спросил Илья, думая совсем о другом.
– Привыкаем, – сказала Катя. – Сегодня уже норму выполнили!
Она похвалилась успехом бригады, а Илья вздохнул, раз и навсегда возненавидя всякие реляции о выполнении норм и дневных заданий. Это было смешно и, может быть, грустно.
– Как там, в деревне? – хмуро спросил он.
– По-старому, – сказала Катя. – Одни женщины. Хлеба обещают к Маю дать в счет трудодней, а так все есть. Председательша на двух лосей разрешение взяла, убили. Тем, кто на лесозаготовках, общественное питание будет…
– Живет, значит, деревня еще? – спросил Илья и сам же ответил: – Ну что ж, тяжелее этого, видать, уж не будет… Теперь дождаться бы поскорее перелома на фронте, а там весна…
И вдруг спохватился:
– Заговорились мы! Давай замерим, что ли?
– Я замерила, – сказала Катя.
– Можно не проверять? – спросил Илья.
– Как хочешь… Я дважды одно дело не делаю.
Они все же промерили площадь; оказалось, у нее все было правильно.
По пути домой поближе к Илье пробилась Дуська Сомова. Шла с ним плечо в плечо и на чем свет стоит ругала кухню, порядки в столовой. Рядом с Катей шла красивая девушка Зина Белкина, она думала, верно, о том, что сегодня не очень устала и, пожалуй, выйдет с ухажером ночью смотреть северное сияние. Сама Катя вроде бы старается держаться подальше от Ильи.
А Илья злился.
Так шли они – десятник и комсомольцы, думали каждый о своем, и рогатый месяц, поднявшийся над черными зазубринами тайги, шел в ногу с каждым из них в отдельности, даже не пытаясь подлаживаться под нестройный шаг целой бригады.
* * *
За неделю на участке прибавился целый дом (в нем поселили буровиков), выросла у вышки центральная котельная, а в поселке поднялся сруб конторы. Пора было забуривать первую скважину, но неожиданно ударили настоящие северные морозы, – недаром луна выплывала по ночам в туманной фосфорической короне, предвещая адскую стужу.
Три дня дул северный ветер полярник, обрушив на взъерошенное чернолесье всю ярость осатаневшей к марту зимы.
Ураган разошелся над Ледовитым океаном, разметал прибрежные торосы и, оставляя снежные заструги, ринулся в глубину материка. Мелкорослые березки и насквозь промерзший, хрусткий ивняк тундры прилегли в снег, но впереди уже явственно маячила грозная стена лесов. Когда ураган и тайга столкнулись, белый, подсиненный с краев смерч взвился во всю высоту неба. Струи обжигающего ветра рванулись, словно в рукава, вдоль русел Печоры и Кары, больших и малых рек, к югу. И тогда тайгу затопил до краев морозный туман.
Стекла в окнах обросли колючей бородой инея, стоило открыть двери – в жилье остервенело врывался клубящийся пар. В тайге с треском лопались сосновые стволы. Все работы на открытом воздухе пришлось прекратить.
Николай проклинал полярную погоду, ждал потепления, но мороз держался вторые и третьи сутки и даже усилился: термометр показывал сорок шесть градусов по Цельсию. Холода, однако, беспокоили не одного Николая.
Вечером третьего дня к начальнику явились краснолицые и заиндевелые Катя Торопова, Федор Кочергин и Шумихин, которого они привели, как пояснила Катя, по делу.
Кочергин заговорил первый.
– А что, если такие морозы недели две будут стоять, товарищ начальник? – спросил он.
– Ну? – не понял Николай, отвлекаясь от графика бурения, которым занимался все эти дни.
– И мы, значит, будем стоять?
Николай посмотрел на Шумихина. Шумихин – на Катю.
– Надо работать, товарищ начальник! – сказала Торопова. – Мы с ребятами сейчас говорили… В такое время – каждый день на нашей совести!
– Все верно, – согласился Николай. – Но можно людей поморозить. Вот справка Кравченко, она запрещает.
Кочергин презрительно глянул на клочок бумаги, именуемой справкой.
– А на фронте? Там в мороз тоже затишье? Или, может, перемирие?
«Ого, меня тоже агитируют молодые!» – подумал с удивлением Николай и потянулся к окну. Там все затянуло молоком, на стекле шелушилась ледяная короста.
– Как думаешь, Семен Захарыч?
Шумихин с великой осторожностью облокотился на стол, на этот раз его, кажется, оставило чувство постоянной готовности.
– Есть ватные маски от мороза. Но в них еще скорее покалечишься, и человек в них что чучело. Можно обойтись и без них, а дело двигать. Велим разводить поболе костров – это раз, работать не больше семи часов – два, ну, и следить друг за дружкой, чтобы носы не отморозить. Руки и ноги в дело, чтобы жарко было, – и порядок!
– Для начала попробуем работать не больше шести часов, – предусмотрительно заметил Николай.
– Мы выходим первыми, – кивнула Торопова. – Бригада Кочергина пойдет на котельную дрова пилить, а здесь Семен Захарыч остальных поднимет!
– С дровами, товарищ начальник, у нас плохо дело, – сказал Кочергин, нахмурив брови. – В день нужно тридцать кубов швырка, целую бригаду дровоколов придется держать. А одна балансирная пила могла бы за всех работать!
– Нет их в управлении, вычеркнули из заявки.
Федя мрачно пошел к двери:
– Чиновники в техснабе сидят. Поискали – нашли бы…
Они пошли готовить бригады к небывалой смене, и Николай вызвал к себе Золотова. Буровики до морозов заканчивали монтажные работы на буровой, им оставалось еще подключить грязевые насосы, сделать оснастку – потратить еще два-три дня. Николай полагал, что все это они смогут сделать в «актированные» дни, если последуют примеру Тороповой и Кочергина.
Золотов за время пребывания на Пожме заметно поблек, осунулся, стал еще злее. Мороз действовал на него угнетающе.
– Что приуныл, Григорий Андреич? Скоро буровую пускать в ход, значит, и настроение нужно соответственное! – попробовал взбодрить мастера Николай.
Золотов искоса взглянул на него, вздохнул.
– Чего приуныл, спрашиваете? А чему радоваться? Жизнь не веселит, вот и приуныл. Сводку недельной давности читали? Помните? Ну вот… А от сына третий месяц писем нет, жена в Грозном одна… Вот и радуйся! Вас тоже, между прочим, за этот месяц скрутило, как я погляжу. Скулы вон обтянуло, а голос как у заклятого пьяницы стал – с хрипом. А уж, кажется, чего бы недоставало в вашем холостяцком положении!
– В самом деле: чего бы недоставало! – засмеялся Николай. – Жизнь действительно круто с нас спросила. А тут еще морозы навалились перед самой весной. Лишнее осложнение…
Помолчали. Николай вздохнул о своем: не было писем от Вали, от отца с матерью. Золотов молчал, барабанил пальцами по столу.
– Я вот что хотел спросить… – сказал Николай. – Комсомольцы вызвались по шесть часов отработать, несмотря на актировку дней. Но главное теперь не в них, а в вас, буровиках. Раньше забуримся – раньше выйдем на проектную глубину. Вы как на это смотрите, Григорий Андреич?
– Север обмануть хотите? – насмешливо спросил Золотов. – Я не возражаю выйти с бригадой, повозиться на оснастке, помочь кое в чем монтажникам… Но бурить в такие морозы – это безрассудство. Надо еще котлы разогреть! А потом можно заморозить трубы, и двухнедельная работа пойдет ко всем чертям. Вы подумайте только!
Да, Николай, пожалуй, перегнул. Он думал о проходке, а о котельной вроде бы и в самом деле забыл! Нехорошо…
– А может, попробуем все же?..
– Да ведь и «галифе» на вышке не обшито, о чем вы говорите, Николай Алексеевич? – искренне возмутился Золотов. – Горячку по молодости пороть – это еще не значит торопить дело! Послушайте совета!
Пришла очередь барабанить по столу Николаю. Золотов понимал его:
– Я сказал, что комсомольцев мы поддержим, подготовим буровую так, чтобы с первым потеплением пустить долото в работу. Можно даже растапливать котлы. Но трубопроводы пока отключить, не рисковать.
«Из-за одного-двух дней можно в самом деле потерять потом две недели. Золотов прав!
Но два дня – это через полтора-два месяца нам может стоить до пятисот тонн нефти. Двести тонн бензина! Танковая атака с глубоким прорывом! Не прав Золотов.
Однако чем и как его убедить? Вот вопрос… Говорит он совершенно справедливые вещи, и спорить с ним почти глупо… А может, не убеждать, а просто приказать – и все!»
По-видимому, Золотов чувствовал внутреннюю работу Николая. Он встал, несколько раз прошелся вокруг стола из угла в угол. Николай заметил его волнение.
– Ваш сын в каких войсках служит? – спросил он неожиданно.
– Танкист…
– У меня невеста, врач, на фронте. Друзья по институту там же… – зачем-то признался Николай.
Оба замолчали. Золотов курил, глубоко затягиваясь, осыпая пальцами пепел. Пальцы не чувствовали огня.
– «Галифе» не обшито. Как будет работать верховой на ветру в этакий мороз? – словно утопающий за соломинку, схватился Золотов за последний довод.
– Не знаю, как он будет работать, – вдруг сказал Николай. – Не знаю, как спасем трубопроводы. А работать надо. Надо, дорогой мой Григорий Андреевич! «Галифе» обошьем по теплу, а на обогрев труб поставим всю комсомольскую бригаду с факелами! Будут палить солярку и чадить небо как черти, но буровая должна работать! Ну?!
Золотов промолчал и пошел к двери. Взявшись за скобу, обернулся, сказал желчно:
– Забурим. На мою голову!.. Семь бед – один ответ!
* * *
Канев удивился, когда узнал, что ему выделена квартира – отдельная комната в новом доме. Он ее не просил у нового начальника, хотя когда-то собирался поговорить об этом.
Раньше, приходя со смены в барак, он непременно чертыхался по поводу жилья и обещал:
– Как приедет новое начальство, засядет в кабинете, так приду и скажу ему: «Квартиру мне надо, в конце концов, дать или нет? Ведь я как-никак человек же, стахановец! Притом старуха со мной…»
Но начальство в кабинете не сидело, да и кабинета, по правде говоря, не было. И Канев не пошел к Горбачеву.
– Как я к нему подойду? – оправдывался он потом перед женой и соседями по бараку. – Человек сидит, лоб сморщил в мелкую складку, дело обдумывает, а я буду с пустяками лезть? Не дело! Нас, таких, сотни, а спрос с одного…
Канева на Дальний Север загнала война. Он был потомственным карельским лесорубом и никогда не думал, что придется покидать обжитые места. И свою нелегкую работу не думал бросать.
В жизни – каждому свое: кто пашет землю, кто промышляет извозом, кого не оторвать от рыбачьей шаланды, а иная семья выберет себе, как нарочно, самую тяжелую работу, сживется с нею, кормилицей, и уже не помышляет о легких хлебах…
Деда сосной убило, отец до гроба валил сосны, и Назарка втянулся в отцовское занятие. В тридцать первом году, когда люди стали уходить в города, менять плуг на вагранку, зубило и молоток, подумал было и он махнуть в новую жизнь. Но в это время по-другому и лес стали пилить, в олонецких урочищах зашумели мехлесопункты, сдвинулась жизнь, как огромный кондовый плот, поднятый небывалым половодьем. Все выходило из привычных берегов. Попал Канев Назар на районную Доску почета, заговорили о нем в тресте, потом в области, и остался он в дедовской профессии, но уже с новыми, неведомыми деду чувствами. По-иному стала выглядеть эта тяжелая профессия. Выполнял Канев по две нормы в лесу, а потом оказывался в президиуме, рядом с секретарем райкома, получал премии и почетные грамоты с позолоченными знаменами по бокам. Не раз в доме принимал управляющего трестом.
