Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)
ИВАН-ЧАЙ
…Это великое счастье – чувствовать себя необходимым на земле…
М. Горький
В том году тайга не ждала людей.
В летнюю пору сорок первого года над всем зеленым миром, над лесными урочищами Верхней Печоры и взъерошенными увалами Тиманского кряжа, густо шли темно-багровые тучи. Ползли издалека, с юго-запада, от Буга, Днепра и Березины, – казалось, сплошные ветры времени приносили в этакую даль дым военных пожарищ и артиллерийских залпов.
Старый Урал преграждал путь тучам. Они клубились, вставали на дыбы и, озаряемые искровыми вспышками, глухо погромыхивали от переполнявшей их грозовой силы. Низкое небо тяжело ворочалось и багровело, скопляя над землей томящую духоту – к большим грозам.
И грозы заполыхали.
Словно гигантские кресала раз за разом били в кремневые вершины Урала. Череда молний вспарывала и кроила наново дневную темень неба, осыпая хвойную шубу земли, моховища и торфяники снопами огня.
Тайга горела. Истекавшие смолой сосны вспыхивали, как чудовищные свечи, трещали, охваченные пламенем, шатры елей и кедров, хлюпала и перекипала ржавчина в болотных низинках. Чадило мелкое чернолесье.
На многие километры вокруг черным-черно стало в тайге, горячий пепел припорошил потрескавшуюся землю. Зверь и птица покинули горелые урочища. Казалось, на этой земле замерло навсегда все живое.
Но в одну белую северную ночь от первой освежающей росинки сквозь повлажневший пепел вдруг проклюнулась слабая зеленая травка… Еще дремало в перекаленной почве крылатое семечко сосны, еще не отдышались споры папоротника, а неведомые ростки уже прострочили выжженные поляны.
И едва солнце поднялось вполсосны, как пожарище светло зазеленело, заблистало тяжелой росой, а на черной, обгорелой ветке радостно и удивленно чувыкнула первая залетная пичуга.
Трава пошла в рост буйно, по-весеннему, хотя лето подходило к концу. Сочные стебли в бахроме резной листвы заполонили гари, скрыли буреломы и пни. А к осени, совсем не впору, высокие травы разом занялись огненно-красным и лиловым цветом – предвестником новых обильных семян…
Жарко и торжествующе цвел в том году иван-чай – дерзкая зауряд-трава, печальная спутница российских пепелищ. Та, что, подобно степной полыни, первой приходит на пожарища, чтобы сызнова укорениться и дать простор неистребимой лесной жизни…
В том году тайга не ждала людей.
1. ТРОЕ НА ЯРОСЛАВСКОМ
– Воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!..
Все смешалось на людном перроне, на выходе и у турникетов вокзала.
Только что радио сообщило последнюю сводку Информбюро – наши войска вели кровопролитные бои на Вяземском и Ржевском направлениях. И Николай придержал Валю у входа на перрон, под громкоговорителем, чтобы постоять здесь, в стороне от людской сутолоки: оставались считанные минуты до посадки. Только выпустил из руки свой студенческий фанерный чемоданишко, порываясь обнять Валю, как внезапно черная труба над головой зашлась хрипом, треснула, и тотчас заревел густой надрывный голос сирены. Погнал перронную толпу в укрытия и щели. В белесом февральском небе появился черный крест бомбардировщика. Залаяли зенитки.
Николай увлек Валю в подъезд какого-то станционного здания и там, подняв к нему лицо, Валя сказала громким шепотом:
– Ты знаешь, мне сегодня особенно страшно.
Он почему-то зажал ее рот ладонью, а потом стал вдруг целовать жадно и сильно. И она приникла к нему, обняла за шею, зарываясь мокрым лицом в старенький пуховый шарф материнской вязки на груди Николая.
Февральская поземка задувала в подъезд. Николай кутал Валю холодными полами демисезонного пальто.
– У тебя нет варежек, – совсем по-домашнему сказала Валя. – Купи обязательно по дороге.
– На месте дадут спецовку, – усмехнулся Николай. – Ведь я же теперь тыловая… единица…
И Вале вспомнилось почему-то, как она добиралась к вокзалу. На Садовом уже не было баррикад и противотанковых ежей, что были осенью. Зато по шоссе Энтузиастов все еще двигались беженцы – толпами, семьями и в одиночку. Старики с узлами, в тряпье; женщины, крест-накрест перетянутые платками, впряглись в санки. Пролетел грузовик с мягкой мебелью, в кузове черным лаком блеснуло пианино – тоже на восток.
– Сволочи… – неожиданно пробормотал Николай.
Валя встревоженно вздрогнула у него в руках, он высунул голову за дверь, поискал глазами самолет. Но небо было свободно.
Все кончилось, дали отбой.
Толпа пассажиров заново атаковала грязно-зеленые обшарпанные вагоны.
Крутые подножки и узкие двери брались с бою, в бестолковой толчее, криках и ругани. Чьи-то жилистые руки жадно тянулись к поручням, срывались, другие перехватывались выше. Над головами сталкивались, гремели чемоданы и сундуки.
Чуть в сторонке, глядя с безнадежным сожалением и укором на толчею, сидела на старинной окованной укладке сгорбленная старуха в заплатанном ватнике и рваном шерстяном платке, туго замотанном вокруг шеи. Пробиться к вагону она даже не пыталась. Подошел солдат в рыжей шинели с пустым рукавом, засунутым под ремень, молча подхватил единственной рукой укладку и, шевельнув плечом, повел старушку куда-то вдоль состава.
– Сашка, как всегда, задерживается… – сказал Николай, не глядя на Валю, выискивая в толпе подходящее место, чтобы протиснуться к подножке. Сжал ее локоть, сказал настойчиво: – Ничего… Если ты была права, я вырвусь оттуда на фронт. – И еще подумал: «Сашка Жихарев, бессменный комсорг курса, получил звание лейтенанта. А у меня направление в тыл. Судьба, что ли?..»
О неожиданном назначении Николая говорили – а больше спорили – целую неделю, но привыкнуть к новости еще никто не успел. Весь их курс – выпускники горно-нефтяного института – на днях уходил на фронт. Валя, недавно получившая диплом врача, тоже ждала повестку. А Николая вызвали в партбюро, потом в отдел кадров и сказали, что он поедет на Север.
Он должен был сказать Вале что-то самое главное о них обоих, но не знал, какими словами можно об этом сказать. Давать и принимать клятвы верности было смешно и, наверное, пошло, а минуты расставания подходили к концу. И Валя – он знал, что она любит его, – смотрела сейчас так задумчиво, настороженно, как будто оказалась теперь в одиночестве, на распутье, и не знала еще, какой дорогой нужно идти. Беспокойно куталась в шубку. От проходных ворот, одолев перронное начальство, бежали трое институтских ребят, и впереди – Саша.
– Они все-таки успели, как подобает студентам! – сказал Николай с деланной веселостью.
Сашка, схватив Николая под руку, зачастил неестественно веселым голосом о долге и ответственности молодого специалиста, о трудовом фронте, и Николаю почему-то стало досадно, что этот ладный парень, его друг, может так правильно и скучно молоть напутственные слова.
– Пиши чаще! Ты там за весь наш курс будешь держать экзамен! Ответственность! – Он махнул куда-то вверх кожаной перчаткой.
– Куда писать! – усмехнулся Николай, глядя на Валю. – Дай сначала уехать. Не видишь, что делается? Подсаживай!
Сашка даже оторопел от удивления:
– Да ты что! Неужели в самом деле не смыслишь, что у тебя особая командировка?! Мы сейчас! Где тут начальство?
Николай придержал его:
– Не надо, народ успокаивается, сядем…
Прозвенел последний звонок, поезд уже трогался.
Николай торопливо обнял Валю и, не осилив смущения, поцеловал в висок и еще раз – чуть выше дрожащей брови, в заиндевелые волосы, выбившиеся из-под ушанки.
– Пиши… – сказала она холодными губами.
Он вскочил на уплывающую подножку, держась за поручень, перехватил из рук Саши чемодан. Вагон встряхнуло на стыках раз и два, друзья стали отставать.
– Жди письма! Скорого письма! – закричал Николай.
Издали он видел, как Валя что-то сказала Сашке. Тот вдруг сорвался с места, бросился вдогонку. Мчался, на ходу стаскивая кожаные перчатки, наконец, изуверившись в возможности догнать поезд, швырнул их вслед Николаю. Но они не долетели, упали в снег…
– Посылкой дошлете! – крикнул Николай, повисая на поручнях. И ему вдруг стало тревожно за Сашку и всех оставшихся на перроне. И больно за себя.
На повороте состав стало заносить, вагоны один за другим наплывали на перрон и наконец вовсе скрыли его из виду…
Тамбур был битком набит людьми, но Николая вдруг охватило острое чувство одиночества, сожаления, что все так неожиданно оборвалось, что он так и не успел сказать ей главного…
В вагоне пахло махоркой, водкой, талым снегом. Узлы, чемоданы, мешки и корзины-скрипухи загромождали проход. С полок свешивались ноги в обмотках и разбитых ботинках, инвалидные костыли, дамские модные боты и подшитые проволокой валенки. Николай устроился со своим чемоданом в конце вагона.
* * *
В Вологде и Коноше грустные женщины выносили к поезду дымящуюся картошку на вялых капустных листах и стояли молча, окаменев, не выражая особого желания продать последнее. Лица у них были блеклы от мороза и горя. Девочки в кургузых шубенках и маминых валенках, светя посиневшими коленками, бежали, держа мороженую клюкву в кружках и жестянках из-под консервов. И повсюду из окна вагона можно было видеть бредущих куда-то людей с котомками и без котомок, закутанных и в легкой одеже, с детишками и в одиночку. Радио передавало о наступлении немцев на Вязьму.
На остановках выходили старые и появлялись новые пассажиры, устраивались, превозмогая тесноту, на всех трех полках, спали, курили, изредка жевали скудные харчишки, пугливо прислушивались к сообщениям радио и сокрушенно молчали. Николая подавляло постоянное молчание переполненного купе, он привык за годы учебы к шумному студенческому общежитию.
Поначалу, впрочем, сосед Николая, старик слесарь из Тулы, как видно разговорчивый человек, пытался переломить тягостное молчание. Он сообщил, что зовут его Федором Ивановичем Кравченко, что он исконный туляк, сорок лет проработавший по дизелям, и что едет он к дочери, куда-то «на самый Крайний Север», а бабку оставил сторожить дом. Дочка работает доктором на большой стройке, прислала вызов, и вот он тронулся… Ему откликался с верхней полки обладатель подшитых валенок с инвалидным костылем, и все шло хорошо до поры, пока старик не посетовал на военные неурядицы.
– Думал и век свой в Туле завязать, – хмуро жаловался Кравченко людям, – а вышло под старость сматывать удочки… Куда ж оно годится, враг до Тулы доходит!
Наверху стукнул о полку костыль, свесилась голова.
– Воевать мы ни черта не умеем, – невесело, с хрипом сказала голова. – Да и техника не та. Немцы до того обнаглели – по дорогам за одной автомашиной не стесняются на самолете шпарить. Раньше не думали, песни про войну веселые складывали, а теперь вот боком выходят старые песенки… Какая, к дьяволу, война, когда одна винтовка на троих?!
Сидевшие внизу как-то разом примолкли, будто каждый в отдельности был виноват в военных неурядицах, в той большой обиде, что накипела в душе солдата. Никто не поднял головы, не пожелал посмотреть на говорившего, будто его и не было совсем. Только прикорнувший в уголке пассажир в очках и белом полушубке неожиданно очнулся и сверкнул очками:
– Вы бы, между прочим, поаккуратней высказывались… Оно-то, может, и так, да кому такие слова на пользу? Кому силы прибавят, кому душу облегчат?
Слова были тяжелые и горячие, и пассажир, кажется, и сам понял их беспощадность, вздохнул и добавил:
– Читал я где-то, в умной книге: раненному в бою всегда кажется, что сражение проиграно… А здоровые опять в бой идут, и – до конца! Куда нам деваться, солдат? Теперь только так: зубы стиснул – и душу в комок, в кулак сожми, чтобы никто не слышал, как раны болят. Никто нам не поможет, солдат.
Строгий пассажир скоро сошел на станции, но люди больше не пытались заговаривать о военных неудачах, не рисковали даже поминать о семьях и письмах с фронта. Каждый будто устыдился минутной слабости и предпочитал теперь больше думать и меньше говорить. Только за перегородкой, в соседнем купе, по-прежнему раздавался хохот, хлопали карты о чемодан, рокотала веселая октава:
– Ишь, бис-сова душа, шо вытворяе! Была не была! Ох, ридна моя маты, не сгубило мене двадцать одно, сгубило двадцать два!
Хлопок колоды о чемодан – и снова:
– Тасуй, не журысь! Туза куда опять? Эх ты!
– Ни боже мой! Срежь, мне все одно…
– Поки до места доедемо, с тебя, Петро, не шахтер, а картежник выйде! – снова басила октава.
Поезд шел четвертые сутки, и четвертые сутки резались в карты горластые парни за перегородкой. И хотя они порядочно надоели, Николай не осуждал веселую перебранку украинцев.
Старик Кравченко подсел поближе к Николаю, расспрашивал вполголоса об отце и матери, качал головой. Николай отвечал скупо, думал…
В этом году не удалось, как обычно, съездить домой, в станицу. Старики ждали сына-инженера, но война поломала все надежды и расчеты. В январе газеты писали о боях на Ростовском направлении; возможно, станица уже под немцем…
Старик Кравченко молчал, сворачивал длинные козьи ножки, курил.
– А вы тоже, значит, на Север? По какой же части? – не утерпел он.
– Институт закончил, на практику, – уклонился от прямого ответа Николай.
– Тоже врач или как?
– Нет, инженер. Горный инженер, – сдержанно отвечал Николай. За время учебы он свыкся с положением студента, и сейчас было ново и странно произнести это веское и твердое слово «инженер».
– То-то, я гляжу, тьма народу на Север движется! Вон те, горластые, тоже на Север – уголь давать, в Воркуту с Донбасса! И тебя, значит, от фронта освободили! Вон куда оно заворачивает!
Он вдруг спохватился, умолк. Но все же договорил свою мысль после очередной цигарки:
– Я к чему это говорил… Надежда у меня появляется немалая. Ведь там я одно видал, а тут, гляжу, совсем другая песня. Гляди, еще и повернем мы эту окаянную войну в другую сторону, а? Наполеон, слыхал, тоже к Москве подходил?
Николай в волнении закурил папиросу.
Привлеченный разговором, из соседнего купе появился здоровенный парень в резиновых сапогах и шахтерской брезентовой куртке. Встал в проходе, раскинул локти на полки. Широкое, мясистое лицо украинца было строго, насмешливо, меж прищуренных век с рыжими короткими ресницами поблескивали злые искры. И никак нельзя было подумать, что минуту назад он дурашливо хлопал картами о чемодан.
– Это кто тут поет? – на чистом русском языке спросил парень. – Ты, дед? – И рубанул громадной ладонью. – Сладкие речи, дед, в сто раз вреднее редьки-правды! Ты немца живого видал? Нет? А тогда чего и говорить! – Передохнув, добавил: – Все это будет по-твоему, но… знаешь когда? Когда все почуют, что нож у горла! Когда воевать будем как черти, а в тылу – пахать за семерых! Когда правды не будем бояться! Понял, дед? А немец – он сильная гадюка, он не шутить к нам лезет… Точно!
И, выждав время, обратился разом к старику и Николаю:
– А вы куда едете? Не подальше от передовой? Или тоже на новые стройки? Тогда – дело…
Вагон задрожал на тормозах и, налегая на буфера, остановился.
Парень высунулся за переборку:
– Подывись, Петро, шо там за станция?
– Супротив нас прямо означено: «Кипяток»! – бойко ответил певучий тенорок.
Солдат сверху поправил:
– Тут две станции рядом – «Мужская» и «Женская». Айда!
Николай заново прикурил потухшую папиросу, вышел в тамбур. Поеживаясь от холода, разглядывал северную станцию с раскидистыми осинами вокруг линялого, неоштукатуренного вокзала, померкшими от осенних дождей ларьками Главдорресторана, привычной сутолокой и звоном котелков у крана с кипятком. По перрону прогнали толпу уголовников, повели в сторону частокола с высокими шатровыми голубятнями. За обычным указателем «Выход в город» теснились угрюмые черные срубы и крыши.
Котлас-Южный Печорской железной дороги. Широкие ворота на Крайний Север…
На соседний путь, отрезая пассажирский поезд от перрона, входил товарный состав. На открытых платформах навалом лежало закопченное листовое железо, металлические каркасы и наспех разобранные трубные коммуникации.
Система оборудования показалась Николаю знакомой. Он спрыгнул с подножки, прошел меж составами в хвост товарняка.
На последней платформе в огромном овчинном тулупе горбилась фигура кондуктора. Лохматый воротник наглухо закрывал лицо, человек сидел спиной к голове состава, по ветру.
– Может, закурим, земляк? – наугад окликнул Николай.
Тулуп завозился, раздвинул звероватую меховину, и на Николая глянуло злое, замерзшее бабье лицо.
– А поллитровочкой, случаем, не угостишь? – попробовала улыбнуться баба. Обветренные, блеклые губы не подчинились, лицо исказилось жалкой гримасой. – Околеваю я тут, парень. Холодишша, до костей прохватывает!
– Шла бы на паровоз, к машинисту, – посоветовал Николай. – Кто на твое железо позарится?
– Под суд за такое дело! За комплект головой отвечаю.
– Винтовку тогда получи, раз такое дело…
– Винтовку не треба, – справившись со своим застывшим лицом, усмехнулась баба. – Подумают, что и впрямь добро какое везу…
Осадив к локтю рукав тулупа, потянулась за папиросой.
– Не курю ведь, не курю, мил человек, а на холоде рази не закуришь? Вот и папиросочкой греться…
– Откуда командируешься?
– С-под Майкопу, кормилец. Там еще и снегу-то путем не было, а тут – хоть волков морозь. Вовзят пропадаю…
– Давно завод демонтировали?
Баба, как видно, вспомнила инструкцию, насупилась:
– Военная тайна, милок. Шел бы ты уж своей дорогой, не пытал, чего не следовает. А за папиросочку спасибо тебе…
– Какая ж тут военная тайна, если я и сам вижу, что у тебя на платформах сажевый завод в полном комплекте! Да и руки у тебя… Не вальцовщицей случайно была?
– Узна-а-ал! – ахнула баба. – Да ты-то, случаем, уж не приемщик ли будешь? Принимал бы уж от греха, умаяли меня вовзят железяки!
– Нет, не приемщик, – огорчил Николай женщину. – Так, понимаю малость в газовых системах… Ну что ж, счастливо вам доехать!
– Ох, далеко ехать, сынок, не окочуриться бы в чужих-то краях!.. – Баба выплюнула окурок, вновь завернулась в воротник и села к Николаю спиной.
– Ничего, обвыкнем и на Севере, – сказал он и пошел к своему вагону.
Не дождавшись отправки пассажирского, товарняк тронулся.
«Значит, и Майкопские промыслы эвакуируют», – с тревогой подумал Николай.
После пятичасовой скучнейшей стоянки поезд наконец тронулся. В Котласе вагоны наполовину опустели. Теперь можно было вытянуться на полке, отдохнуть по-настоящему за последние пять суток.
Федор Иванович со стариковской неторопливостью разостлал на нижней полке старое ватное одеяло, поставил в изголовье сундучок, а вместо подушки приспособил туго набитый рюкзак с медными пряжками. Он уже дремал, когда парень-украинец вновь появился возле Николая. Сел рядом.
– Из каких краев? – спросил парень вполголоса, не пытаясь скрывать пристрастного любопытства к Николаю. И в той интонации и в грусти, с которой был задан вопрос, сквозила тайная сердцевина: «Куда едем, брат? Не в ту сторону едем!»
Николай вздохнул:
– Издалека… Из-под Ростова, из степной стороны…
– Эх, степь наша… Вишневый садик возле хаты! – хлопнул тяжелой ручищей по колену парень. И, крякнув, резко переменил тон: – В окно-то смотрел? Все видал?
– Видал. Все! – хмуро ответил Николай.
В конце вагона захрипел репродуктор – передавали дневную сводку. Кравченко приподнял голову, приложил к уху ладонь.
– Отступаем? – Не дождавшись ответа, добавил: – В какой уж раз думаю: почему ж мы все-таки без оглядки отступаем, а?
Парни промолчали. Потом украинец протянул цепкую руку, тряхнул Николая за плечо:
– Что ж… инженер! Наше дело теперь – вкалывать, чтобы родные не журились. В случае чего письмишко нам кинь, чтоб не скучать. Мы веселые!
И позвал из-за перегородки дружка:
– Заводи, Петро, нашу!
Тенорок встал в проходе, высокий и гибкий, как девушка, сначала неуверенно завел речитативом старинную походную:
Ой, ихалы козаки з дому тай до Дону,
Пидманулы Галю…
Забралы з собою.
А сосед Николая хватил припев бархатистым и глубоким баритоном, вполголоса:
– Галю молодая!
Поидэмо, Галю, з намы,
Казакамы!..
Вагон вздрагивал на необъезженных стыках новой дороги, стучали колеса, грустно и больно было в душе. И Николай, обняв попутчиков, вошел в песнь третьим, сыроватым баском:
– Поидэм же Галю,
З намы, козакамы,
Краще тоби будэ,
Чем у ридной маты!..
Разошлись поздно, и сон был муторный, тяжелый.
«Поедем, Галя! Поедем с нами!..» – всю ночь кричал кто-то ему на ухо. Николай тянул на голову пальто и настойчиво говорил Вале: «Ты верь, жди! Не может быть, чтобы судьба развела нас! Слышишь? Верь!»
За окном, затянутым горбатыми наростами льда, наплывала черная громада тайги. Шумел ветер.
На рассвете в вагоне было тихо и скучно. Люди спали. Николай лежал, закинув руки, смотрел, не мигая, на мутную лампочку. Вспоминал станицу, хату, колодезь с журавлем и степь, горькую от паленого жнивья, мать с вечно занятыми руками и подоткнутой юбкой.
Мать состарилась рано, все прибаливала. Отец, черный как жук, пропадал в поле. А Колька присматривался, учился понимать непонятную жизнь взрослых и сделал неопровержимый вывод: все идет правильно, жизнь человеческая трудна, так оно и должно быть…
Он знал, что отцу с матерью будет нелегко учить его, но так уж повелось, что всякий мало-мальски успевающий десятиклассник шел в институт. Пошел и Николай. Это была не первая и не последняя жертва поколения родителей в счет будущего.
В институте ребята подобрались один к одному – в геологию шел крепкий, жадный до жизни народ. Дружно «болели» на сессиях, шумели на комсомольских собраниях, готовили нехитрые вечеринки с гитарой и стихами. Читали «Страну Муравию» молодого поэта Твардовского и переписанные из старых книжек стихи Есенина, ссорились из-за Маяковского и рубленой строки. Николай в спорах не участвовал, полагая, что не очень сведущ в поэзии, однако рубленую строку не признавал.
Сашка обожал Маяковского и рубленую строку.
Николай не очень понимал стихи, но был первым игроком в институтской волейбольной команде. У него был сильный торс и невероятный прямой удар. Взлетая над сеткой, он с маху резал по мячу с короткого паса – уйти от гола было невозможно. Перед соревнованиями в институте обычно раздавались вопли болельщиков: «Пошли! Сегодня Колька Горбачев играет!»
Саша затеял игру с медиками. «И тут-то таилась погибель моя!» – сетовал он потом в минуты откровения. После памятных соревнований их постоянно видели втроем – Сашку, Николая и Валю – и даже присвоили их триумвирату название «Сердца трех»…
Парни целый год исправно старались не мешать друг другу. Продолжали дружить, прямо смотрели друг другу в глаза, думая, однако, об одном: «Когда же наконец ты отстанешь, дубина!»
Разъяснилось все без объяснений, случайно.
Снова играли с медиками, Валя была в стане противников. По ее совету медики и выставили против Николая здоровенного детину, будущего патологоанатома с ручищами метровой длины. Играл он плохо, зато мог служить защитной мачтой.
Он дважды блокировал Николая, что было почти невероятно. К тому же невыносимо, потому что Валя подпрыгивала от радости и смеялась.
– Сашка, дай! – вне себя взмолился Николай.
Сашка вынес мяч прямо над сеткой и присел, задрав голову, в мучительной тоске по голу. Анатом подпрыгнул на целый метр, скрестил над сеткой ручищи. Их можно было пробить только силой. И Николай взвился, рубанул, как распрямившийся стальной прут, по мячу.
Мяч упруго миновал блокирующего, а Валя вдруг закрылась руками, охая, закружилась от боли.
Косой мяч угодил ей в лицо.
Игра прекратилась. Сашка и Николай бросились к Вале одновременно. Сашка пытался взять ее за локоть, она, вдруг всхлипнув, не отнимая ладоней от лица, уткнулась Николаю в грудь. Он бережно повел ее в раздевалку.
Потом их стали видеть вдвоем. Сашка был человек прямой, он понемногу отставал, заметив как-то:
– Недаром говорят: играешь в детстве с девчонкой в пятнашки – становишься потом третьим лишним…
Ему было грустно. Ведь они выросли в одном доме. Семьи дружили с незапамятных времен. Когда у Александра умер отец и матери пришлось поступить на завод, Валя немало помогала ей по дому. Одинокая женщина в шутку, а подчас и всерьез, называла ее невесткой. Все получилось не так.
Учебный год прошел в досрочных семестрах, на трудовом фронте, в ополчении под Москвой. На окопах у Звенигорода Николая ранили в руку. Две недели провалялся в госпитале, и наконец в феврале, досрочно закончив экзамены, он получил диплом, а заодно и неожиданное направление на работу.
А под Ростовом шли бои, связи не было, и он не знал, как там отец с матерью, живы ли они…
2. НАМ ПО ПУТИ
Город, куда ехал Николай, почему-то представлялся ему глухим таежным поселением, с черными бревенчатыми избами, с уцелевшей церковью, лет десять назад приспособленной под клуб, со спокойной захолустной жизнью, – у него были смутные представления о Севере. Край этот сам по себе был в высшей степени загадочным, нефтяные прогнозы, согласно учебникам, неясные, северных нефтяников видеть Николаю не доводилось.
На одной из глухих остановок он помог Федору Ивановичу сойти на дощатую платформу, подал сундучок и распрощался как с давним знакомым. Тот остался на разъезде среди тайги. Но за лесными верхушками Николай успел заметить два черных конуса, похожих на египетские пирамиды. О северных шахтах он тоже никогда не слыхал, тем не менее можно было без труда узнать терриконы. Возле них дымила высоченная труба.
А через двадцать километров тайга вовсе расступилась, и за поворотом в вечерних сумерках заплясали сотни огней, открытых, броских, – жители здешних мест, по-видимому, не имели понятия о светомаскировке и воздушной тревоге.
Шахтеры вышли его провожать. Он соскочил на хрусткую шлаковую подсыпку, и тотчас паровоз рванул состав, двинул дальше на север. За дорогой Николай заметил в темноте силуэт промысловой вышки. У подножия ее неторопливо, размеренно кланялась качалка глубокого насоса, знакомо поскрипывали тяги группового привода. Он подошел ближе, выпустил из зябнущей руки чемодан.
– Ну вот наконец и она! – засмеялся он, как будто сделал долгожданное открытие.
Гостиница, судя по вестибюлю, тоже была не захолустной и даже не провинциальной. Николая ослепили голубеющие в ярком свете колонны, богатая люстра, а на потолке под нею старательно вылепленный плафон. Отопление работало отменно…
Мест, впрочем, как всегда, в гостинице не было.
Перед дежурной, старушкой в измятой, линялой шальке, топтался невысокий, плотный в плечах парень лет двадцати, в серых валенках с отворотами и новенькой ватной паре – черные шаровары и телогрейка были шиты почему-то белой строчкой. Рабочая одежда сидела на парне как-то особенно ловко, с небрежной щеголеватостью. Ворот хлопчатобумажной гимнастерки глубоко расстегнут, а на голове лихо заломлена солдатская ушанка. Причем одно загнутое кверху ухо стояло торчком, как у молодого любознательного щенка, делающего стойку на дичь.
Старуха, как видно, отказывала парню в ночлеге, но, судя по выражению его скуластого, бесовато ухмыляющегося лица, он не очень огорчался этим.
– Сама в юности небось пела, что молодым везде дорога! – донимал ее парень. – А теперь и ночевать не пускаешь?
– Мест, сказано, нет. Только по брони, – насупившись, отвечала дежурная.
– А бронь, ее с чем едят?
– Как же это так – без брони по нонешним временам? – недоумевающе отрезала старуха и, открыв шкаф, скрылась за дверцей.
– А вдруг я в окно к самому генералу Бражнину полезу ночевать, что оно такое будет? – настаивал парень.
– Под конвой, под конвой тебя, голубчика, оттудова заберут. И правильно, если непорядок делаешь…
Парень глянул дерзкими глазами на Николая, хотя и не искал поддержки:
– Там, значит, непорядок будет, а тут порядок: человека в шею на мороз! Живи между небом и землей!
Старуха заметила наконец Николая. Он распахнул пальто, зябко ежась, не без опасения подал документы. Маленькая бумажка с лиловым штампом главка оказала магическое действие. Через минуту, совершив регистрационное таинство, дежурная протянула ему ордерок и ключ:
– Двадцать пятый номер, второй этаж, налево…
На ее столе Николай заметил распечатанное письмо с трафаретом «воинское» и понял, почему у старухи расстроенное лицо. А примолкший было парень уже без всякого озорства придвинулся к барьеру, отделявшему стол дежурной:
– Вся жизнь такая: одному – налево, другому – к черту! Имей совесть, бабка!
Николай потоптался под люстрой и двинулся вверх по лестнице. В номере включил свет и, не раздеваясь, долго стоял посреди огромной комнаты с единственной койкой и огромным столом-верблюдом на осадистых тумбах, с телефоном и письменным прибором под мрамор.
Часа через полтора, отдохнув, Николай спустился с чайником в кубовую. В коридорах было по-ночному тихо, лишь за одной дверью грустно тренькала гитара, женский голос мучил песню про синий платочек.
Свет в кубовую проникал через дверную фрамугу, было темновато и душно. Пока Николай цедил из крана кипяток, глаза попривыкли к сумраку, и он заметил в углу человека. Тот лежал на плиточном полу, прижавшись плечом к кафельной панели.
– Чайку, значит? – раздался знакомый голос, и человек приподнялся, сел. Как бы оправдываясь, добавил: – Вот что значит разница между физическим и умственным трудом! Без всяких постельных принадлежностей….
Николай завернул кран.
– Лишней койки, парень, в номере нету. А вот диван в коридоре свободный, – сказал Николай. – Нужно дежурную убедить. Только она вряд ли не уважает физический труд. Просто у нее инструкция и, судя по письму, горе…
– Да нет! Она меня не за того принимает, труд у меня вовсе не физический… – Он сдавленно засмеялся. Ручка чайника обжигала, Николай поставил его на подоконник.
– Не признает, значит? Может, специальность какая редкая? – приготовился он к новой шутке.
– Самая умственная, – сказал парень. – Я – вор. – И, прочувствовав законную паузу, добавил: – Скокарь. С довоенным стажем.
– Н-да… – не скрыл удивления Николай. – Редкий, можно сказать, случай. Только зачем же об этом объявлять сейчас?
Парень плотно охватил колени, сгорбился. Подумав, спокойно ответил:
– Это же не военная тайна. Притом с завтрашнего дня завязываю это дело вглухую, поэтому и высказаться приспичило по такому торжественному случаю.
Он замолчал, сник. Николай взял с подоконника чайник, направился было к двери, потом решительно шагнул назад.
– Слушай, пошли-ка со мной чай пить, а?
Парень замялся, вздохнул.
– Как звать-то? – спросил Николай.
– Алешка.
– Пошли! Вдвоем веселее…
Легко поднявшись, парень подхватил телогрейку и накинул на плечи.
Когда поднимались наверх, дежурная удивленно и подозрительно посмотрела вслед.
В номере Алешка хотел оставить телогрейку у порога – она была новая и стояла на полу, как колокол, – но Николай кивнул на гардероб. Из-под ушанки у парня вывалился огромный огненно-рыжий чуб, видно, совсем не признающий расчески.
