Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

Кузьма Кузьмич тоже заметил Павла, стал не спеша сворачивать цигарку. Толпа помалу рассеивалась, в курилке ржали. Окутавшись дымком, Кузьмич косо глянул на Павла.

– Ты, Терновой, шел бы к себе, а? Народ тут толчется, в ушах ломит, ты над душой… Делать, что ли, нечего?

– Пусть сидит, ему привыкать надо, – сказал Федор Матвеевич.

Павла обидели не столько слова Кузьмича, сколько покровительственный тон Полозкова. Он нахмурился, подпер щеку.

– Ты вот что, Кузьмич… Я тебе не подчинен, и больше таких слов чтобы не слыхал. Понятно?

– Да что тут тебе делать? Говорю, мешаешь!

Павел едва заметно ухмыльнулся.

– Я, может, хронометраж с тебя делаю, чего разволновался?

Кузьмич ошалело выпучился. Швырнул цигарку в пепельницу-поршень:

– Хро-но-метраж?! С меня?! – и вскочил, протягивая «вечную» ручку Павлу. – Тогда ты, может, и работать за меня будешь? Давай действуй! Я погляжу!

Терновой не двинулся с места. Глаза у него смеялись, но между бровей недвижимо залегла еще мягкая, но глубокая морщина.

Федор Матвеевич с укором смотрел сквозь очки на мастера.

– Что, в самом деле, связался, как черт с младенцем? Пиши, а то уйду!

Кузьма Кузьмич в задумчивости пожевал губами и сплюнул.

– Нет, ты скажи, что за молодежь пошла! – в сердцах сказал он Полозкову. – Ты ему слово, а он – двадцать! Ты ему резон, а он – чушь какую-нибудь! Ни к дьяволу пошла молодежь!

– Да брось, Кузьмич! Некогда! – уклончиво как-то возразил Федор Матвеевич. У него вертелось на языке другое: напомнить мастеру о его собственном сыне, что с грехом пополам, прямо из вытрезвиловки, ушел в армию в прошлом году, но не стоило. Парень еще молодой, каким еще человеком вернется!

– Пиши, а то уйду! – повторил Федор Матвеевич.

Заерзав на стуле, Кузьмич потянулся к наряду. И будто ничего не случилось:

– Ну, как, подогнал?

Полозков изо дня в день протачивал ступицы – такую работу больше никому не доверяли.

– Подогнал, будь она неладна! Весь день убьешь с этой окаянной бортовой! Но теперь уж надежно, будут ходить!

Кузьмич снова пожевал губами, сморщился. По-видимому, вспомнил, что норма на приточку всего семь часов.

И решительно, не глянув на Тернового, молчаливо наблюдавшего всю эту пантомиму, записал в наряд: д в е  штуки.

Две. Иначе поступить он и в самом деле не мог. Когда утверждали временную норму, трактор попался новый, выработка в ступице – черт бы ее взял! – была вовсе небольшая, без овала. С тех пор времени прошло много, техника поизносилась, пересматривать норму в сторону повышения – дело муторное, а токарь при чем? У него золотые руки и установившаяся зарплата. Да и показатели в цехе снижать нельзя.

Такие дела, Терновой…

Подошедший вслед за Полозковым Ткач попросту заорал на мастера:

– Ты видал?! Видал, какая грязища? Кто под него полезет за сто процентов?!

Тут обычная торговля, кто кого переорет.

Павел вздохнул и вышел из-за стола. Кузьмичу ничего не сказал – говорить, по правде, было нечего.

Может, так оно и надо? Мастерские, в общем-то, работают, тракторы, худо-бедно, выходят из ремонта, везут грузы в таежные глубинки, а там тоже люди дело делают…

Кругом порядок и тишина. Как в конторе.

За столом Эры теснились Майка Подосенова и Надя, терпеливо дожидались вечернего звонка, рассматривая новый журнал мод из Риги. Надя таинственно, исподлобья улыбнулась глазами Павлу и вдруг спохватилась:

– Майка! В промтоварном очередь за нейлоновыми блузками! Ты давно охотишься!

Майка вскочила, как по боевой тревоге. Панически выхватила из ящика недочитанную книгу, кинула на худенькие плечи пальтишко. И так выбежала, зажимая под мышкой толстенную зачитанную книгу. Блеснуло золотое тиснение корешка: «Заре навстречу».

На столе Павла все еще дожидалась переписки объяснительная к отчету. Он заново перечитал ее и, не найдя ни слова правды, задумчиво облокотился, сдавил кулаком скулу.

Может, так и нужно… Пускай Кузьмич сочиняет денежные документы, пускай Ткач путает как бог на душу положит, пускай негодует Эрзя и стыдится всей этой канители Сашка Прокофьев. Но вот вопрос: зачем тогда нужен он, старший нормировщик Терновой? Чтобы молчаливо прикрывать всю эту ерунду?

«Не пойму, чего это люди нормировщиков не любят?» – сказала Ленка из механического. А за что их любить, по правде говоря? Другое дело, как им, этим нормировщикам, выходить из положения, если они еще не закоснели? Вот задача.

Ладно. Объяснительная готова, а того, что написано пером, не вырубишь, как известно, топором.

Резников постоял у него за спиной, дожидаясь, пока Павел поставит точку. Полюбовался четким, округлым почерком – буквы были строгие, без лишних завитушек и крючков. Почти чертежный шрифт.

– Нервы у тебя, Петрович, такие, что только позавидовать! – как-то душевно, по-отцовски, заметил старик, забирая грамоту. – Ну теперь можно и по начальству, представиться, так сказать. Конец – делу венец.

До управления конторы было недалеко.

Начальник отдела труда и зарплаты Пыжов сидел в просторном кабинете, в кресле, стол у него обит новеньким зеленым сукном. На тарелочке блестел, косо отражая окно, графин с прозрачной водой. За спиной начальника громадился распахнутый книжный шкаф, набитый справочниками и технической литературой на все случаи жизни и – на вечные времена.

Сам Пыжов понравился Павлу. Плотный, увесистый и немногословный мужчина за сорок лет. Энергичное, прокаленное за время отпуска южным солнцем лицо с ученой бородкой и обтекаемые мощные плечи выдавали недюжинное здоровье. А главное, у него были умные, вовсе не казенные глаза.

– Значит, Тер-но-вой? Новый человек? – с удовольствием сказал начальник отдела, оглядев Павла. – Знамение времени, так сказать. Ну-ну… Важно, чтобы вы, Павел Петрович, смогли сразу же потянуть текущую работу. Я, как видите, в отделе один, вряд ли смогу копаться в ваших нарядах. Справочники освоили?

За Павла отвечал Резников:

– Парень способный, технику знает отлично, однако… чрезмерно дотошен – хочет все постигнуть в первую минуту.

Пыжов кивнул как-то неопределенно и тут же просмотрел отчет.

– Хорошо, что подготовка к пересмотру закончена. Спасибо, Владимир Васильевич, – сказал он. – Внедрим, как только последует команда. Но опытных норм еще многовато, к сожалению.

Ласково поманил Павла:

– Это ваша забота. Как-нибудь зайдете, я научу, как оформлять расчеты. А то нас за опытные по головке не погладят.

Обстановка в отделе была такая серьезная, начальник так отчетливо представлял себе положение дел, что Павел вдруг усомнился: уж не приснилась ли ему вся нынешняя да и вчерашняя канитель в гараже? Не спутал ли он что-то главное с мелким, второстепенным?

А Пыжов откинулся в кресле, положил короткие ноги одну на другую, разминаясь после рабочего дня.

– Итак, Владимир Васильевич. С понедельника вы свободны. Проводим вас на отдых… Хочу сказать: на заслужен-ный отдых, как это и полагается, достойно. Работали мы неплохо – я лично доволен. Желаю вам…

Старик растроганно склонил голову. А у Павла отлегло на душе. Пыжов был не только солидный и культурный начальник, он еще и чуткий человек. С таким не пропадешь, да и любой вопрос наверняка можно решить. Даром что у него стильная бородка.

Бывший директор конторы Стокопытов выглядел рядом с этим подчиненным своим, наверное, бледно. У того ни образования, ни вида, один бас. А ведь долго он руководил такими людьми, как Пыжов, не странно ли? Держали, конечно, его. Однако сам-то он как себя чувствовал?

Ладно, это все прошлое. Теперь другое время, все расставлено на свои места.

6

Смена давно кончилась, но у ворот гаража все еще копались с деталями Мурашко и Муравейко. Они в меру поспорили о нормах с Резниковым, а когда он не выдержал нудного препирательства и двинулся к проходной, задержали Павла.

Он нащупал в кармане злополучный трояк, но парни и не думали просить взаймы.

– Врастаете, товарищ тракторист, в бумаженции? – полюбопытствовал Муравейко, а Мурашко бесовито ухмыльнулся. – Врастаете, значит? – Муравейко отбросил торцовый ключ, присаживаясь на мазутную каретку. – А у нас вся надежда на вас, между прочим. Мы так полагаем – это великое дело: нового человека сюда двинуть. Чтобы он все болячки изнутри расковырял. Верно я говорю?

Павел наступил на головку брошенного ключа, кривая ручка подскочила, больно стукнула по ноге. Отшвырнул ключ – на ладони осталась масляная полоса. Мурашко подавил свою ухмылку, достал из оттопыренного кармана хлопковые концы. И было в его движении что-то простое, товарищеское, когда протягивал их Павлу.

– Какие болячки? – спросил Павел, возвращая смятый клубок.

Парни переглянулись.

– Разные… – по обычаю, взял на себя разговор Муравейко. – За последнее время, правду сказать, многое к лучшему у нас повернуло. Вон у вахты, помните, какая яма была? Новый директор с этой ямы начал, честь ему и хвала.

Достал из кармана никелированный портсигар с богатырями на тисненой крышке, деликатно щелкнул замочком, предлагая папироску. В портсигаре был «Беломор» – парни, стало быть, подшибли вчера и на папиросы.

– С запчастями вроде бы получше стало… Но вот копнуть поглубже, в самую середку, в руготню вокруг трактора, что-то охотников не видно. А ведь там-то и сидит главная закорючка!

– Плохо зарабатываем? – доверительно склонился Павел и чиркнул спичкой.

Муравейко прикурил, затянулся на полный вдох.

– Не плохо. В том-то и дело, что болячки у нас тайные. Обоюдная любовь вроде бы… А в темную ночь из-за этих добрососедских отношений пожар может произойти.

– Не сколько зарабатываем, а  к а к  зарабатываем, лучше гляньте, – добавил Мурашко и замер вдруг под взглядом напарника.

– Деньги, они рабочему, конечно, не во вред, – снова издалека начал Муравейко. – Культурно жить хотим, пора. Семейные вон машины покупать начинают, дачи строят, как Рокфеллеры-младшие! Интерес, в общем, имеется. Но чтобы вкалывать на совесть, этого пока нету. К заработку, сказать, равнодушие, Павел Петрович. Это почему?

Павел курил, ждал.

Муравейко помедлил и сам же ответил на вопрос:

– Хочется ключом эту самую зарплату вывернуть, а не карандашом, если хотите знать. Чтобы не кланяться Кузьмичу. Как у вас на трассе было: что сделано, то и твое. Чтобы вера была в свои руки, а не в карандаш.

Павел что-то начинал понимать.

– Погодите, скоро новые тарифы будут, тогда разом все отрегулируется, – заверил он.

– У нас в гараже новые ставки вводить нельзя, – с сожалением возразил Муравейко. – Из министерства, конечно, могут прислать справедливые ставки в расчете на мой ключ и сноровку. Но Кузьмич опять же пустит в дело вечную ручку. Вот и выйдет: денег-то больше, а справедливость опять в стороне. Понятно вам? Это дело химия, тут без пол-литры ни черта не поймешь!

– С пол-литрой оно, ясное дело, понятней! – заржал Мурашко.

А Муравейко вдруг сообразил что-то, вскочил.

– Болтуны мы! Говорил, заболтаемся. Извиняй, Петрович!.. Мастер наказывал уходя, чтобы ты завернул в медницкую, дело у него к тебе. Там рацпредложение, то ли еще что. Ждать будет! Эх ты, Мураш! – снова набросился на друга. – Сказано: из-за болтовни жизнь отдашь! Прошел Кузьмич домой, отвечай?

– Вроде бы не проходил, – пробубнил Мурашко, сбитый с толку.

– Тогда дело поправимо. Валяйте в медницкую, Павел Петрович, он там.

Словно чуя неладное, Павел медлил, выжидающе косился на парней.

Но Муравейко с подчеркнутой решимостью кивал в сторону медницкой.

– Идите, не подводите нас, а то Кузьмич – мужик не гордый, сразу найдет, чем подкузьмить!

Дощатая будка с односкатной кровлей и единственным окном, что стояла в углу двора, около «кладбища», носила гордую вывеску: «Медницкий цех». Повесили ее еще во время директора Стокопытова, питавшего слабость к всевозможным табличкам и указателям.

На жидкой тесовой двери кособочилась пожарная надпись отработанным мазутом: «Стой! Брось папиросу!!» Ниже какой-то шутник нарисовал череп с костями – предупреждение о смертельной опасности.

Павел старательно затоптал окурок шагов за десять от порога и бесстрашно, без стука, распахнул легкую дверцу.

По-видимому, никто его сюда не приглашал.

Подслеповато горела лампочка, воняло паяльной окисью и спиртом. Вблизи остывающего мангала за инструментальным столиком сидели в тесноте, но, кажется, не в обиде, Кузьма Кузьмич, бригадир Ткач и слесарь Тараник.

По тому, как они переглянулись, как дружно, с подчеркнутым радушием поднялись навстречу, Павел окончательно понял, что гость он незваный, что Мурашко с Муравейкой разыграли комедию с ним из каких-то темных побуждений. Он держался у порога, не отнимая руки от дверной скобы.

– Ходи, ходи ближе! – восторженно заорал Ткач, подхватывая правой рукой Павла, а левой как бы освобождая перед ним дорогу. – Смелей проходи, такого гостя мы… Как раз о тебе толковище вели!

Кузьма Кузьмич осовело и равнодушно глянул на Павла, будто и не было меж ними ссоры. С готовностью подался в сторонку, освобождая на скамье место.

– Я, видать, не по адресу? – оправдывался Павел. – Сказано было: мол, Кузьмич хотел.

– Каждому хочется, при чем тут Кузьмич! – понятливо хохотнул Ткач, силой усаживая Павла. – Устраивайся квадратно-гнездовым способом!

А Тараник уже подвигал гостю полный стакан с мутной жижей.

– Пьем, извиняюсь, что покрепче! Водичкой разбавляем, по-северному. А так вообще… – звякнул обломанным ногтем в стекло. – Не питье, а яд! Гадюк травить!

Наконец-то Павел познакомился со знатным передовиком Тараником! А человек оказался ничего особенного: толстый, с ленцой, с тонким бабьим голосом.

Распластанная селедка взирала с голого стола выпученным мертвым глазом. Сахаристо потела от смущения разрезанная луковица.

– Бедно живете! – сказал Павел, стараясь войти в роль случайного гостя. – Дома-то… или хуже собраться?

Бригадир настороженно глянул в сторону Кузьмича.

Кузьма Кузьмич курил, отвалясь к стене, с трудом перебарывая хмель. Ему хотелось, видимо, протрезветь. Не нравилась ему развязность Ткача. А бригадир уже висел на плече Павла, втолковывал житейский опыт:

– Дело такое. Был на Ангаре, в самый разгул! Пока дело внове, житье на всякой стройке по ноздри! Откуда что берется, куда девается – никому дела нету! И начальство там, я скажу, совковой лопатой… деньгу! Микитишь? То-то! Ну, а потом, как к порядку подходит, треба рвать когти в иные, не столь благословенные края! Русь, как сказано, велика и обильна, и нашему брату специалисту, сам понимаешь, полный простор! – Был на Тахиа-Таше, в Средней Азии, еще при этом, при культе. Стройка коммунизма, сказано было. И верно: золотой край! – дыша горячим в лицо, обнимал Павла Ткач. – Новую специальность там приобрел согласно лозунгу! Бульдозер освоил. А почему? Почему, спросишь, остальные пять слесарно-монтажных профессий бросил?

С другой стороны Павла теребил Тараник. Пальцы у него были пухлые, цепкие, а голос писклявый и прилипчивый. Он хватал Павла за борт, гнусавил на ухо:

– Ты его слушай вни-ма-тельно, Терновой! Голова мужик! Высшую науку и технику может преподать – кто малограмотный в этих делах!

– Почему новую, спросишь? – рычал Ткач. – А потому что: песок! Микитишь? Песок, барханы, пусты-ня! С утра гребешь эти барханы бульдозером в одну сторону, согласно указанию, кубики делаешь. А ночью ветер их на старое место гонит. Лафа! Ни один топограф кубатуру твою не проверит. Отсюда вывод: греби в карман. То есть не так нахально, а просто хватай прораба за полу, а то и за шиворот и требуй свое! Налегай на карандаш, а еще лучше на «вечную» ручку, чтобы не выцветало! Выработка может быть неограниченных масштабов. Согласно общепринятых, то есть масштабов века! К чему нас и призывает… это самое…

– Чего же бросил пустыню-то? – поинтересовался Павел, снимая потную руку Ткача со своей шеи.

Ткач разгрыз селедочную голову, брезгливо швырнул на стол поломанные жабры.

– Так порядок же изменился! Нормировщики удумали залазить в кабину с часами. Как там, мол, бульдозер у тебя летает со скоростью ТУ-104? Хронометраж, одним словом. А к тому еще глаза болеть стали от великого блеску: солнце, песок, жара, наглядная агитация. Двинул я, одним словом, сюда, на Север, прохладу искать. Н-но… заработки, конечно, уже не те! Отрабатываю теперь тут честно свое прошлое и будущее.

Павел понял: Ткач не так пьян, как притворяется. Затеет еще деловой разговор! А такого разговора допускать нельзя. Он протянул руку к бутылке, налил посуду в третий раз.

– Кинем еще для порядка?

Тараник издал торжествующий писк, а Ткач ликующе глянул на опьяневшего Кузьмича.

– Это по-нашему! – заорал Ткач. – По-рабочему, не то что ти-ти ми-ти всякие из культурных! Сразу видно: свой парень!

На закуску оставался еще хлеб, но Ткач размашисто вытерся рукавом.

– К чему речь-то? – спросил он, будто очнувшись. – Речь к тому, что ты в мастерских работник молодой, новый. Должен понимать, что к чему. Ты у нас главный гвоздь! Ты да вот Кузьма Кузьмич. Остальные – одна проформа, манекены!

И вдруг накинулся с недоверием.

– А что, скажешь, Спотыкалов – фигура? А?

Павлу показалось, что Ткач собирается клюнуть его длинным хищным носом.

– Ничего я не говорю. Толкуй дальше.

– Ты человек новый. Начальнику твоему, Пыжову, наплевать, как мы живем, что получаем. Он собой озабочен, у него тоже… это самое, свои растущие потребности! Микитишь? Всякая высокая шишка одного хочет, чтобы все букве соответствовало, снару-жи, понял? Нормы были бы грамотные. Я так понимаю. Вот и ты ворочай по закону, чтобы все грамотно выходило на бумаге! А в остальном… Остальное сделают массы! И будешь уважаемый в народе человек! Понял?

В углу пьяно качнулся, уронил голову Кузьма Кузьмич, будто утвердил речь бригадира.

– Главное, не отрывайся, Терновой, от народа, вот в чем твоя честь-слава! Это ты здорово шагнул – к нам, я хочу сказать. В самый штаб производства. Действуй, поддержим. И так и далее…

Здорово он Павла обрабатывал! Исподволь брал за грудки, поворачивал в нужную для них сторону. Только все зря. Павел дурашливо стиснул вспотевшую руку бригадира, навалился плечом.

– Значит, сообща будем порядок гнуть?

– Само собой! Чтоб родные не журились!

– При чем тут родные? Для всех порядок нужен! – засмеялся Павел.

– Для всех? – трезво, озадаченно пискнул Тараник.

А Ткач с усилием выдернул из пятерни Павла помятые пальцы.

– Что-то не пойму я тебя, – обиженно сказал Ткач. Пьяные глаза прояснились. – Всех! Всех один черт не облагодетельствуешь. Кому пахать и сеять, а кому и урожай снимать – это ты учти по молодости, потому как разделение труда! Философское разделение, ученая непонятность! Смыслишь? Жизнь, она такая, не совсем ясная штука, парень.

Павлу надоело.

– Неясная жизнь оттого, что мутить ее немало охотников! – сказал он трезво. – А Мурашко с Муравейко знай после смены гайки дожимают, и добровольно.

Первым разобрался в разговоре Кузьма Кузьмич. Он вскинул голову, как придремавший на солнцепеке мерин, отер костистой ладонью сморщенный рот.

– Пустое болтаете все, пустое, – сказал строго Кузьма Кузьмич. – Терновой, он парень… стопроцентный, у него это самое… что на уме, то и на языке! Я уж понял его: хочет до главного докопаться. Н-но… – Тут он понюхал корочку хлеба, икнул и закончил: – Н-но, не по себе дерево хочет срубить! Не поймет, что ему придется войну объявить не кому-либо, а всему порядку в нашей пожарной команде! И это в корне порочное стремление! – Потрогал Павла за локоть: – Я вам, Павел Петрович, по-отечески советую. Многие на моей памяти на этом головы сложили. А нам с вами, к примеру, нечего делить. И Ткач с Тараником – вот они! – вашего Муравейко с напарником шутя за пояс заткнут. Так что подумай: может, овчинка-то и выделки не стоит?

«И этот вовсе трезвым оказался…»

– Не-ет, по-о-осто-ой! – пьяно качнулся и встал обиженный Ткач. – Погоди, постой! Я категорически оскорблен нормировщиком! Он меня с Мурашко, с этим темным ишаком, на одну доску поставил! А я с ним рядом… Понял ты меня, Терновой? Доходит до твоей светлой головы иль нет? Знай сорт людей!

Ткач вцепился в плечо Павла, хотел тряхнуть, но плечо оказалось тяжеловатым для его пьяной руки.

– Убери лапу! – сказал Павел. И, легко освободившись, встал. – Поговорили, как меду напились. И хватит! Спасибо за компанию. И потом… – Откуда взялась столь своевременная догадка, он не мог бы сказать. Но рука как-то сама собой скользнула в карман пиджака, нащупала там четвертную. – Речь шла, мол, в складчину. Кладу свою долю и улетучиваюсь. Не взыщите!

Нахлобучивая кепку, отходил к двери. Шумело в голове.

Ткач смахнул деньги под стол, тяжело обернул к Павлу багровое лицо.

– Та-ак, значит? Задираешь умывальник перед рабочим классом? Принц-ци-пиальность, это самое, показываешь?!

– По-честному, чтобы… – сдерживая хмельное желание избить всю троицу, выцедил сквозь зубы Павел. И толкнул двери.

На воле молодой, стеклянный морозец ожег его вспотевшее лицо.

Горели огни. Далеко в поселке надрывался громкоговоритель – самодеятельный хор заводил придурковатые частушки «Туторки-матуторки».

«Интересно, кто этим хором дирижирует? – помянув черта, подумал Павел. – Всё, к дьяволу! Завтра же откажусь, перейду в слесаря! Клубок гадов! Или дураков, кто их разберет!..»

Дома сказал матери:

– Я, наверное, не буду в этой конторе, мама… Не справлюсь я там. Робу мою не засовывай далеко.

– Да ты пьян?! – всплеснула руками мать.

Из спальни вышла Катя, красивая, белокурая, в модных брючках, с книгой в руках.

– Это что еще за новости? А школа?

Катя приехала с дипломом, вообще удивительно умная, знающая миллион нужных вещей, от фамилий мексиканских кинозвезд до тонкостей поступления в институты и дипломатических новостей, о которых не пишут в газетах. Но она совершенно не подозревала о существовании Ткача с Тараником, сдельной оплаты, понятия не имела о технических нормах…

– Ты… вот что, Катюха! – пьяно сказал Павел. – Если ты будешь со мной и дальше свысока разговаривать, так я… буду драть тебя за косы, как раньше драл!

Он уже хотел показать, как это делается, но Катя шутливо прыгнула через порог.

– Дурачок, уже и кос давно нет! Я их отрезала.

– Специально, что ли?

– Нет, ты скажи, чего ты испугался? Логарифмической линейки?

– А ты дите, Катька, ей-богу.

– Я не дите, а инженер-химик, и ты обязан хотя бы отчасти со мною считаться, – шутливо сказала Катя, выходя из спальни. – И о школе должен подумать. Это для тебя сейчас главное.

Да. О школе-то он совсем позабыл… Придется сидеть пока в конторе во славу народного образования. Ничего не поделаешь.

7

А какой, в самом деле, торжественный и трогательный был первый вечер в школе!

Этого не чувствовали разве те парни и девчонки, которые лишь в прошлом году простились с дневной школой. Но среди горластой молодежи можно увидеть седого человека с колодочками фронтовых орденов, усталого десятника со стройки, решившего на старости лет одолеть семилетку и вечерний техникум (трудно стало работать с новым пополнением!), технорука ближней автобазы с выбритой головой и двух его механиков с остатками шевелюры – все они вышли в свое время из шоферов, знают, куда пропадает искра и где теряют компрессию, но этого нынче мало. Вот и идут они по вечерам на свет школьных окон.

Они входят в классы со сложным чувством смущения, напускной веселости и глубоко запрятанной грусти. Вместе с ними незримо входят их судьбы, а когда человек вспоминает о прошлом, он склонен погрустить немного.

В кружке престарелых школьников Павел увидел и директора вечерней школы – худенького двадцатипятилетнего физика Владимира Николаевича. Со стороны казалось, что директор не менее учеников смущался, что вот они – бывалые бойцы и работники, с мозолями и рубцами фронтовых ран – через какой-то час сядут за тесные парты, а он, совсем еще молодой человек, будет вызывать к доске, ставить им тройки и пятерки и застенчиво оставлять клетку в журнале незаполненной, если солидный отец семейства, к всеобщему огорчению, проявит несостоятельность.

Перед директором, в самом центре круга, стоял Стокопытов.

В хромовых сапогах, выпятив живот в защитном кителе, Максим Александрович покачивался с каблуков на носки и, словно дирижер, округло поводил руками – что-то доказывал. За ними на стенке висела картина из серии наглядных пособий по курсу зоологии, изображавшая зеленого первоящера в дебрях древовидных папоротников и других ископаемых растений. Первоящер потрясал древний мир свирепым ревом, взбешенный надоедливой необходимостью изо дня в день бороться за существование.

«По делам он тут или учиться вздумал?»

Уж больно трудно было представить Максима Александровича за партой.

Кружок вокруг директора помалу редел, Павел расслышал привычные слова:

– Не-ет, дорогой Владимир Николаевич! Вы от нас слишком многого хотите! Ну, политехнизация, сам знаю. Однако надо учитывать: ремонтные мастерские есть ремонтные мастерские. Похуже пожарной команды! Живем на подхвате!

«Что он в самом-то деле, других слов не знает, что ли?»

Павел досадливо отвернулся и увидел Костю Меченого, недавнего шофера, а ныне слесаря инструменталки.

Вот кого он не ждал здесь встретить, так уж верно!

Инструментальщик, в новом шевиотовом костюме, с белым, кокетливо торчащим платочком в верхнем кармашке, гладко причесанный, шел прямо к нему, дерзко улыбался:

– Привет труженикам дубового стола! Моей родной интел-ли-ген-ции!

– Заводишь? – усмехнулся Павел.

– А что? Две тумбы стола – это альфа и омега общественного положения, брат! Шутки в сторону!

Когда Меченый начинал вот так говорить, редкие веснушки на его подсушенном лице бледнели.

– А злобы в тебе, брат, за семерых, – отчужденно сказал Павел. – Чего это ты?

Меченый вздохнул.

– Переломный возраст… Бывает!

Вздох был невеселый и какой-то «самокритичный», он примирял.

– Ты в какой класс? – поинтересовался Павел.

– В десятый.

– Я тоже, – сообщил Павел и кивнул в сторону старичков, толпившихся под картиной из серии наглядных пособий. – Стокопытов тоже образоваться решил. Может, с нами вместе?

Костя погладил затылок и шею, сощурился.

– Вряд ли… Судя по бычьему загривку, ему как раз в пятый класс надо. Полная атрофия этих, как их… извилин!

– Да брось! – не выдержал Павел. – У тебя тоже, видать, вместо извилин-то уксусные каналы в башке!

– Нет, ты глянь, какая уникальная шея, как у Ивана Поддубного! – ничуть не обиделся Костя.

– Он же гипертоник, чего ты к нему…

– Кой черт! Это последствие долголетних упражнений на всяких совещаниях! Всю жизнь человека колошматили в порядке самокритики справа-слева. И даже когда не били, он все равно вертел головой, все ждал: с какой стороны огреют.

– Ну!

– А у человека всегда развивается самая рабочая деталь. Мускул!

– Заткнись, а?

Когда зазвенел школьный колокольчик, к парням подошел начальник. Пожал руки, будто и не видал их днем, смущенно кивнул на классную табличку.

– Вы сюда? Крепко вы молодцы!

– Так мы ж из ремонтных мастерских! – съязвил Меченый. – Там дураков и малограмотных по пальцам перечесть!

Павлу отчего-то нехорошо стало. Он заботливо взял Максима Александровича под локоть.

– Пошли с нами, товарищ Стокопытов! – вроде бы шутил, но шутка получилась невеселая.

А Максим Александрович лишь покачал большущей своей головой с грустным снисхождением к себе:

– Куда мне на старости лет! Я только в восьмой… – И неловко отступил к соседней двери.

За партой Павел поместился с трудом, спинка прижимала к покатому столу, колени упирались в днище, слева напирал длинный Костя.

– Был бы бритвой, вдвое бы сложился, – бормотал Меченый.

– Да ты хуже, черт тебя дери! – прошипел Павел, сдвигая Костю на край скамейки. – Нельзя же так с человеком! Думаешь, он не понял?

– Я этого и добиваюсь, – признался вдруг Меченый. – я таких терпеть не могу, понял? Всяких уцелевших… ценой твердолюбия!

Павел не слушал Костю, заинтересованно оглядывая класс. За партами горбились человек двадцать слесарей, плотников из строймонтажа, шоферов. И лишь вблизи, через проход, обосновались два каких-то странных подростка. Один взобрался на парту, другой развалился наискосок скамьи, задрав ногу и небрежно покачивая носком огромной губатой сандалеты.

Обувка не по сезону, необычные позы и прически, как у попиков-семинаристов, удивили Павла.

– Что за крендели? Приезжие? – толкнул Костю.

– Из Рио-де-Жанейро.

– Ну?

– Тоже пришибленные… Не видишь, причес! В первую пятилетку носили полубокс, теперь полудьякон. Протестуют шевелюрой и покроем штанов! – хмыкнул Меченый.

– Против… чего?

– А-а… против атомного вооружения бундесвера. А попутно против политехнизации!

– Ну тебя к черту! – Павел очень некстати вспомнил о голубых карманах на спецовке Меченого и вовсе запутался. «Черт его знает, что тут произошло за пять лет, пока я в лесу сидел! Катька вон тоже какие-то щекотливые брючки надела…»

Тут вошел директор Владимир Николаевич, нездешние парни уселись чинно за парту, урок начался.

Владимир Николаевич объявил, что будет вести в десятом физику и математику. Для начала он предлагал повторить тригонометрию – науку о свойствах треугольников. Голос у Владимира Николаевича был мягкий, почти мальчишеский, но, когда он спросил, что такое функция, хотя бы синус, все как-то присмирели, разом очутившись в положении учащихся. И хотя первый вопрос был несложен, никто не хотел рисковать с ответом, выжидая в напряженной тишине смельчака, что снимет со всех тяжелую ответственность  о т в е ч а т ь.

И Костя будто подчеркнул это неловкое молчание, ткнув Павла локтем:

– Чуешь? Окончательно разучились думать.

– Чего ты?

– Отвечать, говорю, разучились… за себя!

– Давайте я отвечу! – в ту же минуту на «Камчатке» поднялась Лена, покрасневшая от смущения Лена из механического, и почему-то с вызовом, сердито уставилась на Павла.

«Эх ты, а еще парень! О треугольниках забыл! Выручать вас, таких…» – можно было расшифровать ее сердитый взгляд.

Ответила она без запинки, и голос под конец выровнялся, окреп. Наверное, поэтому перед концом урока ее выбрали старостой класса.

Из школы ночью шли втроем. Лена вела парней под руки, заметно прижимаясь к Павлу. Но не озорничала, как тот раз в механическом, а только вздыхала тихонько. Все усталые, говорили о том, что перед экзаменами придется, наверное, совсем туго, кое-кто определенно не выдержит, бросит школу. Хотя поначалу всех, видимо, обуревает желание учиться.

– Костя, ты зачем в школу двинул? – вдруг спросил Павел. – Чего она тянет всех?

Примолкнувшая Лена озорно засмеялась, а Костя понял, о чем спрашивал Терновой.

– Зачем всех старцев потянуло за парту? А чинов нынче без образования не дают!

Лена сбилась с ноги.

– Рассуждает, что твой дед Щукарь! Какая ему должность за это выйдет! Чудак!