Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

Ничего такого не было в ее словах, просто она обращалась с привычным напутствием к тем двенадцати именинникам, что сидели в ряд за столом президиума, – добровольцам Кедрового Шора, уезжающим на уборку целинного хлеба. И выражала уверенность от имени всех комсомольцев – голос у нее был празднично бодрый, как у московского диктора.

Павел пристроился на свободное место и огляделся.

Ну, ясное дело, поэтому и тишина мертвая, что парни просто глаз с нее не спускают! Черти! Вон тот, рыжий, слева, до того забылся, что и руку своей курносой соседки выпустил. Вот бедняга! Ну, смотри, смотри, не жалко!

Нет, жалко, конечно. Но не страшно. Каждый нормальный человек должен быть спокоен за свое будущее, в том числе и за…

Отсюда, из полутемного зала, можно было любоваться Надей на освещенной сцене. Дома у нее были, конечно, модные платья, но теперь она стояла за трибункой в строгом, хорошо подогнанном двубортном жакетике с белым воротничком навыпуск. Жакетик этот был до того строг, что напоминал чем-то защитную юнгштурмовку прошлых времен.

Она, по-видимому, хорошо знала, что сидящие в зале ждут не дождутся танцев, и поэтому уложилась в три, а может, пять минут.

– Мы верим вам, ребята! Мы верим, что вы не уроните чести нашего коллектива на целине, вернетесь с победой.

Хлопали не очень шумно, зато дружно – церемония подходила к концу.

Павел отвалился на спинку кресла, склонил голову набок, и, хотя лица не было видно, даже издали чувствовалась некая покровительственная, уверенная улыбка на его губах.

Он будто наперед знал, что будет дальше. И ему как будто даже приятно чувствовать всеобщий интерес парней к Наде Полозковой. Пусть интересуются, они не знают главного…

Они все тут, по правде говоря, юнцы, им бы в самый раз всем скопом махнуть на целину либо на трассу, к Селезневу, вместо того чтобы таращить глаза на красивую девчонку. Ничего ведь не выйдет путного, потому что  э т о  приходит нечаянно, когда меньше всего ждешь.

С ним тоже бывало – еще с пятого класса, после книжки «Всадник без головы», – но теперь он на пять лет старше каждого из этих юнцов. А в девятом классе ребята всей «Камчаткой» ухаживали за Милькой Линкевич, дочкой зубного техника. Павел был тогда не из последних, она в конце концов стала все-таки оказывать ему знаки внимания. Позволяла даже привязывать ей коньки на льду. Это была, наверное, истинная любовь. Когда Миля ставила на скользкую холодную пластину конька маленький ботинок и Павел, бросив рукавицу, опускался перед ней на колено, у него пылали уши и ремешки путались в руках. Он боялся слишком перетянуть ремни, чтобы не сделать ей больно.

Миля была красивой девчонкой. У нее даже родинка была около губ. Но каждую перемену она слишком уж по-земному, в полный рот, жевала бутерброды с ветчиной, не заботясь, что ее румяный маленький рот нехорошо блестел и был жаден. Говорят, Миля кончила институт цветных металлов и уехала на Колыму смущать своею красотой бородатых золотоискателей.

А вот о Наде Павел, правду сказать, и понятия не имел до памятной встречи на трассе. Но наперед ничего не угадаешь.

Как-то, закончив субботнюю смену, Павел нагрел у костра чистой воды и здесь же, на снегу, устроил «первичную баню», чтобы переодеться в дорогу. Хрупал вечерний заморозок, было свежо, тревожно. И в эту самую минуту на площадке, въехав передним колесом в черную проталину, остановилась грузовая машина «ГАЗ-51». Это была вахтовка нынешнего начальника эксплуатации Домотканова, партийного секретаря. Но из кабинки вышла девушка в коротком дубленом полушубке и в пыжиковой шапке.

– Боже мой, снежный человек! – ахнула она, всплеснув руками, и Павел успел рассмотреть разом и красивое лицо, и цветные варежки, а пониже шубки – лыжные шаровары, вправленные в резиновые боты на высоком каблуке.

Она так неожиданно выпорхнула из служебной кабины, так была хороша, что Павел остался стоять без рубахи, со спутанными мокрыми волосами, мял в руках непослушную одежду. Меж лопаток по мокрому телу потянуло острым сквознячком.

– Одевайтесь же, вы простудитесь! Вы Терновой? Я просто не понимаю, что здесь за порядки! Смотрите-ка!

Шофер, не обращая внимания на Павла, заправлял теплой водой радиатор. За вздыбленной крышкой капота тихо ворковала текучая струя.

– Я Полозкова, диспетчер, – наконец отрекомендовалась девушка. Под каблуком хрустнул нетвердый наст.

«Ну, какой там диспетчер! Тебя же судьба прислала в награду нам в эту лесную, дремучую глубинку. Снегурка!..»

Он торопливо просунул руки в рукава и, склонив чубатую голову, разом натянул гимнастерку.

Как же он не знал, чудак, что она вот такая живет на свете! Совсем близко!

– Хочу посмотреть, как вы существуете здесь. Я новая в конторе, – сказала Надя.

– Да вот… все как есть. Стоянка!

– Экзотика, – кивнула она пыжиковой шапкой.

«Смеется?»

Экзотика – это когда папуасы и обезьяны на лиловых пальмах. А тут… Вон бочки с горючим прикорнули в заляпанном мазутом снегу. Кубовый ржавый бак грелся у костра – это для заправки радиаторов, когда сильный мороз. Сани из обхватных лиственниц переехали помятую облицовку, втоптанную на обледеневшей тропе, – обычная картина. Подальше чернел в сугробе передвижной балок.

Надя пошла узкой тропкой к домику, по-козьи скакнула через полоз, а у дверей задержалась, пропуская его вперед: в балке было темно, как в яме.

Павел нащупал во тьме и засветил фонарь «летучая мышь».

Лучше бы он не возился с этим допотопным светильником!

Он даже не представлял в самом деле, какая грязища у них в домике! Мазутные нары – с них прямо-таки течет солярка! Он сам ложился на них всегда, не снимая ватника. На черных досках валялись еще какие-то тряпки, обтирочный материал.

– Это… Могилы, – некстати оправдывался Павел, виновато отшвырнув груду тряпок в темный угол.

– Могила! – ахнула Надя. – Да кто же так живет в наше время, товарищ Терновой! Ну, разве не стыдно? А еще передовики, легендарные строители дорог! По-о-зор!

Грязь грязью, но чего она горячится? «Товарищ Терновой!» – так с ним и сам Стокопытов не разговаривал последние три года. Нет чтобы по-человечески.

– Ампир сюда? – хмуро сказал Павел, злясь, и погасил фонарь. Вешая его на привычный крюк, добавил: – Могила тут живет на самом деле, наш слесарь. И на всех трассах так живут.

Рядом, в темноте, тихо дышала Надя.

– Может, останетесь, покажете нам, как чистоту соблюдать в этом курятнике? – В голосе его прозвучала насмешка.

– Глупости! – Надя решительно толкнула дверь.

Павел шагнул следом, а Надя постояла еще минуту у костра, не глядя на него, потирая круглую щеку варежкой. Казалось, что она вспоминала, зачем именно приезжала сюда, в «глубинку».

Уже садясь в кабину, сказала удивительно спокойно:

– Да! Чуть не забыла! В понедельник у нас комсомольское собрание, не опаздывайте!

Шофер успел уже развернуть машину, и через какие-то минуты Павел остался один на пустынной трассе, у гаснувшего костра. Издали ему помигал красный глазок стоп-сигнала, и тут только Павел сообразил, что он, дурень, прошляпил машину – мог бы на ней ехать в поселок!

После пришлось добрый час голосовать у развилки, но время покатилось вдруг с удивительной быстротой, и даже нудное топтание на ночной дороге в тайге приобрело какой-то иной, важный смысл.

«А не проспал ли я чего-то в жизни? – раздумывал Павел один на один с тайгой, – Пять лет, а? Долг, семья, покой матери, Катин институт, а жизнь тем временем летит стремглав, даже не успеешь ее рассмотреть как следует!» Вот эта девчушка, что мелькнула перед ним, словно новогодняя Снегурка в пыжике, приходится дочкой соседу Полозкову. Когда он бросал школу, ей было лет четырнадцать, мелюзга. Теперь она техникум закончила… Сколько это прошло лет?

Но жизнь для него покуда была предельно проста, а весна делала свое дело.

В понедельник после комсомольского собрания Павел Терновой провожал Надю Полозкову. Был очень важный разговор о жизни, Павел крепко сжимал руку Нади, а она не выпускала его пальцев.

– Тебе нужно учиться, – сказала в тот вечер Надя. И тон у нее был не назидательный, как у сестры Кати, а, наоборот, дружеский и даже заинтересованный.

Дня через два Надя снова приезжала на трассу. Оказывается, именно в звене Селезнева нужно было прочесть информацию по текущей политике… В следующее воскресенье они встречались в клубе – Павел приезжал в поселок. Потом ее опять видели в лесу, и Селезнев с усмешкой сказал, что диспетчер появился действительно боевитый и теперь не придется сидеть без горючего или запчастей. Одним словом, прямая польза производству.

А спустя месяц Павел ушел в отпуск, они стали встречаться каждый вечер.

Надя решила:

– В конце августа уходит на пенсию Резников. Я поговорю с директором о тебе. Чтобы учился без отрыва… Должна же комсомольская организация помогать ребятам, которые идут в вечернюю!

Конечно же комсомольская организация в таких делах должна быть застрельщиком!

У Нади был авторитет. Павел сразу отметил это, когда его вызвали в отдел кадров. Начальник отдела Корольков, франтоватый человек в полувоенном кителе, заинтересованно оглядел Павла, заполнил всякие бумаги, а под конец сказал:

– Заработок, имей в виду, будет значительно меньше. Не смущает?

– Учиться надо, – хмуро ответил Павел. Он хмурился потому, что говорили, будто Корольков ухаживает за Надей.

Корольков пожал плечами, а вручая направление, предупредил:

– Там беспорядков немало, нужно поработать не за страх, а за совесть… Желаю!

Отдохнувший и разъевшийся на безделье, Павел не переставал удивляться доброте окружающих. Ну, а как же? Стоило ему пожелать учиться и, между прочим, перебраться поближе к Наде, сразу же подыскали хорошую работу в поселке. Создали условия для освоения конторских премудростей на полном окладе старшего нормировщика – учись, пожалуйста, делай карьеру! С трассы, ясное дело, ни в школу, ни на свидание не побежишь. А Надя так и сказала:

– Ведь ты из хорошей семьи, Павлушка. Тебе помогут выйти в люди!

Он только усмехнулся на эти слова.

Вообще-то еще неделю назад он оторвал бы голову тому, кто посмел назвать пять лет его жизни ненастоящими, пропавшими, какой-то «малой жизнью». А Наде он прощал, за ее девичью неопытность.

Тут, правда, было какое-то противоречие. Неопытной Надю никак не назовешь – вон как хорошо и правильно говорит она с трибуны! Павел, пожалуй, стушевался бы.

И парни… Пускай глазеют, каждый из них на пять лет моложе его.

Только уж очень медленно тянется вечер! После митинга начнут еще крутить заграничный фильм «Утраченные грезы», очередную чепуху, а потом все останутся на танцы. И он для приличия проведет Надю по кругу, чтобы нечаянно остановиться у двери, поближе к раздевалке и, не выпуская ее руки, сказать вполголоса: «Знаешь… Ну их, эти танцы, пошли!»

И она послушно пойдет к вешалке. А парни будут завистливо посматривать вслед. У Нади в это время особенно красивая, четкая поступь, гордо выпяченная остренькая грудь. Зато Павел двинется за ней вяло, немного вразвалку, с небрежностью удачливого в этих делах человека.

Все, в общем, так и было.

Он вывел ее из грохочущего духовым фоксом клуба, оберегая в толпе развеселых, подвыпивших парней, свел по крутым бетонным ступенькам. А Надя ласково и доверчиво прижимала его руку, и он пьянел от ее доверчивого, будто бы случайного движения.

Потом они прятались от дождя и посторонних глаз в тени, за углом клуба. Черный козырек кровли спасал их от ненастья, а в двух шагах, на мокром глянце асфальта, вспыхивали, дробились в полосе света слепящие звезды дождя… И может быть, от холода и сырости Надя с такой простотой позволяла Павлу обнимать ее и высушивать губами шалые дождинки на бровях и растрепанной надушенной челке.

На трибуне Надя была большая и внушительная, а в руках Павла оказалась вдруг маленькой и податливой. У нее подрагивали смеющиеся прохладные щеки, а ресницы были колючие и пугливые, когда он целовал ее.

– Тебе не холодно?

– Нет, что ты!

Ей, конечно, холодно, он слышит, как постукивают каблучки на мокром асфальте.

– Пойдем, Надя, куда-нибудь, здесь ветер.

Мир разрезан на две половины: слева – непроглядная темень, беззвездье, непролазная грязища в переулках, а рядом – белая от яркого света, вымытая дождем площадь, словно зеркальное озеро, опрокинувшее в себя неоновую голубизну спящих витрин. Хорошо жить, черт возьми! И напрасно Надя бормочет что-то насчет  ж и з н и, в которой ему, оказывается, предстоит сдавать какой-то главный экзамен. Чего она боится?

– Понимаешь? «Быть или не быть? – таков вопрос…» – тихонько смеется Надя и закидывает лицо.

– Феодальный монолог! – беспечно обнимает ее Павел.

Челка у нее совершенно мокрая.

Какое там «Быть или не быть?», когда на двоих – сорок лет с годом, когда они счастливы отныне и навеки? И он весь до краев полон ею – красотой, белозубой свежестью и даже той женской тревогой за будущее, которая смешит и удивляет его.

– Ничего, Надюшка! Живы будем – не помрем! – смеется Павел. Сегодня весь мир принадлежит ему.

– Документы в школу сдал?

– Отнес тогда еще.

– Ничего не спрашивали?

– А чего им? Там одна тройка, остальное в порядке. Пошли, что ли?

Они побежали по голубому неону площади, крепко сцепившись локтями, хохоча, закидывая лица под дождь.

3

А вот и новая работа!

Вольготно, черт возьми, – поднялся в теплой квартире, посмотрел в окно: дождит или перестало, и не в четыре утра, а как все люди. Привязал к белому воротничку галстук, и шагай, как на именины. Тут не то что в вечернюю школу хватит времени, до академии можно двигать. Если, конечно, талант и характер. Ну, Павел никаких ценных качеств за собой не знал, и речь могла идти покуда об аттестате зрелости. Там видно будет.

Рабочий день в конторе – с девяти, но он пошел на час раньше.

Из распахнутых ворот с грохотом и дымом, прессуя наварными гусеницами хрусткий гравий, навстречу вывернул трактор, проклацал к заправочной. От резкого поворота размашисто хлопнула кабинная дверца, и Павел не успел рассмотреть тракториста. Мелькнули только острое колено, приспущенная на голенище штанина в мазуте и кирзовый сапог, до отказа выжавший педаль поворота.

«А слесаря тут лихие, не хуже нашего газуют!»

– Кавалеристы! – раздался за плечом осуждающий басок. – Пожарная команда!

Мрачно кивнув Павлу, в ворота прошагал начальник ремонтных мастерских Стокопытов, бывший директор конторы. Он прятал толстое апоплексически красное лицо в воротник кожаного пальто. Старательно начищенные и лишь слегка забрызганные хромовые сапоги легко проскрипели по свежей гравийной подсыпке в глубь двора.

Павел в который уж раз по достоинству оценил насыпь. На этом месте, между железных надолб, сколько он помнил, была огромная яма, полная грязи даже в сухую погоду. Стокопытов лет десять не мог управиться с этой ямой, тракторы с ремонта проходили здесь своеобразное «домашнее испытание», ныряя по самые фары в маслянистую грязь. Бывшего директора транспортно-такелажной конторы заедала текучка.

В зимнюю стужу, когда всякая хлябь сковывалась морозом, а снежок аккуратно прикрывал хламье, было хорошо. Но время шло, наступал неотвратимый март, и тогда яма вновь напоминала о себе.

В одну из таких распутиц Стокопытова тихо перевели на понижение, в мастерские, а его преемник Матвеев как-то между делом успел забутить яму. Потребовалось, правда, до полусотни самосвалов со щебнем, но преемник Стокопытова знал, по-видимому, что жертвы иной раз необходимы не только в счет будущего, но и в счет прошлого.

Никакой пожарной команды в зоне, конечно, не было – это было попросту любимое изречение начальника. Еще когда Павел оформлялся учеником к Селезневу, директор сказал ему перед тем, как наложить резолюцию на заявлении:

– На транспорт идешь, имей в виду! Похуже пожарной команды! Будешь плохо работать, возьму за шкирку и через забор к мамке, понял?

Павел кивнул тогда утвердительно, не испытывая, однако, страха: перед ним сидел настоящий директор, которому именно так и следовало говорить со всякими новичками школьного возраста.

Никакой пожарной команды. В полутемном гараже состязались в реве пять дизелей, вентиляторы не успевали отсасывать дым, а в конторке за дверью было тепло и уютно. Павел постоял в одиночестве и расслабляющем покое около канцелярского стола и от нечего делать принялся изучать на стене какой-то график.

«Быть или не быть?» – вспомнил он вечерний разговор с Надей. – Чепуха какая-то. Вольготную конторскую службу даже смешно сравнивать с настоящей работой на трассе! Рай!..»

Неизвестно, сколько простоял бы он у стены с задранной головой, но тут за фанерной переборкой, в кабинете, заворочался и забубнил что-то Стокопытов. Грохнул с той стороны в переборку так, что она выгнулась мембраной:

– Терновой!

Павел пошел к начальнику.

Стокопытов сидел в железном кресле.

Самодельное это сооружение было изготовлено в сварочном цехе из угловой стали и снабжено для удобства пружинной подушкой от трактора. Стулья часто ломались, а покупать их директор не имел права, ибо малоценный инвентарь не должен превышать по цене двадцати рублей – такие правила. Вот Стокопытов и распорядился изготовить вечное кресло хозяйственным способом. Получился довольно удобный трон, если не считать его неимоверной тяжести. Иной раз, желая удобнее устроиться для письма, Стокопытов отодвигал либо подтаскивал ближе двухтумбовый стол, не рискуя тревожить кресло.

– Привыкаешь? – спросил он Павла, щуря красные тяжелые веки. – Давай привыкай! Имей в виду, что ремонтные мастерские – это ремонтные мастерские. Похуже пожарной команды!

Еще Стокопытов обожал слово «академик». Но произносил его, в зависимости от обстоятельств, то с почтительным уважением и даже восторгом, то с явным презрением. Забарахлит мотор либо топливная аппаратура, и тогда Стокопытов стучит кулаком по столу и обзывает слесарей «академиками».

А неделю назад, когда Павел приходил к нему с бумажкой отдела кадров, начальник вызвал инженера Резникова и сказал:

– Вот, Владимир Васильевич, замену тебе прислали. Терновой, с бульдозера. Добрый кадр выйдет! За две недели чтобы академика из него сделал, ясно?

Сейчас, по-видимому, Павел не заслуживал никаких званий, его следовало вводить в жизнь мастерских, и это хорошо понимал начальник.

– Ма́стера! Кузьму Кузьмича тащи, да побыстрее! – приказал он. – Если не найдешь в гаражах, ищи его на кладбище!

Павел внимательно, как врач, посмотрел в переносицу начальника. Толстую, перерезанную между бровей глубокой морщиной.

– Ну там, где гробы стоят, не поймешь, что ли?

Старшего мастера Кузьму Кузьмича в начале смены и в самом деле отыскать было нелегко. Он мотался между боксами, механическим цехом, медницкой и столяркой, сваркой и кузницей. И была у него неписаная обязанность: гнать не в меру ретивых слесарей от тракторного «кладбища», что в дальнем углу двора. Там дожидалось ремонта стадо разбитых машин – «гробов», а слесари тем временем безбожно раскулачивали безнадзорные машины, покрывая дефицит запасных частей. «Кладбище» уже несколько лет собирались отгородить колючей проволокой, да все не доходили руки.

Здесь Павел и нашел Кузьму Кузьмича.

Мастер-старичок, словно хищная птица, горбился над слесарем Мурашко, не успевшим стащить с крайней машины кронштейн верхнего катка. Ждал, пока злоумышленник закрепит деталь на место.

– В другой раз акт составлю, понял? Вредитель!

Молодой слесарь тяжело вздохнул, дожимая болт. Он терпеливо ждал, пока новый нормировщик уведет дотошного мастера.

Кузьма Кузьмич зашагал с Павлом сноровисто и молодо, невзирая на свои шестьдесят лет. Огромные сапоги, не пасовавшие в свое время даже перед стокопытовской ямой, бесстрашно чавкали по развороченному тракторами двору.

– Зовет, стало быть, пришабривать? – осведомился Кузьма Кузьмич. Хитрая усмешка вдруг собрала его лицо в такую мелкую складку, что Павлу припомнилась почему-то черно-лаковая вывеска у ателье в поселке: «Плиссе-гофре, срочно!»

Стокопытов ждал, вертел в пальцах цветной карандаш, как пропеллер, что означало, видно, крайнюю степень возбуждения. Мешковатые веки опущены: начальник рассматривал под настольным стеклом сводку.

– Списочных в конторе сколько? – вдруг спросил он, хотя отлично и сам знал, сколько в конторе техники.

Кузьма Кузьмич пожал плечами.

– Сто восемь, не считая кранов.

– А ходовых?

– Шестьдесят, по коэффициенту.

– Почему такое?

– Рабсилы на капремонт нету, сами знаете. Народ с Севера разъезжается, а вербованных сами не хотим.

– Та-а-ак… Ну, а в работе на сегодняшний день?

– Тридцать шесть.

– Пож-жарная команда! Академики!

– Так запчастей же нету! На целину все гонят! – взмолился Кузьма Кузьмич.

– А мне какое дело? Мехцех у тебя для чего? А сварщики почему с наплавкой не управляются?

Стокопытов, как видно, еще не освоился на новом месте, руководил как директор, хотя в штатном расписании эта должность значилась как «начальник-технорук». Вполне возможно, что он затеял весь этот разговор, чтобы разом ввести Тернового в курс всех событий.

Внимательно глядя на мастера, начальник осведомился:

– Кого поймал?

– Мурашко.

– С чем хорошим?

– Верхний каток с кронштейном.

– Терновой, валяй в мехцех, глянь там, когда кронштейны будут! А ты, Кузьмич, садись, думать надо.

Павел с удовольствием закрыл за собой двери кабинета: ему и самому не терпелось с первого дня обойти все закоулки, найти знакомых и по возможности разобраться в сложном хозяйстве.

«А начальник боевитый у нас, даром что староват, – отметил он. – Инициативный мужик!»

Механический ослепил его лампами дневного света, удивил теснотой станков и людей.

Недалеко от двери, у строгального станка, увидел Лену Пушкову, знакомую по комсомольским собраниям. Горластая толстуха в комбинезоне, перетянутая в талии лаковым поясом, строгала те самые кронштейны, которых не хватало слесарю Мурашко. Когда движущийся резец попадал в свет лампы, по широкому поясу Лены пробегал веселый зайчик.

Сторожко глянув в сторону, девушка откинула тыльной стороной кисти куцый чубчик со лба.

– Элька! – крикнула соседке, склонившейся у токарного. – Элька, держись! Нормировщик пришел!

Подруга ее, очень маленькая, с тонкими запястьями и бледной шейкой, срезала исподлобным строжайшим взглядом толстую подружку и Павла.

– А мне что он? Норму, что ли, прибавит?

Эта девчонка умела шутить и не улыбаться, а Лена явно кокетничала.

– Да ты не форси, человек новый, обидится! – И добавила с каким-то значением: – Меня вот удивление берет: чего это люди нормировщиков ненавидят? По мне – попадаются из них вполне подходящие.

– Брось, Ленка! У него диспетчер есть, не нам чета!

Станки разом заработали. Лицо толстой Лены сделалось внимательным и печальным, а тяжелый ползун строгального так двинул, что из-под резца задымило. Брызнула окалина.

– Крепко дерешь! – одобрительно сказал Павел, склонившись через плечо Лены к детали.

И она вся замерла, боясь повернуться, боясь толкнуть его. Куда он лезет? По технике безопасности нельзя так близко соваться к резцу.

– Крепко дерешь, молодец! – повторил Павел. – А кронштейнов на ремонте нету. Это как понять?

Он говорил ей на ухо, чтобы одолеть цеховой шум.

Лена отшатнулась, дерзко ответила:

– Не наша забота! Думать надо, когда какую деталь гнать, а у начальства заместо головы кронштейн! От материала пляшут!

– Ты, видно, не одних нормировщиков не любишь?

– А то как? Многих еще  с т р о г а т ь  нужно не хуже болванок! Случай чего – ко мне их: я на своем «Удмурте» любую стружку возьму!

По соседству с Эльвирой бездействовал новый ДИП.

– Где токарь? – спросил Павел.

Эля промолчала, в разговор снова вмешалась Лена:

– На этом историческом станке лучший токарь солнечной системы Сашка Прокофьев работает, Элькин ухажер. Он знатный. На какой-то слет махнул, передовым опытом оделять. А она вон против – всю неделю не целовалась.

Эльвира от удивления выключила станок.

Боясь остаться наедине с языкастой толстухой, Павел шагнул дальше.

На старинном станке «Унион» работал Федор Матвеевич Полозков, отец Нади. Он сдержанно кивнул Павлу – как-никак начальство! – снял с проточки громоздкую ступицу и взвалил на плечо, направляясь в гараж.

– Приточка по месту? – догадался Павел.

– Третий раз тащу, будь она неладна, – кивнул Федор Матвеевич. – Приходится волосную стружку брать.

Все-таки интересная работа попалась Павлу! Все можно смотреть, входить в тонкости дела, со всеми перезнакомиться, а то и подружиться, не то что в лесу! Там всю смену один на один с машиной, и весь коллектив – Селезнев с Могилой.

Он, конечно, понимал, что нынешнее чувство безмятежности временное, до поры, когда уйдет на пенсию инженер Резников. Но для беспокойства пока поводов нет. И непонятно даже, откуда взялось такое мнение, будто нормировщиков не любят.

Когда Павел выходил из цеха следом за Федором Матвеевичем, Лена не выдержала, послала вдогонку:

– Эх, радиатор-карбюратор и коробка скоростей! Ну, никакой техники безопасности люди не признают! – и включила мощный «Удмурт».

«Девка какая-то заполошная… За душу ковырнуть хочет», – подумал Павел.

Хотелось еще пройти по гаражам, посмотреть на слесарей, но часы показывали без пяти девять, пора было возвращаться в контору.

Высокий худощавый старикан с усталым лицом – инженер Резников – звенел связкой ключей, отпирал ящики, шкафы, таинственный сейф в углу. По количеству замков легко было заключить, какие большие ценности хранит старик, – лет сто назад сошел бы он за верховного казначея, не иначе. Но сейчас он только достал из своих тайников кипу нормативных справочников, пачку захватанных мазутными пальцами нарядов и, нахохлившись, надел очки.

– Перво-наперво запомни главную заповедь, Павел Петрович, – блеснув очками, сказал старик и несказанно удивил Павла обращением: его ни разу еще не называли по имени и отчеству. – Запомни: наша техническая норма есть главный стимул технического прогресса, и ты при ней государственный контролер. Переплатить не имеешь права и не доплатить – упаси боже… Так? И второе – всякая норма должна соответствовать самой работе. Цифирь в справочнике – это половина дела, а ты в корень должен смотреть.

Павел кивнул, отдавая себе отчет в важности происходящего: из него начинали делать «академика».

– Ну, вот… Как рассчитать норматив, я покажу потом, а пока возьми справочник и попробуй расценить наряды.

Стол Павлу достался ветхий, облезлый, но такой огромный, что на нем можно было бы играть в пинг-понг. На видном месте, у мраморного письменного прибора, зияло чернильное пятно от непроливашки. Видать, еще с давних лет служил этот стол верой и правдой, с тех пор, когда никто не помышлял о мраморных чернильницах. Заинтересовала Павла еще передняя стенка выдвижного ящика: она вся была источена, как ломоть зрелого сыра с душком. Словно на ней многие годы практиковался опытный жук-древоточец.

Как бы то ни было, но этот исторический стол с нынешнего дня принадлежал Павлу не только со своим прибором, чернильным пятном на сукне и дырявым ящиком, но и со всей своей биографией, и поэтому был полон неясной и глубокой значимости. За ним можно пока сидеть просто так, ничего не делая, и никто не заметит: мало ли какая глубокая мысль могла прийти тебе в голову как должностному лицу?

Стол этот к чему-то обязывал, но сидеть за ним было и выгодно в сравнении с трассой, где, между прочим, никому не удавалось отсиживаться с умным видом.

Черт возьми, неужели на свете есть такие счастливцы, которым всю жизнь удается нести такие ответственные обязанности?

Опахнуло пряным ароматом духов – на свое место прошла экономист Эра Фоминична, цветущая, яркая женщина в нейлоновой блузке, с такими безукоризненно круглыми бровями чуть повыше надбровных дуг, будто их навели с помощью циркуля.

Смелым и гибким движением Эра Фоминична вскинула сзади плиссированную юбку и, будто на парашюте, опустилась на стул. Щелкнув замочком сумки, мельком глянула в зеркальце. Надув полные красивые губы, машинально оправила завивку. Эра Фоминична ярко выделялась в конторе.

Когда появился за столом бухгалтер Васюков, Павел не заметил: его вовсе не было слышно.

Последней влетела с фанерным списком суматошливая табельщица Майка Подосенова. На старика Резникова, бухгалтера и Павла она вроде бы не обратила внимания, а экономисту Эре Фоминичне радостно и подобострастно улыбнулась, будто конфетку предложила.

Но та не приняла ее улыбки, сказала озабоченно:

– Подбейте выхода, Майя. Побыстрее.

Тишину нарушал лишь шелест бумаг – все углубились в работу. Но тут бухгалтер Васюков, будто спохватившись, ударил короткими очередями на счетах.

Павел пораженно откинулся на спинку, разом позабыв о своих нарядах. Что это была за работа!

Глазами бухгалтер созерцал колонки реестра, а рука его парила, металась, священнодействовала над счетами. Отшлифованные костяшки с характерным пощелкиванием кастаньет не находили себе места на проволоках. Они затравленно бросались из стороны в сторону, впопыхах группировались в устойчивые десятки, но не тут-то было. Рука безжалостно сбрасывала их прочь, заменяя одной, вышестоящей костяшкой. Рука разделяла и властвовала, не давала им роздыха.

Никто не обращал внимания на бухгалтерские трели. Старик Резников уже успел просмотреть свои бумаги и, вздев очки на морщинистый лоб, позвал Павла. Павел послушно шагнул из-за стола, но тут с шумом распахнулась дверь, в контору втиснулись разом, не уступая друг другу, бригадир Ткач и слесарь Эрзя Ворожейкин.

Они едва не столкнули его, двое рослых, мордастых парней одного возраста и в общем очень похожих на вид: оба в новеньких телогрейках, добротных сапогах, у обоих дерзкие глаза навыкате. Только один из них, бригадир Ткач, выглядел как-то раздерганно, чересчур лихо. Ватник расстегнут, сзади неряшливо болтались развязанные тесемки. Коверкотовая кепчонка в масляных пятнах непонятно как держалась на затылке, из-под игрушечного козырька на веснушчатый лоб свешивалась жидкая, косо подрезанная челка.

Он все же опередил Ворожейкина, ринулся в дальний угол, к Резникову.

– Ты что же, старый?! Перед пенсией вовсе с катушек долой? – заорал Ткач, потрясая листком наряда. – Кто же за твою норму будет вкалывать?! За переборку бортовой у нас, на Ангаре, по сорок часов давали! А ты?!

«Орел-стервятник…» – подумал Павел. Он ждал, что старик как-то осадит не в меру ретивого бригадира. Он не любил таких глотов, не подозревал даже, что в конторе можно орать, как на аварийной трассе. Но старик сделал вид, что не заметил никакой вольности. Только спустил очки на положенное место, вдумчиво рассмотрел наряд, словно диковинку, и так же невозмутимо вернул бригадиру: