Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

К удивлению Майи, нормировщик тоже начал ругаться и торопливо побежал в контору.

Уже две недели Павел усердно нормировал рабочие листы по новым расценкам, аккуратно занося результаты в сличительную ведомость. Колонки цифр увеличивались, картина прояснялась, и сами собой являлись выводы.

В общем ничего не изменилось. Новые нормы (более прогрессивные!) Тараник не то что перевыполнял, он их щелкал как орехи. Если не считать, что в тракторах почему-то увеличился износ, выросли дефекты скрытого характера. Одних заломанных болтов тридцать пять штук на каждый мотор.

Что они с Кузьмичом – белены объелись?

Павел схватил наряд и ринулся в гараж.

Трактор № 152, о котором шла речь, еще стоял на яме. Тараник с подсобником регулировали натяжение гусеницы, орудуя огромным ключом с трубной наставкой.

Павел оценил медвежью ухватку Тараника, сказал с издевкой:

– Пружину не порвите! Больно тянете на недозволенные обороты!

Тараник оглянулся с недоумением, поправил ушанку и понятливо кивнул: ясно, мол! Старых слесарей не разыграешь!

А Павел подозвал Ткача, сунул ему наряд:

– Покажи-ка, где вы тут тридцать заломанных болтов нашли?

В сумраке за трактором засмеялись.

– Ты же сам по стажу механик. Смотри: тебе виднее! – сказал Ткач и звякнул крышкой капота. Услужливо посветил переносной лампой. – Вот они, смотри!

Строй болтовых головок с завидной точностью впечатался в чугунное тело блока. Шестигранники маслянисто поблескивали, будто подмигивали: попробуй установи теперь, какой из болтов сел в исправное отверстие, а какой ждал высверловки? Проконтролируй!

Головки болтов скрывали правду, но Тараник все же почуял неладное. Бросил ключ, заглядывая через плечо Павла в наряд:

– Чего, че-е-го он спрашивает?

– Болты считать хочет, – насмешливо пояснил Ткач.

– Болты – они железные, – сказал Павел. – Болты не краснеют. Чего их считать. А вы-то? У вас совесть есть?

Ткач кашлянул, убрал переноску.

– До тебя старый хрыч сюда сроду не совался, потому что понимал: бесполезно! Знал свои обязанности старик, не превышал власти, а ты по молодости суешься за допустимую черту. Говорено было!

– Гляди, парень! – многообещающе добавил Тараник сквозь зубы. – Не сработаешься с нами – и начальство тебя не спасет. Вылетишь как пробка! Останешься один, как бывший путешественник Робирзон на необитаемом острове!

– Сам ты Робирзон, – без улыбки процедил Павел. – И лететь мне некуда: везде за себя отвечу без высверловок, понял? Хоть в гараже, хоть на трассе, в Комарином болоте, ре-кор-дист!

– Ты с рабочим классом не дури! – уже с явной угрозой выдохнул Тараник, тесня Павла своей рослой тушей. – Смотри!

– Шкурник ты, а не рабочий класс! Отойди-ка! А то как перепрессую челюсть, что и по чертежам не соберешь! – Голос у Павла дрогнул, перешел на внятный шепот.

Догадливый Ткач вдруг выхватил из кармана пачку «Беломора», торопливо протянул Павлу.

– Пошли покурим, Павел Петрович. Разговорец-то никакими допусками не предусмотрен. Ты административная личность, не забудь. И спорить особо не о чем: ежели хочешь, все скрытые работы загодя будем актировать при твоем непосредственном участии. А?

Ого, Ткач и за двоих умеет подумать, когда нужно! Чует кошка, чье мясо съела. Чует, пожалуй, что и Терновой – это не старик Резников. Этот и сам в руках железо держал.

Павел не глянул на папиросы.

– На собрании ты вон передовиком себя поставил, – с ненавистью сказал он. – А у самого заместо души карман да пол-литра! Какие тут акты помогут?

– Да ты закуривай.

Павел выдернул папиросу из ровного ряда подогнанных гильз, молча пошел в курилку. Около песочного ящика, в уединении, Ткач неожиданно преобразился.

– Этак вы, дорогой товарищ, и в самом деле в один момент шею сломите! – сказал он, небрежно взмахнув горящей спичкой перед глазами Павла. – Куда это годится? Что за тон в разговоре с трудящими?

– Опять за свое?

– Постой-погоди, милый друг! Я, может, собираюсь на тебя жаловаться, а ты бежишь! Мне знать надо: ты с нами официально говорил, как должностное лицо, или просто как посторонний Робирзон?

Павел затягивался сыроватой папироской, ждал, пока Ткач выпустит его рукав.

– Как лицо, ты не имеешь права орать на нас! Понял? У нас душа теперь нежная, Терновой! Она эти барские штуки не терпит. Это раз. А во-вторых, ты ничего не докажешь, если на служебную ногу будешь жать, понял? И не лезь с идеями. Слыхали, забыли, выплюнули. Умри ты сегодня, а я завтра.

Павел молча схватил Ткача за грудки, закручивая спецовку, потянул его на себя. А тот не противился, скалил зубы.

– Во, во! Ты еще ударь меня при исполнении служебных обязанностей! Тогда тебе и места не найдется в пределах социалистического лагеря. Давай замахивайся!

Вокруг никого не было, за жестяной перегородкой рычали тракторы. И все же Павел не ударил Ткача – просто оттолкнул его, выругался и, отряхивая ладони, как после грязной работы, направился в отдел труда.

Пыжов только крякнул, выслушав сообщение.

– Что еще за новости? – недовольно сказал он. – Своим мальчишеством вы подрываете авторитет отдела, администрации вообще. Если инцидент станет известен в месткоме, вам не поздоровится, я вас считаю нужным предупредить. И потом вы совершенно запустили работу по обоснованию норм. Займитесь ими вплотную! Займитесь делом, тогда у вас, может быть, не хватит времени на пустяки. Через неделю я проверю, имейте в виду!

Павел понял вдруг, что Пыжов весь во внешней солидности, в словах, внушительных и веских, в отличной одежде, и только. Никакой сущности, ничего самостоятельного за этим нет. Он напоминал фигуру, выпиленную из фанеры и раскрашенную с одной стороны. Ни глубины, никаких граней у нее не было. Фигура могла только жевать приличную пищу и спущенные циркуляры. Но циркуляры, как правило, размножались на стеклографе для всех предприятий треста, включая ремонтный завод, пожарную команду и гужтранспорт, – над ними следовало еще  д у м а т ь. Между тем придумать что-нибудь, вникнуть, изобрести порох такая фигура не способна. Неужели Костя Меченый прав?!

Когда Павел вышел из кабинета, глубокое равнодушие охватило его. Но стоило ему взглянуть на кипу свежих нарядов на своем столе, как прежнее возмущение поднялось с новой силой. Павел хватил кулаком об стол, наряды полетели в дальний угол ящика.

– Заговор! Просто диву даюсь, о чем люди думают!

Эра Фоминична, высокомерно подняв круглую бровь, пожала плечами, а бухгалтер Васюков усмешливо сбросил костяшки счетов в нейтральное положение и заметил сладким голосом:

– Входите, Петрович, в дело? Нормирование – оно такое… С нервишками придешь, психопатом выйдешь.

– Сам Пыжов – бюрократ, вот в чем главная беда! Можно бы все уладить! – зло сказал Павел.

И сообразил вдруг, что сделал что-то недопустимое. Васюков крякнул и закрутил головой, будто ввинчиваясь в кресло. А Эра Фоминична порывисто встала и, надменно сжав губы, демонстративно вышла из конторы. Майка Подосенова вытаращила глаза.

– Язык у тебя, Павел Петрович! – в тихом восхищении пропел бухгалтер. – Надо же осторожнее изливать… это самое. Не знал, что ли? Она жена твоего начальника. Неприятно, конечно. Видишь, вышла.

– У нее же фамилия – Вьюн?.. – опешил Павел.

– У таких людей все до мелочей продумано, брат! – пояснил Васюков. – Иной раз и девичью фамилию полезно сохранить. Например, чтобы в платежных ведомостях семейственности не было. Ну?

Пощелкав костяшками, добавил:

– Учись в людях-то разбираться, Павлуха! Не видишь разве: ничего не смыслит баба, ни уха, ни рыла не понимает в производстве, а сидит в должности. Какой вывод? Муж поблизости и в высоком чине. А ты орешь, как юный пионер: Пыжов, мол, бюрократ. Нехорошо, нехорошо.

Эра не вернулась до конца смены.

Павел неторопливо убирал в шкаф справочники и таблицы, заправил авторучку, пытался собраться с мыслями. Ничего утешительного не приходило на ум. Он вышел во двор.

Было снежно, холодно. У проходной тихо, внушительно рокотал на малых оборотах пригнанный в ремонт бульдозер.

Еще не видя номерных знаков на кабине, Павел ускорил шаги. По излому ножа и форме отвала, по характерному звуку двигателя он узнал свой бульдозер.

Это был он, старикан из первой партии «С-80»! Ему вышли все сроки, и вот теперь железный ветеран тайги прибыл на последний капитальный ремонт.

Павел по старой привычке вскочил на полотно гусеницы, заглянув в кабину, легонько шевельнул шаровую головку акселератора. Мотор будто рассердился, рявкнул и снова зарокотал тихо, с одышкой. В уголке кабины, сбоку от воздухоочистителя, как и прежде, притулилось помятое ведро с железным хламом – на всякий случай болтики, скобы, хомуты. Сверху все накрыто паклей. На высветленных за многие годы поликах, похожих на черные вафли, лежала знакомая заводная ручка. Все стальное, нужное, испытанное. Не то что в столе нормировщика. Павел вздохнул и соскочил в снег.

На пороге проходной, улыбаясь, стоял Селезнев.

Ох, как бросился Павел навстречу этому родному человеку! Он облапил его, мазутного, небритого, пахнущего холодом и хвойным лесом. А Селезнев стиснул в ручищах обе его ладони и затянул в будку проходной. Там выпустил и начал разглядывать со всех сторон, как невесту.

– Ну, брат! – довольно засмеялся Селезнев, присаживаясь на низкий подоконник и доставая папиросу из нагрудного кармана спецовки. Вскрытая пачка «Севера» туго сидела в оттянутом кармане, головки папирос, словно патроны газырей, выступали наружу. В лесу, бывало, Селезнев запросто доставал зубами папиросу, если пальцы в масле, либо требовалось, не теряя времени, достать и зажечь спичку.

– Ну, брат! – сказал Селезнев. – Не узнать тебя! Самый заправский интеллигент! А ну, покажь руки? Как говорится: и года не прошло, а ты уж переменился! Не знаю вот только, как душа у тебя? Отмылась?

– Душа ничего. Подумываю иной раз: не вернуться ли подобру обратно, к тебе! – Павел невесело усмехнулся. Вряд ли Селезнев так, сразу, поверит, но это сущая правда. Не один раз уж подумывал.

Пока он сбивчиво пытался рассказать Селезневу о новой своей работе, тот лишь с сомнением покачивал головой. Поглубже затянулся папироской, кивнул в окно:

– Тяжело и там, в лесу, Павло… Снежок перепадает, а морозов как следует еще не было – трактора садятся по болотам… Тут, брат, не поймешь, где оно легче.

Павел с обидой глянул на Селезнева.

– Да я разве легкого ищу?!

– А тогда о чем разговор? Укореняйся, гни свою линию.

– Ты смеешься, что ли? Какая там линия, когда я сам вроде бульдозера сажусь в топь. И глубже день ото дня!

Старого бульдозериста ничем нельзя было убедить: конторскую работу он до сих пор, видимо, не принимал всерьез. Бумажки! Да и бумажки местного производства и значения. Что они решают?

– Садишься по самые фары – включай пусковик! – весело посоветовал Селезнев. – Забыл, что ли, как это делается? – И вдруг пригасил улыбку: – Слесаря вон недовольны: говорят – новая метла. Может, круто взялся ты? Оглянись.

В дежурке стемнело. На синем просвете окна четко печаталась сгорбленная фигура Селезнева, во тьме вспыхивала папироска.

– С рабочими у меня разлада не будет, это дело ясное, – вздохнул Павел. – А с порядками едва ли. Пыжова знаешь? Странный мужик.

Селезнев усмехнулся, чуть дрогнули освещенные папиросой губы.

– На то он и Пыжов. А ты видел когда-нибудь пыж на молевом сгоне?

– На сплаве, что ли?

– Я видел один раз, – сказал задумчиво Селезнев. – Шли полчища леса, куда нужно, и вот в узкой протоке, на самом перекате, застопорил топляк. И пошло! Бож-же ты мой, что там началось! Полезли бревна друг на дружку, вспучились горой, треску – на весь леспромхоз! Река в разлив пошла, начала склады топить!

– Ну и как же… с пыжом?

– А ничего особого. Вызвали старого сплавщика с багром. Вышиб он мореное бревно к черту, пустил моль на чистую воду, и все.

– Не подходит, – понятливо сказал Павел. – Там бревна, а тут люди, Максимыч. Кузьмич с Тараником портят кровь десятку отличных слесарей, а доказать ничего нельзя.

– Туфтит старый, говоришь? – с издевкой спросил Селезнев. – Ну и какие же заработки получаются? Тысяч по пять на нос?

– Почему по пять? – удивился Павел, еще не разглядев подвоха. – Заработки средние, как и положено.

– А тогда о чем разговор?

Вот тебе раз! И Селезнев, значит, привык? Ко всему можно привыкнуть!

– Разговор о том, что лазим в окно, вместо того чтобы в дверь ходить! – заорал Павел. – По мне, чем мастеру сочинять научные фантазии в нарядах, уж лучше пускай пишет сразу голые проценты, и ляд с ними! Один черт – на то и выйдет, зато времени у него меньше уйдет на волокиту! А нормировщиков вовсе можно сократить!

– Тебя, значит? – совсем весело спросил Селезнев.

– И меня, а что? Теперь время такое: каждый честно должен посмотреть на себя с пристрастием. «А я – что делаю? Какую пользу даю? Не катаю ли чурбан наподобие трудолюбивой мартышки?» Ты-то, Селезнев, неужели не понимаешь?!

Надоело сидеть в темноте. Павел ощупью нашел выключатель, щелкнул. И поразился, насколько озабоченное и доброе лицо было у старого бульдозериста. От прежней веселости и следа не осталось. Он жмурился от яркого света.

– Ты, Пашка, – человек, – сказал Селезнев. – Я и давно это знал, а вот на старого Кузьмича даром обижаешься. Он человек механический и по должности механик, смыслишь? Ему плевать на ваши бумаги, он спокон века эту зарплату выводит и греха за собой не чует! Не в нем суть, а в тебе, в Пыжове! Ведь не он же придумал, чтобы за пустую работу, вроде тех болтов, деньги платить, а главного не учитывать!

– Что же делать? – в волнении спросил Павел.

– А я откуда знаю? – покачал головой Селезнев. – Я же не замминистра, а бульдозерист, лесной волк. Дело это специальное, его на месткоме не решишь.

Павел закусил губу. Что-то неясное ворохнулось в сознании, какая-то догадка, еще неуловимая, но очень важная. «Главное – не учитывается…» Что?

– Получается, Пашка, глупость по вашим нормативам, – добавил Селезнев. – Я из ремонта трактор жду на трассу, а его слесарям никакого расчету нет выпускать из рук. Тянут резину, понятно, пока график какой-нибудь не подтолкнет. А их, слесарей-то, нужно бы тугим узелком связать с трассой! Чем исправнее работает трактор, тем выше зарплата и почет. А?

Павел радостно облапил Селезнева.

– Ты знаешь, кто ты? Ты замминистра! Ты голова, Селезнев! Я с этим завтра в партком сразу двину, понял? Пускай они всей бригадой берут подряд!

– Погоди, не горячись, – усмехнулся Селезнев. – В партбюро с путаницей в башке не ходят. Ты сначала разберись во всем, чтобы не краснеть. Посчитай, потряси старые документы – дело-то не простое.

– Знаешь что, – сказал Павел, – пошли ко мне ужинать, а? Там и поговорим?

Селезнев покосился на свою замазученную робу, на праздничный костюм Павла.

– Меня же Евдокия ждет, да и бульдозер нужно сдавать. Как-нибудь в воскресенье загляну.

И добавил, отходя к двери:

– А на людей ты зря обижаешься, люди тут ни при чем.

14

Утром в контору позвонили: Терновому явиться в отдел кадров. Бухгалтер Васюков, принявший весть, с насмешливой благоговейностью опустил на рычаг трубку и мигнул Павлу, скосив глаза в сторону Эры: кажись, начинается за вчерашнее?

Эра Фоминична не подняла головы: она и прежде не старалась замечать соседей по работе.

Павел накинул телогрейку и вышел в гараж, томясь в предчувствии близкого скандала.

Вызывают в отдел кадров. Видимо, предупредить… За что? За срыв графика технического обоснования норм, которые не нужны ни в их нынешнем, ни в «обоснованном» виде? Или за то, что ляпнул вчера про Пыжова, хотя это, собственно, к делу не относится?

Неужели в жизни так сильны мелочи? Почему они закрывают главное, закрывают настолько, что приходится с пеной у рта доказывать вполне очевидные вещи?

На двери отдела кадров – стеклянная табличка: «Прием с 11 до 13». Стало быть, побеспокоились вызвать раньше. А не все ли равно? Посмотрим!

Он рванул дверь и, весь напружинившись, шагнул через порог.

Так, бывало, на трассе он пускал бульдозер на обхватную лиственницу, зная наперед, что в один заход ее не взять, что вместе с корявыми корневищами придется вывернуть за бровку трассы не один кубометр мертвого суглинка и всяческой гнили.

Но здесь не трасса, здесь собьешься с ноги у самой двери. Зачешешь в затылке.

Он действительно сбился с ноги. Навстречу, из-за огромного стола, разделанного опытным мастером под орех, поднялась… Надя.

Она – и не она. Ч-черт возьми!

Надя была удивительно красива в строгом жакете, на бортиках которого лежал ослепительный воротничок блузки. И комсомольский значок на лацкане взамен брошки лишь подчеркивал ее служебную строгость. В ней что-то изменилось, но что, он не мог понять.

– Ага, испугался! – весело говорила Надя, сияя глазами и улыбкой. – Испугался?

Да нет же, не испугался он, но зачем здесь она? Где самое настоящее начальство?

– Начальство – это я! – весело ответила Надя и, потянувшись на носках, вдруг обхватила его за шею тонкой рукой, прильнула в долгом бесстрашном поцелуе.

Вот что случается иной раз в отделах кадров!

Павел безвольно повел растерянными глазами на дверь. Надя воркующе засмеялась: «Без стука не входить!» Такой бумажки с той стороны, правда, не было – ее сняли лет пять назад, но без стука сюда и в самом деле никто не входил.

– Теперь здешнее начальство – я, – пригасив улыбку, властным тоном сказала Надя и зашла по другую сторону стола. – Садитесь, товарищ старший нормировщик, поближе, я вас буду отчитывать!

Надя вся была в этом двойственном тоне, все время сохраняла за собой непонятное преимущество, право не только обнять, но и повелевать.

– Не удивляйся, – сказала Надя. – Просто у нас сократили должность начальника, а взамен учредили ранг старшего инспектора. Корольков не согласился, перевелся в трест, а я у начальства на виду. Смотрят: энергичный человек киснет в диспетчерской, решили выдвинуть. Только-то!

«Ага, так вот что у нее изменилось!» – наконец сообразил Павел. Прическу она переменила! Конечно, прежняя стрижка под мальчика теперь не годилась, Надя завила «венчик мира» – золотистый, вполне серьезный нимб, способный украсить чело старшего инспектора.

Нет, руководство не ошиблось, переместив Надю в отдел кадров! Никакого такого легкомыслия, даже несмотря на недавний поцелуй. Надя возвышалась за столом, полная внутреннего достоинства.

– Теперь у нас здесь удобное место. – Надя шутливо перехватила его взгляд и как бы обвела за собой по кабинету. Потянулась через стол и накрыла мягкими пальцами его руку:

– Знаешь, Павлушка, назревает серьезный момент в нашей жизни. Только-только удалось устроить тебя, выбраться самой – сейчас же на горизонте явилась туча.

У Павла от удивления начала отвисать челюсть:

– Кто кого и куда  у с т р а и в а л? Что ты говоришь?

– Ну, ты просто чудак! – воскликнула Надя и убрала свою руку. – Тебе все представляется ужасно целесообразным, даже милым! Как в детском саду: захотел конфетку – проси. Ладно, потом поймешь. Но сейчас покуда нужно держать ушки на макушке: будет сокращение штатов. С отдела кадров начали, это политика своего рода.

– Не бойся, никто не обидит, – усмешливо сказал Павел. – Тем более что по отделу кадров уже прошлись.

– Я больше о тебе, – очень серьезно возразила Надя.

– Я мазутной робы не боюсь: привычка.

– Но все-таки лучше сидеть в конторе, учиться заочно в институте, согласись?

– Вообще-то удобнее. Но при чем здесь мои желания? Что мне прикажешь делать, учитывая возможность сокращения?

Надя снова завладела его пальцами.

– Хотя бы не лезть на рожон. Ты смертельно надоел Пыжову, уж не знаю чем. Был вчера вечером разговор. А у тебя, между прочим, еще и не кончился испытательный срок.

Павел отнял у нее руку, хотя уходить ему не хотелось.

– Знаешь что, Надюшка… не лезь в эти дела, слышишь? Тут надо разбираться по существу, в мелочи вникать. А тебе это неинтересно.

Надя с укором вздохнула.

– Все, что касается тебя, мне интересно, и даже очень. Учти. И мне не нравится, что ты как-то… ну, умнее других, что ли, захотел быть.

Надя все-таки неплохо осведомлена о всех частностях его работы. А он, дубовый человек, только сейчас узнал, что она переменила должность. Нехорошо.

Молча склонил голову. Густой белесый чуб медленно, будто нехотя, развевался, повисал над бугорками бровей, над молодыми морщинками лба.

– А я думал, что меня вызывают объявить уж какой-нибудь выговор, – признался он виновато.

– Неудивительно! Ты же просто не умеешь себя вести, Павлушка. Не понимаешь, что нынче мало уметь работать, надо еще и уметь жить.

Да, Надя знала, чего хотела. А знал ли он, чего ему не хватает?

– Ладно, не уговаривай. – Он вывел Надю из-за стола. – У тебя это не очень красиво получается, трусиха! А с Пыжовым больше не буду ссориться, ну?

Она хотела еще что-то возразить, но Павел очень ловко прихватил ее тонкую талию, а другой рукой притянул за плечи. «Мир?» – спросили его доверчивые глаза.

– Нет, нет! Вот когда поумнеешь! – засмеялась Надя, прижав пальчиком губы Павла. – Когда научишься быть человеком!

Павел вздохнул.

– Что же потом-то будет? Когда мы…

– Ничего страшного. Иди! И помни, что я говорила. Это ведь нетрудно, Павлушка, быть  к а к  в с е. Ладно? Ну, обещай мне!

– Как кто?

– Ну, что ты за чудак такой!

– Ну да! Есть Прокофьев, Ворожейкин, твой отец, Селезнев и Домотканов, который отвозил меня мальчишкой на трассу. Есть Кузьма Кузьмич и Васюков – этот любит поговорочку: «Сугубо ориентировочно…» А есть еще Ткач-активист, Тараник-рекордист, ну и мой начальник Пыжов. Люди-то разные. Как же мне быть?

Надя обняла его:

– Быть тебе хорошим работником, выучиться, стать инженером. Вот и смотри! Сам смотри! Не разбрасывайся по пустякам. Я хочу, чтобы ты был сильным и красивым, Павлушка. А теперь иди, а то сюда могут зайти.

В контору возвращаться не хотелось. Павел обошел гаражи, постоял около «своего» бульдозера – там копались Мурашко с Муравейко – и почему-то направился к Меченому.

Инструменталка помещалась в низкой пристройке склада. Зимой в ней было холодно, постоянно топилась печь-«буржуйка».

На этот раз курильщиков у «буржуйки» не было, а Костя в своей потрепанной спецовке с голубыми карманами стоял у тисков. Чуть склонив плечи, размеренными точными движениями опиливал какой-то валик.

– Какими судьбами? – насмешливо спросил он, не выпуская напильника. – Между прочим, задачи по алгебре решил ай нет?

– Не смотрел еще, – вяло сказал Павел и, присев к печке, достал корчиком уголек на прикур.

– У тебя «Беломор»? – Костя освободил валик, швырнул в ящик.

– Чего пилишь?

– Так… Карбюраторщику помогаю, семья у него. Взялся топливный насос перебрать, пока ключи на заправке. На казенном языке – уплотняю рабочее время… Да! – спохватился Костя. – Не слыхал? Наш начальник-то бросил школу! Вроде как гипертония обострилась от умственной деятельности! И я тоже побаиваюсь, как бы не последовать его примеру. Иной раз придешь домой – как черти тебя изломали!

– Не выдержал, значит, Спотыкалыч, – посочувствовал Павел. – Нелегко, конечно, после двадцати лет руководящей деятельности ходить в восьмой класс, ясное дело. Но голову оторвать такому деятелю не мешало бы!

– Допекает?

– Разве в том дело? Под его же руководством столько лет… путали? Теперь ни черта концов не найдешь.

– А ты думаешь, ему-то легко?

– Во всяком случае, мог бы…

Ни Павел, ни Костя не заметили, когда в инструменталку вошла Лена. Двери тут, правда, не скрипели, как в конторе, – Костя смазывал их тавотом. Да и темновато было. Девушка, наверное, долго стояла у порога, слышала всю их болтовню.

– Критикуете? Анекдоты рассказываете? – с вызовом сказала она и шагнула ближе. В руках звякнули тяжелые резцы. – Анекдоты рассказывать и дурак умеет, а работу свою по-человечески сделать не каждый. Прямо беда: ведь сами портачим и сами анекдоты сочиняем.

Сунула под нос инструментальщику большой самокальный резец.

– Ты как его заправлял? Под каким градусом прикажешь ставить?

Говорила строго, а глаза смеялись и о чем-то просили Костю.

Меченый повертел резец у настольной лампы, проверил на ощупь режущие грани и, обернувшись, ошалело глянул на Лену, потом на Павла.

Девушка смотрела на него заговорщицки.

– Фу-ты! – сказал Меченый. – Я думал, что ты подрезной принесла, а он же у тебя  п р о х о д н о й! Вот черт, никогда бы не подумал! Ну, поболтайте, я сейчас…

За спиной Лены взревел точильный станок. Пронзительно запела сталь, сбрасывая в железный кожух летучие снопы огня. А девушка стояла перед Павлом, спрятав руки за спину, неотрывно смотрела на него.

Она показалась на этот раз не столь уж полной. Знакомый лаковый пояс туго-натуго схватывал мягкую фигурку в новом комбинезоне. Густые волосы аккуратно прибраны под цветастую косынку.

Павел отметил, что Лена в последние дни вообще стала какой-то подтянутой, она будто повзрослела и похорошела. И ей приятно было стоять вот так перед ним, заведя руки назад, выпятив грудь, и молча и пристально смотреть прямо в глаза. Жаль, не находилось подходящих слов, чтобы высказать все то, что творилось с нею.

Станок яростно ревел за спиной Лены, пронзительно пел резец, и, наверное, от этого у нее дрожали ресницы.

Она так ничего и не успела сказать. Звон и гудение разом прекратились. Меченый протянул ей заправленные резцы. Лена, не глядя, отрешенно приняла их и постояла еще минуту, как бы соображая, что ей дальше делать.

– Задачки по алгебре решила? – выручил ее Костя.

– Ой, правда! – радостно вскрикнула Лена. – Мучилась вчера целый вечер, ничего не вышло с этими преобразованиями! А ты сделал, Костя? Может, покажешь?

– Да я их и делать еще не собирался, башка пухнет, – мотнул головой Костя. – Я к тому, может, Терновой бы помог? Задачник-то вон, в шкафчике.

Резцы со звяком легли на верстак. Лена схватила задачник.

Все трое сгрудились у столика, Костя шутливо прижал девушку к Павлу, она огрела его по спине, но на этом все и кончилось. Примеры на логарифмирование были на редкость простые, Павел расправился с ними очень быстро. И подозрительно посмотрел на Костю и Лену.

Она засмеялась, схватила резцы и выбежала из инструменталки.

– Заметил чего-нибудь? – с ядовитой усмешкой спросил Костя, заново принимаясь за валик.

Костя работал напильником сноровисто, красиво и точно, как истый слесарь. Павел смотрел на его руки, на сильные, чуть заостренные в работе плечи и не мог понять, каким образом в этом человеке уживались вместе столь завидная рабочая хватка и постоянное стремление язвить, насмешничать, издеваться над окружающими.

– Чего замечать-то? – угрюмо спросил он.

– Да так… – не бросая работы, сказал Костя. – Резцы-то у нее… Резцы у нее, в общем, нормальные были, в заправке не нуждались, понял? Из-за тебя пришла!

– Что-о?

– Вот так, значит. А ты и не заметил.

Костя быстро повернул на себя рукоятку тисков, со всех сторон оглядел блестящий валик и отложил на полку.

– Не заметил ты ничего, дубина! А отчего? Оттого что тебе вовсе неинтересно это замечать, раз у тебя другая на уме.

– Ты брось. Не лезь в это! – рассердился Павел.

– А я ничего, – снова покривился в усмешке Меченый. – Я к тому, что ты давеча о Стокопытове распространялся. Дескать, как же он не замечает того, что каждому без очков видно. И получается, что слепота эта у каждого человека бывает, ежели ему неинтересно в какую-нибудь точку глядеть. Разобрался в неясностях?

– Почти, – вздохнул Павел и пошел к двери.

15

На дворе лил дождь.

Павел втянул голову, запрыгал по деревянным трапам. И вдруг пораженно остановился перед доской показателей, будто увидел ее с какой-то другой стороны. "

Что это была за доска!

Две полые коринфские колонны с резным пьедесталом, в избытке облепленные нашивными планками и ромбами, лаково блестели наперекор непогоде. Дожди смыли с них пыль, обнажив первородный кумач.

Это был новейший деревянный ампир – смесь античных ордеров, живописных деталей храма Василия Блаженного и современной символики, давно освоенной местными плотниками-умельцами. Парадно сверкавшая доска поразила Павла непостижимой обособленностью от всего видимого и невидимого мира, с его мутным небом, слякотью, таежными буреломами, мазутными тракторами, тысячами трудных, еще не решенных дел.

– Наперекор стихиям! – подивился Павел и настороженно оглянулся.

Из сизой дождевой мглы на него угрожающе надвигалась дымная, грохочущая масса. Лязгающие гусеницы гнали во всю ширь дворовой лужи черную волну. Павел отступил к гаражу, а трактор, сотрясаемый бешеной работой плохо отцентрованного мотора, промчался мимо. И, не сбавляя хода, понесся на утлый домишко проходной.

– Полегче, полегче ты! – с тревогой закричал Павел водителю, обкатывающему трактор.

Потерявшая управление машина неотвратимо неслась к проходной – оставалось десять, восемь, пять метров до стены… Сейчас своротит домишко!

– Что же это такое?!

Деваться уж было некуда. И тогда гусеницы вдруг круто развернулись, выпахали на обочину вал грязи, и… Глухой удар, треск, скрип досок… Левая колонна доски показателей косо вознеслась над радиатором, сминая четкую квадратуру. Дугообразная арка с пучком деревянных стрел на вершине какое-то мгновение пружинила, как лук без тетивы, потом сухо хрястнула, рассыпалась под гусеницами. Трактор размесил ее в грязи и запоздало сдал в сторону.

– Газ! Мотор глуши, раз-зя-ва! – заорал Павел.

К проходной со всех сторон спешили люди.

Мотор наконец-то заглох, и сразу стало слышно, как хлещет по кабине, по луже дождь, чавкают по грязи сапоги, ухает в кузнице механический пресс.

– Кавалеристы! Пож-жар-ная команда!

Втягивая голову в воротник кожаного пальто, Стокопытов заходил к трактору так, чтобы дождь бил сзади.

– Кто обкатывал трактор? – устало, с надрывом спросил он.

Дверца кабины распахнулась, и на полотно гусеницы вылез, горбясь, вытирая мазутную полосу со щеки, Эрзя Ворожейкин.

Комбинезон на нем был, как всегда, ладно подогнан, форменная мичманка с крабом сидела на кучерявой голове точно по уставу, а на груди пестрела удалая рябь тельняшки.

– Эрзя, ты?! – в изумлении ахнул Павел.

Ворожейкин с загадочной усмешкой глянул на кучу исковерканных мокрых досок и, махнув рукой, соскочил с ребристой гусеницы. Свесив голову, побрел к гаражу.

– Что случилось, Ворожейкин? – закричал Стокопытов, не замечая, что дождь лепит прямо в лицо.

В воротах Эрзя остановился. Снял с лохматой головы мичманку, стряхнул с нее влагу и с вызовом ощупал глазами окружающих.

– Что с трактором, Ворожейкин?

– Муфта. Заело, – сказал Эрзя, не разжимая зубов.

– Почему не заглушил мотор?

Эрзя сплюнул.

– Не успел. А может, и растерялся, не знаю. – И добавил, дерзко щурясь на Кузьму Кузьмича: – А центровку кто делал? Убить мало!