Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)
Но он выдержал ее ответный взгляд до конца и благодаря этому смог заметить мелькнувший на мгновение в ее глазах испуг.
Она стояла на пороге между кухней и спальней, загородив собой дверь, и пристально и бесстрастно смотрела на него, заезжего из другого мира человека, не целованного по-бабьи парня в клетчатой веселой рубахе со змейкой-застежкой вместо пуговиц, хорошим, добрым лицом и волнистой, не тронутой еще ни единой сединкой, шевелюрой. «Пригож парень», – говорят о таких.
Снова завязался какой-то немой разговор, и Прасковья будто боялась стронуться с одной, приковавшей ее половицы. Они были вдвоем в золотом световом кругу лампы, в тишине северной ночи, и на тысячи верст вокруг них дремала зимняя тайга. В окнах было черным-черно, и только в глазок, прильнув, с любопытством заглядывала кружевная, серебряная от заморозка сосновая веточка.
Он поднялся, шагнул к двери. И тогда Прасковья, очнувшись, отошла к столу и, подняв полные, с тонкой кожей локти, стала распускать тяжелую корзинку волос.
– Ложитесь, я постелила там, – невнятно сказала она, зажав в зубах шпильки.
Он ничего не слышал. Сладкий запах распущенных кос опьянил, и он, качнувшись, прошел в спальню, Прасковья со страхом оглянулась в угол, на портрет с черной ленточкой.
Женщина, вцепившись пальцами в густые волосы, бессильно склонилась над столом и будто считала крупные, горячие капли, расплывавшиеся по скатерти.
Потом постелила себе на широкой скамье в кухне и, торопливо дунув на лампу, погасила свет.
Он слышал, как ворочалась она на неудобной скамейке, как притихла, тяжело, прерывисто вздохнув.
…Лежал больше часа на широченной кровати, утонув в перине. Один в кромешной темноте, жадно курил и чувствовал, как сохнет во рту, как тело становится деревянным, будто чужим ему. При каждом движении свирепо скрипела панцирная сетка, звенело в ушах…
Внезапно вышедшая луна затопила лес, деревню, окна в избе призрачным, сонным сиянием. Через всю комнату, к двери, косо легла светлая, пыльная, как Млечный Путь в небе, дорожка. По ней можно было идти как во сне, идти, закрыв глаза, протянув вперед жадные, слепые руки… Николай сел на кровати, спустил ноги, как перед прыжком в воду…
Но поперек светлой полосы вдруг легла косая тень, другие босые ноги, легко ступая, промелькнули на лунной дорожке. Она вспыхнула на миг, вся в белом, в луче месяца и, сразу погаснув, присела на край постели, неуверенно потеснив его бочком к стенке. Бестрепетно протянула руки, коснулась его открытой в разрезе рубашки груди:
– Не спишь еще?
Ее влажные от волнения пальцы пугливо сминали и тормошили края расстегнутого ворота.
Николай прикусил губу от ненависти к себе и вдруг, отшвырнув одеяло, жадно и крепко стиснул упругое, еще сопротивляющееся тело, разыскивая во тьме губами задыхающийся рот.
Губы у нее пахли медом, брусникой и нынешним мартовским льдом на реке.
…Она ненасытно и исступленно ласкала его до утра, с шутливой яростью оставляла на шее отметины шальных поцелуев, безжалостно тормошила и открывала осторожными губами его притомившиеся глаза.
– Не спи, родненький, не спи! – уговаривала Прасковья. – Уедешь завтра, и знаю – не увижу больше.
Потянувшись к ней в несчетный раз, он ощутил на ее щеках соленые капли слез.
Ушла она лишь на рассвете, когда свекровь завозилась на печи, стала собираться к корове.
Николай уснул сразу, будто провалившись перебродившим, облегченным телом в исцеляющую пустоту.
– Спишь?! – дерзко и насмешливо спрашивал его Илья, тщетно пытаясь привести в сознание, и совал под нос часы. – Десятый час! Бабушка вон горячего молочка тебе сготовила…
Николай очнулся…
В окно ломилось солнечное половодье. За стеклом спускалась с крыши янтарная, вся пронизанная солнцем, сосулька. На острие ее дрожала, готовая сорваться, огненная капля.
Когда он оделся, выпил молока и собрался уходить, взгляд его непроизвольно обратился к солнечному окну. Сосульки, пронизанной солнцем, уже не было – стряхнул ветер. По небу плыли пепельно-серые, с черными разводами на закраях облака – к последним буранам и снегопадам.
– Прощай, Паша…
– Прощай, гость окаянный, прощай…
Вот и все, и больше он не приедет, и ей ничего не нужно от него. Только багрово запеклись губы, не растянешь в улыбку, и бровь, дрогнувшая было задорно, вдруг безвольно замерла. А сама хозяйка опустила голову, стала вытирать передником руки. И не видел никто повлажневших ее глаз.
Прощались у колхозной фермы. Вокруг все так же в беспорядке чернели бревенчатые избушки, до карнизов зарывшиеся в снег, было пусто и неуютно, за прогнившими воротцами мычала голодная корова.
– Прощай… – Подала холодную, чужую руку.
– Так я пришлю подводы. Трактор – весной жди, к пахоте…
– Хорошо, присылай…
«Приезжай!» – хотелось крикнуть, но знала, что это пустое. Резко отвернулась и пошла прочь, сокрушая сапогами утренний ледок в лужах.
Николай упал боком в сани, тронул лошадей.
У рочевской избы Илья помахал ему рукавицей.
11. ВЕСТИ ИЗ ПРОШЛОГО
На следующий день, к сумеркам, Николай вернулся на Пожму. Останин помог распрячь лошадей, неодобрительно покосился на курчаво заиндевелые гривы, перепавшие животы. И кнута не было, а ехал начальник словно старинный гонец. «Не жалеют, черти, скотину!»
Лошади потянулись за ним в парное тепло конюшни, устало волоча по жердевому настилу задние ноги.
– У вас там диковинность какая-то обнаружилась, у Шумихина, – сказал между прочим конюх. – То ли находка какая, а может, след.
Николай насторожился, заспешил домой. У дверей кабинета с видом исправного часового у заповедного входа стоял Шумихин.
– Николай Лексеич! – бросился он навстречу. – Клад нашли! Вот дела, что ни день – оказия!
Шумихин открыл дверь, пропуская Николая вперед:
– Кончили нынче копать котлован под электростанцию. И в земле ящик нашли…
На разостланной газете на рабочем столе Николая стоял грубо сколоченный из досок ящик. Древесина обуглилась, кое-где была прихвачена гнилью. Примерзшие комочки глины, оттаяв, расплылись по газете жидкой зеленоватой грязью.
Николай оглядел находку, обернулся к Шумихину:
– Где, говоришь, нашли?
– В самом устье ручья, где водозабор проектируем сделать. Земля мерзлая, беда одна. Только из-под клина брать… Долбили-долбили – куба по полтора на нос вышло. В такую землю не то что ящик, человека зарой – сто лет цел будет… Ну, Бредихин пешней ковырнул – глядит: доска! Откуда ей быть на такой глубине? Кто ее положил? Дальше оказывается – ящик. Рабочие хотели распотрошить, да я не дал: мало ли что в нем…
Шумихин с почтением и явным интересом посматривал на находку. Чего только на этом Севере не увидишь, кого только не встретишь! Может, и в ящике – золото либо дорогие каменья! Хотя легковат для такого груза.
Николай забыл, что он устал в дороге, не ел добрых десять, часов. Осторожно перевернул ящик, осмотрел стенки. Шумихин подал топор. Крышка отошла легко, обломки досок с глухим стуком упали на пол.
Ни золота, ни самоцветов в ящике не оказалось. В сухой бересте были упакованы стопки исписанной перепачканной чернилами и глиной бумаги, уже пожелтевшей, но еще сохранившей поблекшие строчки записей. Под ними, на дне ящика, Николай обнаружил какие-то камни, комья глины, геологическую лупу.
Шумихин разочарованно смотрел со стороны на ящик, обманувший его предположения.
– Дурак человек! – заключил он. – Стоило ему рухлядь прятать! Чего он боялся? Всему-то ящику пятак красная цена, а он яму одну вырыл по смете рублей на триста. Бесхозяйственность! На дармовой рабсиле жили, паразиты!
Николай между тем осторожно повертел в пальцах ноздреватый ком песчаника и вдруг просиял:
– Ага! Вот это как раз что нам нужно! Смотри, Семен Захарыч! Нефть!
Шумихин с прежним равнодушием оглядел камень. На серых изломах породы темнели бурые сухие пятна. Больше ничего.
– Какая ж тут нефть? Нефть, надо полагать, льется! А тут – словно углем выпачкано – и все…
Николай засмеялся:
– Все так думают. Нефть – это, мол, подземное озеро! Нет, Захарыч, она редко насыщает пласты до текучести. Нефть, как вода в губке. Нажми губку – и потечет!.. Но откуда этот образец, вот вопрос?
Он еще несколько минут рассматривал камень под лупой, потом сел к столу и жадно придвинул к себе бумаги. Оглянулся на безмолвно стоящего за спиной старика:
– Иди-ка, Захарыч, спи. Отдыхай. Утро вечера мудренее, говорят. А коли понадобишься, позову.
…До багряного, морозного рассвета разбирал Горбачев заметки и дневники некоего Гарина.
Как и многим другим, Гарину не посчастливилось на северной нефти, хотя, по его словам, он буквально сидел на нефтяной цистерне.
К утру перед Николаем полностью сложилась картина разыгравшейся в здешних местах «нефтяной лихорадки», подобной бешеному налету американских дельцов на золото Юкона и Клондайка.
Малая история эта поражала: столь дорого обходилась народам и государствам драка их граждан за преуспеяние, за дележ барышей, бессмысленные расходы, лишь бы побить противников. Средств, вложенных Нобелем в долголетние «похороны» северной нефти, с избытком хватило бы на промышленную разработку этих месторождений, на вовлечение целого края в промышленный баланс России…
Глуха тайга! Молчаливые дебри ревниво хранят были прошедших времен и богатства недр, преграждая путь человеку спутанным буреломом, хлябью болот и хаосом загадочного. И лишь слепой случай иной раз вынесет на дневную поверхность обломки давно отшумевшего крушения.
* * *
Вечерняя разнарядка утром была изменена. По распоряжению начальника участка две бригады, занаряженные на расчистку второй площадки под буровую, были направлены за пять километров от речки, в новый квадрат. Сюда же послали всех подсобных рабочих и хозяйственную обслугу. Повара, пекари, портные, сапожники, конюх и банщик – все вышли рубить трассу к новой буровой.
Без дороги, по глубокому снегу, пробирались люди, рубили узкий визир в густом ельнике.
Пот лил градом, и многие падали от усталости, протаптывая полутораметровый снег. Казалось, творилось что-то неладное: ведь Илья Опарин давно и заблаговременно провел хорошие дороги на все предполагаемые точки бурения. Казалось, что новый начальник не умеет беречь людей и завтра либо послезавтра не хватит сил.
Но люди шли, отмахиваясь топорами от наседавшей тайги, проклиная лесные чащобы и войну, заставившую их укладываться с работой в такие сроки, которые ранее не рискнул бы установить никто.
И, кажется, в первый раз никто не помянул злым словом вредного десятника Шумихина…
А Горбачев? Разве не он посылал их сегодня в эту адскую дорогу? Почему же никто не осмелился ругнуть его, как бывало Шумихина, почему каждый из последних сил орудовал топором, до пояса утопая в перемешанной каше из снега, веток, щепы и взрытого торфа? Так ли уже велик его авторитет или просто люди заметили что-то новое в своей жизни? А может, просто не «пришел час» и его прощают по молодости – и на первый раз?
Только Иван Останин, повалившись от изнеможения в снег (отвык на новой должности от тяжелой работы, бедняга!), озадаченно и беззлобно спросил ближнюю нарядную ель:
– Слышь, дубина… Ну а что, ежели он нас этак каждый день будет, а?
Елка молча вздрагивала под шум падающего молодняка и сверкала злым и холодным блеском: с нее осыпался последний оледенелый снег…
Но вот к ручью выбился с людьми новый бригадир лесорубов Иван Серегин и разжег огромный костер. Бурый хвойный дым поднялся теплым столбом вверх и, словно маяк, оповестил обессилевших и отставших, что дорога сделана, что они прошли…
– Люди уже там, а как тракторы? Мне же окладные брусья надо тащить! – прибежал встревоженный Шумихин. – Болото! Чавкает все на этом проклятом ручье!
– Прошли люди, пройдут и тракторы! – сказал Николай.
Шумихин вопросительно посмотрел на своего начальника и недовольно поджал сухие губы. «Горячку порет Николай Лексеич…»
– Два-три раза пусти вхолостую – вот тебе и дорога. Пни спилить в уровень с землей, Опарин давно так делает!
Старик послушно выскочил из кабинета, сильнее прежнего налегая на палку, а Николай в десятый раз уставился на топографическую карту.
Новая буровая! Да, правильно. Учесть возможную зону истощения складки и в полукилометре от ручья, вниз по наклону пласта, бурить! Здесь – наверняка!
И впервые за все время он почувствовал огромную радость и огромную силу в себе как человек, победивший растерянность и неумение в большом и трудном деле.
Все бумаги и образцы пород, обнаруженные в ящике Гарина, Николай срочно отправил в геологоразведочный отдел. Написал Штерну:
«…Андрей Яковлевич! Рабочие вчера нашли эти документы в земле, в устье ручья. Бумаги, по-моему, имеют большую ценность и для изучения края и для производства. Сегодня начинаю подготовку площади под буровую на ручье. Прошу санкционировать скважину в квадрате № 72.
Горбачев».
* * *
Девчата из Катиной бригады ходили на корчевку. Многие втянулись в эту нелегкую работу, а Зина Белкина замечала, что день ото дня слабеет. До конца смены не хватало сил. Когда пробивали профиль на новую буровую, Зина чувствовала себя на трассе такой слабой и одинокой, словно позади не было месячного опыта, словно повторился тот памятный, труднейший день на корчевке, когда она выбилась из сил на пятидесяти процентах нормы.
…Эту ель когда-то свалило ветром. Дерево было старое и толстое, кора на нем высохла и отстала грязными, заскорузлыми лохмотьями. Ветки при падении вонзились в землю, заросли мхом, а корни вздыбились вверх, словно щупальца морского страшилища. И все это было засыпано снегом. Надо было откопать дерево, разрезать пилой на короткие бревна, пень подкорчевать, потом сложить все в кучу и сжечь. Адская работа…
Подруги уже пилили ствол. Пила надсадно пела надоедливое: «Жи-ву, жи-ву, жи-ву…» Надо было обрубать ветки, но Зине не хотелось двигаться, смотрела на дерево, затаив дыхание и позабыв совсем, что в руках – остро отточенный топор.
Пила продолжала свою песню, а Зина злилась. Она чувствовала не лень, но полное бессилие…
К чему вся эта нечеловеческая работа? Лежит себе древняя елка, а вокруг сотни их гниют вповалку и сохнут на корню – и пусть пропадают. И какое до них дело ей, красивой девчонке?
Она глянула на согбенных, занятых подруг и, резко повернувшись, пошла к большому костру.
Подпиленная у пня елка с треском осела к земле. Подруги вопросительно посмотрели вслед Зине, потом одна из них молча подхватила брошенный ею топор и стала обрубать сучья.
Катя никак не могла справиться с одним огромным пнем, что откатился в сторону и не хотел двигаться в костер.
– Помоги! – попросила она Зину.
Но та молча присела к огню, отмахнулась. А когда Катя все-таки справилась с пнем и смолье жарко затрещало в огне, Зина все так же молча протянула ей маленькое круглое зеркальце:
– Глянь, на кого похожа-то!
Катя прыснула, увидя свое выпачканное сажей и осыпанное пеплом лицо, принялась мыть руки снегом. Она растирала в горячих ладонях колючий обжигающий снег, и меж ее покрасневших пальцев струились мутные ручейки талой воды. Красными, нахолодавшими руками Катя умылась и присела рядом с Зиной. Румянец залил ее щеки, ресницы, прихваченные близким жаром костра, распушились и, казалось, несли на кончиках цветочную пыльцу.
«Ничего не берет ее», – позавидовала Зина, ковыряя носком сапога утоптанный, напитанный талой водой снег. Все опостылело ей – непроходимая тайга, дорожные трассы, глухой поселок на краю света, – она готова была бежать с Пожмы. Но бежать было нельзя, она знала. Об этом даже говорить было трудно…
– Катя… знаешь что? Я, кажется, заболею здесь скоро. Отправь меня отсюда домой!
Едва Зина вымолвила эти слова, Катя вскочила, строго уставилась на нее сверху вниз, как на преступницу:
– Ты что? Белены объелась? Сама просилась? А теперь – бежать?!
– Разве я знала, что здесь так тяжело? Разве ты не видишь? Ты же сама пилишь проклятую тайгу, по ночам во сне ругаешься… Отправь, Катька!
Да, Катя и сама знала, что тяжело. Но ведь об этом раньше надо было думать! Притом к лету корчевка закончится, а там начальник обещает открыть курсы операторов. А потом клуб выстроит… Да мало ли что! Взялся за гуж, – значит, терпеть нужно!
– Брось глупости, не позорь бригаду! – строго сказала Катя. – Мы к Маю на первое место выйдем! Питание, Дуська сказала, будут улучшать, а ты дурь на себя напустила. Сидела б дома, на сливном, и не прыгала!
У Зины дрогнул подбородок, она закрыла лицо ладонями и, присев на корточки, заплакала. Слезы градом сыпались между пальцев.
Катя испугалась. Что же это творится? Завтра, гляди, и другие заплачут!
Она присела рядом, обняла одной рукой плечи Зины, а другой безуспешно пыталась отвести ее ладони от мокрого лица.
– Ну, чего, чего, дурочка моя? – заговорила Катя участливо и чуть испуганно. Ей наконец удалось заглянуть в мокрые глаза подруги, она смахнула с ее щеки слезинку. – Горе с тобой. Потерпи, Зинка, прошу. Ну что ж это получится: не успели приехать – и уже разбегаться? Ведь не так уж тяжело. Ты видала, как наши девчонки дома, на лесозаготовках, ворочали?
– Им что-о… – всхлипнула Зина.
– Может, у тебя с этим… с парнем не все ладно? Так брось о нем думать, не стоит он того.
Зина доверчиво ткнулась в плечо Кати и снова, уже не сдерживая себя, заплакала навзрыд. Они сидели так, обнявшись у костра, молча вверяя друг другу свое одиночество, свои надежды на девичье счастье.
И вспугнул их не кто иной, как Алешка Овчаренко. Он только что оставил в покое запаренного лесной работой Самару и решил подойти на огонек, погреться.
На беду, и он услышал последнюю фразу Кати. Это его позабавило.
– Воспитываешь, руководящая, своих кур? Давай воспитывай! Петухам от этого ни холодно ни жарко. Я вон тоже сейчас тетю Яшу политически просвещал, занятие хоть куда! Только не доходит до него, поскольку блатной работы лишился. А бытие определяет сознание, как говорил мой знакомый Пал Палыч!
Катя досадливо отмахнулась:
– Перестань, Алексей! Зачем обижаешь девушку?
– Чем же это, интересно, я ее обидел?
Он насмешливо и равнодушно глянул на Зину, и хорошо, что она этого не видела.
Еще вчера вечером они встречались у Наташи, но это была последняя встреча. Алешка смотрел на Зину с нагловатой беспечностью: «Что же дальше, дорогая?» Он курил, наводняя «скворечник» клубами махорочного дыма, и был занят только собой и своими мыслями. И Зина почти наверное знала, что думал он о той маленькой девчонке в телогрейке, что иногда прибегала к Наташе с буровой.
Самое ужасное – он все больше нравился Зине!
А когда Зина попросила, чтобы Алешка проводил ее, он как-то нехорошо хмыкнул:
– Сама дойдешь, не маленькая. Не хватало еще, чтобы видели… Новый начальник сразу разложение в быту приклепает. – И, ударив рукавицей о рукавицу, выскользнул за дверь.
Зине хотелось тогда упасть на подушку, заплакать, высказать хотя бы обиду кому-нибудь. Но кому выскажешь? Наташке? Но что она поймет? А притом гордость…
– Я его обидела сегодня, – неуверенно оправдывалась Зина перед подругой. – Он же ревнивый страшно! По пустякам совершенно…
Ей стало страшно от всего этого. Она плакала по дороге в свой барак, потом – проснувшись утром, и теперь здесь, на плече у Кати. Но даже Катя тут ничего не могла поделать. Она сказала Алешке что-то еще о чуткости и правильных поступках в свете последних установок райкома комсомола, и он даже заскрипел зубами от злости.
– Что ты меня все агитируешь?! Вы сначала порядок наведите у себя, а уж я без агитации исправлюсь! За каким чертом мне быть хорошим, если при вашем мудром руководстве сволочам в жизни полный простор?!
– О чем ты все кричишь, не пойму я?
– Не поймешь? Слыхала, может, – начальник Костю Ухова вежливо за воротник взял на свежей махинации? И с работы велел убраться, слыхала? Ну, так пришла бумага сверху, – Алешка молитвенно задрал глаза к небу, к снежным растрепанным облакам, – гербовая бумага: не трогать Костю, как вполне проверенного деятеля. Сейчас мне тетя Яша по секрету сообщил. И сам, между прочим, надеется вернуться к браздам у общественного котелка! А ты, как поп, со своим опиумом для народа! Хватит, надоело!
– Не пойму я: чего ты хочешь? Если с Уховым не управились, так, значит, всем жульничать надо?
– Я к тому, что покуда рублевые жулики процветают открыто, копеечных воров за руку ловить – сплошная брехня! А брехню я на километр носом чую и терпеть не могу, поняла?
Они так и не договорились меж собой. Зина перестала хлюпать, со страхом глядела на Алешку – он был не на шутку зол. А когда он ушел, Катя задумчиво посмотрела вслед ему и сказала с досадой:
– Вот негодяй Ухов, и в огне не горит и в воде не тонет!
Зина вспомнила, что Ухов, бравый человек в кожаной тужурке и синих галифе, не раз оказывал ей внимание, приглашал к себе. Он в огне не горит и в воде не тонет, и Алешка его, кажется, не терпит. А что, если…
У Зины даже сердце зашлось от внезапной мысли. «Хватит, Леша! Завтра-послезавтра посмотрим, как ты запоешь!..»
Она вытерла слезы, натянула варежку на озябшую руку и подхватила у костра чужой топор. Сил было немного, но все же приходилось работать наравне с подружками: теперь у нее в жизни была цель, а ради цели человек идет на любые жертвы…
* * *
Илья возвратился из Лаек с обозом, груженным мешками с картошкой и солеными грибами в бочках. В передних санях, укрытая рогожей, горбилась мороженая медвежья туша. А за медвежьей тушей шевелился в лохматом совике пассажир. Из мехового капюшона смотрело с прищуром сухое и морщинистое лицо старика Рочева.
– Деда ты, между прочим, зря привез, – сказал Горбачев Илье и коротко рассказал о находке Шумихина.
– Беда небольшая, старик по собственному желанию явился, – сказал Илья. – У него здесь, оказывается, внук, в бригаде Кочергина. Ромка Бажуков, помбур. Из-за этой новости я у деда выманил еще по твердой цене половину лосевой туши – пудов на семь! Каково?
– Я всегда говорил, что ты идейный мужик, Илья, – засмеялся Николай. – Только отправлять деда обратно – это снова коне-дни выкраивать, конюха мотать туда-сюда.
– А может, того… сам деда отвезешь? – Илья очень уж значительно сощурился, со смехом кивнул вдоль дороги, в сторону Лаек.
Николай покраснел.
– Пошел ты к черту! Что я тебе, штатный извозчик, что ли? Каков диспетчер нашелся! Показывай, что ли, лосятину, а то лишние дни в Лайках прогулом засчитаю!
Через четверть часа Илья направился с обозом к каптерке, а Николай повел к себе гостя. Старик охотно заковылял следом к дому. Видать, несмотря на олений мех и спасительный шкалик самогона за пазухой, Рочев сильно продрог в дальней дороге.
Крепкий чай и уют привели его в нормальное состояние. С явным уважением к хозяину он рассматривал кабинет, стол с блестящим стеклом, во всю ширину заваленный бумагами и рулонами миллиметровки, опрятную кровать в уголке. Осмотрел прибитую к стене, над кроватью, оленью шкуру, скептически покачал головой:
– Плохой шкура, лучше нада…
– Сойдет! Лишь бы от стены не дуло! – возразил Николай. – Дом осадку дает, воробьи в щели залетают…
– Вот я и привезу. Хороший медведь есть. Получше ковра-то будет, – с обычной щедростью коми-охотника настаивал Рочев.
Неожиданно в кабинет вломился Илья, протопал мерзлыми валенками к Николаю:
– Вы чего здесь с Шумихиным мудруете? Почему Ухов до сих пор в каптерке? Сво-олочь! Отказывается принимать без накладной мясо – и лосятину и медведя! Цацкаетесь с ним тут!
– Мясо он примет, иначе самого сдадим без накладной куда надо. А вот с увольнением в самом деле чепуха вышла. Почитай-ка. – Николай протянул ему четвертушку бумаги с голубым грифом ОРСа. – Почитай, успокойся, а потом обдумаем, как быть.
Начальник ОРСа категорически возражал против снятия с работы заведующего пищеблоком Я. Н. Самары и завхоза участка К. П. Ухова и угрожал обратиться лично к генералу Бражнину с жалобой на самоуправство нового начальника Верхней Пожмы.
– Не лезь в номенклатуру, значит? – прочитав отношение, спросил Илья. – Ну, вы с Шумихиным зря обмякли по этому поводу. Гнать его нужно в три шеи, а там пусть жалуются всем хором. Я, кстати, письмо обо всем этом собирался написать в партбюро.
– Написал?
– Нет. Успею.
– То-то и оно! Давай пиши. Что-то мне не нравится вся эта снабженческая круговая порука. Направим материал в спецотдел, подождем.
Илья с недоумением пожал плечами:
– Чего это ты, Николай Алексеич? Прямо не узнаю…
– Нечего с уголовниками связываться, пусть с ними закон воюет.
– Мясо, мясо куда девать?!
– Мясо Ухов примет, он мои резолюции пока еще уважает.
Николай написал распоряжение:
«Принять без фактуры мясопродукты от ст. десятника тов. Опарина, закупленные им у охотников».
И расписался.
Илья, скомкав бумажонку, сунул ее в карман.
– Боюсь, не высидит Ухов у меня до законного следствия по старой должности! Убью!..
В кабинете еще не улегся холодок, побежавший от двери после ухода Ильи, а на пороге выросла новая фигура. Из темноты тамбура тихонько выскользнул Яшка Самара и, расправив плечи, уверенно прошагал к столу. За последние дни в лесу он здорово исхудал, но зато стал не то что смелее, но нахальнее и злее. У него остро поблескивали глаза, в углу рта тлела прикушенная цигарка.
– Привет начальству! – козырнул Самара.
Николай просительно глянул на старика Рочева (вот, мол, не дают слова сказать, уж извини, дед, – дела!) и нетерпеливо покосился на вошедшего:
– С чем хорошим?
– Так что когда прикажете законную должность принимать? – осведомился Самара.
Николай оторопел:
– Тебя что, вовсе под раскат ударило?
– Бумага! Бумага есть! – не сморгнул глазом бывший повар.
– Бумага бумагой и останется. Еще что?
– В таком случае объявляю голодовку и забастовку! Умысел над собой не позволю исполнять!
– Голодовку – вали, голодай! Догони людей, которых недокармливал целый год. А насчет забастовки – ни-ни! – спокойно сказал он Самаре. – Забастовки не полагается, поскольку требования у тебя незаконные. А попросту говоря – шкурные. Чтобы завтра был со всеми на делянке, слыхал?
Неизвестно, чем бы окончилась эта беседа, если бы ее не прервали. Федя Кочергин ворвался с расстроенным лицом и сразу выпалил:
– Бажуков-то у меня пропал, Николай Алексеич!
– Какой Бажуков? – машинально спросил Горбачев, а старик Рочев тревожно привстал, горбясь, приложил скрюченную ладонь к уху.
– Ну, помбурильщик, за которым вы послали сейчас! Письма на днях пришли – у него, оказывается, брата убили. Ну, я ему разрешил в этот день на работу не выходить в зачет отгула. И поскольку человек всю ночь проплакал. А теперь его второй день как нет.
– Куда же он мог подеваться? – Николай встревоженно глянул в сторону старика.
– Может, домой? – неуверенно спросил Федя.
– Какой там! Из дома к нему гости!
– Я боюсь, как бы он не двинулся с тоски куда глаза глядят. У него характер вовсе лесной: задумает – потом колом не выбьешь.
Дело принимало серьезный оборот.
– Он комсомолец?
– Вместе вступали.
– Как же это получается? Торопова мне в первую голову за такие штуки ответит! Где же организация у вас? – все больше ожесточался Николай.
– Такой уж случай, Николай Алексеич. Он не дезертир, голову на отрез отдам. И организация тут ни при чем…
– Хорошо, на всякий случай нарочного в город пошлем, а там посмотрим. Если явится – сразу с ним ко мне!
Старик, не отнимая дрожащей сухой ладошки от морщинистого уха, тянулся к Николаю:
– Что такое?.. Пропал, что ли, оголец? Ах ты беда какая!
Самара вдруг отскочил к порогу, завизжал радостно:
– Ага-а-а! Бегут люди-и-и! Бегу-у-ут! Все известно будет, где следовает!!!
Николай шагнул к нему, сжимая кулаки.
Кажется, впервые за всю свою жизнь Николай потерял самообладание. Но Самара вовремя убрался из кабинета.
Отдышавшись, Николай выпроводил Кочергина и остался наедине со стариком. Разговор предстоял нелегкий…
12. МИНУТА ОТКРОВЕНИЯ
Человеку с обязывающим и нелегким званием – руководитель не просто бывает сжиться с людьми. Неведомо как, но всякое его слово, каждое, вовсе не претендующее на внимание людей движение становятся известны окружающим. За ним наблюдают придирчивыми глазами, испытывают на каждом шагу и примут, лишь убедившись в какой-то единственный день, что этот руководитель свой, нужный им человек.
Николай не знал этого, не очень-то оглядывался в поступках. Зато он прекрасно сознавал свою неопытность и очень осторожно подходил к серьезным вопросам. И ему прощали в мелочах…
В последние дни, в особенности оторвавшись от участка на время поездки в Лайки, Николай почувствовал, что в нем произошла очень важная перемена: он узнал власть дела, его увлекающую и захлестывающую силу. Север стал близким, нужным ему.
Он и сейчас рвался на фронт. Но череда рабочих дней уже приживила его к Пожме. Здесь было его личное, большое дело, и если бы пришлось сесть в вагон прямого сообщения, сейчас же задумался бы: а как же здесь? Что изменится в районе завтра, через три дня, через месяц? Сколько проходки дают на первой скважине, как с электростанцией, с новым домом? Как дела у нового бригадира Ванюшки Серегина, удалось ли управиться честным людям с присосавшимися к ним жуликами, сломался ли Глыбин в своем животном упрямстве?
Каждое его действие, каждое слово преследовало одну несложную цель: работать как можно больше. Работать самому и увлекать, а может, попросту и заставлять других, – время не оставляло ни минуты для иных целей, в том числе и для недоступной покуда личной жизни.
Николай не жалел себя, по суткам не снимая промасленной брезентовой спецовки, и это в конце концов не проходило даром.
К концу смены на первую буровую пришел Шумихин. Он знал, что искать Горбачева теперь нужно либо у Кочергина, либо у Золотова.
– Чудеса, Николай Лексеич, истинное слово – чудеса! – завопил он сквозь шум ротора. – Скажу – так не поверишь, пра!
Николай вытер тряпкой руки, стряхнул с куртки капли глинистой жижи и вышел на мостки.
– Глыбина прорвало, Николай Лексеич! Третью норму доколачивает на повале!
– Серегина, что ли, решил перегнать? – не удивился Николай.
– Не-ет! С утра еще предъявил ультиматум: «Ставьте подальше от бригадира». Что, мол, вы меня за дитя считаете, что ли? Я не разобрался, к чему это он, а сейчас глянул – у него больше пятнадцати кубов наворочено! И все окучивает, хотя не нужно – лошади трелюют. Ему, видишь ты, надо, чтобы вся работа на виду была. Чудеса! – повторил Шумихин, находя, видимо, в этом слове особую прелесть.
Шумихин остался на площадке электростанции принять дневную выработку, а Николай поспешил на лесосеку, чтобы застать Глыбина до ухода с делянки.
Волглые ельники были затоплены дымом. Седые косицы стлались над снежной целиной. Кое-где еще взвизгивали пилы, откликались топоры, но костры уже догорали, время было сворачиваться.
