Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
– Решил бесповоротно?
– Я ж говорю!..
Николай собрался уже покруче выпроводить Бажукова, но в это время он встретился глазами с его прямым и ждущим взглядом сквозь длинные девичьи ресницы. И он почувствовал, как внутри что-то сломалось, а накопившаяся ярость разом утонула в горячем сочувствии к этому невзрачному, почти незнакомому парню. Было ясно, что Бажуков готов еще десять раз прийти за разрешением, будет ходить до тех пор, пока не растеряет все свое уважение к начальнику. А потом пойдет дальше и не успокоится, пока не получит в руки заветную снайперскую винтовку.
– А как комсомольская организация на это смотрит? – испытывая себя, спросил Горбачев Катю, которая безмолвно сидела у окна, положив локоть на спинку стула, и не спускала глаз с обоих – просителя и начальника.
Она тревожно вскинула ресницы. Бажуков отнес это на свой счет и поспешил высказаться:
– Если организация настоящая, то ребята возьмутся меня тут заменить! А насчет того, кто за стрельбу премию получил, так есть грамота райкома…
– Он действительно, Николай Алексеевич, куниц и белок только в глаз бьет, – подтвердила Катя. – А ходатайство на фронт.
– Да?
– О ходатайстве надо с Кочергиным посоветоваться. Я не знаю, как он посмотрит!
– Согласен, согласен он! – вскричал Бажуков, видя, что дело пошло по инстанции и теперь не скоро добьешься толку.
Но Горбачев неожиданно шагнул к нему и крепко пожал руку.
– Молодец ты, ей-богу, молодец! – обрадовался он за Бажукова. – Правильно поступаешь, когда душа требует! Не все, я скажу тебе, так умеют, не все!
Потом Николай порывисто сел к столу и вместо скучнейшей реляции начальнику комбината с удовольствием написал отношение в отдел кадров. Он знал, что после этой бумажки ему очень трудно будет просить пополнения рабочих, и в особенности буровиков, и все же он писал ее.
Бажуков вытянул шею, пытаясь прочесть беглые строки. А начальник уже протягивал ему справку.
Бажуков мельком взглянул в нее, прочел два слова: «Руководство… не возражает», счастливо заулыбался, заорал: «Спасибо!» – и выскочил за дверь.
Катя смущенно оглянулась вокруг, взяла свою ушанку с подоконника и, попрощавшись, ушла вслед за Бажуковым.
«Странно: зашла и ничего не сказала…» – посмотрел ей вслед Николай.
«Зачем я заходила к нему? – с невыносимой горечью спрашивала себя Катя на темном крыльце. – Зачем?!»
Зачем идти к человеку, если знаешь, что ни одним движением, ни одним словом не посмеешь высказать сжигающего тебя чувства, когда внутренне замираешь при звуке его голоса, но каждое его слово все больше отдаляет его от тебя?..
И что это такое – любовь? Бывает ли она когда-нибудь счастливой, если все твое существо переполнено только болью, одной болью и безысходностью, а ты все же не хочешь лишиться своего мучительного трепета даже тогда, когда нет ни капли надежды?
Холодная роса копилась на ветках, на крышах, на ресницах Кати. Катя вытерла нахолодавшей ладошкой глаза и губы и почувствовала соленый привкус. Может быть, это была просто вечерняя роса?..
* * *
За окном темная яма ночи. За окном, касаясь лапами отпотевших стекол, в мокрой, ветреной тьме шепчутся лохматые ели. Шепчутся с ветром и размытой луной, с притаившимися бараками, а о чем – неизвестно. Между веток, обглоданных недавними морозами, мерцает одинокая звездочка. Ее трепетный свет то прорезает облака, то снова меркнет за их взбаламученной грядой. Ветер гонит облака на север.
Николай долго не мог заснуть. То ли оттого, что Штерн и словом не обмолвился о существе их приезда, то ли мучило последнее письмо Вали. В полночь кто-то забарабанил в дверь громко и требовательно. Николай отпер и, поеживаясь в тамбуре на мокром, стылом полу, пропустил вошедшего. Темная, громадная фигура протопала мимо, а из комнаты зарокотала раскатистая октава Глыбина:
– Ну, товарищ начальник, готово дело! Трубы ваши целы и стоят на буровой.
Было слышно, как под ним жалобно заскрипела табуретка. Пока Николай одевался, Глыбин свернул здоровенную козью ножку, высек огонь и жадно, со свистом затянулся:
– Вот первая цигарка с вечера. Без перекура двинули! Молодец этот ваш парнишка, что из буровиков. А я-то думал, он так, бурилка – и все… Здорово вышло. Ребята просят завтра дать полдня отдыха: до утра сушиться придется.
– Ребят мы сейчас высушим…
Николай вырвал из блокнота листок и быстро черкнул записку. Глыбин прочитал ее и, удовлетворенно кашлянув, сунул в карман: это было распоряжение завхозу выдать по двести граммов спирта на брата.
– Ко времени, спасибо! Сейчас пойду получу, – с готовностью поднялся Глыбин.
– Ухова придется будить?
– Я шел – у Кости свет горит. Наверняка выпивон! У меня с ним счет открытый, а по записке и подавно вырву!
Они вышли на крыльцо. Теплый туман кутал землю. За углом красновато, мглисто светилось окошко склада. Николай и Глыбин не успели обогнуть контору, как внезапно резкий звон полоснул слух, тренькнуло, посыпалось стекло. Хлопнула дверь склада, а от окна метнулась приземистая тень за углом. Кто-то выбил окно в каморе Ухова. Из дверей, словно разъяренный бык, выскочил хозяин, ринулся навстречу Николаю и, не разбирая ничего во тьме, замахнулся. Но Глыбин с удивительной сноровкой заступил ему дорогу, и Ухов с отчаянным ревом волчком отлетел к порогу.
– Тише ходи, гнида! – зарычал Глыбин. Сграбастал Костю за шиворот и начал возить, точно тряпичное чучело.
– Окно… – бормотал Костя, пытаясь освободиться.
– Окно Алешка выбил, лови его! – махнул свободной рукой Глыбин во тьму и затолкал Костю в тамбур.
С грохотом отворилась дверь. Николай шагнул следом.
Острый запах спирта ударил в ноздри. На столе объедки, пустые стеклянные банки от недавней попойки. В окно хлещет ветер, болтая желтой шторой вокруг лампочки.
На табуретке, в самом углу, оцепенела полногрудая, розовая девка с гитарой. В другом углу испуганно вдавился в стену Яшка Самара. Его не столько страшит гнев начальника, сколько огромные кулачищи Глыбина, у которого ко всем снабженцам «открытый счет»…
Степан сажает Костю на скамью, тот упирается, обиженно несет околесицу.
– Это что за корчма? – возмущенно спрашивает Николай. – Глыбин, оставь! Я спрашиваю, что вы тут устраиваете, Ухов?!
Костя, облегченно вздохнув, размашисто вытирает губы рукавом.
– Ничего особого… С тоски люди собрались время провести.
– Завтра выходите в бригаду Глыбина, на лопату!
Выразительно плюнув, Николай выходит на воздух. Стоит несколько мгновений на пороге, дожидаясь, пока глаза будут различать во тьме дорогу. Жадно вдыхает свежесть ночи.
…На месте аварии затухал брошенный костер. Синие гребешки огня от порывов ветра проскальзывали сквозь блеклую пленку углей и пепла, освещали мокрые стесы бревен, массивные козлы эстакады, настил над зыбучей ямой. В черной воде трепетала все та же одинокая острая звездочка…
Николай двинулся по следу трактора, к буровой.
Рано утром он вызвал к себе Кравченко. Федор Иванович давно уже стал заправским механиком бурения, но свои профсоюзные обязанности (его избрали на последнем собрании взамен Опарина) исполнял кое-как, не хотел уделять внимания общественной работе в ущерб старой свой профессии. Поэтому Николай собирался убить сразу двух зайцев, назначить его на другую работу.
– Как люди? Не жалуются, товарищ лидер? – с усмешкой спросил он Кравченко, уважительно усадив его за стол, на собственное место.
– На что им жаловаться-то? Медведя съели, зато картошка без нормы, – не понял вопроса Федор Иванович.
Николай пригасил усмешку.
– Как на что? На бытовые нужды! Ведь плохо еще живем, чего скрывать? На этакой работе свинину бы нужно жевать вволю, а не картошку…
– Это, конечно, резонные слова. В зубах поковырять хрустящей горбушкой никогда не вред, но ведь – война! Каждый понимает. Истощения нет – и то ладно. А?
– То-то и главное, что неладно, Федор Иванович! – с негодованием возразил Николай. – В том-то и дело, что не одна война виновата кругом, больно много мы на нее списываем по всякому поводу и без повода. Воруют, черти, у нас под носом, вот беда! Может, и не так много, но воруют запросто!
– Это завхоз? – без всякого удивления спросил Кравченко. – То-то открытие! Да какой же завхоз не тянет? Давно известно – все клянут дьявола. Но непойманный не вор.
Николай зло скривил губы:
– Вот этого я не понимаю! Да на кой черт нам его ловить? Что у нас, другого дела нет, что ли? Ищеек вызывать? Или он золотой? Выгнал я его в лес, теперь надо порядок навести – вот и все дело! Люди спасибо скажут.
Федор Иванович недоверчиво причмокнул:
– Да на него, наверно, бронь оформлена, как на незаменимого. Профсоюз еще доводы потребует!
– Э-э, какие вы все безрукие, прямо беда! Одним словом, беру эту неприятность на себя, но с нечистью пора кончать!
Федор Иванович невозмутимо покуривал, с интересом наблюдая за горячим начальником.
– Людей не хватает. Где хорошего завхоза взять, Николай Алексеич? Чтобы не воровал?
У Николая в глазах блеснуло озорство:
– Хорошего не надо: нам с ним не целоваться! А честного я давно держу на примете.
– Что-то я не знаю, кто у нас без дела сидит…
– С самого живого дела хочу взять – с механизмов. Но чтобы в поселке был порядок! Вас! И на профсоюзные дела больше времени останется! Ну как?
Кравченко остолбенел. И даже обиделся.
– Ни в коем разе! – сказал он сурово и бочком слез с табуретки начальника. – Я на эту должность – ни ногой! Хоть до скандала!
– Ведь нужно, Федор Иванович!
– Сказал – отрезал, верное дело! Я ее не уважаю, эту работу, понять надо! И потом, сапожника в пирожники, это новый загиб будет, Николай Алексеич! Прошу прямо-таки забыть весь этот пустой разговор, ей-богу, а то в обиду приму!
– Что же мне делать-то? – не в шутку расстроился Николай. – Ведь у меня на примете никого больше! Вот история!
Кравченко подозрительно глянул из-под бровей:
– А может, вы того, работой моей не вполне… довольны? С дизелями?
Николай только рукой махнул.
– С Опариным, что ли, посоветоваться? – в раздумье спросил он.
– Не мешает, – посочувствовал Кравченко. – А между прочим, у меня и дельное предложение есть. Вот недавно у нас этот раненый офицер появился, говорят – член партии. Вы его зачем с одной ногой на бешеную работу поставили? Транспорт – его и с двумя ногами не всякий потянет, а вы инвалида туда! Вчера, как с трактором стряслось, я поглядел на человека – жалко стало. И на трассу ему надо, а новый протез его вконец извел. Сидит на телефоне и грызет с обиды карандаш. Может, его сдвинуть на хозяйственную работу?
– Я ведь его не знаю вовсе…
– Эва! Фронтовик и коммунист! Этого вам мало? – удивился Кравченко. – Ежели на это не положиться, так вовсе верных людей не найти, Николай Алексеич! Верное дело!
– Ну, спасибо. С Опариным все же потолкую, пусть рекомендуют.
– От профсоюза, считайте, рекомендация уже есть, – самодовольно заметил Кравченко.
Николай повеселел, будто гора с плеч. Усадил Кравченко с собой завтракать. Им обоим предстояло отправиться к Кочергину, на пуск второй буровой.
* * *
Аня не дождалась отца и вышла посмотреть, не ввязался ли он спозаранку грузить какие-нибудь стальные махины и тяжеленные трубы, – с ним это бывало уже не раз. Увидела отца. Далеко на дороге он шел вместе с Горбачевым. Она успокоилась и решила обойти буровой склад, ближнюю стройку домов – посмотреть, как работают люди. После двух памятных случаев обход производства она ввела себе в правило.
На буровом складе Аня повстречала младшего Останина и почти не узнала его. Человек, искалеченный войной и так испугавший ее в первый раз, теперь определенно выздоравливал. Главное – он уже обходился без костылей и лишь на первое время, пока привыкал к протезу, опирался на черную полированную палку с резной головкой.
– Вы совершенно неузнаваемы, Сергей Иванович, – заметила Аня, когда он пожал ее руку. – Север вам на пользу.
Останин приветливо кивнул.
– Такая уж ваша должность – морально поддерживать нашего брата. Спасибо, Анна Федоровна. Но я в самом деле будто бы заново на свет народился! Видите, на днях протез получил, пробую ходить так, чтобы сойти за двуногого.
Он выставил правую ногу и деловито постучал концом палки о носок ботинка – стук получился сухой, неприятный.
– Как настоящая! И не мерзнет.
– Приходится оценить и это преимущество после всего, что нам довелось пережить, – грустно сказала Аня, глядя на усталые и все же смеющиеся глаза Останина. – Многие еще завидуют нам с вами, хотя нас-то война пометила с особенным усердием, Сергей Иванович. Чувствуйте, пожалуйста, себя счастливым!
Он благодарно пожал обе ее руки, сказал с жаром:
– Спасибо вам, Анна Федоровна… Может, и жизнь-то вся держится на мужской выносливости да на вашей женской доброте. Так иной раз кажется…
Он поднял лицо к солнцу, широко улыбнулся.
– А сегодня все-таки радостно! Не знаю отчего. Хожу поселком, гляжу на людей – и, ей-богу, доволен. Не знаете почему? Я тоже в точности не знаю. Обстановка тут какая-то дружная. А может, просто весна, и еще – костыли бросил, издали за здорового схожу.
– Работаете?
– На повышение пошел! – весело отвечал Останин. – На фронте саперным взводом командовал, а тут мотомехчасть доверили, не шутка, если разобраться. Целый дивизион! Вот только с жильем пока не ладится: в бараке, за занавеской. Говорят, временно, мол, – значит, потерпим. Все-таки она налаживается, жизнь… Правда?
Что могла Аня ему ответить? Чужая радость – разве это не частица и твоей жизни?
Аня посмотрела Останину вслед, он шел почти как здоровый человек, играя палкой, и она вздохнула с грустным облегчением.
…Настроение у Сергея было и в самом деле великолепное. Протез пришелся впору, и первое неприятное чувство от него уже рассеялось. Сергей чувствовал, что скоро, может быть через несколько дней, он бросит и палку. Роковой осколок все же пощадил его тогда, раздробив берцовую кость ниже колена; угодил бы чуть повыше – конец.
Это был первый день, когда Сергей как бы возвратился в жизнь, сбросив наконец с себя груз апатии и горькой обиды на судьбу. Он ходил, крутолобый, отдохнувший, чисто выбритый и пахнущий одеколоном, с удивлением посматривая на себя сторонним взглядом. Оказалось, он уже способен без большого огорчения замечать красоту девушек, манящую прелесть женщин. Значит, действительно жизнь возвращалась.
Сергей зашел в новый ларек. На мясные карточки давали треску и оленину. В промтоварном отделе десяток девушек толпились у парфюмерного прилавка с ненормированной продукцией. И здесь Останин еще раз смог убедиться: на него смотрели теперь без унижающего сожаления, как на обычного, здорового мужчину-фронтовика. Девушки зашептались, а одна из них, озорная, сказала вполголоса что-то такое, что все они грохнули смехом – дружно, вызывающе.
Вся смена в дежурке гаража прошла у Сергея под впечатлением этого утра. В сумерках к нему зашел очень веселый и бодрый начальник участка, похвалился успехами.
– Есть у нас такой Кочергин, не слышали? За смену восемнадцать метров отмахал и сейчас, за два часа вечерней, – еще одиннадцать! Каково? Этак мы через сутки и кондуктор спустим! Пусть в комбинате почешут в затылках!
Сергей уже успел узнать азы бурения, понимал, что такое кондуктор, и порадовался вместе с Горбачевым.
– Между прочим, вы, Сергей Иванович, зайдите сегодня ко мне до разнарядки, – сказал перед уходом Горбачев. – Есть разговор.
Вечером Сергей пошел в контору.
В кабинете вместе с Горбачевым его ждали десятник Шумихин и Опарин – вся партийная группа участка.
Секретарь нравился Сергею своей неброской, но прочной внешностью, спокойствием и, главное, ненавязчивой заботой, вниманием.
Шумихина так вот, лицом к лицу, он видел пока что впервые, хотя от слесарей и водителей достаточно наслышался о старшем мастере по вышкам.
Сейчас Шумихин, по-видимому, был чем-то обижен либо обеспокоен. Горбачев и Опарин поздоровались с Сергеем за руку, а старший десятник лишь сухо кивнул, морщинистое лицо было недобро, мрачно.
Первым заговорил Опарин. Продолжая какой-то незаконченный разговор, Опарин обратился к Шумихину:
– Так что ж, Захарыч, присоединишься или как?
Тот еще сильнее насупил брови, досадливо крякнул в ответ. Опарин непонимающе обернулся к Горбачеву:
– Ну что ты с ним будешь делать?! Прямо узкоколейный рельс, а не человек! Прямой донельзя, а сечением – слабоват.
– Это еще вопрос, у кого сечение крепче, Илюха! – возразил с обидой Шумихин. – И переубеждать меня нечего, у меня это, может, в крови. Без чутья мне, может, и в жизни нечего делать!..
– Придется голосовать, – непреклонно сказал Опарин.
Он, видимо, лучше всех знал Шумихина, потому что старик сразу встревожился и начал обороняться:
– Чего голосовать по-пустому? Против общего суждения я, может, и не подыму руки, только это за-ради вас, а не за себя лично. Какой в этом толк? А на всякий случай вы запишите в этом деле мое особое мнение. Я против. И завсегда буду против такой расстановки кадров!
– Хитер ты больно, Семен Захарыч, прямо тебе скажу! – возмутился Опарин. – Что это за такая новая «принципиальность» – «против», а голосовать не буду!
– А то, что вы действуйте, а я вам палки в колеса совать не собираюсь, хотя и остаюсь при своем мнении, – пояснил Шумихин.
– Есть указание ЦК: сын за отца не отвечает. Чего еще тебе нужно?
Шумихин вздохнул, отмолчался.
– В чем дело-то? – вдруг почувствовав неясную тревогу, спросил Сергей.
Установилась недолгая тишина. Горбачев объяснил:
– Хотим тебя назначить завхозом. Там прорыв у нас. А Семен Захарыч вот против.
– А может, и я сам против, зачем спорить без толку? – усмехнулся Сергей. И вдруг, сообразив что-то, нахмурился. – Вы, товарищ Шумихин, что против меня имеете? Я не о назначении, а – вообще?
Шумихина этот вопрос не смутил.
– Вот-вот, о назначении-то и я не больно пекусь и голосовать против не собираюсь! Но дело идет о полном доверии, на что я никак не согласный. Имею на это законное право. Поскольку социальное происхождение терять из виду не собираюсь.
Сергея словно кипятком ошпарили, он сразу все понял.
– Но… вы меня вовсе не знаете! Как же так?
– То-то и главное, – неумолимо вздохнул Шумихин.
Черная палка в руке Сергея стала выбивать на полу дробь.
– Шумихин, сядь, а вы, Останин, успокойтесь. Нам тут счеты сводить ни к чему, и так дел по горло! – глухо сказал Опарин, положив огромный кулак на стол. – Дело надо решать! Поняли?
Горбачев кусал губы. Глянув на Илью, сказал с трудным выдохом, будто расколол полено:
– Я отдаю приказ о назначении, единоначально. Вышел не разговор, а опасная болтовня!
Останин побледнел. Он хотел отказаться, отказаться из принципа, только потому, что ему кто-то не доверял. Но это значило дать новый козырь тому, кто не доверял! Нужно было перетерпеть, смириться со словами Горбачева, чтобы осилить всю эту нелепицу, осилить Шумихина.
– Останин, сейчас же примите дела. Ясно?
– Так точно, – одними губами по привычке ответил Сергей.
– Вот и хорошо, – сразу обмяк Горбачев. – А тебе, Семен Захарыч, надо бы извиниться перед товарищем. Лучше будет.
– Мне? Извиниться! – сразу взвился Шумихин. – Вот это сказал! Да что я, маленький, что ли? Что я, нечаянно, что ли, провинился? Мне душа моя так подсказывает, а я ей больше головы доверяю! Понятно вам?
– Да посиди ты! – выругался Опарин. – «Душа, душа»! Идеалист чертов! Смуту заводишь!
– Я правильно делаю! – заорал Шумихин.
– Ну да! Бей своих, чтоб чужие боялись! За эти штуки надо бы головы отворачивать, понял? По работе, по делам о человеке надо судить!
– Где они, дела-то?
– Дай дело! Спроси! И будет ясно!
– Н-да… – непримиримо промычал Шумихин.
Николай воспользовался молчанием, попросил Сергея найти завхоза и явиться с ним в контору. Когда Сергей вышел, он достал из ящика исписанный лист, протянул Опарину:
– Приказ… Завизируй, хоть задним числом. Вывешен уже.
И, глядя прямо в глаза Шумихину, пояснил:
– Это – насчет благодарности и премии Глыбину. По две нормы мужик заколачивает на глине всей бригадой. Ну и, само собой, за трактор! Доброкачественный оказался мужик.
– Две нормы? – пробежав глазами приказ, задумчиво переспросил Илья и поставил жирную подпись в нижнем углу. – А Захарыч собирался его под суд отдать… за саботаж! Вот дела! Где оно, твое политическое чутье, Захарыч?
Шумихин косо глянул на Горбачева (вовремя вынул бумагу, дьявол!), ничего не ответил.
Все курили по третьей цигарке, в кабинете было душно.
* * *
Бригада Смирнова уже пришла с работы, а Глыбин все еще лежал в кровати, лениво потягиваясь и от скуки изводя махорку. Он впервые по праву отдыхал в будний день.
Смирнов вошел последним. Расстегивая пуговицы ватника, он как-то особенно, с доброй ухмылкой, окинул взглядом Глыбина:
– Слышишь, Степан! Тебя разве Данилычем величают?
– Батьку Данилом звали. А что? – с безразличием ответил Глыбин, почесывая клешнятыми пальцами волосатую грудь.
– Там, брат, про тебя на стене вывешено!
– Чего такое?
– Передовик, стало быть… А я, грешник, по правде сказать, и не надеялся, что из тебя человек будет!
– На картах, что ли, гадал? – беззлобно прогудел Степан. Однако он сразу спустил босые мосластые ноги с кровати, зашарил рукой, доставая сапоги. – Там нынче холодно, а?
– Вали без штанов, – посоветовал Алешка Овчаренко.
Минуту спустя Степан уже стоял около доски объявлений и приказов. Доска была прибита на стене конторы довольно высоко, но Степан все же разобрался в бумажке. Приказ по Верхнепожемскому разведочному участку гласил:
«…За инициативу и изобретательность, проявленную в ликвидации аварии на линии, спасение трактора и своевременную доставку бурильных труб на буровую № 2 (8), буровому мастеру тов. Кочергину и бригадиру глинокарьера тов. Глыбину С. Д. объявить благодарность и выдать денежную премию – по 500 руб. каждому…»
Чуть пониже был вывешен другой приказ – о снятии с должности Ухова и переводе его в бригаду Глыбина.
Степан возвратился в барак несколько растерянным, лицо его, всегда угрюмое и ожесточенное, теперь выражало удивление, беспричинную тревогу и приглушенную радость. Кажется, впервые за всю жизнь о Глыбине печатно сказали доброе слово и вывесили приказ на видном месте. Первый раз!..
Он сел на топчан, стиснул голову черными, заскорузлыми ладонями и так сидел, вздыхая, не поднимая головы.
– Что, вовсе ошалел, Степан Данилыч? – с прежним дружелюбием спросил Смирнов, подсаживаясь рядом. – А тут ничего особого и нету. Так, для порядку… По заслугам, значит.
В том-то и дело, что Степан вчера никаких особых заслуг за собой не заметил. А все повернулось так, что именно этот день разом выбил из-под ног привычную, грязную и перетоптанную за жизнь почву и тут же поставил его на новое, пока неизвестное основание. Как бы то ни было, теперь для него вроде бы был отрезан путь назад…
«А дошлый он, Горбачев-то! – тревожно подумал Степан. – Молодой, а ранний, черт! Ведь там и дел на пятак с этим трактором! А шуму – словно Глыбин и в самом деле землю перевернул!»
А чем, в самом деле, еще можно было повлиять на Глыбина? Никому еще не удавалось ни запугать, ни подкупить Степана. Он отлично знал это и с удивлением чувствовал себя теперь обязанным, ответственным человеком.
Неизвестно, куда бы еще повернули мысли Глыбина, но тут пришел молодой бурмастер Кочергин. Затеял разговор насчет глины: у него, как и на первой буровой, началось поглощение, сломало все расчеты. Кочергин показался Степану тоже молодым, а ранним.
– Такое дело, Степан Данилыч… – сказал напрямик Федя. – Мы затеяли догнать Золотова, хоть он и раньше забурился, понимаешь? Поглощение у него съело добрых триста метров, потом, авария. Да и бурит он по строго утвержденному режиму: семь тонн нагрузки на долото, не больше. А я вон вычитал, что можно поднапереть с осевой нагрузкой до пятнадцати тонн, слыхал? Но глины потребуется в два раза больше. Не подведи, а?
– А долото как же? – подозрительно усмехнулся Глыбин. – Долото при твоей нагрузке-то в порошок пойдет! Сказал тоже, пятнадцать тонн! Премия, что ли, покоя не дает?
Кочергин не обиделся, подсел к Степану, заговорил торопливо, с жаром:
– Какая там премия! Чудак-человек! Тут дело политическое! Ведь на фронт работаем, на победу. Ты пойми самую суть! Вот опробуем мы скважину Золотова, а там, допустим, сухо – ни газа, ни нефти. Тогда что? Как оно повлияет на всех, смыслишь? То-то! Нам, брат, любой ценой на богатый пласт надо выходить, чтобы двинуло фонтаном, чтобы по мозгам огрело! Понял? Дадим нефть – так ее и немец на своей шкуре учует!
– А у тебя что же, верная нефть под ногами, что ли?
– А-а, опять ты, ей-богу, вертишь, что не надо! Ну, две скважины – это ж не одна! Фронт шире! Вероятность вдвое больше. Притом, мою точку сам Горбачев определил! Вне очереди всех туда погнал, помнишь?
– На риск, значит, это он? – удивился Степан.
– Не риск, а по науке!
Степан довольно засмеялся, заново вспомнив о Горбачеве.
– Ну что же, – сказал он, встряхнув огромной ручищей плечо Кочергина, – дуй на пятнадцать! Только гляди: сорвешься – измерзавлю! Потому – бригаде теперь придется втрое хребты ломать на глине! Это не ключами вертеть! Договорились?
– Железо, – сказал Кочергин.
* * *
Если критически посмотреть, то технология у буровиков все же довольно вольготная. Пробурят до нужного интервала, спустят обсадную колонну, зацементируют и двое-трое суток – перекур, покуда затвердеет цемент. Перерыв, конечно, законный, согласно утвержденным правилам. К тому же за двое суток можно подремонтировать машины и подвеску, дать кое-кому отгул за неиспользованные выходные дни, – но все же это замаскированный простой…
Кочергин волновался, болезненно переживал вынужденное безделье после спуска кондуктора. Схватился за книги. И обнаружил, что техника у него на буровой работает вполсилы.
В книгах говорилось, что двести оборотов ротора – устаревшая норма, а осевая нагрузка на долото может иной раз достигать пятнадцати и даже семнадцати тонн. В практике же Федор ни разу не давал больше семи.
Все это, конечно, не так просто, поскольку оборудование и трубы на участке старые, довольно-таки изношенные. Но все же надо попробовать…
Когда Федор возвратился из поселка, на буровой уже разбурили цементную пробку, достали керн – стаканчик коренных пород. Оказалось, что инструмент вошел в трещиноватые песчаники, породу не очень крепкую.
На вахте стоял бурильщик Семен Печенов. Ротор бешено вращал бурильную колонну, квадратная труба над ротором казалась круглой. Рев машины и грохот трансмиссионных цепей наполняли буровую – обороты, стало быть, бурильщик не жалел. Но стрелка индикатора веса топталась на привычной черте, где-то у семи тонн.
«Попытка не пытка!» – сказал Кочергин сам себе и забрал из рук Печенова тормозной рычаг лебедки. Тот неохотно уступил место бурмастеру.
– Пару достаточно? – закричал Федор сквозь грохот машин и для порядка тронул приводной рычаг паровой машины. Потом начал медленно спускать трос с барабана лебедки.
Талевая передача понемногу удлинялась, отдавая весь инструмент вниз, на забой. Стрелка индикатора веса заволновалась, поплыла к цифре «девять».
Бурильщик Семен Печенов не первый год работал у тормоза, понимал дело, но ничего подобного не видел нигде. Ошалев, он смотрел на дрожащую стрелку и бормотал что-то, явно не доверяя своим глазам.
– Девять… десять… Десять с половиной! Что же это стряслось с мастером? Хочет сломать трубы? Или стереть в порошок долото? Ведь этаким манером легко и вышку поломать!
Ротор все так же бешено вращал квадратную трубу, она ощутимо шла вниз, в недра земли. Что-то стонало и ревело, под ногами скрипели балки, вся вышка мелко дрожала от непривычного напряжения.
– О-дин-над-цать! – прошептал Семен и схватил мастера за рукав.
Тяжелый гул давил на барабанные перепонки. Мастер не убрал руки, вопросительно обернулся к бурильщику, и Семен увидел у него на лице окостеневшую от напряжения улыбку.
– Пьян ты, что ли, Федор? Ощерился, как старая калоша! – заорал Печенов и отступил шаг назад.
Кочергин только покачал головой – не пьян, мол! – и снова спустил метр каната с барабана вниз.
– Тринадцать тонн! Держит? – указал он в сторону контрольной стрелки. – Бери тормоз! Действуй!
Печенов переступил с ноги на ногу, но с места не двинулся.
«Давай, давай, чего ты?» – по движению губ Федора понял он, но не протянул руки и отчаянно замотал головой: не могу, мол!
– С нынешнего дня так станем бурить!
Печенов развел руками. Если мастер сошел с ума, то не всем же сходить!
Кочергин повесил на тормозной рычаг связку муфт – самодельный грузовой регулятор, чтобы не увеличивать подачу инструмента, и, подхватив Семена за локоть, вывел на мостик, на ветерок. Здесь шума было поменьше, можно поговорить.
– Ты чего? – спросил Кочергин.
– Я – ничего. Так сроду никто не бурил! – отвечал с обидой Печенов.
– А мы будем бурить!
– Долото за полчаса – в порошок, – пообещал Семен.
– На забое карбон. А долото – оно уральское! Не такие породы бурили!
– Как хотите, товарищ бурмастер, – перешел на официальный тон Печенов, – а я так бурить не берусь. Где это написано? В наряде – там восемь тонн указано, максимально!
Кочергин стал накаляться:
– В наряде – и месячная норма – четыреста двадцать метров, а мы семьсот хотим дать!
– При этаком давлении бурить не буду, – наотрез уперся бурильщик.
– Не пойдешь? – мрачно спросил Кочергин.
– Не могу.
– Тогда уходи с вахты! Мне такие не нужны! – побагровел мастер. – Сам отстою до смены!
Пока они спорили, буровая колонна ушла на добрый метр вглубь, но трос придержал ее на весу, и давление уменьшилось. Федор снова отпустил тормоз и довел осевую нагрузку до одиннадцати тонн.
Машина работала с напряжением, но довольно ровно, без толчков, вышечный фонарь гудел теперь как-то привычно, спокойно. Печенов постоял на мостках, посмотрел на мастера, а потом досадливо махнул рукой и, сутулясь, ушел в дежурку.
Федор остался на вахте один.
Ритмичные выдохи паровой машины, тяжкое вращение ротора, методичное сбрасывание барабана лебедки – все это увлекало, подчиняло Федора, и он начинал чувствовать себя главной, разумной частью всего сложного, богатырского организма буровой. Как-то интуитивно он ощущал работу долота в пластах карбона, на трехсотметровой глубине, будто прикасался к долоту рукой и вращал его силой своих мышц.
Что из того, что утвержденная технология предусматривает огромный запас прочности для всех узлов? Запас прочности хорош в мирное время, когда люди спят спокойно, работают в меру. Сейчас надо работать, не жалея ни себя, ни машин!
Поймут ли его бурильщики, вот вопрос?..
Печенов, впрочем, понял. Он вернулся минут через двадцать, с виноватым видом постоял в трех шагах, с любопытством рассматривая бушующий ротор, будто видел его впервые. Не глядя на мастера, потянулся рукой к тормозу.
