Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)
– Норма правильная. Выполняйте, пожалуйста. Не первый день.
Ткач удивленно повел вокруг шалыми глазами.
– Ха, правильная! По книгам у вас тут все научно обосновано, а вот заставить самих съемником повертеть! Давай другую норму, не жмись! Говорю, на Ангаре сорок часов было, как из пушки!
Наряд снова лежал перед нормировщиком. Ткачу показалось, что старик колеблется, и он не отставал:
– Давай-давай, дед! Все одно тебе скоро на заслуженный отдых! Не то часы с дарственной прописью не присудим открытым голосованием, скажем: прижимистый был!
Резников обиженно заморгал, на впалых щеках проступил нездоровый румянец. Снова вздел очки на лоб.
– В чем дело? Почему вы считаете возможным… Почему вы оскорбляете меня?
Ткач страшно удивился, даже руками развел:
– Ну-у, ос-кор-бляете! Никто и не думал! Я по душам, мне же надо рабочим растолковать, я не за себя!.. А за семнадцать часов никто внутренний сальник не будет вам вытаскивать!
Старик вздохнул.
– В наряде ничего не сказано о внутреннем сальнике, – уступчиво сказал он. – Читайте: ремонт бортовой, и все.
Ткач обрадованно схватил наряд.
– Ах ты, грех! Это ж Кузьма виноват! Я мигом!
Он вылетел в гараж искать мастера, ватник взвился за плечами, словно кавалерийская бурка-недомерок. И тотчас его место занял Ворожейкин.
Мордвин Ворожейкин (Эрзя, как после узнал Павел, вовсе не имя, а национальность) выглядел куда аккуратнее бригадира. Было нечто армейское, щеголеватое в хорошо подогнанной спецовке, забранной под тугой флотский ремень. В разрезе ворота голубела удалая рябь тельняшки, а морская фуражка с крабом сидела на лохматой голове точно по уставу: чуть набекрень, козырек на два пальца от бровей. Судя по чистым сапогам, нельзя было предположить, что на дворе непролазная грязища.
Ворожейкин молча положил на стол Резникова три сотенные бумажки и возвратился к порогу. Сказал желчно:
– Я ж просил не начислять за Мишку. На кой ляд всучили в платежку?
Павел с недоумением глянул на Резникова, а тот уставился на бухгалтера.
– За обучение, что ли?
– Начислено правильно, – сказал Васюков, оставив в покое костяшки. – Ты чего бунтуешь, Ворожейкин?
– А то, что мы с Мишкиной матерью соседи! И отца у него убили в войну! А перед тем я у него в учениках ходил и Севастьян меня бесплатно в слесаря выводил! Держал в напарниках форменным сопляком… Себе в убыток, чтобы наши с голоду не пропали. Понятно вам это?
Передохнув, Ворожейкин внятно добавил:
– Какие мне за него деньги теперь? Чтоб поперек горла?
Он уже качнулся к двери и руку на скобу кинул, но Резников остановил. Поднялся вдруг из-за стола во весь свой длинный рост, смущенно протянул чистый лист бумаги.
– Вы… извините нас, пожалуйста, Ворожейкин… Меня лично. Движение души, так сказать, но придется все-таки написать заявление по форме, чтобы оприходовать. Садитесь за мой стол. – Старик с опаской и неприязнью глянул на деньги.
Эрзя пожал плечами. Перед тем как взять бумагу, вытер ветошью смуглые, пропитанные соляркой пальцы.
– Да вот, пускай Терновой напишет, а я подпишу. Я слыхал, его Селезнев тоже даром учил, дело не новое…
В дверях он посторонился: в контору снова вломился Ткач в сопровождении мастера.
Кузьма Кузьмич обеспокоенно присел около Резникова, зачастил птичьей скороговоркой:
– Ты, Васильич, на этого горлохвата не обижайся, а норму поправь: моя ошибка. Бортовую-то напрочь разбирали, оба сальника потекли. Вот, в наряде я дописал.
В наряде празднично светилась свежая строчка непросохших чернил.
Резников пытливо скосил старческие дальнозоркие глаза на Кузьму Кузьмича – дескать, жулики вы оба! – потом мельком на бригадира.
– Не о чем было и шуметь… Идите работайте. Я поправлю.
Павел взял пачку нарядов к себе и долго рассматривал верхний листок с исправленной нормой.
Наряд был выписан слесарю Таранику, бессменному передовику – фамилия его значилась на Доске почета рядом с именами Селезнева и его, Павла. Тараника он не знал, но поправка показалась сомнительной, потому что он хорошо знал бригадира.
Как-то прошлой зимой пришлось перегонять бульдозер на ремонт, и тогда еще Селезнев сказал, между прочим:
– Гляди, ежели Ткач там забарахлит, скажешь, мол, Селезнев передавал пламенный привет.
Во дворе мастерских Ткач долго придирался, лазил под капот, будто бульдозер шел не в ремонт, а из ремонта на трассу. Не найдя особых пороков, подмигнул Павлу:
– Комплект. Но клапана, братишка! На промывку не меньше поллитровки спирта уйдет, микитишь?
Павел со скрежетом навесил боковину капота.
– Это Селезнева машина, – с намеренным безразличием сказал он, а голос налился непрошеной тяжестью. – Обещал в случае чего сам приехать. Мы с ним и сами перетяжку коренных можем сделать, в полевых условиях.
Ткач хихикнул и потянул свою кепочку на лоб. Бульдозер пошел в ремонт без промывки клапанов. А теперь вот исправленная норма. Которая, как сказал инженер Резников, должна соответствовать фактической работе. Два сальника сразу! Это как в книжке про шпионов и диверсантов.
Ну, поглядим дальше. У Павла такие штуки проходить вряд ли будут. Старик вот, по правде говоря, непонятно действует.
– А как на самом деле, Владимир Васильевич? Меняли они его, внутренний сальник, или нет? – вдруг спросил Павел.
Спросил и покраснел. Вопросец-то был либо дурацкий, либо подлый. Но, с другой стороны, надо же знать в конце концов премудрости своей новой профессии.
– Про то мастеру знать, – холодно ответил Резников. А Эра Фоминична как-то странно посмотрела на Павла, оценив его простоватость.
– Мастер, конечно, знает, – согласился Павел, но таким тоном, что всем стало нехорошо.
Старик насупился, резко задвигал вкладышем логарифмической линейки, вздел очки на лоб и снова опустил.
– На всякий случай имей в виду, что это дело не наше…
Вот так раз! А как же главная заповедь?!
– С-сугубо ориен-ти-ро-вочно, заведомо неверно-о-о… – вдруг запел бухгалтер Васюков, крутя лысиной над какой-то бумагой, делая вид, что его вовсе не касается посторонний разговор. Сосредоточенная тишина вновь рассыпалась в грохоте кастаньет. А бухгалтер все повторял про себя шутливое присловье: – Сугубо ориентировочно, заведомо невер… К-гм, сугубо ориенти…
Павел тихо злился.
Вконец испортил ему настроение новый инструментальщик Меченый. Он передал бухгалтеру приемо-сдаточный акт и уставился на Павла.
– Еще одним бюрократом больше, значит? – свистнул Меченый. – Вот дела! А в газетах все насчет сокращения штатов пишут! Не знаю, где бы мне подобрать непыльную работенку – чтобы с крахмалкой, и чужой труд учитывать!
Он стоял в потрепанной спецовке с нагрудными карманами, самолично пришитыми суровой ниткой.
– Чего ты, как дурак, к воротнику привязываешься? – попросту заметил ему Павел, хотя у него нехорошо горели уши. – Отпори эти… как их?.. патронташи кавказские и можешь даже галстук надеть, кто мешает?
Майка Подосенова прыснула и уронила со стола фанерку. А Эра сделала страшные глаза: она не переносила грубостей.
– Карманы не трогай! – без особой обиды возразил Меченый. – Может, это у меня классовое? Новый фасон хочу основать, наперекор стилягам и барахольщикам! А работенку, без смеха, не мешало б сменить.
– Ты ж ее только сменил!
Тут отозвался бухгалтер Васюков:
– Человек что рыба: всю жизнь ищет омуток.
Меченый и на него глянул, скосив злые глаза, подтвердил ядовито:
– Точно. В артели инвалидов недавно образовалось выгодное дельце, и тотчас потянуло туда здоровяков: мол, не одним калекам воровать!
Резников недовольно задвигал стулом. Эра Фоминична не выдержала:
– Вы бы эти новости для себя поберэгли, у нас для них нет врэмени, пожалуйста…
У Эры было какое-то странное произношение, говорят: московское. Она не могла сказать, например, «шагнул», а только «шигнул», зачем-то выделяла вовсе незначащие буквы в словах, и слова от этого становились вроде как надутыми: врэмя, пионэр, рэзкость.
Неизвестно, что ответил бы ей злой инструментальщик, но тут его нашел Кузьма Кузьмич.
– Чего языком треплешь в рабочее время? – набросился мастер на Меченого. – Я тебя по всем цехам… Съемники давай!
Меченый в последний раз покосился на воротничок Павла и, оглядываясь на мастера, по-шутовски затянул вдруг старинную песню «Кирпичики»:
И по винтику, по кирпичику
Растащили кирпичный завод!
– Иди, иди артист! Ч-черт! – гнал его Кузьмич.
– С-сугубо… – запел снова бухгалтер, набрасываясь на счеты.
Павел глянул на часы. Шел десятый час – день только еще начинался.
4
– А про шпионов есть?
Слесарь Мурашко в засаленном пиджачке пришел в библиотеку при клубе. Блестящие глаза и втянутые скулы определенно говорили, что парень полностью издержал аванс и переходит отныне на умственную пищу.
Время дождливое, по вечерам некуда деться, все торчат в библиотеке и на танцах. Но за танцы тоже надо платить, а тут бесплатно.
– Про шпионов есть?
– Возьмите вот «Ясные дали», увлекательная книжка о ваших современниках, – сладким голосом посоветовала пожилая библиотекарша с дореволюционными букольками.
Мурашко покрутил носом, пошел в читалку листать «Крокодил».
Павел с Надей прошли следом, намереваясь захватить подшивку «Советского экрана» – Надя любила этот журнал, а кроме того, одну прошлогоднюю подшивку можно листать целый вечер.
Павел подивился, встретив здесь Мурашко, одного без напарника Муравейко, закадычного друга.
Это самое популярное звено в гараже – Мурашко и Муравейко.
Холостые, беззаботные парни из ФЗО. На собраниях про них вовсе не упоминают, будто и нет их на свете, зато работу спрашивают покруче, нежели с других. Явится трактор с аварии в грязи по самые фары – Мурашко и Муравейко молча, без приглашения, берут шланги, ведра, монтировки и выходят навстречу.
Кузьма Кузьмич только махнет указующе:
– Берите! Техуход номер два!
А попробовал бы мастер сунуть сюда Тараника или Ворожейкина!
Но главная популярность Мурашко и Муравейко не в слесарном деле. Они непревзойденные мастера прибауток и анекдотов, а попросту – трепа. Все свои побаски они исполняют на пару, раз и навсегда поделив роли: Муравейко врет с каменным лицом, а Мурашко ржет во все горло и этим поощряет рассказчика.
Времени для трепа вполне хватает. Пока Ткач мыкается в поисках мастера или кладовщика, а Кузьмич кроет сварщиков за плохую наплавку, Мурашко и Муравейко уединятся в курилке, и тотчас туда тянутся по одному слесари и смазчики.
Из-за жестяной перегородки только и слышно:
– Гык-гык! Ха-ха, хо-хо-хо! – Аудитория замертво ложится на пол.
О чем там рассказывает Муравейко, история никогда не узнает, поскольку все его слова, с первого до последнего, никак не ложатся на бумагу, не говоря уж о скрижалях истории, – их может выдержать разве что железная переборка курилки.
Иной раз, впрочем, успевает кое-что услышать и Кузьма Кузьмич, который по долгу службы спешит разогнать сборище.
– Все брешешь? – с застарелым равнодушием спрашивает Кузьма Кузьмич Муравейко.
– Перекур, – резонно поясняет Мурашко, горой вставая за друга.
– На каждую деревню положен один дурачок! – обрывает его мастер и делается похожим на коршуна. – А ну, выметайтесь отсюда, резинщики! Мигом, ну!
Делать нечего. Друзья с достоинством удаляются к очередному, облепленному грязью трактору. К работе они приступают с ленцой, вразвалку, потом Муравейко тихо, под нос себе, запевает: «И ваши руки, руки золотые…»
– И ваши руки… – тянет Муравейко на всякие лады, сообразно движениям своих рук, затягивая гайки одну за другой. – А ва… ши ру… ки, руки… Эх, да золотые!..
– У-гу, гу-гу… – с усилием бубнит в тон Мурашко.
Сломался ключ. Ключи самодельные, они часто ломаются.
Кузьма Кузьмич гоняет кузнецов и нового инструментальщика Меченого, а Муравейко ставит на попа ступицу бортовой передачи и садится в нее очень удобно, как в сосуд. Сидит, нахохлившись, воткнув локти в колени.
Мастер приходит с новым, теплым еще ключом.
– Устроился! – негодует мастер. – Задумался, как петух на жердине, дьявол!
– Он дело думает, – защищает друга Мурашко.
– Да, – зевнув, признается Муравейко. – Сказать правду, сокрушаюсь о положении рабочего класса в странах капитала. Там, поди, не посидишь вот этак на работе! Там вампир за смену восемь шкур с тебя…
– Поговори, поговори! – угрожающе прерывает Кузьма Кузьмич, и друзья снова затягивают песню.
Поют они с голоду: у них никогда не хватает до зарплаты. Что касается аванса, то его как раз чтобы рассчитаться с долгами.
Надя листала «Советский экран», а Павел смотрел в ровный пробор белесой Мурашкиной головы, скукота была страшная.
Мурашко перелистал весь «Крокодил», ни разу не улыбнувшись, поднял глаза и вдруг лениво, с безнадежностью сказал:
– Слышь, Терновой… Дай трояк до получки, а?
– Без отдачи? – спросил Павел.
– В этом не замечены, – обиделся Мурашко. Он имел в виду не только себя, но и своего друга. – У нас порядок, как в английском банке, только без процентов… А?
– Да денег с собой нету, потерпи до утра, ладно? – покраснел отчего-то Павел.
А Мурашко покосился недоверчиво:
– Ты ж на бульдозере по три косаря сшибал. В чулок, что ли?
– Утром дам, отцепись!
Тут уж не выдержала Надя. Двинула от себя растрепанную подшивку, воззрилась на парня.
– Как не стыдно, Мурашко! Сколько уж с вами бились, никакого сладу! Смотри: на собрании решим, заберу всю вашу получку, буду выдавать, как маленьким, каждый день, понял? Не рабочие, а какие-то люмпены!
– Ты не обзывай! – сказал Мурашко, надевая шапку.
Откуда ни возьмись – Муравейко. Презрительно глянул на Павла и Надю, хлопнул по плечу друга:
– Чего ты тут? Пошли!
– Нашел?
– Есть часа на два. Пошли!
– А то вот нормировщик обещает нас морально поддержать, только завтра, – съязвил Мурашко.
Друзья удалились, на «левую» работу, как понял Павел. И пожалел вдруг, что в кармане не нашлось ко времени злосчастного трояка. Живут эти парни в общежитии, никто не знает, есть ли у них родители; сироты не сироты, а так, фэзэушники, попросту говоря. В козла, ясное дело, на интерес дуются, а по третьему разряду на ремонте много ли заработаешь? Выход у них, конечно, есть, как у нормальных людей: повышать квалификацию. Но кому же тогда Кузьмич будет препоручать «техуход номер два»? Как говорится, история впереди длинная. Хорошо, что парни еще не унывают, поют от аванса до получки.
Скверная все-таки у него, у Павла, натура. Трогает его всякая всячина в жизни, на которую другой не обратил бы внимания. Вот сидит рядом, в световом кругу настольной лампы Надя – у нее спокойный и красивый профиль, с маленькой горбинкой переносицы, с милым подрезом подбородка, и короткие взбитые волосы сквозят чистотой и легкостью. Сиди около нее, любуйся безмятежной красотой, затаив дыхание. Так нет, лезут всякие мысли, будто ты виноват, что Мурашко, не постеснявшись Нади, заговорил черт знает о чем.
Беда, что такое с Павлом приключается не так уж редко, иной раз сущий пустяк бросает в краску. Увидит пьяного под забором – другим хоть бы что, проходят – смеются, а ему стыдно. Так стыдно, будто он сам «накачал» беднягу из каких-то подлых намерений, либо самого уложила на всеобщее посмешище сорокаградусная. А то еще в кино бывает, особенно если картина с дураком-шпионом, или когда передовые девчонки в лентах и красных сапожках прямо на току отплясывают гопака. Другим и тут наплевать, а Павел сгорбится, уши ладонями обхватит, и ему почему-то кажется тогда, что все на него смотрят.
А кто его просил или обязывал отвечать за них всех – за пьяниц и за брехунов? Да никто. Просто натура слабая, негодная. И ведь что удивительно: снаружи глянуть на человека – об лоб хоть поросят бей, а душонка… Надо бы душу закаливать, тренировать, да никто не знает, как это делается. Для рук вон гантели придумали, и гимнастику по радио три раза на день передают, а с душой сложнее.
Несуразицы всякие с утра начались. Утром старик Резников сказал, что нужно провести хронометраж. Павел выслушивал наставления, дважды пустил в ход хитроумный секундомер, а понять суть дела не мог.
Час назад бежал по хлюпающему трапу в контору и увидел Сашку Прокофьева – лучший токарь «солнечной системы» копался в куче металлолома под дождем. Нужного прутка для пальцев сцепления на складе не оказалось, и Кузьмич велел из хлама что-нибудь подобрать.
Сашка будто оправдывался за непорядки и на Павла смотрел волком.
Довольно глупо стоять у него над душой, исчислять секунды потерянного времени, когда их теряют часами. Проще простого выдать ему нужный пруток, и дело с концом.
– Это не характерно, – сказал старик Резников.
– А что ж тогда «характерно»? Когда сам рабочий, что ли, волынит? – удивился Павел. – Так его секундомером тоже не испугаешь.
Старик дважды переместил очки с переносицы на морщинистый лоб и сказал внушительно:
– У вас взгляд какой-то… эм-пи-рический, Павел Петрович. Вы не умеете схватить нужную суть в деле. Пора приучаться.
Павел понял так, что старик в интеллигентной форме обозвал его дураком. Покраснев от этой догадки, вдруг спросил:
– А с вас, Владимир Васильевич, когда-нибудь хронометраж брали, нет?
– Ну, знаете, – ни с того ни с сего обиделся старик, – если вы хотите здесь работать, то будьте любезны.
Пришлось все-таки делать этот проклятый хронометраж. Загонять живую жизнь в клетки.
Резников потом выбросил эти таблицы в корзинку, под стол. Не нашел, чего ему хотелось найти.
И правда, странный какой-то взгляд у Павла. Ведь мастерские все-таки р а б о т а л и, и все шло чередом, и не стоило, наверное, замечать все мелочи кряду, да еще фиксировать в аккуратных табличках.
В первом боксе он увидал Ткача и председателя рабочкома Турмана. Они топтались на грязном полу, орали что-то сквозь рев десятка дизелей, а Турман все взмахивал рукой, кивал на стену. Там, на закопченной известке, четко белел свежий квадрат и следы выдернутых «с мясом» гвоздей. Когда ближний трактор заглох, Павел различил слова.
– Третий щит воруете! Безобразие! – кричал Турман. – Это наглядная агитация, а вы срывать!
Ткач огрызался, подвигаясь к выходу. Тогда Турман начал самолично проверять смотровые ямы. У второго трактора задержался.
– Ворожейкин! Опять ты? Что за безобразие?!
Из-под брюха машины, именуемого картером, высунулся смолистый, крупными кольцами чуб, следом вылез и сам Ворожейкин.
– Чего кричать, забирай, если жалко, – как-то глуповато с обидой сказал Эрзя, не глядя в яму.
– Нет, друг! Теперь уж сам вешай! – закричал Турман. – Умел сорвать…
Эрзя не слушал. Подхватил с верстака мичманку, как-то безжалостно примял ею кудри и вышел из гаража в косой перехлест дождя. С порога крикнул:
– Развезли по участкам, черт возьми, двадцать кубометров досок показателей, под трактор подстелить нечего!
Турман подобрал полы, извлек из ямы порядочно затоптанный щит. На крашеной доске кричала строгая надпись: «Борись за чистоту рабочего места!»
Павел засмеялся.
– Он и приспособил-то его по назначению… Чего ругаться?
Турман посмотрел на него как на пьяного, потом швырнул испорченный щит обратно, под трактор.
Едва ушел председатель рабочкома, словно из-под земли появился Ворожейкин. И сразу заметил бумаги и секундомер в руках Павла.
– С меня будешь срисовывать? – хмуро осведомился он.
– Со всех разом.
– Ништо! А мне, понимаешь, что-то и работать расхотелось.
Сел на край ямы и стал болтать ногами. А из дверей механического с резцами вышел Меченый, кивнул Ворожейкину.
– Привет, Эрзя! Как жизнь?
– Жизнь, Костя, ничего… Бьет ключом! – невесело отмахнулся мордвин, не переставая болтать ногами. – Была бригада, а теперь гляжу: выходит т р и г а д а.
– Ткач? – понятливо кивнул Меченый.
– Он, паразит!
– Чего же ты? Обратился бы к общественности, – с ясной издевкой посоветовал Костя.
– Не говори, брат… Сказал бы богу правду, да черта боюсь!
– Гм… Тогда сделайте ему перетяжку в полевых условиях.
Меченый засвистел на мотив «Были два друга» и удалился. Павел тоже отошел, чувствуя на себе пристальный, тяжелый взгляд слесаря.
Этого хронометрировать нечего. Черт, а не слесарь. Давай только работу! А вот не ладится у него что-то, чем-то он недоволен, и в хронокарте ничего такого, понятно, не отразишь.
Павлу от этого плохо вдвойне. Во-первых, хотел бы знать, отчего барахлит отличный парень Ворожейкин, во-вторых, не хочется быть человеком, на которого смотрят вот так пристально и недобро. Самое дохлое дело быть чужаком среди своих. С этим нужно бороться, но как? В чем загвоздка?
Хронометраж… Тоже дело. Сиди и регистрируй чужую работу. Но за каким бесом, вот непонятно?
– Павлушка! Ну, ты спишь, что ли? Смотри, какое элегантное платьице, ну!
Надя прижималась плечом, совала под нос ему растрепанную подшивку журнала. Там во всю страницу улыбалась заморская девочка с туманными глазами и дико растрепанными волосами. Какое на ней было платье, он не разобрал.
– Красиво, правда?
– Здорово… – кивнул, чтобы не огорчать Надю. – Парижская?
– Чудак, это ж наша актриса! В домашней обстановке! Ты посмотри, как элегантно!
– А зачем она… уж так?..
Надя засмеялась беззвучно, чтобы не нарушать тишину читалки. Ей иной раз казалось, что Павел просто прикидывается несмышленышем – глаза-то у него постоянно смеялись. Даже когда он всерьез недоумевал.
– Но ведь красиво, верно? – сквозь улыбку сказала Надя.
– Так она и так красива! Без этого.
Тут глаза его перестали смеяться, Павел добавил:
– Много лишнего. Хронометраж какой-то.
– Как ты сказал?
В абонементном отделе загомонили знакомые голоса, Павел отклонился от Нади, заглянул в распахнутые двери.
– «Всадник без головы» есть?
Спрашивал Сашка Прокофьев, держа под руку Лену Пушкову. С другой стороны к нему прицепилась Эльвира. Они тесно грудились у барьера, за которым скрывалась старенькая библиотекарша. Слышно было, как она снова предложила им «Ясные дали», увлекательную книжку об их современниках.
– Нет, мне «Всадник без головы»! – настойчиво повторил Сашка. – Запишите хоть на очередь…
Прокофьев был высокий стройный паренек с кудрями какого-то удивительно серебристого оттенка. Издали смотришь: у человека на голове большущая кубанка серого каракуля. И еще у него была тонкая мальчишеская шея – судя по ней, ему в самый раз читать «Всадника без головы». Только непонятно, почему же он так цепко держит под руку толстую Лену. Ведь именно она сказала, что скучает по нему худенькая Эля.
А бес их разберет! Вошли в читалку, расцепились, и Лена, как гипнотизер, уставилась мохнатыми глазищами на Павла, пошла вперед, как лунатик. А Сашка отвернул голову, двинулся в дальний угол, к стенду «Кедровый Шор за двадцать лет». Интересно ему торчать перед старыми диаграммами и собственной фотографией! Что-то здесь другое, малопонятное.
– Сплошной хронометраж, – сказал Павел.
– Ну, прямо помешался ты на своих нормах! – сказала Надя. – Что с тобой?
– Да вон, Сашка… с утра волком смотрит! Чего я ему?
– Подумаешь! – Надя встала, двинув от себя растрепанную подшивку журнала.
Павел с готовностью взял ее под руку. Не век же сидеть в читалке, если от дождя можно укрыться и в другом месте. Например, на крыльце у Нади – у них тоже отдельный домик-коттедж, и у нее сестры нету, подсматривать некому.
Снова бежали под мелким дождем по голубой площади, прижимаясь друг к другу, снова Павел глупел от счастья, разом позабыв про дневные неурядицы, свою непонятную работу и Сашку Прокофьева. А Надя интересовалась его успехами в конторе: она вообще любила говорить о серьезных вещах и о будущем.
– Пыжов вызывал? – спросила Надя.
– Нет.
– Ты учти, что он твой основной начальник. По мето-до-ло-гической линии, – пояснила Надя. – От него многое зависит. Резников уйдет, прямо к нему будешь обращаться за помощью. Умнейший человек, хорошо, что ты будешь у него в аппарате.
Павлу нравилось, что Надя рассуждает озабоченно и умно: он не любил вертихвосток, вроде той расфуфыренной артистки, что в «Советском экране».
Сверху лепил дождик, вокруг было темно, а на душе просторно. Жизнь разворачивалась правильно, если не считать несуразиц за рабочим столом. Несуразицы – дело временное, в случае чего люди помогут разобраться. А там кончится месячный испытательный срок. Павел за зиму осилит десятый класс и…
А дальше они поженятся. Чтобы не мокнуть на улице и не торчать в библиотеке, теряя счастливые часы.
Павел вдруг остановил Надю, подхватил под мышки и притянул к себе. Челка и брови у нее были мокрые, а дыхание теплое и спокойное.
– Что ты?.. На улице!
– Надюшка!
Хотел сказать: «Выходи за меня замуж!» – но только ткнулся куда-то ей в подбородок и отпустил.
Зачем болтать лишнее? И без того все идет как надо.
Нет, он не убивал сегодняшнего вечера, как другие. Книжку про всадника без головы он давно прочел, теперь он взрослый человек. Идет по жизни не спеша, но со смыслом. И каждый вечер вяжется, как стальное звено, в непрерывную, прочную, откованную собственными руками цепь… В ней будут, наверное, и звенья-обручи, и звенья-колечки, и тросовые колючие узлы – не без того. День на день не приходится, но важно не это. Важно, чтобы не было разрывов.
5
А Стокопытов верно сказал. На этой работе нужно быть не иначе как академиком, черт возьми! Голову нужно никак не меньше асфальтировочного котла.
В руки случайно попал наряд Федора Матвеевича Полозкова: «Приточка ступиц бортовой по месту – 2 штуки». Павел отыскал в справочнике нужную норму и с недоумением посмотрел на Резникова.
– В норме подгонка по месту не учтена. Как же быть?
– Подгонка – это первобытная технология, – очень спокойно пояснил старик. – Закладывать ее в норму мы не имеем права: должен быть эскиз со всеми припусками.
– Какой же эскиз, когда в каждой ступице свой дефект, своя выработка?
– Об этом пускай мастер думает. И на первых порах в эти связи особо-то не вдавайся, – сдержанно и твердо сказал Резников.
Павел припомнил, что Федор Матвеевич таскал на плече тяжелую ступицу в гараж, и, как он говорил, не один раз.
– Но ведь токарь… заведомо не выполнит такую норму?
– Эк его! Ну, прикинь, сколько там у него?
Выработка у Полозкова превышала двести процентов.
Павел запутался.
Может ли человек поднять разом тонну? Выполнить невыполнимое? Объять необъятное? Судя по листку Федора Матвеевича, может, и очень даже просто, без всяких усовершенствований… Но понять это покуда невозможно.
Да и как поймешь, когда старик явно уклоняется от объяснений? Ему не по душе каверзные вопросы. Он недовольно сопит над логарифмической линейкой, резко двигает вкладышем. А бухгалтер Васюков хитро посматривает со стороны, разыгрывает на счетах виртуозные трели и бормочет набившую оскомину поговорочку: «Сугубо ориентировочно, заведомо неверно…» Этот знает дело, ему что? У него всякие реестры, копейки и рубли, а тут живые люди.
А старик Резников за последние дни сильно сдал, расстраивается от мелочей и даже без видимой причины.
То его возмущали какие-то формальности в райсобесе, задержавшие пенсию (а он, старый трудовик, законы знает получше тех чиновников из собеса!), то требование начальника срочно подготовить расчеты условной экономии по рацпредложениям, то хамские наскоки разных вербованных, вроде бригадира Ткача.
Взять хотя бы эти расчеты условной экономии. Делать их, вообще говоря, должен экономист. Но Эра Фоминична, при всей своей солидности, делать их не умела, а Стокопытов по понятной причине жал на сведущего человека. А у сведущего человека еще и Терновой на шее.
Или претензия Ткача.
В отношениях с рабочими накопилось так много неопределенного, что не поймешь, как себя и вести. Говорят, что администрирование устарело, нужно с каждым по-человечески. И это, пожалуй, верно. Человек же в сфере материального производства. Работает. А ты, Резников, за столом штаны протираешь. Должен душевно разъяснить ему, воспитать примером, тем более что бригадир этот в сыновья тебе годится, он и вырос-то, можно сказать, при твоем непосредственном руководстве, и пенять не на кого.
Все так, но лишь до той поры, пока к столу не подойдет Ткач. Ему разъяснять абсолютно нечего. Он и сам все отлично понимает не хуже парторга Домотканова. Но при всем том ему хочется выбить побольше деньжат, и как именно – правдой или неправдой, – для него не имеет значения. И ударить по рукам его некому, кроме Резникова. Но Резников сдался, уступил, потому что устал. Надоело.
Ничего этого не желает понимать юнец Терновой, лезет с каверзными вопросами. Остаются считанные дни до пенсии – впереди, совсем близко, старику видится заманчивый покой, полнейшая свобода, обеспеченная высокой пенсией по новому закону. Но на последние дни люди припасли ему целый ворох забот и огорчений – на эти последние дни ему не хватало сил.
Эра Фоминична, приоткрыв ящик стола, читает толстую книгу от безделья, кажется, «Замок Броуди». Никакой ответственности и полная гармония с окружающим миром. А ты сиди корпи над условной экономией!
Старик поднялся и понес в кабинет Стокопытова листки с расчетами. Эра так зачиталась, что даже не сказала ему спасибо.
Майке Подосеновой к концу дня тоже делать нечего. Она тоже уткнулась в ящик стола. А Павел так и этак вертел в руках наряд Полозкова, ничего не понимал.
Посмотрев на унылую спину Резникова, вышел следом, поискать Кузьму Кузьмича. Может, тот растолкует, в чем дело.
В конце каждой смены мастер «закрывал» рабочие листки, наряды. Это чуть ли не главная его работа: отчитаться за прошлые дни. Учитывая важность дела, Стокопытов иной раз даже предоставляет ему свой кабинет, особенно зимой, если в гараже холодно.
На этот раз дело происходило в гараже. У стола толклись бригадиры и рабочие, в самой толчее возвышалась кудрявая голова Сашки Прокофьева. Павел отжал кого-то, присел напротив мастера.
Кое-как разобрал перевернутые буковки и цифры, а Кузьма Кузьмич успел уже все записать за два дня Сашкиной работы, деловито приставил авторучку к виску, будто решая сложную задачку.
– Еще что? – спросил, не глядя на Сашку.
Тут легко было разобраться: вопрос говорил о том, что записанной работы маловато для такого токаря.
– Еще что делал?
Павел заметил, что Сашка смертельно стыдится этой минуты. Перебирая петли на спецовке, шмыгнул носом виновато.
– Вы же знаете.
Рука Кузьмича привычно забегала по бумаге. Павел пытался читать следом, но там было все вверх тормашками, разбирать стариковскую скоропись удавалось с трудом. Понял одно: копание в куче металлолома Кузьмич не записал, а придумал какие-то другие работы. Потом подсчитал что-то в уме, почесал вечной ручкой за воротом и вписал крупно: «Подсобная работа при ремонте станка – 1 час».
Это была уже чистейшая брехня: у Прокофьева новенький ДИП. Павел поперхнулся от удивления, а тут как раз подошел и Федор Матвеевич, кивнул ему дружески.
