Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)
«Как только удалось тебе, Максим Александрович, усидеть так долго в директорском кресле, вот чего я не могу понять…» – в свою очередь, прочел Стокопытов в глазах Тернового.
– Так что там конкретно? – выдержав паузу, спросил Максим Александрович.
– Не хотят люди Тараника в звенья принимать! А он у нас бессменно на Доске почета. Теперь куда хотите его.
«Еще новое дело!» – заморгал Стокопытов.
– Но это же здорово! Ей-богу, Максим Александрович! Оздоровляется обстановка! – воскликнул Павел.
– От такого оздоровления можно за милую душу ноги протянуть, – мрачно возразил Стокопытов и неуверенно перелистал книгу приказов. Не обнаружив ничего предосудительного в строчках вчерашнего злополучного приказа, поднял вопросительный взгляд. – Ты вот что, Павел Петрович. Пойми, это самое… Увольнять никого нельзя, я вот готовлю бумагу о недостатке рабсилы на капремонт. Скажут, что же вы?.. Пронормируй наряды-то по-старому, шут с ними, а? Беды наживем. Потом уж наладим как-нибудь заново.
– Нельзя их нормировать. Не имеем права.
Только так: казенно, грубо, без логических доводов. Не имеем права! И все. Для Стокопытова это звучит, как удар пожарного колокола. Он понимает, что так и в самом деле нельзя, но как все это ново и трудно.
В кабинет вломился Ткач.
На этот раз он, по-видимому, не собирался спорить и вообще «брать на горло». Пока что его ценили за поворотливость, умение «достать», вырыть из-под земли, а при нужде не замечать вынужденного простоя. Что еще нужно от бригадира в условиях «пожарной команды»?
Ткач приблизился с выражением оскорбленного достоинства. Даже промасленная кепочка сидела на голове прямо, чуть прикрывая жидкую челку. Телогрейку он застегнул уже здесь, на ходу, перед лицом начальника.
Положил на стол клочок бумаги и молча отступил на шаг к двери.
Стокопытов мельком глянул в бумажку и сразу обрел спокойствие. События перемещались из шумного гаража на белую бумагу, в область резолюций, и это успокаивало.
– Хорошо, идите, я разберусь, – миролюбиво кивнул он.
Ткач вышел, а начальник молча подал бумажку Павлу.
– Что будем делать?
Ткач просил уволить его по собственному желанию. Подпись с залихватским росчерком, словно охотничье лассо, охватывала нижнюю строку мертвой петлей.
– Ну, что будем делать? – повторил Стокопытов.
Мирный тон свидетельствовал о готовности начальника удовлетворить просьбу Ткача. Но кого взамен? Вопрос не из легких – гаражи могут остаться без всякого присмотра.
– Ткача давно нужно было гнать, – сказал Павел. – В цехах что ни парень, то голова. А в бригадиры, будто по заказу, жулика нашли.
Стокопытов страдальчески засопел. «Все это не так просто, – можно было понять смысл его сопения. – Ткач никогда не требовал актов на простои, умел договориться с начальниками колонн насчет рекламаций… А ну как новый бригадир случится под стать тебе, Терновой? Тогда что?»
«Кого думаешь?» – немо спросил начальник.
В самом деле, кого? Может, Эрзю? Не пойдет, он и на звеньевого едва согласился. Может, попросить Федора Матвеевича? Стар, устанет бегать, особенно в первое время.
Тут Павел вспомнил о недавнем разговоре с Сашкой Прокофьевым. Молод, правда. Но у него высокий разряд, энергии не меньше, чем у Ткача, а главное – честность. Главный резерв в каждом деле! А молод, что ж, это, может быть, и лучше.
Стокопытов не ожидал, что Терновой назовет столь подходящую кандидатуру. Он и сам любил этого кудрявого парнишку с виноватыми, озабоченными глазами. Но он же токарь!
– А зачем токарей растаскивать?
– Токари у нас в излишке. Вот я завтра Кузьмича заставлю выложить плашки Лендикса, тогда посмотрим, куда вы токарей денете! Они крепеж точат, это дело?
– Да! – вне себя развел руками Стокопытов и, схватив свой трехцветный громоотвод, через все заявление наложил резолюцию: «Уволить».
– Зови сюда Прокофьева! – скомандовал он.
Сашки в мастерских не оказалось. Павел позвонил Наде:
– Ты по забывчивости не уволила Прокофьева?
Надя взволнованно вздохнула в трубке:
– Прокофьева я не видела, а вот тебя, боюсь, придется рассчитывать! Что ты там творишь? Скандал на всю контору, заявления какие-то на тебя потащили директору! Приходи, жду.
– Ты скажи, где Сашка. Со мной ничего не случится. Ну?
Надя не ответила, обиженно положила трубку.
Табельщицу он разыскал в механическом. На вопрос о Прокофьеве Майя строго насупила подбритые бровки и молча показала в список на фанерном листе. Табель свидетельствовал, что лучший токарь Прокофьев уже второй день числится в прогуле.
19
Почему все-таки так трудно?
Стокопытова ты, Терновой, вновь расстроил и заставил нюхать пробирку, Надю обидел без явной причины. Уже во второй раз. Какой же ты человек, если около тебя даже близким людям жить неуютно? Может, все-таки полегче нужно?
Работать не мог. Достал наряды и справочники, бессознательно тасовал их, как гадалка тасует карты. Потом неизвестно по какой причине в руках оказался ключ от сейфа, и Павел с той же бессознательностью начал царапать продырявленную, напоминавшую ломоть сыра стенку выдвижного ящика. Занятие это, по-видимому, служило нервной разрядкой не только ему, но и самым благонамеренным его предшественникам. Они-то, словно жуки-древоточцы, и превратили за долгие годы крашеную доску в некие бесплодные соты, ячеистую древесину.
Да, трудная у него жизнь. Как было хорошо когда-то, после смены растопить печурку в балке, выпить горячего чаю и упасть замертво на промазученные нары. Тощая телогрейка под боком была куда мягче, чем нынешняя чистая постель на пружинной кровати. В лесу Павел понятия не имел, что такое бессонница.
А руки? Были они когда-то смуглыми, почти черными от въевшейся солярки, ныли по ночам от работы, а в душе было светло и покойно. Теперь все наоборот.
А не бросить ли все к дьяволу? Что в самом деле, тебе больше всех нужно? Пыжов вон требует делать глупейшую, никому не нужную работу – неужели и это вытерпишь?
Пришел Эрзя Ворожейкин. Деловито положил перед ним список закрепленных за звеном тракторов, присел к столу. В нем что-то переменилось: исчезла куда-то прежняя лихость, задиристая беззаботность. Он ткнул черным пальцем в список:
– Я вот чего хотел, Павел Петрович… Трактора эти мои?
– Ну, твои. За тобой закрепленные, – тупо кивнул Павел.
– Так вот, я думаю, нужно обезличить узлы. Взаимно заменять! Можно?
– Зачем? – вяло спросил Павел.
Эрзя посмотрел на него как-то странно, будто не узнавая:
– Как зачем? Не вам спрашивать! В запасе надо держать отремонтированные узлы. Пришел трактор в ремонт – раз, два – и в дамки!
«Вот так раз! А ты все-таки порядочная скотина, Терновой! – сказал себе Павел. – Выдумал, что людям непонятно все, что ты делаешь! Одиночкой себя посчитал! А Эрзя уже на «вы» обращается, даже холодок по коже. Ну-ка, что там?»
Разобраться, впрочем, не так уж трудно. Он разрешил Эрзе менять коробки передач, воздухоочистители и прочую мелочь, об остальном пообещал договориться у начальника. Предложил было бригадирство, но Эрзя только засмеялся в ответ.
– Вы лучше доску показателей поскорее восстановите. Хоть за мой счет. Теперь она понадобится, – заметил он.
– Плотники говорят: резьбу, мол, не с чего делать. Ни липы, ни другой мягкой породы нету.
– А без всякой резьбы, простую! И без липы! Приказ составил?
– Насчет поломки доски я приказ не писал, – сказал Павел. – Это дело Турмана. А лучше было бы… и вправду восстановить ее без всяких санкций. Ты как думаешь?
Эрзя почесал в затылке, засмеялся.
– Давай бумагу. Сделаем заявление, чтобы за наш счет. И Тараника заставлю подписать.
Он вышел, а Павел с неожиданной энергией принялся за наряды. Потом схватил бумагу и стал сочинять приказ об узловом методе ремонта.
Гора с плеч!
Хорошо, когда вокруг свои люди! Мы еще повоюем, Терновой!
Отложив на минуту перо, заметил пристальный, чрезвычайно заинтересованный взгляд Эры Фоминичны. В ней сегодня что-то решительно изменилось к лучшему. Она, казалось, даже забыла его недавнюю оплошность – нелестные слова о муже.
Перемена, по всей видимости, имела глубокие корни, потому что Эра Фоминична явилась в необычном для нее очень простом платье из серенького штапеля, что, кстати, заметили еще утром все сотрудники, за исключением Павла. Теперь заметил и он. Эра не надела того черного платья из креп-фая, что вовсе сваливалось с плеч, делало ее роковой пиковой дамой, ни другого – лилового, что очень молодило ее, ни третьего – из голубого панбархата. А на лице Эры Фоминичны Павел впервые заметил следы нешутейной озабоченности, и это как бы примирило его с нею.
Васюков глянул на часы и хлопнул дверкой тумбы, давая сигнал на обеденный перерыв. Когда все вышли, Эра Фоминична искательно и напряженно взглянула на Павла, попросила его задержаться.
– Я вас очень прошу, Павел Петрович, – умоляюще сказала она. – У меня к вам большая просьба.
Павел никуда не спешил, но что случилось с Эрой?
Он чувствовал, что ей мучительно трудно говорить с ним – в этом было что-то противоестественное и, прямо говоря, вынужденное.
– Наш Веник может попасть под суд, – преодолев волнение, сказала Эра Фоминична. Порывистым движением выхватив платочек из рукава, осушила закипевшие на гнутых ресницах слезы. И предупредила возможное удивление Павла доверительным прикосновением легких пальцев к грубоватой руке. – Мы совершенно растеряны, Павел Петрович. Муж подал мне эту мысль: поговорить с вами, ведь он очень ценит вас.
Что такое? Пыжов его ценит? Ну и новость!
– Вы можете помочь нам спасти семью.
Острое любопытство избавляло его сейчас от обычного тягостного смущения перед этой женщиной.
– Что случилось-то, не пойму я? – спросил Павел.
– Видите ли, наш Веник… – Эра вновь прибегла к носовому платку. Из ее обрывочных фраз он кое-как понял суть дела.
Оказывается, ее Веник с неразлучным Валеркой поздним вечером ломились в общежитие девчат на Кировской, разбили окно и проникли в комнату. Но там, на беду, оказался парнишка, защитник девичьего покоя. Друзья, конечно, избили его, пустив в ход табуретку. Теперь пострадавший лежит в больнице, хотя, как свидетельствуют врачи, ничего серьезного нет, скоро его выпишут. Но мальчикам так или иначе грозят неприятности.
Побили и будут отвечать. Тяжело, конечно. Но как умело, тактично можно обо всем этом рассказывать! Как все невинно получается. Нет, ты, Терновой, слушай, учись!
– Вы же сам, Павел Петрович, молодой человек! – с жаром, снижая голос до шепота, внушала Эра Фоминична. – Мало ли что случается в вашем возрасте? Представьте, что и вы с кем-то не поделили успеха у девочек – мы взрослые люди. – Губы ее, в помаде, обсыхали от волнения припаленной корочкой. – Не поздно еще все уладить! Ну, повздорили молодые люди, попробуйте в этом разобраться. И разве весь смысл в отместке? Ведь это ужасно некрасиво – мстить!
«Какова женщина! Все моральные нормы знает назубок, и в одну минуту все их перевернет себе на пользу, а там хоть трава не расти».
– Нельзя же, право, из-за какого-то нелепого случая портить жизнь мальчику! – продолжала настаивать Эра. – Он всегда был ужасно сообразителен, у него склонности к высшей математике, а сейчас он увлекся кибернетикой! Может выйти ученый с именем, и вот…
– Из Веника? – не на шутку удивился Павел.
«Из Веника при любых обстоятельствах выйдет Метла, да и то, если за него вовремя взяться!» – хотелось сказать напрямик, но он все-таки сдержался, пощадив материнские чувства.
– Как жаль, что вы ближе не познакомились… Вы заходите, заходите к нам обязательно. Даже сегодня, мы будем все очень рады! И муж…
– Спасибо, – сказал Павел, и по его глазам Эра поняла, что он бесстыдно рассматривал ее, как неодушевленный предмет, чем-то удививший его.
– Скажите прямо, что я должен сделать? – Павел откровенно глянул на часы. А Эра успела заметить, что даже часы его не заслуживают уважения: у них стекло с трещиной. Разбил, наверное, копаясь на трассе в барахлящем моторе.
– Как же вы не поймете? – дернула сухим языком по губам-корочкам Эра Фоминична. – Дело в том, Павел Петрович, что все зависит от… того паренька. Если он не будет подавать в суд, то все и уляжется само собой. С ним хорошо бы поговорить, убедить его. И мы просили бы…
– Странно. Почему я?
– У вас, извините, большой авторитет. Вы разве не замечаете? А паренек – он вас знает, и девочки тоже. Ну, он заходил к вам совсем недавно, я только не упомню фамилии. По-моему, что-то насчет увольнения.
Словно железным прутом с оттяжкой ударили Павла.
– Сашу? Прокофьева!
Как долго она морочила ему голову! Ах, салонная львица, элита! И как все интеллигентно и благопристойно.
– Сашу Прокофьева? – повторил он.
– Но что же вас так удивило? Вы не можете даже представить себе, какую услугу окажете нам.
– Да он же мой друг! – сорвался с вежливого тона Павел. – Друг! Ну с какой же стати я стал бы!
Он не мог больше щадить.
– Вот вы… интеллигентная, умная женщина… – выдавил из горла совсем ненужное предисловие. – Неужели вы не понимаете… Неужели и в самом деле вы убеждены, что все люди вокруг – это так, другой «сорт», что ли? Почему вы свое самомнение не пытаетесь даже скрывать? Кто вам давал повод?
– О чем вы, не понимаю?! – испуганно и возмущенно прошептала Эра, отступив к своему столу. – Откуда вы взяли, право!
Павел комкал пачку «Беломора».
– Не понимаете? Но ваш Веник непременно будущее светило! Он называет меня «плебеем» не стесняясь. Что такое? Почему?
– Это ваше дело, как вы друг друга называете. Все это несерьезно, Павел Петрович!
– Не знаю, по-моему, очень серьезно, – заметил Павел. – За Прокофьева не беспокойтесь, он простой парень, в суд вряд ли подаст.
Эра Фоминична торопливо надевала шубку, шляпку. У двери резко обернулась, и он не узнал ее. Это была прежняя львица, способная не только поранить, но разорвать на клочки.
Нет, сама Эра не испугала его, настораживало другое. Он вдруг понял, что мягкая, округлая, какая-то лавирующая внешность Пыжова – а он теперь для Павла был неотделим от жены – на поверку выходила маской, притворством. На самом деле такие люди способны добиваться своего любой ценой, даже собственным унижением. Вопреки всему. И это было связано каким-то образом с жизнью мастерских, со школой, с семьей Кости Меженного. Узел крепкий и запутанный, который не так-то легко развязать. Узел «технически обоснованный…».
Вечером Павел зашел к Наде: хотел рассеять как-нибудь ее обиду после двух неудачных разговоров по телефону. Но она не собиралась мириться. Слишком встревожили ее заявления, что лежали у директора.
Снова возник какой-то непонятный спор, из которого выходило, что Павел не умеет работать, а еще пуще – жить, и это никак не радует Надю.
– Надька, брось! – сказал Павел. – А сама ты хорошо работаешь? Твой комсомолец лежит в больнице, избитый будущими светилами науки, а комсомольская организация числит его прогульщиком. Здорово получается!
Надя недовольно отмахнулась.
– Все уже установлено, я послала Майку в больницу. Ничего страшного, кажется, нет. Драка, подумаешь! Первый раз, что ли!
– Можно б сообща взяться за порядок, если мы комсомольцы.
– Почина не было, – спокойно возразила Надя.
– Какого почина?
– Чудак-человек! – сожалеюще засмеялась Надя. – Ну, обыкновенного! На всякое мероприятие должен быть п о ч и н. Вот квартиры начинали самостроем возводить – это горьковский почин. Саратовские комсомольцы – застрельщики снегозадержания на полях. А наше дело – не стоять в стороне.
– Снег на Крайнем Севере задерживать? – расхохотался Павел.
– А ты что думал? Снег не типично. Но вот металлолом собрать – это и наше дело!
– Лом собирать можно и без почина, – убежденно сказал Павел. – И хулиганье приструнить, по-моему, тоже.
– Ты узко смотришь, – не согласилась Надя. – А у всякого вопроса есть еще и политическая сторона, и о ней забывать не стоит.
– Политическая сторона у хулиганов?! Бить их надо по башке без всякой политики, чтобы тише воды были, и все.
– Нет, ты все же неисправим, – с еще большим сожалением сказала Надя. – Мы, конечно, можем провести всякое мероприятие, но за него другие ухватятся, газеты, как всегда, начнут кампанию. И получится, что у нас этих хулиганов больше всего. Веселенькое первенство! И потом – нечего у милиции хлеб отнимать.
– Что-то у тебя не так выходит, – покачал головой Павел.
Разговора не получалось, они определенно переставали понимать друг друга.
Надя задумалась. После некоторого молчания сказала, будто советовалась с ним:
– Знаешь, Павлушка, я надумала отказаться от комсомольской нагрузки. Устаю сильно в кадрах, пусть переизберут.
– Устаешь?
Надя стала когда-то секретарем, потому что была строга, точна в слове, внушала к себе уважение. И вообще была молодым специалистом из хорошей рабочей семьи, о ней полагалось заботиться и даже выдвигать… Ничего иного, по-видимому, и не требовалось. По форме. Но скоро она уйдет из секретарей, и ничего, решительно ничего не изменится. Какой тут смысл?
– Устаешь? – недоверчиво переспросил Павел. – Но ты ведь на днях рекомендации собирала в партию! Там, думаешь, легче будет?
Надя не ответила. Даже как будто не слышала его. Он был жесток к ней, если мог так безжалостно ставить вопрос.
Пересев удобнее на стуле, она вдруг подняла колено и с болезненной гримасой сняла с ноги маленькую узконосую туфельку. Туфля по виду казалась чуть ли не меньше ее ступни. Надя с видимым удовольствием пошевелила сплющенными пальцами в прозрачном капроне.
– Прямо беда! Купила в прошлом году модные, думала, разносятся, – пожаловалась она. – И мучаюсь. Придется, наверное, в комиссионку их.
Ему вдруг стало жаль ее маленькой ноги с помятыми пальцами и розовой полосой отека на высоком подъеме. Нелепым показался весь разговор и даже то, что они сидели в кабинете кадров, на работе. Унес бы ее сейчас на руках куда-нибудь, в ночь, во тьму, чтобы помириться раз и навсегда, забыть дневные мучения и споры, остаться наедине.
– Знаешь что, Надюшка… – виновато сказал Павел. – Ты не обижайся, когда я ору по телефону, ладно? Так выходит как-то. А я все равно не могу без тебя. Ну? Давай в воскресенье махнем на лыжах куда-нибудь! На Изкось-гору, а? Пойдем?
Надя лениво, ласково улыбнулась, потягиваясь за столом.
– Ох, Павлушка… Некогда в воскресенье. Мне в воскресенье к портнихе нужно. Лучше уж сегодня в кино сходим.
Тут Надя привычно набрала номер Дома культуры, справилась о билетах.
– «Черноморочка». Говорят, там потрясающая песенка. Пойдем?
20
Утром Васюков подозрительно посмотрел в усталые глаза Павла, спросил с понимающей усмешкой, что за свидание состоялось вчера у него с Эрой, женой уважаемого начальника.
– Вообще-то самое верное дело! Пока Пыжов разберется, а у тебя уже, как говорится, вся грудь в орденах! – посмеивался он. – Действуй, брат, в том же духе! Одобряю.
Павел холодно рассказал, в чем дело. Тогда Васюков не на шутку встревожился.
– Теперь, брат, изготовься! – предупредил он. – На этот раз тебе даром не пройдет.
– Что будет? – непримиримо спросил Павел.
– Да уж что-нибудь сообразят. За ними не пропадет! Ты как, поручение Пыжова-то выполняешь? Эти самые хронометражи?
– Нет. Они не нужны никому, – сказал Павел.
– Смотри, на этом и сорвешься.
Тут Васюков вдруг засмеялся чему-то и достал из ящика листок бумаги. Протянул Павлу:
– На всякий случай. Если Пыжов сильно докучать будет, отдай ему. Полный хронометраж дня его благоверной супруги.
Павел машинально взял бумажку. И тут же брезгливо вернул ее бухгалтеру:
– Брось, Васюков. Как-то не по-человечески.
– Ага! Высокая мораль не позволяет нам называть вещи своими именами! – съязвил Васюков. – А это же не кляуза, а до-ку-мент! Ты посмотри-ка! Все с точностью до минуты.
И вдруг начал читать:
– Вот! Занятие косметикой, собеседование с домработницей по телефону, рассматривание журнала мод, чтение книжки «Замок Броуди» – с перерывами, из ящика стола – три часа пятнадцать минут. Остальное – работа. Как? Ведь здорово же!
– Брось, Васюков.
– Стыдно? Ну и мне стыдно. А им нет. Понял? И вот сегодня – захотела заболеть, заболела. До чего же легко живут, прямо завидно.
– Сокращение штатов предвидится, не горюй, – успокоил его Павел.
– Сокращение, оно всякое бывает, иной раз и по алфавиту, – вздохнул Васюков.
В конторе неожиданно появился Ткач. Шагнул к Павлу, обжигая его злым огоньком в глазах:
– Приветик!
– Ты откуда? И в огне не горишь? – полюбопытствовал Павел, принимая вызов.
– Не отпускает начальство. Высшее! – небрежно пояснил Ткач и добавил: – Да я и сам уж, понимаешь, раздумал. Не хочу. Охота мне еще выкорчевать тебя из конторы. Ты это учти, говорю открыто.
Ткач присел на краешек табуретки, всем видом своим показывая, что пока еще принимает Тернового как должностное лицо, но это ненадолго.
– Между прочим, начальник отдела труда сказал определенно, что ты эти наряды обязан нормировать, – сказал Ткач, подавая листки. – Сдельно!
Павел с усмешкой взглянул снизу вверх. Он мог черт знает что подумать о Пыжове, но в первую очередь он не верил ни единому слову Ткача. Этот летучий рвач мог оболгать кого угодно.
Не возражая бригадиру, Павел охватил жирной чернильной скобкой длиннейшее описание в наряде и в графе «расценка» написал только одно слово: п о в р е м е н н о. А вместо обычного крючочка подписи вывел свою фамилию полностью – Т е р н о в о й.
Ткач с пренебрежением взял наряды и встал.
– С этим куда? Прямиком к Пыжову или в райком союза двигать? Может, без скандала договоримся?
– Я не видал работу. И никто ее не видал, понимаешь?
Ткач молча пошел из конторы, сбычив шею, весь подавшись вперед.
Васюков выбил на счетах замысловатую кадриль и заметил:
– Охота тебе, Павел, кровь портить? Смотрю на тебя, а конца этой веревочке что-то не видно. Делал бы, как все до тебя, ей-богу! Мировая революция от этого не пострадает.
– Пострадает, Васюков! – Павел неожиданно покраснел, на лбу вздулась жила. – Мне стыдно людям в глаза смотреть! Я сам только с трактора, мне это не все равно – куда и какую норму совать. Понимаешь?
После обеда Павел принес в кармане свежий номер районной газеты «Красный Север». Раздеваясь, положил газету перед Васюковым.
Бухгалтер саркастически усмехнулся:
– А-а… «Красный Снег»! Что-нибудь новенькое? Клеветой?
– Там, внизу, – сказал Павел. – Смотри в корень.
В газете была напечатана статья Пыжова «Улучшаем организацию труда на ремонте».
– Н-ничего н-не понимаю… Заведомо неверно… с-сугубо ориенти-ро-вочно… – запел Васюков, вонзаясь очками в статью.
Пыжов размахнулся в статье широко, обстоятельно. Он помянул недавние статьи в журнале «Социалистический труд», всячески превозносил преимущества новой организации труда. Павел был почти счастлив, блаженно улыбался. А Васюков холодно возвратил ему газету.
– Все верно, Петрович. Одного ты не заметил: грабежа среди бела дня! Вот здорово, прямо на ходу подметки рвут. Ты смотри, кто действует: все отдел труда, все по инициативе нормировочного аппарата, снова отдел труда. О тебе-то ни слова!
Павел несколько оторопел от такой оценки статьи.
– Какая же разница? – возмутился он. – Главное, дело выигрывает, а фамилия тут ни при чем. Что я, из-за культа своей личности стараюсь?
Васюков покачал лысеющей головой.
– Так-то оно так, Петрович. Только, по-моему, не случайно твою фамилию выпустили из виду. Ты будь повнимательнее все же.
О чем он говорил? О какой-то грязи вокруг настоящего дела, о мелочах жизни. Павлу не хотелось во все это вникать, но бухгалтер все-таки оказался прав.
К концу дня в мастерских появились ревизоры, нормировщик первой автоколонны Филин и предместкома Турман.
Вообще-то ничего опасного в появлении ревизоров Павел не усмотрел: в тресте издавна практиковалась система взаимопроверок. Но почему именно сейчас? Кому понадобилось ревизовать Тернового как раз по тем отжившим вопросам, которые не имели никакого отношения к новшествам, одобренным в газете?
Начальник мастерских наложил на мандате ревизоров трехцветную резолюцию: «Тов. Терновой, обеспечить» – и поспешно уехал на кустовую техбазу выколачивать дефицитные запчасти.
Павлу не нравился состав комиссии. И Турмана, и Филина он знал хорошо.
О Турмане говорить нечего, он не имел собственного мнения о делах, которые собирался проверять. Что касается Филина, то… Это трезвый, цинично-остроумный и желчный человек средних лет. У него была семья, и, кроме того, он платил алименты еще двум сожительницам. Все дети были мальчики, чем почтенный отец весьма гордился. Нормировочное дело он знал прекрасно, а работал халатно, со смешками и прибаутками, как бы в забаву. Но главной его страстью были всевозможные ревизии и проверки, в течение которых легче легкого демонстрировать собственную прозорливость: он выкапывал упущения и непорядки даже там, где их не было. Рыться в бумагах, приберегая камень за пазухой, было его призванием.
– Посмотрим, посмотрим, что ты наворочал тут! – без обиняков сказал Филин, устраиваясь за столом. – Лучше признавайся, а то один шут до самой слепой кишки докопаемся!
Бездна самоуважения переполняла его душу, навсегда вытеснив такие расслабляющие и ненужные чувства, как сомнение в себе либо сочувствие к другому. С окружающими Филин вел себя бесцеремонно, бестактно и находил, как видно, в этом особое удовольствие.
– Говоришь, все в порядке? – весело и шало поглядывая вокруг, допытывался он, лениво перелистывая кипы нарядов за истекшие месяцы. – Ну, как же в порядке, если ты начинающий? Да еще водку пьешь! Скажешь, не пьешь? Это, брат, шило в мешке! Я и сам иной раз…
Павлу было неуютно около этого человека.
– Ну, вы проверяйте, а мне некогда, – сказал Павел. – Мне в цех надо.
Филин с некоторым удивлением проводил его холодными глазами. Терновой был явно неопытен, если не понимал, что подобные проверки существенно отличаются от бухгалтерских ревизий, где начисто исключен какой-либо произвол.
Ревизоры действовали неторопливо, методично. Через три дня у Филина кончилась бумага, он исписал целый блокнот. Оставалось сочинить акт.
Филин писал, а Турман тем временем комментировал будущий акт и вел разъяснительную работу. Это была очень легкая и благодарная работа, поскольку главный виновник всех упущений Терновой о многом узнавал из его слов впервые и не мог сколько-нибудь объяснить их.
– Метод инженера Ковалева! – осуждающе восклицал Турман. – Вы совершенно не уделяли этому методу внимания. Как же так, дорогие товарищи? По-о-зор!
План технического обоснования местных норм был запущен также по вине Тернового: он сознательно не хотел их обосновывать. Неслыханно!
Ревизоры вскрыли возмутительный факт грубости Тернового по отношению к передовикам производства.
В нарядах Филин отыскал «наличие арифметических ошибок» – слесарю Муравейко было переплачено 17 копеек. Филин не поленился пересчитать две тысячи позиций, чтобы обнаружить этот единственный случай «систематических обсчетов».
Васюков посмеивался и чаще обычного совал изжеванные папиросы в пепельницу. Он все отлично понимал и удивлялся Терновому – парень относился ко всему этому с поразительной безмятежностью, как бык, приведенный на бойню. Павлу не верилось, что вся эта мышиная возня может иметь какие-то последствия.
Единственно, что он сделал, – разыскал в пыльном архиве и прочел бумагу пятилетней давности, предписывающую внедрять в мастерских метод инженера Ковалева. Надо же, в конце концов, знать, с чем его едят.
Метод отбора наилучших приемов в поточном производстве поражал оригинальностью и целесообразней. Не понятно лишь было, какое отношение он имел к полукустарным мастерским и транспорту вообще.
Между тем на директиве сохранилась и резолюция бывшего директора Стокопытова красным карандашом: «К руководству и исполнению…»
С одной стороны, эта выцветшая резолюция была вовсе лишена какого бы то ни было смысла. Но она существовала, стало быть, кто-то внедрял и самый опыт. Но как?
Павел поймал Кузьму Кузьмича, усадил его к столу.
– Почему не внедряем опыт инженера Ковалева? – строжайшим голосом спросил он, рассчитывая, что старик давно забыл, что это такое.
Но Кузьма Кузьмич не растерялся.
– Как не внедряем?! – страшно удивился он. – Внедряли, когда нужно было. А потом новые методы одолевать стали, пришлось сменить пластинку, чтоб не распыляться. Кампания дело такое: как ни верти, а делать заставят.
– Внедряли, говоришь? А толк был какой-нибудь?
Мастер ехидно и колюче засмеялся, сбоку, по-птичьи, заглянул в простодушные глаза Тернового. Дескать, ну что задаешь младенческие вопросы? Неужели не ясно? А вслух сказал:
– Это надо б тебе у Резникова справиться. Его было дело секунды высчитывать. А мы что? Мы люди маленькие! Нам скажут: ставь трактор на каретки задом наперед, мы поставим.
– Трактор-то ходить у вас не будет, как же вы?! – с глухим возмущением закричал Павел.
– Это, милый, и требуется. Начальство увидит, что трактор не ходит согласно его указаниям, даст новую установку: перевернуть обратно! Перевернем опять-таки с ин-ту-зиазьмом, понял? А перечить чтобы, этого ни-ни!
Все ясно и просто. Кузьма Кузьмич под руководством Стокопытова готов внедрять не только метод Ковалева, но и кибернетику для подсчета высверленных Тараником болтов! Совсем неудивительно, что порядочный человек Резников исковырял за долгие годы ящик стола, как жук-точильщик. Было, вероятно, отчего впасть в рассеянное состояние.
Филину Павел сказал:
– Акт подписывать не буду.
– Как это «не буду»?! Ты что, парень, с катушек съехал?
– Никакого метода Ковалева у нас внедрять не требуется. А какие нормы у нас применять – опять же мне виднее, я тут нормировщик. Предписания ваши вредные. Если потребуется, я с этим до партийного бюро, до треста дойду.
– Чего там – в трест! Вали прямиком до Цека!
Бывалый ревизор шутил, однако его не на шутку задело простоватое упрямство этого новичка. Щенок! Не клевал его жареный петух, вот и умничает! Кто и когда позволял себе подобное обращение с ревизорами? Спокон веку ревизоров положено обхаживать, заискивать перед ними, а то и поить водкой. Вот и работай с такими!
А Турман самообладания не потерял.
– Вы, Терновой, значит, принципиально против передовых методов? – изогнулся он вопросительным знаком. – Я бы советовал…
– Я бы советовал вам, Турман, уходить на пенсию, – спокойно сказал Павел, наливаясь краской, но не опуская глаз.
Ревизоры ушли докладывать по инстанции.
А Васюков, оценив происходящее, сказал Павлу:
– Да… Выгонять с работы тебя сейчас они вряд ли решатся, нелогично. Три месяца всего ты им кровь портишь, срок мал. Однако учти: все это дальний прицел. Как только ты просидишь здесь полгода, ты вылетишь, как воздушный бомбовоз, пойдешь вниз штопором. Изготовься!
