Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)
– Полежи, помолчи, помолчи…
– Надька, а ведь мы уже…
– Ты послушай, вот здесь, как оно бьется, сердце… – Она прижала его руку к груди, теплыми пальцами прикрыла его губы. – Слышишь?
Он слышал, как звенит тишина. И билось упругое сердце – его или ее – нельзя было различить. И не хотелось различать, потому что в этом было счастье. И счастье было в ночи, укрывшей их, и в безлюдье, и в тишине, переполненной биением сердец.
17
Кажется, он поглупел от счастья. Он весь с головой ушел в себя, в тайну недавней ночи, в близость Нади – все остальное потеряло для него всякое значение.
Он и она, больше ничего, никого вокруг.
Прочел статьи в журнале, сходил к Домотканову, а писать приказ не спешил. Куда торопиться?
Целую неделю он выдерживал удобную и во всех отношениях безмятежную позу добросовестного чиновника – пропускал наряды, как хорошая счетная машина с программным устройством, в которой по недосмотру генерального конструктора бездействовал контрольно-аналитический узел. Машина давала правильные подсчеты, совершенно не задумываясь ни об исходных данных, ни о смысле итогов.
Каким-то краем души он сознавал, что это ненадолго. Но до нового года все же следовало потерпеть.
Неожиданно в гараж возвратили с полпути злополучный трактор № 152 – он поломался на сороковом километре, не дойдя до колонны. Трактор следовало вернуть Таранику на переделку без всякой оплаты. Но Кузьма Кузьмич распорядился иначе. Он вызвал Мурашко и Муравейко и ткнул пальцем.
– Берите! Заявочный ремонт, первая колонна платит!
Павел, на беду, оказался в гараже.
– Первая колонна платить не будет, – предупредил он.
– Да ну? – Лицо Кузьмича съежилось в привычное «плиссе-гофре». – А причину ты знаешь? Может, поломка новая!
– Вот и надо установить причину. И на всякий случай препоручить трактор Таранику, а не козлам отпущения.
– Это мы еще посмотрим! – побагровел Кузьма Кузьмич.
Спорить было глупо: он еще не встретил пока человека, который уступал бы без боя позицию, какая бы она ни была. Он ринулся в контору, выложил на стол кипу бумаги, заправил авторучку и налег на приказ.
Дело было новое, прямо говоря, чертовски трудное. Совсем нелегко оказалось составить бюрократическую бумагу. И слов-то нужных как будто не хватало, и мысль соскальзывала куда-то в сторону. Жалобно скрипел стул, смятые черновики летели в корзину, а сам он тяжело ворочался и вздыхал над столом, будто дрова рубил.
Бухгалтер Васюков любопытно посматривал со стороны, а Эра Фоминична небрежно листала производственный журнал, старалась не обращать внимания на неистового нормировщика. Он был странен: в стенах конторы еще ни одно дело не совершалось с подобным рвением.
Пришел Сашка Прокофьев.
Не глядя на Павла, кося глазами, положил на стол наряд. Сказал как-то чересчур официально:
– Товарищ Терновой, закройте наряд. Больше не работаю.
– Что-о?
– Расчет. Ухожу. На ремзавод.
– Ты что? Сдурел?
– Не ваше дело. Расцените наряд.
Павел вытаращил на него глаза, а Сашка отвернулся, не хотел смотреть. Прикусывал губу и мял пальцами бортик спецовки.
Ну да, он же слово дал на собрании! Принципиальный парень, а чудак! Все у него задом наперед, даже принципиальность. Павел, положим, и сам не раз подумывал: удрать из мастерских, но разве в этом спасение? В лесу обхватные лиственницы, а дорогу из-за них не отводили в сторону.
– Погоди, ты что – князь Курбский? Куда бежать собрался? Я вот приказ сочиняю… Полезный приказ, а ты?
– Да брось, Терновой! Болтовня! А в механическом так и так не останусь! Зимой токаря в избытке, а Кузьма из года в год прячет это, черт знает чем загружает станки!
– Как так?
Сашка безнадежно махнул рукой и губы перестал кусать.
– Если отдел труда не знает об этом, так дальше катиться некуда! Видали, болторезный бездействует?
– Точно, – согласился Павел. – Плашек Лендикса к нему нет, нам это как раз хорошо известно.
Сашка усмехнулся кисло, пренебрежительно.
– А вам известно, что весной эти плашки явятся как из-под земли? Как трактора станут по грязи съедать крепеж, так болторезка начнет крутить. Известно?
Тут уж Павел заморгал, отложил перо. Новое дело!
С ненавистью глянул на недописанный приказ. В приказе этом было пока еще несколько строк, он определенно не поспевал за событиями.
– Ты вот что! – заорал Павел на Сашку. – Ты не будь в натуре князем! Работы тебе хватит и без механического! Работы по горло! Ты же на почетной доске висишь, черт тебя подери! Ну?
– Расчет. Сделайте…
– Никто тебе расчета не даст. Дурь!
Сашка вылетел из конторы, хлопнув дверью. Эра Фоминична прижала к щекам ладони, зажимала уши. Просто безобразие, что позволяет себе этот громогласный бульдозерист! Он, видимо, и в контору не прочь затащить гаражный лексикон!
А Павел схватил телефонную трубку, набрал номер отдела кадров.
– Увольнение Прокофьеву не оформляй ни в коем случае! – закричал он Наде. – Как быть с КЗОТом? Ну, законы сама ищи, а кадры по белу свету распускать не смей! Не согласна? Так я тебя прошу, слышишь? Убеди по-человечески, ну?
В трубке тяжело, с упреком вздохнула Надя.
– Прямо как плохой начальник кричишь… Успокойся и будь человеком. Я же тебя просила не вме…
– Да брось! Я тебе о деле, а ты все о пустяках! – перебил Павел.
А Надя положила трубку.
«Обидел… Зря!»
Ну, а как иначе? Сашка Прокофьев – первый, на кого можно положиться. Если такие парни начнут разбегаться, так никакие новые приказы не помогут. Пиши, спеши, Терновой, пока Ворожейкин еще не вздумал писать заявление об уходе, пока Мурашко с Муравейко терпеливо ржут в курилке. Пиши!
Вечером Павел пошел к Стокопытову.
– Там наш лучший токарь увольняться захотел, так вы ему расчет не давайте, – сказал Павел. – Это у него от малодушия. Передумает еще.
– Кто?
– Да Прокофьев.
– А-а… Ну, расчет я сейчас никому не дам, зарез. Сочиняю бумагу о недостатке рабсилы на капремонт, а отпусти какого летуна, что в тресте скажут? Скажут: просишь людей, а сам их транжиришь.
Максим Александрович выглядел больным. Пиджак его криво висел на спинке железного кресла, ворот рубашки расстегнут, лицо серое, усталое. Но главное – глаза. В них копилась свинцовая усталость, настороженное внимание к чему-то внутреннему, может быть, к сердцу и биению пульса. На столе, рядом с трехцветным карандашом, лежала стеклянная пробирочка, закупоренная ваткой.
Максим Александрович неспешно спрятал пробирку, сказал виновато:
– Стенокардия… Слыхал о такой болезни? Вот, брат…
Павел не слыхал о такой болезни. И название было хотя и по-латыни, но с русским звучанием. Значит, человек до того доработался, что подошел к стене. Даже уперся в какую-то стену лбом, дальше ему некуда.
– Сосуды того, не в порядке, – грустно пояснил Стокопытов. – Теперь ни водки, ни табаку, ни горячего, ни холодного… Дожил, Максим! – И такая тоска вдруг плеснула из равнодушных, свинцовых глаз, что Павел проникся сочувствием к Максиму Александровичу.
– Может, полежать бы вам? На курорт съездить? Что врачи говорят?
– Э-э, врачей слушать, так давно помереть пора. Летом уж как-нибудь вырвусь на курорт… Ты садись, Терновой. Садись. Заварил кашу, так уж отступать поздно. Домотканов, между прочим, сказал, что эти твои опыты пока на моей совести. Проверим, а тогда уж на партбюро вынесем… Понял, куда ты меня сунул? Нет чтобы по-хорошему ждать, так вот – «опыт». – Невесело усмехнулся. – Не знал я, что такие бульдозеристы у меня орудуют на трассе! Далеко пойдешь, если автоинспекция не остановит! Давай, что ли.
Павел подал ему отпечатанные на машинке странички.
– Значит, говоришь: комплексный норматив обслуживания? И по группам? Ты – голова, хотя я и не привык захваливать. Ну, а как оно не получится, тогда что?
– Получится, Максим Александрович. – Павел наконец уяснил, как разговаривать с начальником. Разговаривать следовало выверенными формулами, железобетоном привычных слов. – Получится, если умело проводить в жизнь. Это же шаг вперед в деле технического прогресса! В свете решений декабрьского Пленума.
Оно так и было, именно «в свете», только раньше Павел не думал об этом, просто делал все, как подсказывали совесть и здравый смысл.
– Ага! – согласился Стокопытов. – Значит, по частностям.
Он загибал пальцы, а Павел повторял пункты приказа. Там говорилось, что все машины следует закрепить группами по звеньям слесарей, чем начисто убить обезличку. А оплату поставить в зависимость от исправной работы тракторов на линии. Мастера Кузьму Кузьмича запереть в механическом цехе и под страхом высших кар потребовать порядка. Дефектные ведомости на капитальный ремонт составлять при участии нормировщика, поскольку в мастерских нет штатной должности ОТК.
– Ого! Да ты и своего времени не жалеешь? – вконец растрогался Максим Александрович, с удивлением глядя на автора странного приказа. – Ма-а-стак!.. А ты вот скажи все же, Терновой, открой секрет: зачем это тебе лично потребовалось – ломать голову? Работу себе на горб взваливать? Думал над этим?
– Нет, не думал, – хмуро сказал Павел. – Но если всем надо, значит, и мне надо. Притом я терпеть не могу произвола. Кто где путает, а люди со мной не здороваются! От такой жизни тоже… до стенокардии недалеко.
Стокопытов с упоением принялся читать бумаги заново.
Дочитав до конца, вдруг переворошил листки, глянул на обратную сторону, задумался. Отложил вдруг цветной карандаш, которым хотел ставить подпись.
Облокотившись, поднял красное, набрякшее от волнения лицо.
– Постой-ка… Я одно из виду упустил. Вот мы Кузьмичу препоручим механический, а кто же в гаражах руководить будет?
«Начинается…» – с горечью вздохнул Павел.
– Бригадир, Максим Александрович, – ответил он.
– Нет, выше! Административно-технически, так сказать?
– Административно вы… Если штатную единицу не получим, то придется вам, Максим Александрович, – смягчил ответ Павел, хотя наперед знал, что на штатную единицу рассчитывать не приходится.
«Чем же вам кроме-то заниматься? – подумалось в эту минуту. – Ведь вы же теперь не директор, а всего-навсего цеховой начальник, да еще с приставкой технорук…»
– Н-е-е-ет, не получится это дело, Терновой, – с грустью возразил Стокопытов и отодвинул на середину стола бумаги короткой ладонью. – Не-е-ет, Павел Петрович, это ты промахнулся! Ведь тут нужно быть механиком. Узким специалистом, прямо говоря!
«А вы?» – молча глазами спросил Павел.
Стокопытов, кажется, понял его немой вопрос и погрустнел вовсе.
– Я?.. Долго рассказывать, брат. Длинная история.
Он посидел несколько минут в замешательстве, соображая, следует ли впадать в откровенность, находясь в служебном кабинете. Но Терновой почему-то вызывал огромное доверие, и он решился. Решился открыть душу, которая, может быть, давно уже искала случая освободиться от невидимого груза.
– Числился я, понимаешь ты, когда-то большущим специалистом… по хранению горюче-смазочных. Заправщиком, короче говоря, комсомольцем, как и ты.
Помедлил, раздумывая, стоит ли уж так насмешливо говорить о прошлом. И вдруг резко подался всем туловищем к Павлу.
– Заме́р наличности в плоско-эллиптических резервуарах – знаешь? То-то и оно! Алгебра! А мы без алгебры, бывало, подсчитывали! Работали и не обижались! Помнишь, какое славное времечко было? Хотя куда тебе! – Тут Стокопытов вздохнул и удобнее устроился в кресле. – Н-ну, раз с горюче-смазочными справился, поняли так, что и с конторой могу управиться. Выдвинули как полагается.
– Ну да. Кадров же мало было, – понятливо кивнул Павел.
– Мало, верно говоришь. Бывший директор, из старых инженеров, предельщиком был, это точно. Тут и я свидетель.
– Это как – предельщиком?
– Зажимал стахановское движение, понимаешь. Без зазрения совести выступал против сдельщины на ремонтных работах и рекордов! Головотяп был несусветный!
– Давно это было? – Павел как бы заново оценил то, что предлагал в бумагах, лежавших на столе Стокопытова.
– В тридцать шестом еще. Ну вот, меня и выдвинули. Разговор был короткий. Послали и сказали, чтоб знал, и все! «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим!» Дисциплинка!
Стокопытов разговорился сверх всякого обыкновения. Павел не мог понять, почему начальник стал вдруг выкладывать перед ним свое прошлое.
– Да, было такое, Петрович, героическое и… сумбурное время! А теперь вот другое оно. Думаешь, я сам-то не разбираюсь, что к чему? Что… э-э… Но куда денешься?
Павел тупо и сочувственно кивнул.
– Нет, ты скажи, куда денешься? – с неожиданным надрывом приступил к нему Стокопытов. – Ты спросишь, верно, почему не учился дальше, мол? Почему не осваивал? А потому, что не давали! Вся жизнь будто на пожаре прошла! – Слезящиеся глаза из-под толстых покрасневших век ревниво пытались прочесть мысли Павла; не смеется ли молодой над его исповедью, не жалеет ли сверх меры?
– Все это, понимаешь, кажется теперь очень уж простым, – говорил Стокопытов. – Но это ежели со стороны вам, сосункам, смотреть! А как оно было на самом деле, вы знаете?.. Кури!
Дрожащими пальцами поднес Павлу горящую спичку, закурил сам. Жадно хватил первую затяжку, а обгоревшую, скрюченную спичку швырнул не в пепельницу, а через всю комнату, к двери.
– Было оно так, что спать приходилось не больше четырех часов в сутки. Аврал! Ударник! Прорыв! Имеешь понятие? Нет? А как же не прорыв, когда инженеров отправили в тайгу дрова резать, а мы крутись. Опять же спросишь, как насчет учения? Так ведь требовали только «Краткий курс», да и то я на четвертой главе увяз по самую маковку. На большее времени не отпускалось. Какая там техника и экономика! А еще и другое надо учесть, – рассудительно продолжал Стокопытов. – Человек есть человек. Он, может, и золотая голова, и преданный до последней жилки, но он – человек. Живой! А живой человек иной раз слабость может проявить. Нет, не на фронте, не в бою с врагом – то дело другое. А так вот, лежа в кровати, за столом, в разных посторонних мыслях. – Он помолчал, соображая, как лучше выразиться. – Я к чему это… К тому, что ты, к примеру, директор со стажем и жена у тебя красивая баба, модница, с крашеными ногтями. И подпирает такое обстоятельство, что тебе нужно в восьмой класс ходить. Ну, так как же? Пойдешь ты в него, в класс, в данной конкретной обстановке? Говори, я тебя спрашиваю!
Павел не ответил, собираясь с мыслями.
– То-то и оно. А все думают, что просто! После войны, правда, многие занялись чем надо. Но опять-таки кто как, по условиям. Я, к примеру, капитаном вернулся, в орденах, на старое место. Гонору было по завязку. Думал, что так пройдет. А оно не проходит, Терновой, не проходит! Ничто старое даром не проходит, слышишь?!
Это было какое-то извержение души. От усталости, от стенокардии, оттого, что человек не может же, в самом деле, жить с запертой на замок душой.
– Разоткровенничался я с тобой, Петрович. Из-за чего? Из-за твоего глупого вопроса: как же, дескать, ты, Стокопытов, не можешь Кузьмича подменить в гаражах? И захотел я, чтобы ты – а ты вот тут мне здорово понравился! – ткнул начальник пальцем в приказ, – чтобы ты понял все и не подумал черт знает как обо мне. Я свою жизнь… многое в ней не одобряю, но хлеб ел честный, трудовой. Ясно тебе? А то ведь у нас как? У нас умеют человека… э-э… и возвысить не по заслугам, и обидеть не по грехам.
– Да что вы, Максим Александрович! – покривил душой Павел и почему-то оправдал за это себя. Получалось, что говорить правду иной раз прямо-таки невозможно. – Разве я что говорю? Ну, не всем же механиками быть! И за душой у меня ничего такого… Я одно хочу, чтобы порядок, чтобы люди могли спокойно работать, не тыкали в меня пальцем, да и в вас… тоже.
Стокопытов понемногу успокаивался, веселел. Он понимал, что Терновой попросту щадит его, но и за то был благодарен. За всю жизнь так и не нашлось времени, чтобы выяснить такой никчемный вопрос: от души ли признают его как начальника, или просто терпят как нечто неизбежное, а тут ясно видел Максим Александрович: жалеет его Терновой, по-сыновьи так оберегает.
– Так что же? Как с гаражами?
– Справимся в случае чего вдвоем.
– Значит, подписывать?
Стокопытов взял толстый карандаш – он так и назывался «деловой» – и размашисто нарисовал привычную утку с кудрявым хвостом.
– Вот, бери! – с тихим восторгом сказал он. – Действуй!
И, еще раз оценив свою подпись и Павла, отходившего к двери, добавил:
– Говорил я: будет из тебя кадр что надо. Академик! Созывай людей, поговорим, посоветуемся с народом!
Незадолго до вечернего звонка Павла позвал к себе Пыжов.
18
В этот вечер школьные уроки тянулись мучительно. Павел плохо соображал за партой и едва дождался последнего звонка. Из головы не выходил весь этот сумбурный день, шумное собрание и неожиданный, совершенно непонятный поворот Пыжова, что называется, на сто восемьдесят градусов.
Павел был переполнен этими впечатлениями, а Лена прямо из класса взяла под руку, прижалась мягким плечом, без нужды начала вдруг задирать Костю Меченого, чтобы отстал. Спускались по лестнице, Костя шел на две ступеньки сзади и тихо посмеивался.
В вестибюле, у вешалки, стоял Сашка Прокофьев, держал наготове ее пальтишко.
– Ты чего? – вызывающе спросила Лена.
Сашка подал ей пальто, как заправский гардеробщик, и было у него такое хмурое лицо, хоть чаевые давай.
– Так, – сказал Сашка. – Жду вот…
– А Элька где? – насмешливо спросила Лена.
– Ну, дома… в общежитии.
– Ну и шел бы к ней, девчонка там страдает, а ты…
Лена откровенно издевалась, и Павлу стало не по себе. Он поплотнее надвинул ушанку и двинулся к двери. Но Лена вцепилась снова в рукав, побежала следом. На крыльце только обернулась еще.
– Иди, иди, Саша, в общежитие! Меня никто не обидит.
Павел в душе чертыхнулся. Эта горластая толстушка с задиристыми глазами становилась около него робкой и ласковой, настойчиво искала дружбы. Он уставал от ее пристрастных, даже назойливых взглядов. Не первый уж раз по пути из школы искала случая уединиться, требовала внимания. К чему?
И Сашка… Еще новое дело: ревновать без всяких поводов со стороны предполагаемого счастливца.
Сашка, наверное, побрел бы за ними, но его задержал на крыльце Меченый. Донесся его хриплый хохоток.
– Курить есть? Да ты погоди, погоди. Не видишь, что ли, нам в другую сторону и вообще не светит?
Остались. Вот черт!
Сухо похрустывал снежок под валенками, над головой катилась огромная праздничная луна, вокруг нее зыбился фосфорический круг – к близким морозам.
– Погуляем? – робко шепнула Лена, опустив голову. Веселость ее сразу пропала, в голосе была не то что просьба, а мольба.
Павел промолчал, глядя под ноги.
Мимо пронеслась грузовая машина, блуждая фарами по снежной обочине. Замелькали тоненькие березки, мерзнущие вдоль тротуаров.
– Ты устал, да? – вдруг заботливо, как-то по-матерински спросила Лена.
Он не ожидал этого вопроса – в нем не было ни прежней игривой задиристости, ни робкого смущения. Простая домашняя забота: «Ты устал, да?»
– Сказать по правде, черепок пухнет, – доверчиво признался Павел, поправляя ушанку и крепче взял Лену под руку. – Знаешь, какой день сумасшедший! И потом… Я окончательно перестал понимать людей. Ну, не всех, конечно, а вот своего начальника Пыжова не могу постигнуть.
Да, его вовсе не удивит, что на собрании Эрзя Ворожейкин будет задавать каверзные вопросы, а Ткач и Тараник прямо пойдут в наступление («Уравниловку вводят! Давят рабочую инициативу!»). Можно было так же заранее предположить, что за Павла вступится старик Полозков, убедит всех, в том числе и Эрзю, голосовать за групповую сдельщину, а Мурашко и Муравейко под конец заорут «ура» – им понравилось, что звенья можно комплектовать полюбовно, по взаимному согласию и тракторы за ними закрепят определенные – Кузьма Кузьмич не сможет совать парней под каждую аварийную машину.
Но Пыжов! Откуда он узнал обо всем?
В конце дня Пыжов пригласил Павла и очень вежливо попросил таблицы и новый приказ. Быстро просмотрев бумаги, он благодушно откинулся в кресле и с неподдельной откровенностью подмигнул Павлу:
«А я, между прочим, думал, что у вас на это уйдет гораздо больше времени. Рад, что ошибся! Вы наилучшим образом воспользовались моими советами».
Павел опешил. У него начали краснеть уши.
«Я только удивлен, почему вы не показали мне черновых расчетов, не дали приказ на визу. Отношу к вашей горячности и малому опыту. В другой раз прошу такие важные документы оформлять соответствующим порядком».
Вот тебе и Пыжов! А Павел уж посчитал его кабинетным консерватором! Впрочем, он и теперь плохо понимал его. Пыжов напоминал чем-то румяный и самодовольный колобок, тот самый, что от бабушки ушел и от дедушки ушел, а по нынешним временам и Лису Патрикеевну обойдет. Он прекрасно разбирался в тонкостях своих не очень простых, а иной раз и не вполне ясных обязанностей, так что Павел Терновой в любом случае мог выглядеть перед ним не более, как ребенком, в лучшем случае – способным учеником.
Пыжов, значит, давал ему нужные установки, он одобряет.
А может, он попросту разыгрывает Павла?
Нет, не похоже. Вот он прикоснулся пухлыми, нерабочими пальцами к безукоризненно-прямому проборчику на круглом черепе, словно желал лишний раз убедиться: на месте ли пробор, не слизала ли случайная забота остатков шевелюры, и с удовольствием перелистал бумаги заново.
«На будущее имейте в виду, что такие вещи в одиночку не делаются, Павел Петрович, – миролюбиво заметил он. – Я бы считал даже, что материалы следует завизировать в тресте. Но поскольку это опыт, временно проведем его на свой страх и риск. Директора я уже поставил в известность, партийная организация в курсе».
«Когда же он успел предупредить, если я только закончил проект приказа?» – запутался Павел. Но и это было еще не все: Пыжов тут же легонько пожурил его за… уклонение от технического обоснования прежних норм.
«Опыт опытом, а план обоснования вы, пожалуйста, не запускайте!» – мягко напомнил Пыжов.
Значит, Пыжов покуда не верил в опыт? Или у него были какие-то другие соображения? Но какие?
– Черепок пухнет, – повторил Павел, глядя на полное, бледноватое под луной лицо Лены. – Ты вообще-то представляешь, что такое тех-нн-ческое нормирование?
– Знаю, – грустно кивнула Лена, не поднимая глаз. – Знаю. Просто – нелегкая работа, только и всего. – И вдруг высвободила руку, подняла к нему темные от гнева глаза: – А ты знаешь, что такое… одиночество? – Голос ее оборвался на вдохе, сбился на шепот. – Одиночество! С войны, с блокады, с детских домов? С тоски по неизвестной маме?
Лена заплакала молча, беззвучно; он увидел только на бледных щеках темные ползущие капельки и дрожащие полуоткрытые губы.
– Ну… Лена! Что ты?! – растерянно забормотал Павел, зачем-то снимая перчатки. – Ну, зачем же ты!..
Он уже вытирал ей слезы теплыми пальцами, растерянно ерошил тугую, жесткую на ощупь челку, выбившуюся из-под косынки.
Холодная луна заливала улицу мертвым блеском. Пробирала дрожь.
– Проклятый… Проклятый нор-ми-ровщик! – вдруг яростно прошептала Лена, отталкивая его руки, отирая лицо рукавом, и отступила в сторону.
Поправила косынку, подбила волосы и пошла тихонько впереди него, злая, замкнутая, одинокая.
Когда подошли к общежитию на Кировской, Павел еще не успел прийти в себя. А она спокойно подняла руку в варежке, стряхнула снежинки с его плеча (точь-в-точь как Надя в прошлый раз) и, вздохнув, сказала с усталым равнодушием:
– Иди отдыхай, поздно уже… И… – голос чуть подтаял, – и прости меня, Павлушка.
– Что ты! За что?!
– Так. Ни за что, – совсем твердо, почти бесстрастно ответила Лена.
Коснувшись на прощание варежкой его щеки, быстро пошла к общежитию. Сухо заскрипел снежок.
Он стоял, растерянно потирал руку перчаткой, ждал, что она обернется. Лена не обернулась.
От холода, усталости, бурного дня постукивало в висках.
Дома Павел сказал матери:
– Завтра пойду на работу на два часа раньше, дефектовщиком по совместительству заделался. Разбуди, если разосплюсь.
Мать вздохнула – она по привычке, со времени работы на трассе, жалела его.
А Катя скептически усмехнулась.
– В школу бы не опаздывал, а реформы в масштабах гаража мог бы делать и не с таким уж рвением!
– А ты откуда такими сведениями располагаешь? – холодно спросил Павел.
– Один знакомый у меня есть из вашей конторы, он все знает, – насмешливо сказала Катя и, поставив ему чай, ушла в свою комнату.
«Сейчас будет свои бигуди закручивать!» – почему-то озлился он на сестру. Голова окончательно раскалывалась. Неизвестно почему Павел в последнее время стал внимательнее к матери, но враждебнее к сестре. Злился на Катю без всяких, казалось бы, поводов.
Мать, конечно, пожалела его – в мастерские Павел пришел только в половине девятого. В цехах работали уже больше часа.
В гараже было шумно, и он поспешил туда.
Сквозь привычный запах окалины и горелого масла, сквозь синюю дымку отработанного газа он ощутил вдруг некое беспокойство, встревоженность людей. Ощущение было странное, необъяснимое, и все же оно не обмануло его.
Ремонтники не работали. Ткач сыпал громогласными ругательствами, наступал на Ворожейкина, а тот не сдавался, отвечал не менее круто. В сторонке, на перевернутой жестяной ванне сидел Тараник, мрачно сплевывал и затравленно озирался. Остальные молча внимали со своих мест. Ни начальника, ни мастера в гараже не было. Кузьма Кузьмич, впрочем, теперь и не обязан был вмешиваться в слесарные дела, он отвечал за механический.
– В чем дело? Почему базар? – спросил Павел.
Ткач злобно глянул и, словно обрадовавшись, шагнул навстречу.
– Первые плоды приказа! Анархия – мать порядка! Это же вре-ди-тель-ство!
«Этого и нужно было ждать для начала», – сообразил Павел, а Ткачу заметил:
– Ты потише. И говори толком!
Говорить толком было нечего. Оказалось, что любимец бригадира Тараник после добровольной разбивки по звеньям оказался за бортом, его никто не хотел в напарники.
Просто удивительное дело! Человек больше года висел на Доске почета, получал больше всех в кассе. И как раз с ним-то никто не хотел работать. Отсюда и разгорелся сыр-бор.
Павел развеселился.
– Из-за одного Тараника и скандалим? Простой за твой счет, бригадир. И не напирай на людей, они сами как-нибудь разберутся. Сами решат, как быть с дутыми рекордистами!
Тут уж не выдержал Тараник:
– Как то есть люди! А я кто, не человек? Безработным мне, что ли, быть? Или как?
– Безработных у нас не полагается, а единоличником… вполне! – возразил Павел. Его вдруг поразила одна мысль – целое открытие.
Еще вчера Стокопытов был не в силах выгнать этого проходимца с отличными показателями, даже если бы захотел. Недоставало нужной формулировки. А жизнь, еще только направленная по верному руслу, распорядилась совсем просто, без канцелярских тонкостей и ухищрений.
– Безработных у нас нет, – повторил Павел, обходя Тараника, словно неодушевленный предмет. – Таких, верно, не водится, а вот паразиты еще, к сожалению, есть. Сиди, жди начальника. Может, определит в смазчики.
– Много берешь на себя, Терновой! – фальцетом закричал Ткач. – Много берешь! Не в свое дело лезешь всеми четырьмя лапами! Мы еще посмотрим, до директора дойдем! А нет – ищите нового бригадира!
Ну, этого и слушать нечего.
– Толкуй с людьми, что ты ко мне-то привязался? – кивнул Павел Таранику и направился в контору.
Но у порога неожиданно остановился.
Черт возьми, как же он сразу не заметил? Два трактора, приготовленных вчера к демонтажу, были уже раскиданы по узлам и деталям. Ведь их должны разбирать с его участием!
Ткач попросту срывает все его попытки вмешаться в ремонт. Теперь попробуй определи категорию износа: каретки разобраны, катки свалены в общую кучу. Пусковые моторы без кожухов валялись на монтажном столе, а на ближнем тракторе уже сорвали и топливную аппаратуру. В спешке по полу разлили масло. В недрах вскрытых бортпередач хитровато и маслянисто скалились зубья шестерен. Вот гады!
– А кто разрешил без контроля раскидать новые трактора? – глухо, угрожающе спросил Павел.
Ткач давно ждал этого вопроса. Неторопливо, вразвалку подошел к Павлу, независимо поправил свою кепочку.
– А что прикажете, ожидать вас всей бригадой? Пока отоспитесь в постелях!
– Но у тебя же на сборке до черта!
– Мне видней, Терновой.
– Я эту скоропостижную разборку к, сдельной оплате не приму, учти. Хватит сочинять высверловки болтов!
Ткач позеленел, ринулся с поднятыми руками:
– Кровь из работяг… пить?!
Павел стиснул зубы. Так захотелось хоть на минуту сложить с себя конторские обязанности и потолковать с Ткачом по-рабочему, глаз на глаз.
– У меня есть право, – спокойно сказал он. – Нормировать только абсолютно точные объемы.
– Это мы еще посмотрим! За самоуправство потянем куда надо! Как мелкий хозяйчик крутишь-вертишь!
– Ну чего мелешь-то, чего мелешь?! – раздался вдруг металлически-звонкий девичий голос.
Это Лена.
Она уж минут пять стояла в дверях механического, слушала мужской гвалт.
– Чего ты мелешь, рабочий человек?!
Ткач цыкнул сквозь зубы длинным плевком. Отвернулся. Но Павел отчего-то заскучал от этой неожиданной поддержки.
Дожил, докрутился! Девчонки-хохотушки начинают оборонять.
Ну, погоди, Ткач!
В гараже появился Стокопытов.
Едва услыша о повременке, многие сразу же приняли сторону Ткача, ополчились на Павла. Стокопытов часто заморгал, терпеливо выслушивая слесарей.
Ох, как не любил начальник этих трений с бригадиром и слесарями! Как ни оправдывай их, а все же конфликты… Разбирательства эти могли нежелательно сказаться по службе. К тому же правого всегда трудно отличить от виноватого, почти столь же трудно, как сработанную деталь от исправной, – он же не был механиком! А Терновой по молодости лезет на рожон. Подведет он его перед самой пенсией как пить дать!
– В чем дело? – спросил он Тернового.
– Приказ срывают умышленно, – сказал Павел деревянным голосом, норовя угодить в уязвимую точку стокопытовской души. – Вместо того чтобы заканчивать старые машины, Ткач по-воровски раскидал еще две. Так дальше нельзя работать!
Не выполняется приказ! А Стокопытов не раз говорил: «Сначала выполни распоряжение, а потом можешь критиковать и жаловаться».
– Ткач, пишите объяснение! – сказал Стокопытов. И, вскинув голову, направился в кабинет.
– Не буду писать! – заорал Ткач. – Снимайте с бригадиров!
Из дальнего угла скалились Мурашко и Муравейко, они вовсе и не бросали работы. Эрзя Ворожейкин с досадой плюнул и, вооружившись ключами, полез в смотровую яму.
– Давайте, ребята! За дело! – сказал Павел. – Звенья не отменяются.
Стокопытов ждал его в кабинете, успел включить свет. Круглое, мясистое лицо обвисло мешками, выражало страдание.
«А не перегнули мы с тобой, дружище?» – прочел Павел в его усталых глазах.
