Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)
Лист бумаги был исписан ровным и строгим, незнакомым почерком, буквы будто стояли навытяжку, намертво. И сначала почему-то не складывались в слова.
Она давно готовила себя ко всему, как всякая женщина-солдатка. Но как бы мы ни готовились к неминуемому, час этот страшен в своей неумолимости…
У Ани рябило в глазах.
«…Почти три месяца я не встречал Павла после того боя… А недавно судьба свела с одним нашим общим товарищем, с которым их вместе тогда вынесли с поля. Он мне сказал это… Мне тяжело писать вам, но я не могу не сдержать слова. Павел был замечательный парень, душа-человек. И кончил свой путь героем. Примите горе спокойно, как настоящая русская женщина…
Держать вас в неведении было бы непростительно. И он просил известить вас, так как часть официально могла бы оповестить только его родителей, но не подругу. Верю, что вы не забыли его, и решился писать…
Я сейчас на излечении в Камышине. Если сочтете нужным написать, пишите по адресу…»
Несколько минут девушка сидела без движения, бессильно положив руки на стол и устремив опустевшие глаза в окно. Она забыла о том, что рядом с нею такое же огромное несчастье, такая же нестерпимая боль. Она ничего не различала за голубой льдинкой стекла. Горе поглотило ее…
Наконец Аня заметила, что до сих пор сидит у двери не раздеваясь, не сбросив даже вещевого мешка раненый офицер.
– Простите, ради бога! – взмолилась она. – Раздевайтесь! Отдохните у нас, раздевайтесь же! – Она уже стояла около, намереваясь помочь.
Офицер благодарно коснулся ее руки:
– Спасибо.
И неловко поднялся на костыли.
– Вам самой нужна теперь поддержка. А у меня считайте, что самое страшное уже позади.
Деревяшка нервно пристукнула об пол.
– Я ведь дома уже… Да, кажется, действительно дома, хотя никогда здесь не бывал. – Прежняя грустная усмешка исказила его лицо.
– У вас здесь родственники?
Офицер движением плеча поправил на спине мешок.
– Шутки судьбы. Отец здесь у меня, хотя я основательно уже забыл его. С семи лет не видал, боюсь, что и не узнаю теперь. Видите, как в жизни бывает?
– Кто же? Что он, бросил вас?
Офицер отрицательно покачал головой.
– Останин моя фамилия, Сергей Останин. Жили до войны с матерью, с Севером связи не имели. Но мать умерла дома в октябре прошлого года. А я – вот он… Видимо, судьба!
– Да. Ваш отец здесь…
Снова нервно застучала деревяшка.
– Прощайте, – сказал офицер. – Извините за такое горькое известие. Такое уж время наше…
Неловко повернувшись у двери, путаясь с костылями, офицер вышел.
Уже вечерело. Окно заволакивала изморозная тьма. Тьма наводнила комнату. Некому было включить тусклую лампочку, да и не нужен был Ане свет в эти минуты. Она сидела на жесткой больничной кушетке, поджав ноги, спрятав лицо в колени. Плакала, вспоминала недавние девические мечты.
Вспомнился памятный день 22 июня, испуг на лицах подруг, сосредоточенное гудение парней, уверенность в скорой победе…
Вот оно как в жизни…
Вся жизнь освещалась будущим. Будущим, которого нет…
Сколько прошло времени – час? два?
Она поднялась и, включив свет, направилась к тумбочке. Почти бессознательно достала из шкатулки стопку писем и разложила их перед собой. Полевая почта… Еще полевая почта, и еще… Странно устроено человеческое сердце: почему нам в такие минуты мало горя, почему мы усиливаем его намеренно?
Пришел с работы отец. И сразу заметил в руках Ани письмо.
– От матери? – тревожно спросил Федор Иванович.
– Н-нет, – с необъяснимым безразличием ответила Аня. – От Павлуши… Нет его…
Федор Иванович знал и раньше о переписке дочери. Он молча завертел головой, потер лоб и вдруг недоверчиво покосился на вскрытый конверт:
– А… точно это? Кто пишет? Не баба какая-нибудь?
Аня все с тем же каменным безразличием протянула ему письмо.
Старик долго, придирчиво вчитывался в горькие строки, то надевая очки, то сдвигая их на лоб. Дочитав, опустил голову, положил на листок жилистый кулак.
– Значит… верно. По-мужскому все. Гвардии лейтенант…
В комнате воцарилась тягостная тишина. И Аня неожиданно вспомнила тот полузабытый разговор с Николаем. Что ж, половина, может быть, меньшая половина ее мечты сбудется. Здесь вырастает большой поселок, а после войны – и город. Окна, светлые и широкие, будут обращены на белую площадь, к стрельчатым колоннам зрелищного здания. Но что из того, если она будет одна? И она заплакала.
Федор Иванович закурил и стал одеваться.
– Подожди, я скоро вернусь… Подожди, дочушка, – заботливо проговорил он.
Не зная, чем и как помочь дочери в такую минуту, старик направился к Кате Тороповой. Он надеялся на эту простую девчушку из таежного колхоза.
* * *
С углублением скважины проходка день ото дня стала уменьшаться. Николай забеспокоился. По ночам перечитывал технические справочники, а днем обязательно заходил на буровую.
Золотов обижался: начальник становился придирчивым. Всякий раз меж ними происходил один и тот же невеселый разговор:
– Сколько?
– Семь метров с лихвой.
– А лихва большая?
– Сантиметров пятьдесят…
– Плохо, Золотов!
И Горбачев устраивал форменную ревизию на буровой, лез в механизмы, проверял насосное отделение и хмурился, хотя порядок везде был образцовый и даже отстойники и желоба с глинистым раствором поражали чистотой. В желобе, впрочем, оказалось совсем мало раствора. Горбачев спохватился:
– Давно это у тебя?
– Уходит циркуляция, я уж вам как-то говорил и в рапорте указывал. Но такого, как нынче, еще не бывало.
– И молчишь? Прикажи сейчас же поднять инструмент!
– Думаете, прихватит?..
Ясное дело, если промывочный раствор поглощался грунтами, разбуренная порода не выходила на поверхность и могла намертво прихватить долото. Все это было арифметикой бурения, но Золотов рисковал сознательно: на дополнительные подъемы и спуски бурильной колонны уходило много времени.
Он мигнул вахтенному бурильщику. Стрелка индикатора веса заметалась по циферблату, квадратная штанга поднялась метров на восемь и снова опустилась в скважину.
– Вот так, – удовлетворенно сказал Горбачев. – А проходка у нас уходит в циркуляцию, режим захромал! Задай-ка в раствор побольше…
Он заглянул в глиномешалку, захватил рукой зеленоватой жижи, показал Золотову:
– Удельный вес до двух надо довести.
Рабочие заработали лопатами. Горбачев отряхнул пальцы, вытер руки и увел Золотова в дежурку.
– Проследи за поглощением… Тиманские пласты старые, сильно разрушенные. В Баку я этого не наблюдал: Кавказ в сравнении с Тиманом юноша… Может быть, посоветоваться? Кочергина позвать?
– Кочергин сам у меня недавно в учениках ходил, – обиженно заметил Золотов. – Голова у него неплохая, да очень молодая покуда. Дроворезку вон склепали, а что толку? Стоит она без дисков, а с дровами на котельной зарез…
– Зато с верховиками он здорово нас выручил! Отрядил всех на вышкостроение, и не сегодня завтра вышка будет готова, без штатных верхолазов!
– Поглядывайте за ними, как бы снова чего не вышло, – покачал головой Золотов, – неопытный верхолаз – это заведомый акт по технике безопасности…
Николай встревожился. Он совсем уже засобирался на вторую буровую, когда в дежурке появился сам Кочергин в сопровождении щуплого угрюмого паренька в новой телогрейке и меховых пимах.
Не поздоровавшись, Кочергин сразу, от порога, выпалил:
– Вот он, явился! Делайте с ним теперь что хотите!..
Рядом стоял Бажуков, недавний беглец.
Паренек угрюмо встретил сердитый взгляд начальника, не отвел глаз.
– Он никуда не скрывался, а ходил в военкомат, – поспешно пояснил Кочергин, опасаясь, что Горбачев как-нибудь неправильно начнет разговор.
– В райвоенкомат я ходил, – глухо подтвердил Бажуков. – Но там бюрократы без вашей бумажки даже разговаривать не хотят.
– Правильно, – сказал Николай, рассматривая его стоптанные пимы. – На тебя броня утверждена, и, пока ты нужен на участке, никто в армию тебя не пустит. Для этого нужна справка комбината, или, по-твоему, «бумажка».
– Понимаешь? – пояснил Бажукову Кочергин.
– Понимаю, – угрюмо кивнул тот. – Я понимаю, а почему они меня не хотят? Ведь я по-русски говорю. Я дальше не могу тут жить!
– Брата у него убили, – напомнил Кочергин.
Бажуков при этих словах опустил голову, а Николай нахмурился.
– Это все понимают, – помолчав, сказал он. – Все понимают, что тяжело. Но кто же будет кормить солдат и давать горючее танкистам, если все пойдут на фронт?
Слова были неубедительны. Жизнь каждого человека ни за что не хотела укладываться в общеизвестные формулы. Но в то же время, если сейчас отпустить Бажукова, завтра придут с подобным требованием еще десятки людей, до зарезу нужных участку… Как поступить?
– Пока не убью хоть одного, работать не буду! Даже если б заставили здесь патроны набивать для фронта, – очень твердо и искренне заявил Бажуков и встал.
Николай тоже поднялся и прошелся по дежурке.
– Вот что, парень… Ты нужен нам здесь, пойми! Ведь ты буровик, не сегодня завтра самостоятельно станешь к лебедке. Бригаду надо держать в комплекте…
– От меня одного участок не заболеет. Не могу больше!
– И я не могу, – так же искренне отвечал Николай. – Я и сам не меньше тебя о фронте подумываю. Да нельзя, брат! Валяй домой, а дня через три придешь и скажешь, что надумал. Договорились?
– Договорились, – сказал за Бажукова Кочергин. – Пошли, Ромка! Да! Я и забыл сказать, Николай Алексеич. Он из города два циркулярных диска принес нам. За три пачки махорки на Ветлосяне достал!
Николай развел руками:
– Ну вот! Да у тебя, Роман, душа без остатка здесь! Молодец! Как же это ты? – И он почувствовал, что иной раз «достать» что-либо проще и, пожалуй, лучше, чем изводить бумагу на требования и заниматься пустыми препирательствами с управленческими снабженцами. Он не прощал этого Ухову, а Бажукова готов был премировать.
– Молодец, Роман! А отпустить не могу. Да ты и сам, если хорошенько подумаешь, поймешь, где твое место…
– Я все уже обдумал до самого дна, товарищ начальник, – не сдаваясь, ответил Бажуков. – А что диски достал, это к делу не относится, это для ребят, чтоб с дровами не мучиться.
– Ладно! Через три дня зайдешь ко мне. Договорились? Идите на работу, да чтобы через час дроворезка у нас голос подала! Слышите?
Ребята вышли, а Николай пытливо уставился на Золотова, весь искрился довольной усмешкой:
– Видал, Григорий Матвеич?
* * *
По пути на вторую буровую Николай заглянул к Глыбину на карьер.
Торфянистый грунт широким отвалом обступал открытый пласт зеленой жирной глины. Ее мерзлых толщ не осилило первое весеннее тепло. Ломы с глухим стуком вонзались в свинцово-вязкую породу. Степан в одной нательной рубахе стоял с пешней под огромной глыбой мерзлоты, переводил дух.
– Дохо́дная работенка! – крикнул он, увидя начальника.
– Лишь бы не доходна́я! – в тон ему отшутился Николай. – А пару хватает?
– Дела идут! – Глыбин подхватил пятипудовую ковригу и легко отбросил в бурт. – Силенки много требуется, но жмем до седьмого! Пускай буровики не обижаются!
Неподалеку тлели угли костров. Снег протаял до самой моховины, видно, к костру давно уж никто не подходил.
– Сегодня тепло, зачем костер? – спросил Николай.
– Для ломов. Горячий лом способнее в землю ходит. Глина тут еще добрый месяц пролежит мерзлой, не гляди, что весной запахло. Еще хуже стало: зимой-то ее, как камень, ломать можно, из-под клина брать, а сейчас она что резина тебе. Не урвать силой-то!
Рабочие по одному бросали ломы и кирки, подходили к Николаю и Глыбину, не выступая, однако, впереди бригадира. Видно, Глыбин успел установить здесь свой порядок.
Он бросил на людей косой, предостерегающий взгляд, догадавшись о причине их внимания к его разговору с начальником, и начал сам:
– Махры в ларьке третий день нету, товарищ начальник. Ребята заскучали: без курева вроде чего-то не хватает, душу подсасывает. Да и дело хуже идет.
– Знаю, сам курящий, – сказал Николай. – Махорка завтра должна появиться, Ухов уехал на базу.
Из-за спины Глыбина недоверчиво и вызывающе блеснули глаза Алешки Овчаренко:
– Соломон Мудрый так же вот один раз чертей завтраками кормил, а они взяли да подохли!
– А тебя кто спросил? – зарычал Глыбин.
– Ну-ну, бригадир, ты свободу слова не зажимай! – засмеялся Николай и обернулся к Алексею: – А ты зря остришь! Раз послали завхоза получить махорку – значит, завтра будет!
– Говорят, на складах ее нет, – вопросительно пробурчал кто-то за спиной Николая.
И тотчас же ему разъяснили:
– Что ты, Костю Ухова не знаешь? Приказано махры найти – со дна моря достанет. Мало ли – на складах нет!
– Я вот его встречу, вашего завхоза! – почему-то с угрозой пообещал Овчаренко.
– Как работает? – неожиданно спросил Николай Глыбина, кивнув на Алексея.
– Молодой да необъезженный…
– Что ж мне, насовсем хребет сломать, если я молодой? – возмутился Алешка, устремив свои дерзкие глаза на дальнее, беспечно плывущее в небе облачко.
– Уж ты сломаешь! – прохрипел Глыбин. – Больше двух кубов из тебя не возьмешь, хоть лопни. Это разве работа?
– Норму даю – и хватит! Что мне этой глиной, торговать?
Вид у парня был независимый и даже вызывающий, но все же легко было заметить, что Алешка за эти месяцы как-то опустился, стал неряшлив.
– Заходи сегодня после работы, поговорим, – миролюбиво предложил Николай. – До разнарядки, в контору, а?
– Я там, товарищ начальник, вроде как бы лишний…
– Опять старые песни?
– Так выходит… «У тебя, – говорят, – в биографии много неясностей и туманное прошлое».
– Кто тебе так говорил, наверное, живую жизнь сроду не видал в глаза. Вегетарианские котлеты ел, да и то жеваные, – с сердцем сказал Николай. – Заходи, я Торопову специально предупрежу!
Если бы Николай не сказал последней фразы, этот разговор определенно мог увенчаться успехом. Главное – Алешке очень понравилось слово «вегетарианские». Точного смысла Алешка, правда, не знал, но что с того? Так же как в «мезозое», в этом слове крылся непостижимо глубокий, почти магический смысл, и в нужную минуту Алешка мог бы сразить теперь любого собеседника единственной репликой: «Да что говорить! Меня только одни сволочи вегетарианцы не признают, а настоящие люди понимают!» И любому, самому въедливому противнику нечем было бы крыть.
Но последняя фраза Николая испортила все дело. О чем, собственно, говорить с какой-то Тороповой – девчонкой, хотя и красивой, но, несомненно, принадлежащей к числу этих самых вегетарианцев?
– Такое дело не пойдет, – наотрез отказался Алешка. – Бабам душу открывать?!
– Она не баба, а комсомольский секретарь и, по-моему, неплохой человек.
– Все одно душа не лежит!
– Тебе сейчас меньше всего надо на душу полагаться, побольше мозгами верти, понял?
Николай достал портсигар, высыпал махорку на четверть газетного листа и протянул Глыбину:
– Пока вот. До вечера хватит?
Глыбин тут же начал бережно делить скудную кучку махры, присев на корточки и защищаясь от ветра широченной спиной в пропотевшей рубахе. Алешка раскопал угли в костре и принес на прикур огромную трескучую головню. Дружно задымили козьи ножки.
Уходя, Николай слышал, как Глыбин выговаривал Алешке:
– Ну что ты, как дикарь, огрызаешься, когда люди к тебе с добром идут?
А тот мстительно глянул на бригадира, процедил сквозь зубы:
– С добром? Х-ха! А ты видал его хоть раз, какое оно, добро?..
* * *
«Кто же из них мой отец?..»
С этой трудной мыслью Сергей Останин остановился на пороге барака, едва прикрыв за собой скрипучую дверь.
Восемь коек стояло в ряд. Одна загораживала спинкой часть дверного проема, и еще две прятались за печкой-голландкой. Почти на всех койках лежали и сидели молодые, пожилые, бородатые люди – из тех, кому в поселке пока еще не полагалось отдельной комнаты.
Здесь, среди них, был его отец.
Но Сергей пятнадцать лет не видел его.
Он боялся этой встречи, боялся не узнать отца и оттого приготовил заранее вопрос: «Как мне повидать Ивана Сидоровича Останина?» Тогда ему покажут отца.
Однако Сергей не сказал этих слов.
Он просто внимательно обвел взглядом кровати и людей на них, на миг задерживаясь на каждом.
– Вам кого? – не утерпел молодой паренек с огненно-рыжим чубом с крайней койки.
Сергей не слышал. Резко качнувшись, он размашисто выбросил вперед концы костылей и сразу очутился около печи.
Он узнал. Остановился перед отцом, молча, принужденно улыбаясь. А старик вдруг вскочил, и сын со страхом заметил, что у него неудержимо дрожит нижняя губа, трясется жидкая, поседевшая бороденка.
– Здравствуй, отец, – глухо сказал Сергей.
И тогда отец прижался своим морщинистым лбом к обтянутой колючим шинельным сукном груди этого незнакомого раненого офицера и заплакал.
Стояли двое рослых мужчин, обвиснув на инвалидных костылях, в тревожной, ждущей тишине, и было слышно только их прерывистое, свистящее дыхание.
– Ч-черт! – нарушил тишину Алешка Овчаренко и, поспешно натянув на ноги валенки, двинулся зачем-то из барака.
В открытую дверь ворвался резкий металлический визг далекой циркулярной пилы с буровой Золотова. За добрый километр было слышно неистовство дроворезки.
На крыльце прохватывало ветром, но Алешка сносил холод, всматриваясь в темноту над лесом. Там, за еловым урочищем, скупо светилась головка буровой вышки. Там шла своя жизнь, жизнь Шуры, его потерянного счастья…
– Жизнь, черт ей рад! – снова выругался Алешка и, вздохнув, вернулся в барак.
* * *
Николай возвращался со второй буровой в сумерках, в отличном расположении духа. Вышечный фонарь был почти закончен, молодые верхолазы из буровиков Кочергина справлялись неплохо. Вдобавок ко всему, когда он покидал площадку буровой, от речки донесся торжествующий визг и звон циркулярки. Этот резкий и уж конечно не музыкальный звук доставил ему истинное наслаждение. Это была симфоническая поэма о маленькой, но такой важной победе его людей, жизнь которых стала чуть легче, чуть веселее. Завтра можно освободить два десятка дровоколов от ручной разделки швырка – значит, ускорится строительство третьей буровой, новых домов, электростанции, о чем еще вчера он не мог и мечтать!
А ведь, пожалуй, к июню он и в самом деле добурится до проектной отметки!
В конторе его ждали Опарин и незнакомый на деревянном протезе, с офицерскими петлицами. Инвалид попробовал подняться, козырнул, настороженно ощупывая лицо Николая усталыми, запавшими глазами. Он был чисто выбрит, тонкие, нервные губы напряженно сжаты. Человек казался будто бы знакомым Николаю, было в его чертах нечто привычное, виденное то ли в вагоне, то ли здесь, на Пожме.
– Вот пополнение к нашему шалашу, – кивнул Опарин на гостя. – Демобилизованный офицер. Член партии с прошлого года. Растем, брат! – И ободряюще улыбнулся офицеру. – Знакомьтесь!
– Сергей Останин… Военная специальность – техник, сапер… – доложил офицер.
– Останин?
– Да. Сын…
Пальцы у Останина были худые, рукопожатие вышло слабым: Николай, ощутив слабость руки, побоялся причинить человеку боль.
– Работы у нас по горло и на выбор, – сказал Николай. – Как только поправитесь, приходите. Место вам дали?
– Койку получил. На работу могу с завтрашнего дня. Если, конечно, без ходьбы, – отметил Останин.
Взгляд его стал спокойным, скулы обмякли.
– Илья, ты наверняка что-нибудь уже предлагал товарищу? – спросил Николай.
– Да вот, советовались мы тут, – диспетчером по транспорту. Тракторов у нас побольше десятка, есть автомашина и гужтранспорт порядочный. Штатная единица гуляет, все на твоих и Шумихина плечах. Берите помощника! Заодно и отцом будет командовать!..
– Согласен! – кивнул Николай. – Завтра выходите в контору, а скоро телефон будет, можно управляться без всякой ходьбы…
Опарин и офицер поднялись. Николай проводил их до порога, разделся, устало прошел за стол и тяжело опустился на свое привычное место.
«Ну и денек! – Он довольно потянулся усталым телом. – Ни часу покоя, а душа радуется!..»
Протянул руку к бумаге написать приказ о зачислении нового человека и вдруг замер с протянутой рукой. Прямо перед ним, у чернильного прибора, лежало, дожидалось письмо. Валин почерк на конверте!
Письмо от Вали! Ура!
Пустой конверт полетел на самый край стола, пальцы проворно развернули сложенный вчетверо листок синей почтовой бумаги.
«…Здравствуй, Коля!..»
Здравствуй, здравствуй, моя любимая! Здравствуй, хорошая! Я помню тебя, люблю тебя всей душой!..
Но что такое?
«Сашу выписали, по инвалидности демобилизуется».
Почему сразу о Саше?
Он нуждается в посторонней помощи?
«…Коля, пойми все правильно. Я не могу, не имею права его оставить! Он должен ехать к моей маме, ведь у него никого нет, пойми! Не пропадать же ему во всяких эвакопунктах и домах инвалидов…»
Слово «пропадать» расплылось лиловой кляксой. Мелкими брызгами и размытыми буковками пестрило все письмо. Она плакала, когда писала его. О чем плакала? Пусть Саша едет в ее дом, о чем тут плакать?
«…Коля, дорогой! Я не знаю даже, что тебе еще написать… Все поломала, скомкала, раздавила проклятая война! Мы всё отступаем, говорят – до Волги… Если бы ты видел, что здесь делается…»
Две строки были густо зачеркнуты, по-видимому, военной цензурой.
«…Я перестала верить в нашу встречу. Все мои мысли – о несчастье Саши… Может, судьба просто мстит мне? Может, так и должно было случиться?..»
Кто виноват во всем? Война? Или он ошибся в ней, в Вале?
«…Не проклинай меня, Коля, родной! Мне больно и страшно, но кажется, я решила правильно. Я должна быть с ним. Прощай!..»
С кем – с ним? С Сашей? Почему?
Все рухнуло, смешалось и вовсе исчезло, как приятный сон на исходе ночи. Были друзья, любимая девушка с огромными, доверчивыми глазами и уступчивой душой – и ничего нет. Сон кончился.
«Я должна быть с ним! Прощай!»
«Прощай!» Значит, не любила она, если все так получилось у нее. «Прощай…»
Николай уперся лбом в кулаки, лег грудью на стол. Тяжело, с болью проникая внутрь, стучало в висках.
Кто-то вошел в кабинет, постукивая палкой. Резко вскинув голову, ничего не видя, Николай молча рванулся к двери. Шумихин посторонился, удивленно глянул ему вслед.
На крыльце Николай остановился.
Мир тонул во тьме. Черное небо клубилось, дышало пронизывающим ветром. Из-за темной, вздыбленной хребтины тайги с трудом выбиралась багровая несветящая луна, невозмутимо спокойная и бесстрастная. И над черным морем ночной тайги яростно трепетал и надрывался пронзительный, режущий визг балансирной пилы…
14. ВЫСОТА И ТРЯСИНА
А пожалуй, все-таки ты одинок здесь, Горбачев?
То, что ты бескорыстен, и не по умыслу, а по привычке, точнее, по самой своей сущности, – это, конечно, хорошо. Может, только поэтому люди незаметно, исподволь приняли тебя не по штату, а всерьез, по душе, и вот даже такой свилеватый кряж Глыбин смирился (надолго ли?), пожалел, а может, даже и оценил твои искренние усилия… Но вот у тебя в жизни большая беда – и не к кому голову приклонить, и на поверку вышло, что ты одинок здесь, как пассажир в общем вагоне. Едешь вместе со всеми, но людям до тебя нет никакого дела… А ведь много вокруг совсем даже неплохих людей.
Как же это получилось?
Ну, с Шумихиным ты вряд ли сошелся бы в искренней дружбе – это складной метр, ожесточившийся комендант и десятник. Человек, привыкший судить о людях по каким-то внешним, резким и в то же время ничего не говорящим уму и сердцу ярлыкам. К Шумихину у тебя особое отношение.
На участке Шумихина не любили. Он был склонен обвинять в подрыве собственного авторитета бывшего кулака Останина, хотя бывший кулак к этому времени не пользовался и копеечным авторитетом. Такой противник был просто унизителен, но Шумихин не понимал этого. О Глыбине нечего и говорить! Простые люди обходили его, как медведя в берлоге. Шумихин целый год отлично чувствовал себя в одной конуре с Уховым и доверял ему во всем только потому, что на нем были синие галифе и хромовые сапоги – свой человек!
С Золотовым ты, Горбачев, не сошелся из-за крайней замкнутости бурового мастера. Но почему он замкнут, ты знаешь?
Илья Опарин? Человек как будто бы хороший и верный, но его по неделям не бывает в поселке. Да и не разговоришься с ним очень-то после той, давней истории на охотбазе. Молчит человек.
Аню Кравченко ты опасаешься, прямо говоря. Так оно и лучше – подальше от опасной дружбы! Зато совсем уж безотчетно – как с моста в воду – ты бросился в объятия солдатки из Лаек, только потому, что там это могло сойти и сошло вовсе безнаказанно.
Что ж, женщина была пригожа? Или – слишком надоела ответственность за эти трудные месяцы, захотелось отдыха?
А может, ты просто трус, Горбачев?
От этой мысли его бросало в жар.
«Слишком уж строго!» – вопила душа. Но вопила она, как видно, недаром. Он торопливо завернул остатки завтрака в газету, сунул в шкафчик и стал одеваться. Начинался новый день – беготня по дорожным трассам, стройплощадкам, буровым бригадам.
Бурение у Золотова все ухудшалось. Скорость проходки упала втрое. Хотя насосы работали на полную мощность, а на замесы к глиномешалке пришлось дать дополнительных рабочих, раствор полностью уходил в трещины глубинных пластов.
Подобного явления Николай в учебной практике не встречал, а в литературе о таких случаях почти ничего не говорилось, они встречались как редкое исключение. Геологический разрез скважины был составлен в геологическом отделе предположительно, причем первая скважина вносила удручающие коррективы: кажется, нигде в Союзе нефтяникам не приходилось бурить столь разрушенных, сложных структур.
Приходилось думать. Не о моральных проблемах…
Валя… Случилось непоправимое, и все же ты обязан надеяться, жить и работать так, чтобы никто не заметил твоей беды. Сожмись в кулак, Горбачев, – на тебя смотрят пять сотен людей!
И окаянная скважина – проблема номер первый. Костя Ухов еще маячит перед глазами, и Алешка Овчаренко баламутит, но с ними можно подождать, они все же подчиненные. А скважина ему не подчинена…
В дежурке буровой он снова развернул геолого-технический наряд, долго рассматривал длинный прямоугольник разреза.
У самого забоя предполагались крепкие сланцы, – значит, раствор мог уходить только выше, в попутные гигантские трещины, которых не мог замуровать даже густой раствор. Бурить в таких условиях было немыслимо, но так же немыслимо остановиться и потерять последние метры проходки, так или иначе приближающие людей к нефти.
С кем посоветоваться, когда нет телефона, автомашины по зимней лежневке проходят два раза в месяц только вслед за тракторным угольником-снегочистом, а коннонарочный может доставить письменный ответ из управления только через четыре-пять дней?
Николай свернул наряд, сунул в карман и отправился к скважине. По пути вспомнил все, что читал когда-то по этому вопросу в технических справочниках. Все сводилось к одному – прекратить бурение и «поить» скважину специальными растворами, пока она не захлебнется. Но «поить» пятисотметровый ствол можно ведь и неделю и месяц, – рекомендации мирного времени теперь явно не подходили.
У Золотова набрякли синие мешки под глазами, он, по-видимому, не спал ночь: поглощение в скважине продолжалось, желоба и отстойники на буровой были сухие.
Николай приказал увеличить подачу пара из котельной, потом долго наблюдал за непрерывной работой глиномешалки. Около нее выбивались из сил рабочие, без конца загружая глину с известью и реагентами.
– Что же делать? Поить? Не останавливая бурения? Но это риск!
– Перекрой раствор и давай в насосы воду. Гони в оба сразу! – вдруг сказал он Золотову, решившись как-то внезапно на этот риск.
Золотов опешил:
– Чистую воду?
– Какая есть, хоть грязную! Чего удивился? Все равно у нас не хватит глины, чтобы заполнить эти подземные пещеры. А так хоть долото будем охлаждать и задержки не будет. Землекопов пока – на отдых!
– Этого никогда не бывало, можно нажить сотню бед сразу… – заволновался мастер.
Они ушли в избушку, и Николай в который раз развернул схему. Золотов с неменьшим вниманием уставился в чертеж, который осточертел ему за последние дни.
– Не размыть бы стенок, – предостерегающе указал он на зеленоватую прослойку в толщах карбона.
– Надо вовремя засечь появление воды в устье и сразу перейти на вязкий раствор. И вот еще… остается опасность прихвата долота: вода совершенно не будет поднимать разбуренный шлам.
– Понятно. Будем почаще встряхивать долото.
Золотов уже соглашался, но был не на шутку встревожен. «Ну а что, если загубим скважину? Кто будет отвечать?» – прочел в его взгляде Николай. И сказал перед уходом:
– Дай-ка вахтенный журнал, распоряжусь письменно…
– Ладно уж! – отступил Золотов.
– Давай, давай! Я не боюсь отвечать, а ты посмелее будешь: все же предписанная технология!
В дверях Николай столкнулся с Бажуковым. Тот замер у порога, глядел упрямо, хотя лицо начальника не предвещало ему ничего хорошего.
– Ну? – хмуро спросил Горбачев.
– Пришел, – так же угрюмо пояснил Бажуков.
– Все обдумал?
– Обдумал, товарищ начальник…
– Ну?
– Решил, что надо мне на фронт идти.
– На фронт, значит?
– Угу. Убью одного-двух гадов, потом добурю тут, что осталось…
– Ты вот что, Роман, – сдерживаясь, сказал Николай, – ты, видать, плохо думал. Иди-ка еще денька три поработай, а потом приходи. Только обмозгуй все до тонкости. Слышишь?
– Да что ж тут думать! – закричал Бажуков, и в глазах его Николай увидел ненависть. – Что ж тут думать, когда душа горит!
– А у меня не горит? Ваша буровая еще не работает, а эта… – Николай оборвал фразу. – Понимаешь или нет? Иди и не мешай.
– Через три дня я зайду все же, – угрожающе пообещал Бажуков.
* * *
На Пожму приехали главный геолог Штерн и начальник производственного отдела комбината Батайкин. Они провели на участке четыре дня, но о цели их приезда Николай узнал лишь после того, как они благополучно отбыли с попутными грузовиками обратно.
Штерн безвыходно сидел на буровой и в кернохранилище, проявил особый интерес к несчастному случаю с верхолазом Воронковым и даже пожелал побеседовать на эту тему с заведующей медицинским пунктом Кравченко. Узнав о нововведении Горбачева – бурить с водной промывкой, покачал головой и посоветовал взять на это санкцию по всей форме у начальника производственного отдела.
Полный и флегматичный Батайкин поначалу уклонился от такой санкции, но, проверив буровой журнал с указаниями Горбачева и удостоверившись, что проходка с новой технологией вошла в график, рискнул и сам. Журнал пополнился жирным начальническим росчерком, а Николай почувствовал доверие к этому человеку.
Батайкин, несмотря на свою тяжелую комплекцию, проявлял неожиданную подвижность и сопровождал начальника участка всюду. Расспрашивал мало, стараясь, видимо, все увидеть собственными глазами.
– Пилу сами сотворили? – поинтересовался он на первой буровой. – Хвалю за ухватку! Изобретателя представить в БРИЗ, премируем.
