Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)
– А-а, Торопова! Садись, садись, располагайся как дома! Быстренько ты домчалась… Как дорога?
Он протянул к ней обе руки, но с места не встал.
Катя размотала шарф, сняла варежки и оправила, тряхнув головой, свои тяжелые косы за спиной.
– Вы, кажется, товарищ Сергеев? А где же первый?
– Товарищ Рочев в начале января призван. Один я теперь, замотался совсем…
– Да уж, замотались! Полгода у нас не были, – строптиво сказала Катя.
– К тебе и год можно не ездить, знаю, что порядок! А вот в Шоре две недели пришлось торчать. На Верхней Омре секретарь тоже получил повестку, а заместитель, твоя ровесница, еще не вошла, как говорится, во вкус. Тоже оставлять без поддержки нельзя.
Катя кое-что знала о пристрастии второго секретаря к своей верхнеомринской ровеснице, но не особенно доверяла слухам – сплетня, мол. А сейчас почему-то поверила. Может быть, оттого, что Сергеев ей чем-то не понравился.
– Не вошла, значит, во вкус девка на Верхней Омре? – тонко усмехнулась Катя. – Ну, я тоже, между прочим, нуждаюсь в вашей помощи. Приехала вот жаловаться. Судиться!
Она присела к столу, расстегнула верхние петли полушубка. Кумачом горело исхлестанное ветром, обожженное морозом лицо.
У нового секретаря вытянулась физиономия, брови дрогнули и поползли вверх.
– С кем же? На кого то есть жаловаться?
– На вас, товарищ Сергеев!
– Н-не понимаю…
– Да вы видели когда-нибудь, хоть в кино, как молотят цепами? Нет? Ну а у нас девчонки все руки оббили. Локомобиль какой уж год ждем? Добро – мужчины до войны управлялись. А теперь-то как же?
Сергеев хотел ее прервать, но Катя продолжала свое:
– Ведь целых три деревни ждут. Я уже лоб на этом деле разбила, председатель Совета куда-то обращался – и все, как говорилось в старину, в пользу бедных!..
– Подожди, подожди-ка! – насмешливо воскликнул Сергеев. – Затараторила: три деревни, два села, восемь… к-гм… Не горячись. Вот так всегда: приедут, пожалуются, накричат – и опять в лес! Это наше дело – приехать и кричать. Знаешь об этом?
«Странная эта Торопова, – подумал Сергеев, – о том, что хлеба не хватает, смолчала, а о каких-то локомобилях шумит…»
– Вопрос вот какой. – Он примиряюще положил руку ей на плечо. – В верховьях вашей речки начинают очень важное строительство. Надо туда подобрать людей. Строго в добровольном порядке, потому что… условия, сама знаешь, будут нелегкие. В палатках! А брать придется девчат. Ребята, какие остались, еще понадобятся здесь. Так вот – брать только добровольцев, и чтобы слезокапов не было. Честь райкома…
Катя резко вскинула голову:
– А по-моему, надо наоборот: не строго по желанию, а строго с ограничением брать. На новостройку все пожелают, все, без исключения! Это уж я знаю.
Сергеев удивился:
– Это хорошо, если так. Прямо здорово, а? Полная сознательность, значит?
– Какая там сознательность! – с непонятной яростью возразила Катя. – Совсем избили, изъездили словцо! Не сознательность, а кровное дело! Каждому жить хочется, а не молотить цепом!
Сергеев снова остановил ее:
– Ближе к делу, Торопова! Я за этим и вызвал тебя, что ты самая горячая из наших секретарей. Давай посоветуемся: кого можно назначить бригадиром и рекомендовать комсоргом? И вообще – как лучше все это провернуть?
– А много надо? – спросила Катя.
– От нас – человек тридцать, может, с полсотни. Соседние районы тоже дадут… Что ты на это скажешь?
Катя встала, быстрым движением одернула на себе полушубок и, куснув нижнюю губку, вскинула глаза на секретаря:
– Разрешите, товарищ Сергеев, мне все это дело взять на себя?
* * *
Можно только удивляться, как при своей пронырливости и постоянной осведомленности об окружающей обстановке Алеша Овчаренко не встретился в пути с новым приятелем – Горбачевым. Ведь колонна шла от Катиного костра до Пожмы добрых двенадцать часов, а Горбачев ее возглавлял.
Но получилось довольно просто. Ночью Николай спал в передвижном домике у железной печки, а для Овчаренко такой заманчивой возможности не представилось. Едва догнав последние сани, он узнал от буровиков, что одну из машин ведет его старый дружок Мишка Синявин. Когда колонна остановилась у какого-то ручья на заправку радиаторов, Овчаренко разыскал Мишкин трактор, забрался в теплую кабину и прикорнул там до полудня. В дверцах кабины вместо побитых стекол были вставлены фанерки. Кругозор сократился настолько, что Алексей, проснувшись, заскучал и вспомнил о фляге.
До самого поселка они с Мишкой неторопливо посасывали согревающую жидкость, и, когда фляга опустела, Мишкин трактор стало малость заносить, а в душе напарника вовсе притупилось сожаление по поводу неудачи в военкомате.
Колонна вошла в поселок часам к семи вечера. Возникло основательное опасение, что все наличные силы будут брошены на разгрузку. А у Алешки не было как раз никакого настроения катать трубы и кантовать тяжелые ящики. Поэтому он незаметно выскользнул из кабины, благо вокруг уже сгущались сумерки, и решительно направился в барак.
Барак был длинный, скупо освещенный керосиновой лампой – в поселке еще обходились без электричества. Обитатели его собирались ложиться спать, но, когда прибыла колонна, кое-кто, наскоро одевшись, побежал за новостями и, конечно, попал на разгрузку. Многие поднялись, зачадили самокрутками.
В бараке было довольно свежо, а печь – железная бочка с трубой из обрезка обсадной колонны – оказалась нетопленой. Обнаружив за жестяной дверцей холодный пепел, Алешка выпрямился, строго и презрительно оглядел барак.
– Обленились, волосатики, без идейного руководства! – заорал он. – Чья очередь дрова колоть?
Очередной истопник, по-видимому, убежал на разгрузку либо спуталась очередь, потому что на вопрос Алешки никто не ответил.
Как и во всяком другом общежитии, в бараке был, конечно, человек, которого можно заставить колоть дрова вне всякой очереди. Поэтому Алешка не раздумывая направился за печь, в дальний угол.
– Эй! Залежался, ч-черт! Не знал, что ли, я нынче должен приехать! – дурашливо, но требовательно крикнул он издали.
В сумраке, на угловых нарах, сидел сгорбившись длинный, костлявый старик с жиденькой бородой, в помятой нательной рубахе. Он поднял голову и посмотрел на Алешку с той застарелой тоской, которая за давностью переходит в равнодушие и слепую покорность. Старик хотел было встать, подчинившись окрику, но здоровенный мужик, сидевший рядом, – они, видимо, беседовали, – придержал его тяжелой рукой, круто повернул голову к Алешке.
– Бухой, что ли? – рыкнул он, сверкнув глазами. – Не видишь, толковище у людей! А насчет печки, моя нынче очередь была. Как раз тебя ждал. Вали протрезвись, потом тиснешь новости…
– Ты, Степан? – смешался Алешка.
– Я. Говорю – затопи печь, ну?
Алешка покорно повернулся и вышел. Было слышно, как он звякнул в темном тамбуре топором.
– Что ты на него так? Парень-то неплохой; – со вздохом заметил старик со странной кличкой Сто двадцать.
Скоро печка загудела. Алешка разделся и лег ничком на топчан, неподалеку от беседующих.
Сто двадцать рассказывал невеселую историю о том, как старший десятник Шумихин на расчистке просеки обнаружил у него в куче валежа и хвойного хлама два неразделенных строевых хлыста. Ругал непотребными словами, обзывал кулацким отродьем и под конец пригрозил судом.
История была скучная, Алешка не понимал, почему порядочный человек Степан Глыбин внимательно слушал ее. Да еще в угоду рассказчику поставил его, Алешку, в глупое положение.
Ну, Шумихин, хромой бес, конечно, вредная сошка. Он и Алешке однажды грозил судом, после того как тот украл у него палку с зарубками. Палка служила десятнику и костылем и метром. На костыль он опирался при ходьбе, выделывая вензеля скрюченной ногой, а метром замерял выработку – кубы и квадратную площадь. Метр, естественно, показался Алешке чрезмерно длинным, он тайно укоротил его вершка на два. Подсунул обратно, однако Шумихин сразу обнаружил содеянное.
– Это государственный эталон! – кричал он тогда на Алешку. – Копия его из земного поперечника происходит! А ты что сделал, вредитель паршивый?!
Нынешняя история с сосновыми хлыстами особенно ничего не добавляла к репутации Шумихина. Степан Глыбин, однако, не прекращал разговора.
– И куда ему столько дорог и просек! – возмущенно говорил он о десятнике. – На полтораста верст в тайгу залезли – и все мало. Теперь, говорит, надо усы от главной трассы тянуть в разные стороны… До окончания войны хватит этой тайги на нашу голову.
– Да, к самому Полярному кругу едем… – снова вздохнул Сто двадцать и вдруг поднял голову к Алексею. – Ты, заводной, не спрашивал десятника, что тут строить собираются?
– Оглобли к пушкам будешь заготовлять! – со злобой сказал Алешка и отвернулся.
– Военная тайна! – досадливо сказал Степан Глыбин и желчно усмехнулся. – У нас все тайна…
Замолчали. Тут-то в барак вбежал кто-то с погрузки и зычно сообщил:
– Новый начальник приехал, братцы!
Вокруг печки сразу образовалась толпа. Загомонили, задымили цигарками. Те, что оставались на топчанах, поднимали головы.
– Пожар, что ли?
– Новый начальник, дурья башка! Нефть будто бы из-под земли собираются качать на этом самом месте!
– Что ж, она, нефть, лучшего места, что ли, не нашла, что влезла в этакий бурелом?
– Шумихин, стало быть, на второй план теперь?
На минуту все замолчали. Кому-то, возможно, стало жаль старого десятника. Что ни говори, а понижают человека. А ведь с ним тут первую землянку рыли… Другой вздохнул с облегчением, будто в жизни уже переменилось самое главное.
– Ну, новый-то, может, поскорее о жилье подумает, – с надеждой сказал кто-то в углу и тоскливо оглядел барак – закопченный потолок из неструганых досок, глыбы намерзшего на подоконниках льда, рассохшиеся двери, в щелях которых посвистывал ветер. – Не барак, трактир трех бродяг!
– Насчет хорошего не жди, не то время! – мрачно махнул рукой Сто двадцать. – Новая метла, брат, чище метет!
– Мы работы не боимся, лишь бы хлебово было! – дурачился Алешка.
А человек, принесший известие о новом начальнике, задумчиво сказал у печи:
– Посмотрел я – совсем молодой парень-то… Из геологов, сказывают.
– Из геологов? – с горячим любопытством спросил Алешка и немедленно оказался у печки. – Вот это да! Значит, пр-равильное дело будет! Останыч, от оглобель я тебя освобождаю! – крикнул он старику со странной кличкой.
Алешка присел на корточки, пошуровал в печке, подбросил соснового смолья и березовых чурок с кудрявистой берестой. В раскаленном зеве печки с угрожающим гудом вскипело пламя. Живое, чуть курносое, самоуверенно-диковатое лицо парня и обнаженная грудь отливали медным блеском. Он блаженно щурил глаза, причмокивал пухлыми губами, раскуривая цигарку. Потом захлопнул жестяную дверцу, присел на скамью. Барак снова погрузился в сумрак, багрово засветились раскаленные бока печки. В тишине явственно слышалось глубокое дыхание и покашливание уставших на лесосеке людей.
– Я одного геолога знал… – затянувшись и не глядя на окружающих, сказал будто самому себе Алексей. – Рабочим в экспедиции у него был. Вот то человек был! Справедливый и точно железный. Артюхов… По трое суток иной раз не спал. Прет, бывало, в своем инвентарном свитере в жару и в мороз тайгой как лось! И мы около него как лошади работали: прямо в душу залез! Самому двадцать четыре, а голова – что академия!..
Алешку не перебивали.
– Раз приехал какой-то старик с бородой и в очках проверять, что и как. А наш давай ему заливать всякие ученые вещи. Мудреными словами его – с толку: свита, структура, арке-зой! Ну, дед видит, что тут все в порядке, говорит: покажите, мол, карты. А что карты? Карты у такого человека всегда козырные – четыре сбоку, ваших нет. Поглядя карты, значки поставили. Ничего не сказал дед, похлопал по плечу, вроде обиделся, что выругать не за что, и уехал. Потом видим – нам премия…
– Тебе она к чему? – засмеялся в своем углу Степан Глыбин. – Один черт, ты ее проиграл на другой день…
– Занятная история с нашим геологом потом была, – не обращая внимания на издевку, продолжал Алешка. – Объезжали мы за лето десяток деревень, и куда ни завернем, Артюхов наш присматривается: гирю-двухпудовку искал. На зиму в город захватить, значит. Развитием заниматься. Ну, куда ни зайдем, нет гири – и все! Как назло! Только к самой осени в одной деревухе, смотрим – валяется около склада этакая ржавая груша. Я говорю: «Давай, Виктор Петрович, я ее смою?» – «Не сметь!» – говорит… Получил ее по бумажке. Там тоже, конечно, рады были: то бросом валялась, а то сбыли по безналичному расчету. Все копейка на трудодень. Чин по чину… Ну, нашел – хорошо. А ведь нам обратно до тракта километров сто с лихвой. Речками да пешкодралом только и можно пробираться. Места не хуже вот этих… Так, не поверите, взвалил на спину и сам все сто километров нес!
Люди весело загомонили, кто-то откровенно свистнул:
– Брешешь ты все, дьявол рыжий!
А Сто двадцать лишь рукой махнул:
– Чего другого, а головой в стену биться – этого кругом хватает!
Овчаренко упрямился:
– Век свободы не видать! Голову на отрез!
– Твоей голосе, Лешка, цена известная!..
Цену Алешкиной голове установить доподлинно, впрочем, не удалось – помешали.
Низкая тяжелая дверь барака вдруг широко распахнулась от пинка, а из тьмы тамбура на свет лампы шагнул высокий сухощавый парень в новеньком белом армейском полушубке нараспашку и добротных шерстяных брюках с напуском. Весело поблескивали хромовые начищенные сапоги в гармошку. Каждый носок уточкой.
Это был Иван Обгон – редкий гость поселка, известный предводитель «малины» в районном масштабе. Его никак не могли уловить городские органы, поскольку появлялся он довольно неожиданно и так же исчезал, будто проваливался в землю.
Он мигнул Алешке, – видимо, они были знакомы – и, отставив ногу, с высоты своего роста оглядел барак.
– Создай обстановку… – хрипло, скороговоркой приказал Обгон.
Алешка подчинился.
– Заслушайте краткое сообщение, граждане! Тихо!
– Дань пришел собирать, ворюга… – бормотнул в углу Сто двадцать.
Обгон решительно выступил вперед:
– Как вам известно, граждане, до последних времен вы жили по первобытному способу: «Кто первый встал, того и сапоги», – с язвительной иронией заговорил он, умело выставляя напоказ золотую коронку в углу рта. – Теперь начинается пе-ри-уд сознательности. Наш концерн гарантирует вам полную сохранность штанов, а также зашитых в пояса франков, но… при твердом условии! Вы ежемесячно вносите мзду в пользу концерна. Размер ничтожный – всего двадцать пять франков на рыло, четвертную значит, либо неликвидный талон на овощи…
– Бурные аплодисменты! – за всех сказал Овчаренко. – Гоните пошлину, братья славяне, за безмятежность сна!
Обгон пошел между койками. У притолоки стоял в спокойной и небрежной позе его телохранитель – вовсе бандитская рожа.
И дело шло. Шуршали бумажки. Обгон обошел стороной только Степана Глыбина, зато у топчана в углу задержался дольше обычного. Сто двадцать, как видно, не спешил платить.
– А ты что, кабаржина облезлая? – грозно прохрипел Обгон. – Поверти, поверти шарами-то, я подожду. Ты думаешь, я не знаю, что у тебя под кроватью фанерный угол, а в нем очаровательная поллитра с топленым маслом?
Старик заворчал.
– Во-во! Приделают к ней ноги, и пойдет она на толкучку за двести франков, чучело. А тебе четвертной жалко! А не хочешь – давай капустный талон. Один черт, овощи не выдают вам второй месяц и, как я слышал в авторитетных кругах, выдавать не собираются!
Операция закончилась в десять минут. На этот раз Глыбин почему-то не вступился за соседа.
Когда Обгон исчез, никто не попытался обсудить происшествия: оно вошло в привычку. А милиции в поселке не было. Только Сто двадцать, укладываясь спать, зло сплюнул:
– Одно слово – лес… Закон – тайга, начальник – Шульга.
И, закрывшись одеялом до подбородка, добавил:
– Сюда не новых начальников нужно, а угрозыск с собакой!..
4. ЭТО И ЕСТЬ РАЗВЕДРАЙОН…
В пути Николай мог по достоинству оценить работу, уже сделанную людьми до его приезда.
Они проломились с топорами сквозь тайгу на сто с лишним километров, но это была лишь половина дела. Нужно было построить лежневую времянку – выстелить сто тридцать тысяч метров трассы тонкомером и жердями, чтобы к Пожме можно было проехать не только зимой, но и летом, не рискуя утопить трактор в чарусе. Они построили полтора десятка мостов через речки, ручьи и бурливые по весне суходолы. Попутно пришлось срезать сто тысяч кубометров грунта на косогорах и насыпать пять километров дамб. Это была адская работа, и ее сделали триста шестьдесят человек – народ, именуемый в управлении коллективом Верхнепожемского участка.
Но они не успели к зиме построить себе хорошего жилья, не протянули нитку телефонной связи, у них пока не было электричества. Движок и генератор, упакованные в ящике, ехали сейчас где-то в колонне.
Они не успели построить буровых вышек, не начали главного – бурения скважин. И поэтому никого не удивляло сделанное. Им говорили: надо сделать еще то-то и то-то, нужно пережить зиму в дырявых бараках, нужно дать нефть и газ – страна, охваченная пожаром войны, требует…
В колонне было одиннадцать тракторов – весь транспортный резерв северного комбината. За каждым трактором ползло по два санных сцепа. На санях громоздились буровые трубы, паровые котлы, дизеля, цемент. Дорожный настил коробился и трещал под гусеницами и тяжким грузом. Две бригады буровиков – сорок человек – поочередно шли за колонной, чтобы наскоро восстанавливать развороченную времянку. Отставшим предстояло идти пешком, колонна не могла ждать…
Николай стоял на переднем тракторе – трактор был без кабины, – придерживаясь рукой за подлокотник сиденья, жадно смотрел вперед, на белую ленту просеки, стиснутую лесным завалом, сугробами снега.
Трактористка, девушка с плоским безбровым лицом, из северянок, в комбинезоне поверх ватной стеганки и в промасленной ушанке, держалась из последних сил. Хорошо еще, трактор работал исправно. Лишь изредка трактористка прихватывала фрикцион или головку акселератора, и машина, послушно занося радиатор, ползла дальше.
Вторые сутки шли тракторы.
На толстой, бородатой елке, накренившейся к дороге, Николай заметил засеку. На ней кособоко теснились цифры, написанные по мокрому химическим карандашом: «ПК—1230».
– Четыре километра дороги осталось? Дальше целиной пойдем? – закричал Николай в самое ухо трактористки.
– Шесть! – обернулась она, и Николай больше по движению губ понял возражение.
– Дорога – только до сто двадцать седьмого? – снова прокричал ей Николай, доверяя сведениям, которыми его снабдили в управлении.
Она отрицательно покачала головой:
– Позавчера было! Теперь до поселка вымостили. Здесь цифры каждый день растут, слышите? Дорогу ведь наш Опарин строит, слыхали, наверно… – Слова ее растворились в грохоте трактора, шедшего на подъем.
Место, которое так хотелось увидеть Николаю, открылось внезапно, под вечер.
С гребня горы лежневка стремительно скользнула вниз, потом подалась вправо и ушла во мглу к речной пойме. И в самом конце ее Николай рассмотрел в сумерках черные крыши бараков, снежные холмы, из которых курился дымок, – палатки. За бараками торчали нагие стропила недостроенных домов. Отсюда, издали, строения казались спичечными.
«А ведь это называется отныне разведрайоном!» – с чувством удивления и тревоги подумал Николай.
В поселок приехали затемно. Едва трактористка выключила мотор, неизвестно откуда, словно из-под сугроба, вывернулся кривоногий прыткий мужичок в распахнутом кожушке. Полы кожушка трепыхались и тоже спешили куда-то вместе с хозяином.
Припадая на левую ногу и опираясь на толстую палку, окованный конец которой пронзительно взвизгивал на снежной дороге, старичок подбежал к Николаю:
– Вы начальник участка? Ждем, давно ждем… Здравствуйте! – и сунул ему свою горячую, суховатую ладонь. Рука была на редкость тверда. – Десятник-вышечник… Шумихин. Пока исполнял должность старшего, – представился он. – Полагается в таких делах рапорт, но сейчас особо рапортовать не приходится – ночь. Одна бригада в ночную смену, правда, вкалывает. Котельную у речки строим по экстренному заданию… А сейчас всех придется на разгрузку выгонять.
Николай не был так уж чуток на ухо, но заметил, что даже речь старшего десятника чем-то сильно напоминает речь парня из гостиницы.
– Да, разгрузить нужно все побыстрее, через два-три часа тракторы пойдут обратно, там их ждут! – сказал Николай. – Попутных грузов нет?
– Грузов нет. Есть трое больных: у одного воспаление легких, у двух цинга вроде бы. Их отправим.
– Домик на санях придется, видимо, отдать?
– Будка самим нужна. В кабины сядут, спальные мешки дам, – возразил старший десятник.
– С температурой люди?
– А кто их знает! Лекпома надо спросить.
Николаю что-то не понравилось в ответе Шумихина. Он кашлянул, сказал по возможности мягче:
– Будку, по-моему, нужно отдать. Сами перебьемся как-нибудь!
– Слушаюсь! – с неожиданной готовностью согласился Шумихин, и Николая удивила эта готовность.
Шумихин вызвал бригадиров, работа закипела.
Подошел огромный человек в шубе и натянутом на нее брезентовом плаще – буровой мастер Золотов. Едва шевеля застывшими губами, спросил наугад сразу Шумихина и Николая:
– Куда двигать? Место определяйте людям.
Шумихин еще раз придирчиво оглядел разгрузку и быстро заковылял в сторону бараков. Николай и Золотов пошли следом.
Из темноты выступил недостроенный дом без крыши. Его-то и отпер Шумихин, пропуская в темные сени спутников.
– Заходите, не бойтесь, чердачное перекрытие готово, окна вставлены, и печку недавно сложили. Заметьте: первая кирпичная печь у нас!
Он вошел последним, зашуршал во тьме спичками, засветил. Сообща отыскали на подоконнике лампу.
Николай и Золотов огляделись. Бревенчатые стены были хорошо выстроганы, кирпичная, неоштукатуренная печь, словно сеткой оплетенная швами кладки, жарко натоплена. Под низким потолком скопился нежилой запах смолы, мокрых опилок, талого снега. На полу мокро.
– Тесновато будет… – по-хозяйски прикинул Николай. – Какие еще есть помещения?
– Везде набито под завязку. Тут же есть вторая комната с отдельным ходом. Потом еще избушка, вроде охотничьей, на два человека. Там – я и завхоз. Думаю выселиться сюда, а вам вымоем ту хибарку.
– Обо мне потом, – сказал Николай. – С нами две девушки, им обязательно отдельный угол нужен.
Золотов грустно осматривал комнату: двадцать человек сюда вместить было невозможно.
– Придется двухъярусные кровати, – подсказал Шумихин. Для него, как видно, не существовало в жизни никаких затруднительных положений.
А бурового мастера такая перспектива возмутила.
– Здравствуйте! – недовольно сказал Золотов. – Не ползали еще по этажам, над головой друг у друга! Крыша не готова, мы вселяемся, и все равно человеческого места нету! К чему вся эта спешка, товарищ начальник? Сами себе на пятки наступаем. Явись мы на неделю позже, – гляди, и жилье было б готово…
Николай поддержал Шумихина:
– Явись мы сюда лет через пять – здесь трамваи будут ходить, и милиционеры в белых перчатках…
– Вы решительно надеетесь на месторождение? – угрюмо спросил Золотов.
– А вы что, не верите в здешних геологов? – удивился Николай.
– Геологам, положим, верю. По роду работы. Но бурение на Севере – это картежная игра. Недобор и перебор…
– Вы давно на Севере?
– Не привык еще… Да и привыкать трудно. Я узнал, эти девицы будут у нас коллекторами?
– А что? Дурная примета? – усмехнулся Николай. Он знал о причудах старых буровиков.
– Я не суевер, – хмуро отвечал Золотов, – а все же от женщин в бригаде отказываюсь!
Николай только рукой махнул – он не мог принять всерьез этих слов. А Шумихин не выдержал.
– Не нравится, значит, квартира? – со злой иронией спросил он. – Напрасно вы волнуетесь, товарищ! Ваш брат буровик на все готовое привык являться! А мы с Опариным в конце октября прорубились сюда с топорами и нашли у речки столб с дощечкой: «Поселок ВПУ». А поселка никакого нет – снег, зима с ветерком. Сифонит за милую душу… На дощечке, внизу, какой-то шутник из топографии написал: «Спасайся, кто может!» Ночей семь под открытым небом! В крутояре у речки подрыли пещерку, а сверху пробили дыру – это была печка, если хотите знать… И, доложу вам, днем без жилья вполне легко обходиться, в работе жарко. Ну что касается ночи – вопрос другой. Точно как на фронте, только обстрела нет и костры разводить не возбраняется. Так-то, дорогой товарищ… А сейчас – куда-а! Пять домов готовы, два достраиваем, дорога опять-таки действует, обсадные трубы на месте, арматура, – жить можно!
Золотов молча отвернулся, стал развязывать брезентовый мешок. Шумихин побежал посмотреть разгрузку. Через четверть часа он появился в сопровождении буровиков. Люди сгружали узлы, чемоданы, инвентарь в дальний угол, на стол, на приземистую скамью у стены. Закашляли, загомонили, зашаркали промерзшими валенками.
– Слава богу, доползли! Думал, окостенею на морозе.
– А ты бы поближе к трактористке – согрела бы…
– Заводной ручкой?
– Гляди, елка прямо в окно лапой лезет!
С грохотом вносили, устанавливали двухъярусные кровати вагонки. Дверь хлопала, по полу клубился морозный пар. Николаю снова показалось, что он попал в транзитный вагон дальнего следования, в гущу незнакомых и очень разных людей. С ними придется жить. И не только жить, но и делить труды и заботы, руководить. Как все это получится – он не знал, да и вряд ли кто мог бы наперед сказать ему об этом…
* * *
Да, люди на участке были разные.
Николай поднялся чуть свет, но, пока разобрался с буровиками, которых временно пришлось наряжать на строительные работы, Шумихин уже успел разослать остальные бригады и зашел за ним: с вечера условились побывать на месте будущей буровой.
Едва рассвело, на лесах недостроенных домов уже звонко перекликались топоры, визжали пилы. У ближнего сруба плотники выбрасывали на верхний венец балки чердачного перекрытия. «Раз, два – взяли!» – басил кто-то первый. «Раз, два – дружно!» – подхватывали все. И бревна ладно и весело ложились на леса. От штабеля за дорогой к срубу двигался кряжистый бородач с толстым, шестиметровым бревном на плече. Со стороны ноша его казалась огромной.
– Хорош мужик! За двоих управляется, – кивнул на него Николай.
– Этот – по настроению, – почему-то скептически хмыкнул десятник.
– Как по настроению?
– Ну, работает, пока настроение есть… А такого случая нужно год ждать. Вчера с утра сел к костру и сидит как пень. Руки над огнем греет, растопырился, как торговка на базаре, и даже придремал. «Я, – говорит, – сегодня дал торжественное обязательство: тяжелее шапки не подымать…» Потом уж припугнул я его. Схватился тогда за штабель, перетаскал поболе десяти кубиков! Работает раз в неделю, да и то где шуму можно наделать, сподручно орать: «Эй, ухнем!» Одна фамилия чего стоит.
Николай вопросительно обернулся к Шумихину.
– Глыбин, – пояснил Шумихин хмуро. – Из эвакуированных. А я все же подозреваю, что не миновал он отсидки или чего другого в том же роде…
«Припугивать» и «подозревать», как понял Николай далее, Шумихин был великий мастер – это был не только его главный метод руководства, но какая-то болезненная страсть. На лесоповале он придрался к бригадиру Каневу за высокие пни.
– Ты же потомственный лесоруб, дьявол! – кричал Шумихин, повертываясь вокруг своего костыля как циркуль. – Весна придет – лесхоз шкуру спустит за такую порубку! Два рубля с пенька!
Пни были не столь уж высоки, но Канев возражать не стал, постарался убраться с глаз. Тогда Шумихин навалился на тощего лесоруба с жиденькой иисусовой бородкой и утомленными глазами. Ему показалось, что лесоруб работает с ленцой, чего Николай по неопытности не заметил. Тут, правда, Шумихин не кричал.
– Останин! Опять волынку тянешь? – ядовито и прилипчиво спрашивал он и ковырял зачем-то палкой кучу порубочного хлама. – Опять на свои сто двадцать процентов, и ни метра больше?
– Отстань, Захарыч! От работы лошади дохнут, – мрачно тянул лесоруб.
– Ты мне эти кулацкие шутки брось!
Пальцы лесоруба дрогнули, он просыпал с завертки табак, вздохнул и стал заворачивать новую папироску. Долго возился с кресалом, высекая огонь, но к топору не спешил.
Николай в течение всего дня не вмешивался – нужно было сначала разобраться во всем самому.
Они прошли к берегу Пожмы. По глубокому снегу кто-то успел проложить лыжню, наторить ее в два-три следа. Шли, изредка проваливаясь, и Шумихин бурчал, поругивая кого-то за плохую тропу. За кустиком обледенелого можжевельника нашли топографический репер – торчащий из-под снега колышек.
– Завтра начнем тут вышку ладить, – азартно заговорил Шумихин. – Матерьял заготовлен. Лиственница своя, режь только. Нам бы шпалорезку сюда, товарищ начальник. А то на козлах, вручную, это что ж? Нос вытащил – хвост увяз, и так весь день, а продукции шесть досок…
Николай не знал, можно ли получить шпалорезку.
– А верховики есть?
– Вот и насчет верхолазов – дело табак, – огорчился Шумихин. – Четыре человека, а нужно бы двенадцать на первый случай. Не идут люди, на слабый харч ссылаются! Дрянь народ!
Николая покоробило. Харч на Пожме был не то что слабоват – дальше на нем ни жить, ни работать было невозможно. Вечером по приезде Николай хлебал жидкую овсяную размазуху из одного котелка с Золотовым, после еды они оба остались голодными. Николай постарался не заметить этого, памятуя шутливое студенческое правило: «Не делай из еды культа!» Затянул только поясной ремень на одну дырку. А Золотов обругал Николая за «терпимость веры», сказал, что они не беженцы, а производственный коллектив и что кормежка в жизни не последняя вещь. Когда Николай попробовал было намекнуть ему что-то насчет времени и военного положения, Золотов вовсе рассердился:
– О людях думать нужно! Завхоз тут либо дурак, либо жулик! На карточках едет! А где грибы, рыба из речки, брусника, в конце концов?! У государства нехватка – самим нужно думать башкой!
Вернувшись в поселок, Николай нашел завхоза. Выселившись из прорабской избушки, где он жил с Шумихиным, завхоз устроился в крохотном складе особо дефицитных товаров с железной печью-«буржуйкой».
Когда Николай боком протиснулся в его кабину, он лежал на кровати под полушубком, в тужурке и валенках. Страшно удивившись появлению начальника, он вскочил и, лихо козырнув, вытянул руки по швам.
– Здравия желаю, товарищ начальник! С приездом!
Это был молодой развязный мужчина в потертой красной кожанке, синих суконных галифе и новых валенках с отворотами на голенищах. В лице его, раньше времени изрезанном редкими, но глубокими морщинами, и во всей крепкой фигуре было много самоуверенности, довольства собой и какой-то вызывающей беспечности.
