Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

– Я вам не давал слова! – зазвенел о графин Стокопытов. И глянул на Павла: «Я говорил – алгебра!»

«Да как же не алгебра! Эрзя покуда честно обходится, без услуг Кузьмича, вот ему сейчас и есть о чем подумать!..»

– Верно! Верно, товарищ начальник! – к столу торопливо, горячась, продвигался бригадир Ткач.

– Верно, – зычно рявкнул, выбравшись к трибуне. – Вы только послушайте этого моряка! У него вся грудь… в ракушках, он вам расскажет! – насмешливо ткнул в сторону Эрзи. – Об чем вопрос, товарищи?

Тут бригадир надменно оглядел ряды.

– Вопрос, обратно, идет о плановом – заметьте, пла-но-вом! – ежегодном пересмотре, а вы орать! Кто, товарищи, позволил оспаривать план? А? О плане надо не орать, а думать! Как выполнить его, ясно?

Павел не записывал, у него даже рот открылся от изумления.

– Я, товарищи, не первый раз переживаю эту кампанию! – гремел бригадир. – Психически ежели… тяжелое мероприятие, товарищи. При всей сознательности рабочего организма, ежели откровенно сказать, покалывает, товарищи, в душонке. Пока наладится новая технология, то да се, недополучишь сотнягу-другую в месяц, чего там скрывать!

Ткач с презрением вылупил глаза:

– Но разве, братцы, наш человек только из-за паршивых денег упирается хоботом? Разве мы не понимаем, что для общего блага нужно? Все в наших руках!

Павел подобрал отвисшую губу. И отвернулся от победного взгляда Стокопытова. Ткач все еще продолжал речь:

– Между прочим, в других местах я видел более, сказать, сознательных людей, чем на Севере! Вот был я на стройке в городе Тахиа-Таше. Там народ не митинговал в подобных делах, а мы митингуем, и это в корне, товарищи, неправильно! – Он ушел на свое место и, садясь, договорил: – Вношу предложение: утвердить проект новых норм и принять их к употреблению согласно директивному сроку!

«Сволочь…» – неожиданно выплыло у Павла из-под пера. Он торопливо зачеркнул нечаянное слово, чтобы не марать протокол. И оглянулся на членов президиума. Но им не до него было: собрание еще только разгоралось.

Стокопытов почти грудью лежал на столе, всей душой тянулся в зал, к людям.

– Товарищи! По-моему, дело совершенно ясное. Давайте голосовать предложение! Говорите по существу, и так засиделись!

– По существу, именно!

Тонкий голос резанул слух. – вскочил Сашка Прокофьев, закричал путано:

– Пересмотр, правильно Ткач сказал, плановый! Но и организация труда плановой должна быть! Вы не подумайте, что я, как отсталый, против прогресса в промышленности! Нормы давайте пересмотрим, но если я их завтра не выполню по причине независящих безобразий, то… уволюсь! Стыдно, а кроме всего, мать у меня.

Он покраснел и сел.

Неожиданно ему зааплодировал Пыжов. Спохватившись, гулко ударил в ладоши Стокопытов, и наконец откликнулись в зале.

Павел сидел неподвижно, подавленный всей сложностью, непонятностью происходящего. А в шуме рукоплесканий к трибуне совсем незаметно пробрался старик Полозков, смущенно приглаживая на темени вставшие торчком седые косицы.

– Вот мальчик веселую пустяковину крикнул, и вы аплодируете ему, как артисту Жарову, – сурово посмотрел он в президиум и стал попрочнее к трибуне. – Он согласился вроде бы, а сам стал к сторонке: мол, не будет условий, которые заложены в нормах, уволюсь. Что это за такая позиция? Чему вас там, в комсомоле, учат? Наладки ждать у нас долго. Цех старый, да и временные трудности мешают: к примеру, никогда нет сверл малого диаметра. Так что же выходит: всем на увольнение подавать?

Пыжов хмуро перелистывал на столе справочники, Стокопытов вновь предусмотрительно поставил карандаш вверх острием.

– Пересмотр, по-моему, должен вслед за производством идти, а не наоборот. Пускай он хоть сто раз плановый, но ежели мы к нему не готовы, тогда как? – поинтересовался Полозков. – Почему об этом вроде как запрещено говорить? Кто и кому тут не доверяет?

Никто не прерывал старика, никто не спешил отвечать на его нешутейные вопросы.

– Было время, на займы подписывались, и заводы поднимали на голодном пайке, и в фонд голодающих отчисляли из него, этого пайка, и без слова. Потому что надо, каждый понимал. А сегодня совсем другое дело, и не только в заработке оно. Еще и в совести, в справедливости… Вот вы, товарищ Пыжов, зачем это собрание организовали? Чтобы свою совесть обезопасить решением собрания: сами, мол, проголосовали, сами и расхлебывайте! А я вот лично вас хочу спросить, вы-то как считаете? Ежели по совести, готовы наши гаражи к прогрессивным заводским нормам?

Ох, какая была тишина! Как все обернулись к Пыжову! Но его решительно ничем нельзя было поколебать.

– Что вы предлагаете конкретно? – срезал он Федора Матвеевича.

Старик только улыбнулся невесело, качнул трибунку.

– Что я предлагаю? Да хоть то, к примеру, чтобы вы со мной этак вот не разговаривали, не брали на мушку. Этак-то мы когда-то в Чека с буржуями разговаривали, но я-то ведь не буржуй, да и вы тоже… не из тех чекистов! Это первое. А если по существу, так ее, эту самую производительность, надо не на бумаге наращивать. У станков, у верстаков, на стендах… В самой технологии покопаться да с материальным снабжением то же самое. Вот тут вам и карты в руки! Вытаскивайте эти резервы, мы вам помогать от души будем, свои же люди. А уж потом сели бы рядком да и по нормам прошлись, п о т о м! А сейчас пересмотр ваш пока что на бумаге, и вы это должны понимать, товарищ Пыжов. А ежели не понимаете, вам же хуже.

Полозков вздохнул, хотел еще что-то добавить, но посчитал, наверное, лишним и ушел с трибуны.

После долго говорил Пыжов.

Голосовалось только одно предложение, бригадира Ткача: «Принять прогрессивные нормы согласно директивному сроку…»

12

Как легко, наверное, живется людям, которые считают, что истина от века принадлежит им – этакая домашняя, ручная, пушистая истина, вроде ангорской кошки. Ее можно погладить рукой, дать укусить палец, а при нужде сказать: «Брысь». Но ведь есть и другие. Есть такие люди, которые сами принадлежат ей, истине. Безотчетно взвалившие на плечи всю ее тяжесть, какова бы она ни была – то ли на пользу себе, то ли во вред.

Павел прекрасно во всем разобрался на этом собрании. Он понял, как удобна и безопасна позиция формалиста во всяком деле и как беспокойно и попросту опасно лезть в существо. Но, странное дело, у него даже не возникало мысли о более удобной, самоохранительной жизни. Было одно – упрямое желание оставаться самим собой, твердолобым бульдозером, не пасующим перед обхватными лиственницами и болотными чарусами.

Это было даже не желание, а подспудное, смутное чувство, которому он ни при каких обстоятельствах не смог бы изменить.

Дома Павел без особой нужды обругал сестру, обозвал ее барыней и белоручкой (ему показалось, что Катя мало помогает матери по хозяйству) и в ответ выслушал упрек по поводу своих нервов.

– С работы приходишь, выбрасывай из головы свои нормы, – посоветовала Катя. – И алгебру пополам с кашей не употребляй!

Да, он в самом деле ел и, скосив глаза, читал учебник. Катя отняла книгу. Павел взорвался, и в спор пришлось вмешаться матери – все получилось удивительно глупо.

Нервы, сказала Катя. Раньше он не подозревал, что у него есть нервы.

По дороге в школу встретились с Костей. Меченый появился из темного переулка и молча пошел рядом, попыхивая махорочной сигареткой. Со стороны легко было заметить некую уединенность Кости: во всем свете их двое – он и сигарета.

– На собрании до конца высидел? – поинтересовался Павел.

– До конца.

– Ну и как?

Меченый сплюнул, далеко отшвырнул окурок. Огонек прочертил в темноте искристый след.

– Как в докладе Турмана: «В результате достигнутых успехов мы имеем еще массу недостатков…» Я, брат, поэтому и выбрал инструменталку, что в ней повременка теперь.

– А что? И в инструментальной была сдельщина?

– Спрашиваешь! – присвистнул Костя. – В войну у нас даже парикмахерам давали нормы в натуре: бритье и оболванивание черепков в квадратных метрах. Чтобы процентовка на котловое довольствие была.

– Врешь ты все! – громко засмеялся Павел.

– Не любо – не слушай. А норма в инструменталке много ли лучше?

Надолго замолчали. Под ногами хрупал лед, заморозок схватывал отпотевшую за день под шинами колею.

– Я одному удивляюсь, – сказал Павел задумчиво. – Как все это получилось? Неужели никто не думал по-настоящему обо всем этом?

Меченый вдруг плюнул и помянул собор Парижской богоматери.

– Щенок ты! Ишь, как тебя занесло? Никто не думал до него. Х-ха! Думаешь, Резников не понимал с твое? Так ведь он не просто на Севере очутился, побывал в кольях и мяльях, ему, ясное дело, супротив течения опасно было. Он, считай, не жил тут, а доживал.

– А Пыжов? Он же кругом чистенький, мог бы и в министерстве пробиться!

– Ха! А здоровье? – язвительно пырскнул Костя в темноте. – Он же каждый сезон мотает с путевкой в Ялту либо в Кисловодск. Ему легче одно такое собрание в год отдежурить, как нынче, загнать Полозкова под лавку, чем впрягаться в глубокую борозду. Понял? Он, может, поэтому и чистенький, как огурчик.

– Да, но совесть-то должна быть?

– О чем вздумал! Совесть, она при здравом рассудке должна полностью отсутствовать, Павлуха! Откуда Пыжову знать, как его примут в министерстве? Может, и там сидит его родной братец под ватным циркуляром. Тогда что?

– Ничего, время их расшевелит! – бодро сказал Павел.

– Во-во! Золотые слова! А все же один неизвестный мудрец изрек по-другому. Он сказал, что оптимизм – это, мол, недостаточная осведомленность. Слыхал, нет?

– От такой философии тошнит, брось!

– Чего мне бросать? Я многое помню, чего ты не удостоился, Павлуха… Еще когда я из пионеров вырастал, один комсомольский вожак читал нам шибко идейные лекции. Просвещал, одним словом! При коммунизме, говорит, работать не придется. Нажал кнопку – и порядок, за тебя машина управится. Понял? Глупость порол! Ну, а кто ему возражал, так те враги были. Вот и получилось, что ты нынче как в темном лесу. Да и не ты один. Между прочим, желающих нажимать на кнопки расплодилось не так уж мало, иные согласны нажимать даже за чужой счет.

«Злой он или в самом деле такая чепуха в жизни была?» – мучительно думал Павел. Гудело в голове.

За этот день он устал так, как, наверное, не приходилось выматываться на том проклятом откосе, а коридоры школы уже пустели, надрывался звонок.

В классе столбом стояла пыль.

По партам, плясавшим клавишами, вприпрыжку мчались длинноногие юнцы. Валерка Святкин настигал увертливого друга, из горла вырывался торжествующий, радостный вопль:

– Ве-ень-ка-а!

Павел оторопел.

Юнцы, оказывается, затеяли игру в баскетбол, приспособив вместо мяча тряпку-подушечку от доски. Ничего, что с нее крошилась меловая удушающая пыль, им было весело.

– Что вы делаете, сопляки? Люди ж пришли с работы. Маленькие вы, что ли, по партам скакать? – заорал Павел и, протопав через класс, распахнул форточку.

Венька от удивления сбился с ноги, приятель наконец-таки настиг его, и они замерли в обнимку, задыхаясь от бега и хохота. Они возвышались на «Камчатке», как нелепая скульптура на пьедестале.

Венька оскалился, спросил свысока:

– А ты кто такой?

– Плебей по морде хочет, – лениво заметил Валерка.

Неописуемое превосходство распирало его юную душу. Он помнил, возможно, короткое знакомство на танцах.

– Кто-о?

Павел двинулся к парням, вдруг ощутив всю тяжесть своих кулаков, но Меченый вовремя схватил его за рукав: в дверях стоял Владимир Николаевич с линейками, угольниками и огромным транспортиром в руках.

Урок начался, и Павел позабыл о стычке. Владимир Николаевич чертил на доске куб, объемность которого на плоской доске зримо подчеркивали две пунктирные диагонали и точка их пересечения – вовсе не мнимый, а математически точный центр фигуры.

Странное дело, когда-то в школе Павел больше любил историю и литературу, форменным образом страдая от буквенной алгебры. Куда интереснее было слушать, скажем, о реформах братьев Гракхов либо разбирать «Слово о полку Игореве», чем пытаться представить себе квадрат гипотенузы в буквенном виде. Или по условиям теоремы к чему-то доказывать очевидную истину: угол A равен углу B.

Но вот прошло пять лет, он повзрослел, и все решительно изменилось. Любя книги, он все-таки скучал на уроках литературы, а историю терпеть не мог только за то, что Ивана Грозного, явного живодера, она причисляла к прогрессивным деятелям прошлого. Павел стал теперь рабочим человеком, ясно отдавал себе отчет: нужно ли ему знать то или иное толкование или он попросту теряет время.

Иное дело – математика! В ней открывалась та ясность и точность, которых так недоставало в жизни. Ее законы и смысл действий были неотразимы, их нельзя было истолковать в каких-то побочных интересах или в угоду «текущему моменту». Павел даже представить не мог, насколько он истосковался по ней! Ведь в математике предельно просто определялась равнодействующая сил, которой почему-то еще пренебрегали в жизни.

Куб все-таки куб. И диагонали – это вполне определенные линии, хотя на черной доске выглядят слабеньким пунктиром, словно следы ночной снежинки в ярком луче фары, ночью, в тайге, на трассе.

Хлоп!

Он, кажется, задремал. А мокрый бумажный шарик угодил ему в лоб и, отскочив, прилип на раскрытой тетради. Чертеж был смазан, и вся страница обезображена.

– Пыжов, как не стыдно. Вы же не первоклассник! – сказал Владимир Николаевич.

Пыжов? Кто такой этот Пыжов? Какая связь? Павел зашарил возмущенными глазами по классу.

– Пыжов, встаньте, я с вами говорю! – сказал преподаватель.

Наискосок через проход нехотя поднялся Венька. Криво усмехнулся и снова сел. Упал мягким мешком.

Это он Пыжов? Почему в вечерней школе? Здесь же рабочие? И бросать жеваной бумагой – не в десятом же классе!

Венька сел, но Владимир Николаевич заново поднял его и что-то втолковывал, словно шалуну-первогодку. Тот, скосив глупо усмехавшиеся глаза, подмигивал классу.

Ну, погоди, мальчик!

Едва раздался звонок, Павел шагнул через проход. И снова Меченый удержал его за рукав.

– Погоди-ка! – мирно сказал Костя. – Брось! Тут пощечиной не обойдешься, а за иное схватишь пятнадцать суток, да еще на работе скажется… Плюнь!

Павел отдернул руку.

– Ты скажи, зачем их в вечернюю школу приняли?

– Тоже вопрос! В дневной выгнали, папы устроили в вечернюю с фальшивой справочкой. Аттестат выколачивают.

Догадливые юнцы куда-то исчезли. Павел играл крышкой парты, унимая ярость скрипом ржавых петель. Сказал:

– За плебея я им все-таки ввалю, гадам.

На губах Кости блуждала тонкая, злая улыбочка: вот-вот укусит.

– Ты, брат, счастливый человек! У тебя самоуверенность, как у Турмана. А чего ты им сделаешь? Они же супермены, элита, а ты кто?

Ничего не поймешь на этом свете! Со стороны посмотреть: все люди как люди, а на поверку выходит не так уж все просто.

– Какая элита, черт возьми!

– Чудак! Ушла же моя Настя к Валеркиному отцу, так думаешь, этот сопляк не понимает почему? Да и Пыжовы неплохо приспособили все окружающее по собственной комплекции, вроде модных штанов. Да им наплевать на тебя с высокой колокольни!

Тут Костя определенно что-то пересаливал.

Павел с усмешкой покрутил пальцами у виска.

– А у тебя и в самом деле что-то соскочило там, Костя. Ей-богу! Ты проверь зажигание-то на всякий случай, слышишь?

Меченый посмотрел на него с сожалением.

– Учат, учат вас диалектике, а толку ни черта нету. Ты бы хоть «Комсомольскую правду» читал, что ли? Там об этой плесени теперь немало пишут, кто грамотный, разберется. – И открыл учебник истории. – Чего у нас на сегодня?

Вошла преподавательница, старушка. Постучала мелком по доске.

– Запишите, пожалуйста, тему, – сказала она. – «Коллективизация сельского хозяйства. Роль известной статьи «Головокружение от успехов» в ликвидации перегибов на селе…»

Павел слушал рассеянно. Ему не хотелось изучать давние события, не разобравшись в настоящем.

Передняя парта пустовала, Венька с Валеркой так и не появились. Директор, оказывается, прогнал их за родителями. Точь-в-точь как в начальной школе.

В этот вечер Павел зашел на квартиру к Меченому. Без особой на то причины, просто потянуло его ближе посмотреть на этого странного парня, поговорить по душам, узнать в конце концов, как и чем живет этот бывший уголовник, толкующий иной раз о диалектике и других умных вещах.

Действовал какой-то космический закон тяготения: чем больше Костя отталкивал Павла своей крикливостью и пристрастием к жизни, тем сильнее тянуло к нему молодое любопытство. Было и сочувствие, если правду сказать.

Удивила Павла квартира. Жил Костя в единственной комнатенке барачного общежития, но холостяцкой ее никак не назовешь. Ни пыли, ни кучи жеваных окурков на столе, ни груды немытых кастрюль на плите, как это обычно бывает у одиноких парней, – можно было подумать, что жена только вчера ушла из этой уютной комнаты. Были какие-то цветы на подоконнике, и, главное, Костя поливал их, иначе они давно бы завяли.

Бамбуковая этажерка прямо-таки гнулась от книг.

Только стены и полотняные занавески в пол-окна были желтоватые, прокуренные: хозяин, видно, курил много. А над кроватью стена посветлее была и торчали забитые в ряд гвозди – тут, видно, висел когда-то коврик.

– Садись, – сказал Костя, разматывая шарф. – За водкой поздно идти, но я тебя сейчас другой отравой угощу… глаза на лоб.

– Трансформаторной кислотой, что ли? – засмеялся Павел.

– Чифиром, чудак! Напитком богов!

– Это что за штука?

– Обыкновенный чай, только сногсшибательной крепости. Я сейчас.

Костя крутнул газовый кран, завозился с чайником.

Павел сказал в спину:

– Жена… не из-за чифира ушла, случаем?

– При ней не употреблял, – сказал Костя не оборачиваясь. Зашуршала бумага, он развертывал свежую пачку.

Павел пристроился к этажерке, от нечего делать перебирал книги. Их было не так много, но все разные, от технических справочников и шпионских романов до философского словаря самого последнего издания. Попалась большая книга в красном переплете под названием «Десять дней, которые потрясли мир», и Павел начал листать ее – об этой книге он понятия не имел, а совсем недавно о ней что-то говорили по радио, и название врезалось в память.

Судя по обрывкам текста, которые успел прочесть Павел, пока хозяин заваривал свой невозможный чай, книжка была документальная, на любителя.

– Прочел? – спросил Павел с интересом.

– А-а… эту? – обернулся Костя и забрал книгу. – Я ее давно читал. А сейчас заново купил, как память. Была такая книжка когда-то у моего отца, стояла на полке между томами красными. Ну вот, я и купил ее. В ней, между прочим, предисловие Ленина.

Костя положил книгу на этажерку с таким видом, будто не хотел больше доверять Павлу.

– Ты ж говорил, что у тебя… не было отца? Не помнишь вроде?

– А-а… длинная история. Первого-то, верно, не помню, они оба с матерью померли в тридцать третьем, мне лет десять было. А это уж второй был.

Чай заварился действительно немыслимый, дегтярно-черный, как солярка. И пить его полагалось без сахара. Павел отодвинул огненно-горячий стакан, подался к Косте.

Был у Меченого, оказывается, еще и отчим.

Костя рассказывал, облокотившись на стол, свесив голову:

– В детдом, бывало, часто приходили бездетные. У многих даже и настоящие родители иной раз отыскивались. И такая надежда каждого из нас ела, что обязательно к каждому это счастье должно привалить. Дети ведь! Хотя и вороватые и злые, а дети! Ну вот, и этот пришел один раз. Ты пей, самый смак! – подвинул он Павлу дымящийся стакан. – В общем, с утра в детдоме светопреставление началось. Воспитатели с ног сбились, постельное белье сменили, в обед кашу дали с маслом и чай с сахаром. И приходит, значит, седоватый, плотный такой человек в кожаном пальто, и все стоят перед ним навытяжку, хотя он никакого вида не подает.

Да, собрал он вокруг себя ребят, про Испанию начал рассказывать и про Первую Конную, и не знаю, почему я тогда ему под руку попал.

Костя вновь отхлебнул невозможно горячий и крепкий чай.

– Поставил он меня в коленях и по стриженой голове провел. «Что ж ты, – говорит, – сынок, такой конопатый? Как воронье яйцо. Ты ведь таким раньше не был?»

Ну, мне уже четырнадцатый год, не маленький вроде, а что-то кольнуло меня тогда, Павел, и так кольнуло, что я озверел совершенно. «А тебе какое дело? Ты кто, чтобы спрашивать?!» Может, и другое что я заорал и толкнул человека, а борт у кожанки отвернулся, и мы все орден увидали. Орден Красного Знамени у него был… на гимнастерке.

– Ну?

– «А я, – говорит, – твой отец…»

Голос у Кости сел, он сказал хрипло:

– Я тогда света невзвидел, слезы брызнули, как у грудного младенца. «Брешешь, – говорю, – мой отец помер!» Но он-то был взрослый человек, не обиделся и очень спокойно говорит: «Это ошибка, Костя, просто я был в дальней командировке. Мама наша, верно, померла, а я вот вернулся к тебе. Теперь домой поедем. Ты как?»

Павел сглотнул горькую какую-то слюну, потянул к себе стакан с черным напитком.

А Костя уже отдышался, продолжал окрепшим голосом:

– В общем, отчество у меня точно совпало с его именем, вот в чем была для меня задача. А усыновил меня секретарь краевого комитета партии, Павел. Большой человек, вдовец. Все я видал за те два года, пока с ним жил! Как работал человек, и как по ночам не спал, и какие мысли ему покоя не давали. Ну, а как девятый класс я закончил, обратно пришлось потерять отца. Двух отцов в жизни потерять, ты как считаешь, не много ли? На одну-то душу?

– А потом? – механически спросил Павел.

– Потом-то уж я по убеждению стал вором. Не было в Ростове более изощренного и вредного грабителя, чем я. Ты учти: нет ничего хуже, чем образованный ворюга!

Костя дождался, пока Павел залпом допьет стакан чифира, добавил с усмешкой:

– Однако и бросить старое ему легче, он все-таки отдает себе полный отчет во всех своих достижениях. Я по этой причине до мокрого никогда не доходил, отделался десяткой, а то бы и шлепнуть могли за все подвиги. Сказать правду, по жизни скучал ужасно. Знал ведь, какая она бывает, настоящая жизнь! Да и отчима никак забыть не мог.

Вот с другой стороны открылся Павлу инструментальщик Меченый. И трудно все было совместить, что знал о нем Павел. Немыслимо, чтобы он мог схватить булыжник у дома Святкина, но немыслимо также, чтобы от него так вот запросто ушла жена, осиротив при живом отце дочку. А как он допекал Стокопытова в школе? Но ведь и Стокопытов на работе относился к нему не лучше? Зачем, почему? Чего не хватает людям, чтобы они были людьми? Может быть, одного – правды?

Павел посмотрел на светлое пятно у кровати, на шляпки гвоздей, вздохнул. Ж-жизнь! Кто же он такой в конце концов, этот случайный друг? Вор, продавец, шофер, инструментальщик – золотые руки, доморощенный философ?

– С ворами-то после не встречался? Я слыхал, от них после не так просто отойти? – спросил он.

Костя смотрел исподлобья, в прищуренных глазах – холодный, металлический блеск.

– С ворами проще, – сказал он. – Была одна встреча, не предусмотренная расписанием, если правду сказать. В общем, когда отбыл я свое, решили мы с Настей свадебное путешествие сделать, поехали в мой родной город. Помню, в гости нас понесло и запозднились здорово, шли через мост в третьем часу ночи. А на мосту двое прогуливаются, в брюках клеш. Я, конечно, их сразу купил, Настю на левую сторону перевел. Ну, один мимо нас прошел, а второй в самом конце моста ждет. В кольцо, значит, берут. Не понимают, гады, что мне вся их канитель до лампочки.

Короче, заступает второй голубь дорогу, сует мне в рыло сотенную бумажку: «Разменяйте деньги, уважаемые». Старый приемчик. Я сотенную тихонько взял у него, и другую руку в грудной карман сунул, как и полагается рогатому фраеру. Только в кармане у меня на этот случай никакой разменной монеты не было, а была финка, пятый номер.

«Пожалуйста…» – вежливо ему и финку под самый кадык. Парень смутился, я тоже. Сунул деньги по рассеянности в боковой карман и повел Настю дальше. Выпимши был и запел старинную песенку: «Ах, какой же я дурак, надел ворованный пинжак!..» Мы-то пошли; а те двое на мосту остались обсуждать непредвиденное происшествие. До сих пор там, видно, стоят. А Настя после сказала, что характер у меня нормальный, можно положиться на меня, мол. И тут она, скажу откровенно, не ошиблась, потому что рассчитался я с ними раз и навсегда. С ворами проще, – повторил Костя.

– Это потому, что ты попал к ним случайно, – кивнул Павел одобрительно. – Не тот человек ты. Жалко одно: десять лет жизни пропало.

– Случайному-то как раз больнее всех и достается, – криво улыбнулся Меченый. – Кадровому – ему что? Он заранее все грехи отпустил сам себе. А я их, все эти грехи, как нищий, до сих пор в торбе ношу. Ты думаешь, легко мне жить, к примеру, рядом с Домоткановым?

– А с ним что? – насторожился Павел, вспомнив вдруг дальнюю просеку, и себя на ней, и мягкий поношенный плащ старшего диспетчера, и тот разговор: «Иди, сынок! Не сробей поначалу-то, Селезнев – хороший человек…» – А с Домоткановым что?

– Старое знакомство… – вздохнул Костя. – Нас везли сюда в одном… меж-ду-народном вагоне. Шарага затеяла в карты шпилить, под чужие вещи. Кто проиграл, должен фраера какого-нибудь раздеть. Ну, с Домотканова тогда кожу сняли.

– Какую кожу?!

– Кожаное пальто на нем было, чего орешь? И не смотри на меня так, я в карты ни тогда, ни после не играл! Не в этом дело! Но спустя время узнал я, что Домотканов был парторгом на одном ростовском заводе и, значит, хорошо отчима моего знал. Свой человек мне, а я не вступился за него, хотя мог бы. Мог бы я всю шарагу раскидать, как собак, если б знал тогда.

Меченый резко двинул от себя стакан с блюдцем, черное пойло плеснуло на газетку, застилавшую стол.

– Одно и мог доброе дело за всю жизнь сделать, прямо в руки оно перло ко мне, но не сделал! – выдохнул Костя. И лиловое родимое пятно на щеке у него зардело свежим ожогом. – А теперь вот надо жить с этим человеком на одной улице, работать в одной «пожарной команде». Разобраться, так все люди не чужие один одному, Павлуха! Родственники все до единого. И тут уж смотри так: плохо одному кому-то, так из-за этого и тебе, дураку, завтра будет плохо, а может, и погорячее. Давно уж связались люди круговой порукой на жизнь и на смерть, а все не поймут этого, гады!

– Что ты все людей костеришь, когда сам по уши виноват? – сказал Павел с вызовом. Ему не понравилась эта история с Домоткановым.

– А что ты думал! Точно так и выходит: чем больше человек накуролесит, тем больше у него обиды к другим. Почему это каждый должен всю жизненную арифметику заново открывать на своей шкуре? Почему ему долбят с детского сада, а иным с детского дома, что все кругом прекрасно, и люди – ангелы, и у каждого впереди «златые горы»? Нет, ты мне честно скажи все, что людям и до меня было известно! Чтобы я не открывал всяких Америк, если они давно открыты. Чтобы с пеленок знал… А мои шишки тоже кому-то в науку должны идти. Короче, как говорил в бараке один алкаш-философ: «Я не хочу искать могилу человека в промерзлом погосте, я хочу наперед знать, что ему грозит!»

Спорить с Меченым Павел не мог, потому что плохо понимал всю его изломанную, незадавшуюся жизнь. Соглашаться и сочувствовать тоже не было охоты: Костя, как всегда, толковал о каких-то крайностях, перегибал здорово.

Если бы не было у него дочки, Павел вообще поднял бы его на смех за эти смешные заботы о судьбах нынешних суперменов.

– Бодливой корове… – промычал Павел и налил себе очередной стакан чаю. – Ты скажи лучше, как у тебя с Домоткановым теперь. Не плохой ведь мужик в общем. Как он на тебя смотрит?

– А никак, – вяло отмахнулся Костя. – Два раза мне пришлось стоять перед ним. Когда в шоферы оформлялся и после, как в инструментальщики переводил. Сказать правду, под ложечкой холодело у меня и в пот кидало, как после этого проклятого чифира. А он ничего. Посмотрит через очки деловито, наложит резолюцию, будто не помнит ничего. Будто не было того проклятого вагона! Каменный человек!

– Мягкий он человек, это я точно знаю, – поправил задумчиво Павел. – Может, насчет дочки-то как раз и сходить к нему?

– Нет уж! – испугался чего-то Костя. – Прием, увольнение – это дело казенное, а с личной просьбой… С личной просьбой на моем месте идти к нему – это вовсе совесть потерять!

У Павла чуть-чуть закружилась голова, застучало в висках. Напиток-то, заваренный Меченым, оказался форменной отравой. Раньше Павел понятия не имел о сердцебиении, а тут явственно почувствовал, что грудная клетка в иные минуты тесновата.

Вполне возможно, что сказывались и нелегкий нынешний день, вечерняя школа, разговор у Кости. Часы показывали далеко за полночь, Павел пошел к вешалке.

– Чифир этот… сроду не буду пить. И тебе не советую! – сказал он на прощание. – Мыслимое дело, всю пачку ухать на четыре стакана!

Костя хлопнул его по плечу, подтолкнул к двери. В темном тамбуре оправдался:

– Память он отшибает здорово, тем и хорош. Тебе-то, конечно, рано к нему привыкать. Ну, бывай!

Ночная свежесть хлынула со всех сторон, полилась за ворот, в рукава, умыла разомлевшее лицо, и Павел с наслаждением вдохнул этой целебной, настоянной на хвое свежести. Зыбкие звезды в вышине, туманные фонари поселка отрезвили его.

Хорошо, что всю его анкету легко представить, как незаполненный вопросник. И пока что лишь от него самого зависело, какими впоследствии будут ответы.

13

Дожди перемежались мокрым снегом. Майка Подосенова с утра обмела веником доску показателей и, не снимая новеньких пушистых варежек, принялась вписывать мелком проценты сдельщиков.

Майка мерзла в осеннем пальтишке, под которым совсем не по сезону похрустывала новая нейлоновая блузка. Варежки мешали держать мелок, но писать все-таки приходилось: Майка знала, что обеспечивает гласность соревнования. Соревнование шло нормально: в сравнении с прошлой неделей, несмотря на новые нормы, проценты кое у кого даже выросли.

За спиной появился Эрзя Ворожейкин. Глянул на доску и вдруг начал дико ругаться, поминая какую-то «тригаду». На беду, вышел из гаража бригадир Ткач, и начался форменный скандал. Такие пошли слова, что Майка зажала варежками уши.

– Что же вы делаете, гады! – орал Ворожейкин. – Что же вы накручиваете, ворюги?! Опять нам отдуваться? До скончания века прикрывать эту музыку?!

Ткач бормотнул что-то неуступчиво, но из проходной появился нормировщик, и бригадир предпочел почему-то удалиться.

Терновой заглянул через плечо Майки в сводку.

– У кого самая высокая выработка?

– Как всегда… у товарища Тараника, – с достоинством сообщила Майя. – У него даже по новым нормам сто семьдесят процентов!