Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

– Лиха беда начало! Я, между прочим, с худшего начинал. Мы сюда пароходом плыли, я комсоргом был еще… Попали в Баренцевом море в шторм, комсомольцы мои растерялись, да и я тоже. А было нас двенадцать человек, остальные – в трюме. И ничего, все обошлось. Потом многие эти, из трюма, в стахановцы вышли, ордена получили в тридцать шестом году. И живем мы теперь в городских квартирах, с газом и электричеством. А вы, хотя и в других масштабах, в каком-то смысле повторяете наш путь… Но ничего. Лиха беда начало! – повторил он. И обернулся к Шумихину: – Вам, товарищ Шумихин, пора приезжать к нам. Скоро, по-моему, истекает ваш кандидатский стаж?

Шумихин от неожиданности смешался:

– Приехать – не вопрос, товарищ Красин, да вот дела все в ажур не введу…

– Какие же дела?

– Разные. Билет-то, я думаю, надо с чистой совестью получать. Вот, значит, как всех людей из брезентовых палаток в новые дома переселю да первую вышку построю, чтобы товарищу Горбачеву с буровиками простор дать, – вот и конец кандидатскому стажу. Оно так и по календарю подходит. К тому времени «Краткий курс» до конца осилю…

Красин достал из кармана блокнот и карандаш.

– Надо у вас здесь партгруппу организовать – тверже на ноги встанете. Есть договоренность с горкомом… Маловато вас, но ничего, будете обрастать, как говорится. Сегодня и проведем организационное собрание. Для начала расскажите, как у вас тут дело идет. – Он устремил прямой взгляд в лицо Горбачева.

Николай коротко коснулся положения дел на участке, сказал, что трелевка леса срывается из-за отсутствия лошадей.

– Вручную таскаете бревнышки? – полюбопытствовал Красин.

– Нет, на иностранной марке «сам-при», – мрачно буркнул Опарин.

– Ну что ж, всех лошадей отправили в западном направлении… – вздохнул Красин. – Если будет хоть малая возможность, обещаю вам помочь с гужевым хозяйством. Еще что?

Николай рассказал, как вышли из положения с верхолазами, потом стал говорить о людях, о настроениях рабочих. Шумихин удивлялся: зачем он так расписывает каждого? Даже о Глыбине и Останине…

Но Красин не прерывал Николая. Время от времени он сводил брови или улыбался и делал какие-то пометки в блокноте.

– Общее собрание провели? – спросил он.

– Нет, еще не успел, – отвечал Николай. – Сразу в какую-то коловерть дел попал – просто некогда дух перевести.

Красин удивился:

– А собрание – это разве не дело? А может, оно и есть самое первостепенное дело? Я по своему опыту знаю, что оно так и есть…

Николай и Шумихин придвинулись со своими табуретками ближе. Опарин подпер кулаками подбородок.

Красин не спеша закурил тоненькую самокрутку из мундштучка, вздохнул:

– Давеча я упомянул, как мы плыли сюда пароходом. Но это не все. Шторм нас не взял, пришвартовались благополучно в Печорской губе, потом поднялись до деревни Щелья-Юр, а дальше нету ходу пароходу, как в частушке. Август, мелко. А у нас грузооборудования и продовольствия – на три года вперед. Многие сотни пудов! Как быть? Коми в те времена жили единолично, по-русски понимало только кулачье, и лошадей нам в эту дорогу залучить не удалось. Вспомнили мы старинушку, решили бурлачить… Связывали по три шняки – под тяжелые станки, а продовольствие – отдельно в каждую посудину. И – на лямки. Четыреста верст по бережку вовсе дикой реки – это вы понимаете? И шли почти без остановок, осень на пятки наступала… Семеро тянут свою снасть, другие семеро в лодках сидят. Потом смена – и дальше! За неделю не больше двух остановок делали. А на пороге Бычье горло канаты порвали и чуть не утопили главный баркас, вместе с начальником и поваром…

Красин скупо улыбнулся, переждал одну затяжку и заговорил снова:

– Все это делали те самые разбойнички, которых я, по правде говоря, побаивался в дороге… Однако через две недели, усталые, прибыли к месту назначения. А радости мало – тайга кругом непроходимая, и небо в тучах… И тут-то начальник наш созывает общее собрание! Говорил он, может, пять минут, но не мешало бы ту речь во все наши святцы записать. Сказал он просто: «Братцы, нас всего сто двадцать пять человек – всех вместе, партийных и беспартийных… Мы прибыли сюда разведать глубокие недра Севера по приказу партии, а за два года к нам пробьются с Большой земли люди с автотрассой. Советская власть дорожит каждой минутой, поскольку вампиры мирового капитала могут нас пожрать с костями, не дожидаясь конца нашей индустриализации. Мы должны выдержать эти два года один на один с Севером и тайгой, – понятно ли это вам, братцы?!»

Орут, что понятно. «А если понятно, – говорит начальник, – то уразумейте такую обстановку. У нас соль и сахар в мешках, а также мука. А также порох для перфораторов. А время дождливое! Ежели мы все это вымочим, то неизвестно, как дотянем до конца своей навигации. Предлагаю такое решение! Не спать и не отдыхать, пока последний мешок не будет выгружен на берег и не укрыт брезентом! Второе – предлагаю на все время существования отказаться от должности сторожа на продовольственном складе. Воров у нас, товарищи, нету! А каждая трудовая единица на счету! Правильно я говорю, братцы?!»

Снова орут, что правильно. Сто головорезов и рецидивистов приняли решение, что воров среди них нет и никогда не было. Вот так. А начальник еще сказал, что мы тут сами себе хозяева и никто нам ничем не поможет в случае чего… Я это собрание на всю жизнь запомнил!

Красин передохнул, вытер носовым платком вспотевший от волнения лоб и закончил рассказ:

– Сорок часов мы не спали и не отдыхали, как решили. Кантовали трубы и станки, таскали на кручу мешки с продовольствием. Сорок часов, после изнурительной дороги! А потом трахнул гром – и полило! Трое суток бушевал ливень, но ни один мешок не подмок! – Он обернулся к Николаю: – Так-то, товарищ Горбачев! Время нужно находить даже тогда, когда его, на первый взгляд, нет…

…Это было первое на Пожме партийное собрание. Прошло оно без всякой торжественности, даже несколько сухо, но каждый из его участников чувствовал себя так, будто с утра предстояло идти на прорыв, в атаку. Николай вдруг уяснил ответственность за действия Шумихина как за свои собственные. Ему, впрочем, казалось, что и Шумихин взаимно испытывал такое же чувство. Илья был задумчив, хмур.

– Я предлагаю избрать партгруппоргом товарища Опарина, – сказал Красин. – Проголосуем?

Шумихин ничего не понимал. Николай обрадовался. Брови невозмутимого дорожника заметно дрогнули, он опустил глаза под взглядами товарищей, как бы разрешая им рассмотреть себя насквозь, до самой души.

– Ну, вот так… Единогласно. Теперь – план работы новой партгруппы, проект обязательства, и повестку дня можно считать законченной…

Пока обсудили все эти вопросы, в кабину стал доноситься шум из-за перегородки. Там оживленно спорили о чем-то, и, как только Красин закрыл собрание, десятник выскочил за двери, чтобы навести порядок. Но вовремя сдержался. Оказывается, пока шло собрание, в барак набилась добрая половина обитателей поселка. Рабочие сгрудились у длинного стола, на нарах и прямо на полу, у раскрытой двери. Те, кому не хватало места, толпились в тамбуре. Все нещадно курили – в бараке покачивались синие космы табачного дыма.

– Что же это вы сажевый завод открыли? – не стерпел все-таки Шумихин. – Кто сзывал?

Ему ответили сдержанным гомоном, потом кто-то у двери высказался более определенно:

– Услышали – начальство приехало… Может, скажет что нового? А мы бы послушали.

За перегородкой был хорошо слышен этот разговор. Николай вопросительно посмотрел на Красина.

– Что ж, давайте перестраиваться на ходу, – улыбнулся Красин, мельком глянув на ручные часы. – Поздно, конечно… Но раз народ сам пришел поговорить, значит, есть о чем. Проведем собрание не откладывая. – И обратился к Николаю: – Вы готовы сделать информацию?

7. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

С первых же дней на Пожме Николай почувствовал, что не может спокойно переносить тишину. Черное безмолвие леса, затаенное молчание сугробов и зимнего неба возбуждали в нем стремление двигаться, работать, сопротивляться.

По выходным дням это особенно сказывалось. Николай поднимался по привычке рано, после скудного завтрака приводил в порядок недельную документацию и канцелярские бумажки, а с полудня начиналась мертвая полоса безделья. За перегородкой невнятно и бесстрастно бормотали усталые ленивые голоса, доносился храп. Люди проводили выходные дни на топчанах, в скучных разговорах, многие старались выспаться впрок. Досуга не было, его заменяло пустое время.

Николай взялся за книгу, но сонная одурь сморила и его. Пришлось бросить, выйти на крыльцо.

На поселок со всех сторон катилось черное море тайги. Тракторную дорогу за ночь основательно занесло снегом, привезенные вчера жерди на кровельную обрешетку обледенели, будто с самой осени к ним не прикасалась человеческая рука. «Посиди здесь часа два без движения – и сам превратишься в мерзлое бревно», – невесело подумал Николай.

Внезапно с треском распахнулась дверь барака, и на снег, раскачиваясь, вывалился дюжий человек в расстегнутой спецовке, с лохматой головой. Он был пьян.

Схватил горсть снега, неловко провел им по лбу и порывисто повернулся к двери. Уперев руки в притолоку и по-бычьи угнув шею, загорланил шальным голосом:

Эх, если бы не было, братцы, войны,

Пили б мы водку и жрали блины!..

Эхма-а…

Николай выругался. Из барака появился бригадир Смирнов, не совсем вежливо втолкнул пьяного в дверь и зашагал к начальнику.

– Откуда водка? – спросил Николай.

– Да не водка, денатурат, – пояснил Смирнов. – Из города, надо полагать, везут, а кто – сказать трудно…

Смирнов пошел в соседний барак. Николай задержался на крыльце: где-то далеко, на времянке, ему послышалось гудение моторов. Когда рокот тракторов стал явственным, Николай послал за Шумихиным. По-видимому, шло пополнение.

На передней машине, придерживаясь за плечо трактористки, стояла девушка в беличьей ушанке. Лицо ее выражало крайнее любопытство и некоторую растерянность. Николай невольно подумал, что он и сам точно в такой же позе и с тем же чувством растерянности въезжал в поселок.

Девушка в беличьей ушанке наклонилась, что-то спросила у трактористки и на ходу соскочила в сугроб. Потом отряхнулась и быстрым, уверенным шагом направилась по тропинке к Николаю.

Ох, какие строгие глаза у нее! Комсомольский вожак, не иначе!

– Вы начальник участка?.. Бригада в составе тридцати человек прибыла в ваше распоряжение, – подчеркнуто четко, по-военному, отрапортовала девушка.

На вид ей нельзя было дать больше двадцати лет. Спереди из-под сбитой на затылок ушанки видны гладко зачесанные светлые волосы с витыми локонами на висках. Скуластенькое лицо в редких, едва заметных веснушках.

Николаю почему-то припомнился нынешний пьяный из барака, потом представилась лукавая и нагловатая физиономия Овчаренко, и он встревожился за девушку. Куда ее прислали? Что с ними будет, с наивными и простодушными колхозными девчонками, на Пожме, переполненной бывшими ворами и холостяками из эвакуированных? Что делать ему, начальнику участка, с таким подкреплением? «Откуда ты, прелестное дитя?» – хотелось спросить ему девчонку, но он только очень строго взглянул на нее, как и полагалось во время рапорта, и, встряхнув ее маленькую горячую ладонь, поинтересовался:

– Почему же тридцать, а не тридцать два, как обещали из комбината?

– Одна осталась комплектовать выделенную в райкоме библиотеку, а вторая заболела. Гриппом. Выздоровеет – приедет…

– Может, не приедет? – выдержал Николай этот деловой тон до конца.

– Нет, приедет, – настойчиво сказала она. – Вся бригада приехала ведь добровольно.

– Бригада… ваша?

– Моя. Бригадир и секретарь комсомольской организации Торопова Катерина…

Николай назвал себя, все еще испытывая тревогу за новую бригаду. Он знал, как незаменимы девушки и женщины в колхозе, на сенокосе и уборке хлеба, в телятнике и на ферме. Но здесь трудно было представить молодых девчат на тяжелой физической работе, в лесу. Через плечо Кати видно было, как девчата разгружали вещи, хохотали, бросались снегом… Из них завтра будет составлена бригада лесорубов или корчевщиков. Будет ли?

– Что собираемся делать, бригадир? К чему девчата себя готовили по дороге к нам? – откровенно спросил Николай.

– Мы на любую работу готовы, – заявила Торопова. – Многие и раньше работали в городе на строительстве, да и остальные не подкачают: терпеливые! Мы ведь из колхоза, все умеем!

Николай вздохнул.

– Когда начнем эксплуатацию нефти, будет и для вас много работы, – сказал он. – А вот сейчас… Правда, скоро коммутатор откроем, кое-какие административные должности нужно заместить. Кухня и столовая на вас в первую очередь ложатся…

– Вы, товарищ начальник, напрасно… В райкоме был разговор, чтобы не дробить бригаду. У меня двое знатные лесорубы республики, если хотите знать!

«Не знаю, как дальше дело пойдет, но девчушка гвоздь!» – подумал Николай.

Подъехал последний трактор. Из передвижной будки выбралась сгорбленная фигура в полушубке, направилась к дому. У крыльца она распрямилась, из лохматого воротника выглянуло сухое, старческое лицо. Николай узнал своего дорожного знакомого Кравченко.

Старик угрюмо и недоброжелательно осматривал поселок. Увидел Николая и торопливо поднялся на крыльцо.

– И ты здесь, Николай Алексеич?! – оживился он. – Здорово, сынок! Куда это мы попали, а? Волчья яма, верное дело! Скажи-ка мне, как увидеть самого главного начальника над этим заведением? Черт-те что! Чем только человек занимается? Говорят, что тут уж полгода работают, а?

– Начальник здесь живет чуть больше одной недели, но если бы и полгода работал, большего бы не успел сделать! – усмехнулся Николай, ожидая от старика новых нападок на нерадивое начальство.

– Как же тут жить? И что делать? У меня направление – механик на бурение. А тут, судя по всему, до бурения еще добрая сотня лет пройдет, верное дело!

Николай перехватил стариковскую поговорку:

– Нет, это уж не «верное», Федор Иванович! Через неделю забуриваем первую скважину, а через полмесяца – вторую. И если дадут новую бурбригаду, постараемся к Маю пустить третью буровую! Работы хватит, Федор Иванович!

Прихрамывая сильнее обычного, прибежал Шумихин. Он смерил Кравченко придирчивым взглядом и намеренно подтянулся:

– Как прикажете расселять новичков, товарищ начальник?

– Размещайте как условились, – ответил Николай. – В новом доме две комнаты девушкам, третью займешь сам с семьей Канева, а в четвертой придется амбулаторию открыть. Покажи ее Федору Ивановичу с дочкой.

– Не согласен! – напрямик отрубил Шумихин и сразу забыл о военных манерах. – Непорядок! Лесорубу – комнату, лекарям – само собой, но когда-то надо же заиметь кабинет? Человека в кабинете должно принимать – с этого весь порядок зачинается!

– Кто тебе позволил рассуждать? – засмеялся Николай. – Сказано – выполняй! Был бы я женат – другое дело. А Канев – хороший бригадир, лучший вальщик, к тому же один семейный во всем поселке. А где же дочка? – обернулся Николай к Кравченко.

Старик, попавший впросак со своими рассуждениями о нерадивом начальстве, озадаченно кашлянул.

– Здесь она, приехала… Не в том дело… Я, понимаешь, еще в вагоне определил, что ты не с простым делом. Так и вышло: молодой, а ранний! А насчет квартиры – зря вы это. Раз такое положение, потеснимся. Хватит мне и угла в бараке, подожду… Дома небось строишь?

– Строим. Но амбулаторию так и этак открыть пора. Перегородку поставьте и живите с дочкой. Чтобы в тепле… Но и работу спрошу.

– Работать – не привыкать, только уж больно непривычно все это, верное дело… А этот кто же такой? – спросил старик, когда Шумихин отошел к девчатам.

– Старший десятник. Вышечник.

Кравченко вздохнул. Подошла закутанная в дубленый армейский полушубок, продрогшая девушка. Ее некрасивое, но умное, располагающее к себе лицо посинело от мороза, было чем-то озадачено.

– Здравствуйте, товарищи! Так где же начальник, папа?

«Типичный врач», – подумал почему-то Николай, знакомясь с девушкой. Она с трудом улыбнулась застывшими губами.

– Я Пожму не узнала, верите? Вдвое больше жилья! Вы здесь просто молодцы. А где же мой знакомый, товарищ Шумихин?

Шумихин не слышал похвалы.

– Непорядки! – бормотал он, увлекая за собой Торопову. – Этак каждый день люди будут прибывать, так что же нам, без конторы, что ли, обходиться?.. Ну и начальник, скажу я вам! Молчишь? Ну, пошли, что ли, жилье покажу!

Из бараков выходили старожилы, рассматривали прибывших, глядя на девчонок, качали головами.

Когда стемнело, Алешка Овчаренко надел новую стеганку, подтянул ремень, пригладил всклокоченный чуб и вместо валенок натянул начищенные хромовые сапоги.

– Девочки приехали! – пояснил он соседям и лихо хлопнул ладонью о голенище.

– Теперь тебе каждый день умываться придется, – заметил Канев. Потом осведомился: – А та, тонкая, как ее?.. Стало быть, на убыль пойдет теперь?

– Шура – человек особенный, – не растерялся Алексей. – А фасон терять нельзя!

– Во-во! Знаешь, Назар, волчью повадку! – вздохнул Останин. – С волчихой живет, а овечек-дур в лес таскает…

– Не трепался бы ты, парень, – посоветовал Канев.

– А ты в учителя не лезь, хотя и бригадир! – огрызнулся Алешка. – Мало в жизни полысеть, надо еще масло в башке иметь, чтобы подшипники не гремели!

– Парень ты неплохой, а вот зачем пакостник?

– Устарелые понятия у тебя, бригадир, – сказал Овчаренко и выскочил за дверь.

– Теперь зальется! – безнадежно махнул рукой Останин. – Вот тебе и подкрепление явилось! И чем только начальство думает!..

К десяти часам вечера барак наполовину опустел. Мимоходом кто-то унес из красного уголка гармонь.

* * *

Аня Кравченко, молодой врач с годичным стажем, на Пожму приехала вторично. Три месяца тому назад она была здесь с санитарной комиссией, проверяла состояние жилищно-бытовых условий первой партии рабочих. Впечатление от той поездки у нее осталось тяжелое. Самым безотрадным было то, что изменить трудную обстановку в короткий срок было почти невозможно. Если хорошее жилище запущено, если грязно в столовой, достаточно навести порядок – и все. Но здесь, на Пожме, люди жили в бараках-полуземлянках, наскоро построенных зимой в тайге, а вместо кухни и столовой приспособили брезентовую палатку, снаружи похожую на глыбу грязного льда Что можно сделать в таких условиях? Как проверить выход блюд, если пищу готовят в подвесном артельном котле либо в походной кухне с оглоблями?

Старший десятник Шумихин показался ей тогда самодуром.

– Вы зачем приехали? Акты писать?! – закричал он с возмущением. – Здесь не дом отдыха! Сами знаем, что плохо! Что же, «караул» кричать, что ли? По щучьему велению ничего не будет, надо горбом вытягивать! Мордой об стол!.. А вы – акты! Оставьте нам аптечку первой надобности и убирайтесь хотя бы на полгода – тогда я согласен нести ответственность за непорядки! Не раньше…

Ане показалось, что десятник слишком урезал себе сроки для наведения порядка, за полгода вряд ли что можно было успеть.

Вчера вечером она обошла бараки, и, хотя снаружи они были те же, внутри их трудно было узнать. Радовали и новые домики.

Она проснулась в чистой светлой комнате. Желтый столб солнечного света, протиснувшись в разрез окна, пятнами рассыпался на столе, на новом, еще не затоптанном полу, на бутылках и склянках с медикаментами, сложенных в угол. Потягиваясь после сна, она вышла на высокое крыльцо.

Два трактора, сотрясая воздух, волокли сани с тяжелыми буровыми лебедками по направлению к речке. Третий стоял под погрузкой у буросклада. Около грузовых трапов суетился отец и, размахивая руками, доказывал что-то Шумихину. Поблизости полыхали высоченные костры – готовилась площадка под контору участка. У самой дороги плотники тесали бревна.

От дома буровиков размашисто прошагал куда-то начальник участка. Он на ходу бросил Ане «доброе утро» и бегом догнал уходящие к Пожме тракторы.

Откуда-то появилась девушка в меховых пимах с расшитыми вязью голенищами, в коротком полушубке. Бригадир. С нею Аня ехала на тракторах, но не успела как следует познакомиться: Кате все было недосуг посидеть в будке, она следила за исправностью лежневки, шла за тракторной колонной.

Катя поздоровалась и поднялась на крыльцо.

– У вас не найдется в лекарствах каких-нибудь красок? – спросила она. – А то стенгазету нечем нарисовать, просмотрели это в сборах…

– Приходите, подберем что-нибудь акрихинное, – с улыбкой ответила Аня. – Впрочем, у меня даже акварельные краски есть. Вы куда сейчас?

– На корчевку! Дороги делать, площадки под строительные объекты! Веселая физзарядка… Не хотите с нами?

Из-за угла с шумом и гомоном появилась вся бригада – чернявые, светлобровые, тоненькие, коренастые, глазастые и с прищуром молоденькие девчонки с топорами и пилами двигались в тайгу. Катя помахала Ане рукой и вприпрыжку побежала за ними.

Пришли старый знакомый Ани Шумихин и завхоз Ухов – поинтересоваться, что нужно врачу для оборудования медпункта. Предложить они могли только скамейки топорной работы и новый кухонный стол с дверцами взамен шкафа, но важно было, что они все же проявили заботу. Перед уходом завхоз задержался, сообщил между прочим:

– Будете брать пробу из котлов – обратите внимание на качество хвои… Новое дело у нас, от цинги. Не знаем, получилось ли?

– А вы только осваиваете это? – удивилась Аня. – У нас на шахтах это давно в ходу и оправдало себя. Жаль, жаль!

Завхоз с сожалением махнул рукой, будто потерял что-то, и выбежал вслед за Шумихиным.

В полдень у Ани побывал начальник участка, ничего не предлагал, только посмотрел комнату. Его тут же позвал Шумихин: оказывается, прибыл гужтранспорт, нужно было принимать лошадей.

Аня приготовилась вечером принимать больных, но почему-то никто не пришел. Не пришла даже Катя Торопова за красками.

Пожма продолжала удивлять Аню. Многое с первого дня казалось непонятным, многое представлялось простым. Начиналась новая жизнь. Аня почувствовала это по тому, что ее здесь пока не дергали, не рвали на части и старались предложить ей услуги. Значит, скоро начнется настоящая работа…

* * *

Красин, как видно, не забыл своего обещания помогать новому участку. Вышла оказия: на приемке в армию забраковали полтора десятка лошадей и вернули комбинату. Благодаря этому на Пожме ликвидировалось одно из «узких» мест.

Обоз с прессованным сеном проследовал к речке, где недавно освободилась палатка дорожной бригады, ее можно было использовать под конюшню. Николай с Шумихиным пошли смотреть лошадей.

Укатанная дорога была припорошена мякиной, перетертым сеном. Лошади принесли с собой мирный сельский запах, дыхание летнего поля и солнца.

– Под открытым небом здесь растет что-нибудь огородное? – спросил Николай.

– А как же? Картошка в два кулака, капуста, репа! В колхозах, говорят, рожь и ячмень вызревают. Правда, возни много: на каждую сажень земли надо возок извести и перегноя, удобрить надо суглинки… – Шумихин вопросительно глянул в сторону Николая: – А правда, будто Мичурин для Севера вывел плетучие яблони не выше жимолости?

Его тоже, по-видимому, не раз занимали мысли о земле.

– Яблони не знаю как привьются, а есть вот морозоустойчивая пшеница – это сгодится и для Севера. Хотя сейчас я не о зерне думал. Нам бы весной десяток гектаров раскорчевать да посадить картошку. Чтобы прибавить какую-нибудь малость к карточному снабжению, а? Ведь голодно живем, Семен Захарыч!

Шумихин ничего на это не ответил, он знал здешнюю корчевку.

Где-то в стороне натужно ревел трактор. Трещал валежник. Николай выжидающе остановился.

– Синявин лиственницу трелюет, – кивнул Шумихин.

Внезапно придорожная елка повела серебряной вершиной, наклонилась и, как тростинка, прилегла в снег. Лохматое чернолесье раздвинулось, и показался «Уралец». Он зарылся радиатором в валежник, мотор взревел, и машина, коверкая еловый молодняк, выползла к дороге.

– Что он, всегда без дороги гоняет?! – удивленно, с некоторым опасением воскликнул Николай.

– Полагается дорогу делать, но когда ж ее ждать-то? – ответил Шумихин. – Синявин орел, а не тракторист! Лесок у нас жиденький, вот он и приспособился!

– Это же гроб трактору!

– Я говорил. А он кричит: у меня, мол, танк! Но беречь бережет, цел пока, а нужды в лесе не было.

– Запретить надо, а то мы так без тракторов скоро останемся, – сказал Николай, но слов его уже не было слышно. Мимо громыхал трактор, клацая сверкающими башмаками. Чумазая, белозубая физиономия тракториста улыбалась.

Шумихин хитро взглянул на Николая:

– Николай Алексеич, да как же ему укорот дать, когда время такое? Вот те, что яблоньки на Север продвигают, – они ведь тоже напролом? И выходит у них? Да и картошку на нефтепромыслах садить тоже никакими инструкциями не предусмотрено, а надо, – значит, придется садить?

– Мозгами, головой надо напролом ходить, а не государственной ценностью и не людским терпением! Как думаешь?

Шумихин только вздохнул.

Около палатки-конюшни встретили Останина, который жадно смотрел со стороны на упитанных лошадей, ходил около груженых саней, перетирал в заскорузлых ладонях зерна овса. Издали казалось, что он разговаривает с лошадьми.

Николай по-хозяйски оглядел сбрую, обоз, почти у всех лошадей проверил копыта и зубы. Останин ходил следом, наблюдал. Начальник крепкими пальцами умело охватывал бархатистый и нежный храп коня, и тот, высоко задирая голову, послушно раскрывал парную, смоченную зеленой слюной пасть, показывая коренные зубы.

Под конец Николай ткнул старого мерина локтем, чтобы посторонился, потом вытер полой ватника руки, улыбнулся, довольный.

– Ну что ж, кони добрые, не знаю, чего их забраковали.

– В армию – строго! – пояснил Шумихин. – Может, засекаются, может, с норовом какая. У нас пройдут и с норовом.

– Конюха теперь надо хорошего, Захарыч, чтоб берег скотину. Лошади нас здорово в лесу выручат…

Старик понимающе кивнул в ответ, а Николай вдруг обратил внимание на Останина:

– Видать, мужик любит лошадей? Может, назначим его конюхом?

Шумихин только ахнул:

– Этого вредителя?! На материальную ответственность?! – И набросился на Останина: – Ты чего торчишь тут?

Останин с откровенной злобой отвернулся:

– На обоз пришел глянуть… Я свое сделал, свободен.

– А рабочее время?

– Чего я там лишнего буду торчать? Тайги, что ли, не видал за жизнь?

– Шкура, дьявол! Лошадей пришел глядеть! А полнормы в лесу утаил за здорово живешь! Это до каких пор будет продолжаться, заноза?

Останин забормотал что-то, вроде чертыхнулся, и оборвал десятника:

– Да отстань, за-ради христа! Не прошусь я в конюха, ну их к дьяволу! Отвечай тут за них! Какая захромала, какая холку стерла… С нашим народом черта с два сбережешь! – И уже более миролюбиво добавил: – Что люблю я их – верно, а от конюха избавьте! И так жизнь за эту скотиняку поломалась, будь она трижды проклята!..

Когда отошли от палатки, Николай сказал Шумихину:

– А конюхом его надо поставить все-таки, Захарыч…

– Не понимал я вас с самого начала, да и вряд ли пойму, – сожалеюще возразил Шумихин.

Они остановились на развилке дорог. Над резьбой синих лесных вершин сияло низкое, холодное солнце. Навстречу ему из хвойной гущи поднимался недостроенный фонарь буровой вышки. Он весь горел алмазной, искристой пылью – то сверкала кристаллами вымороженная из досок испарина.

На самой верхушке фонаря сидели на расшивках два верхолаза, издали они напоминали черных птиц. На тонком тросе к ним медленно поднималась тяжелая рама кронблока.

Пока подошли к буровой, верховые уже закрепили кронблок и спустились на землю. Бригада сидела у костра на перекуре. Начальство встретили молчаливыми кивками, раздвинулись, освобождая место у костра.

– Ну, что приуныли, братцы? – придирчиво оглядев площадку, спросил их Шумихин, не подходя к костру. – Рановато шабашить собрались, думаю.

– Фонарь готов, чего еще? – сказал один. – И дело тут не в шабаше. Уходить собираются новички, Семен Захарыч. Вот оно какое дело. Не хватило, значит, людей до конца…

– Чего такое? Почему?

– Ну, побаловались, значит, с одной вышкой – и хватит… В высоту сорок метров, рядом с господом богом лазить – это за-ради чего? Непривычный народец, Семен Захарыч!

Молодой парень с обметанными простудой толстыми губами простодушно глянул в лицо Николая, сказал:

– Вы не думайте чего такого, товарищ начальник… Без всякого пота́я говорю. Невмоготу на морозе сидеть – и только! Кабы еще добрую еду, тогда другое дело. А так – не выходит, закрутка не держит! Я вот слез нынче, а земля под ногой точно карусель. К добру это? Это – ни вам, ни мне, товарищ начальник… А высота?! – Он запрокинул голову, глядя на кронблок, с головы упала ушанка.

– Да… Полетишь, как ангел, упадешь, как черт, – невесело пошутил старый верхолаз.

– Ваше дело какое? Спели «Вы жертвою пали…» – и опять за свое, – продолжал молодой. – А мне это будет уже вовсе без интересу: родных не увидать, толстую девку не полапать в жизни…

Шумихин багровел, беспокойно тыча костылем в ледяной наст, оскользался.

– Опять скулить? – взвизгнул он, шагнув к горящему костру. – Трудности наши перегибать на сто восемьдесят градусов?! Кто такой?

Николай схватил его за рукав.

– Да погоди, Семен Захарыч! Не цепляйся за глупое слово! Человек справедливо говорит: на сухом хлебе, ясное дело, в небо не полезешь!

– Никак не справедливо! – запальчиво возразил десятник. – Какое же оно справедливое, если его удовлетворить нельзя?! Чем мы ему ответим, коли в каптерке только и мяса, что здоровенные крысы?

Авторитет начальников был основательно поколеблен. Спорить в бригаде, ясное дело, не следовало. Но Николая никак не занимала внешняя сторона разговора: он беспокоился о второй вышке, о бригаде, которая распадалась на глазах.

– Правильное требование, товарищи. Но как его выполнить, вот загвоздка, а?

Парень с обметанными губами обиженно покосился в сторону Шумихина, потом глянул на Николая:

– Можно говорить-то или опять стегать будете? Удовлетворить, вполне понятно, трудно. Это каждый понимает. Но и с голодным брюхом лазить по десять часов на верхотуре невозможно. Это привычка такая кой-где выработалась еще до войны: работу дай, а трудность перетерпи! Почему так? И до каких возможностей? Я, к примеру, ресторанов не прошу, но мне нужно топор крепко рукой держать, не полететь вниз головой с сорока метров. Понятно вам это? А что касаемо нашего десятника, то мы его знаем! Будет такой момент, что в неделю маковой росинки у людей во рту не сгорчит, так он не постесняется на работу двинуть. Только смыслу не получится: в дороге попадают его работники носом в снег – и баста…

– А ему что? – спросил кто-то из-за плеча Николая. – Он акт подпишет о несчастном случае – и дальше!