Текст книги "Иван-чай. Год первого спутника"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
Из густого подлеска, натужно раскачивая головой и подавшись вперед, в хомут, вылезла лошадь; трещали оглобли, скрипела под витым сосновым комлем волокуша. Возчик бежал как-то боком, проваливаясь в снег, размахивая кнутом. И ругался длинно, забористо и злобно. Увидел начальника, замолк.
Николай посмотрел вслед и зашагал по узкой тропе дальше.
В просвете леса, впереди, увидел Глыбина.
Степан в одной рубахе с расстегнутым воротом, без шапки, сидел на высоченном штабеле, свесив длинные ноги в подшитых и даже поверху заплатанных валенках. Мокрые волосы липли ко лбу, маслянисто блестели. У затухающего костра валялась лучковая пила. Натянутое полотно с канадским зубом все еще жарко сверкало отсветом углей, перепыхивающих синим, угарным огоньком.
Прихватив мизинцем кисет, Глыбин старательно вертел самокрутку. Он, как видно, давно заметил начальника, но не пошевелил бровью.
Николай сам пошел на уступки.
– Здорово, рекордист! – дружелюбно окликнул он Глыбина, протягивая руку. Тот словно только увидел его, глянул на протянутую руку и, быстро сунув козью ножку в рот, соскочил со штабеля. Хотел стиснуть ладонь Николая покрепче, по-рабочему, но не вышло: пальцы начальника жадно захватили всю его пятерню.
– Здорово, – отвечал он.
– Садись, чего соскочил? Сколько? – Николай кивнул на бревна, ровно уложенные меж забитых кольев.
Глыбин снова поднялся на штабель, сказал будто равнодушно:
– Двести восемьдесят четыре процента. Коленчатый вал только подсчитал…
Николай пристально всматривался в обросшее щетиной лицо непонятного ему человека, пытался заглянуть в глаза. Но взгляд Глыбина неуловимо ускользал, глаза бегали с места на место, будто он хотел спрятаться здесь, в незнакомом лесу, и старался быстро и безошибочно найти укрытие. Потом Глыбин и вовсе спрятал лицо, прикуривая от костра. Прикурив, поднял с пенька телогрейку и кинул на плечи.
– Скажи мне, Глыбин, что ты за человек? – вдруг спросил Николай, глядя ему в спину. Не ожидая ответа, скинул бревно, поправил ногой и присел, отвалившись спиной к бревенчатой выкладке.
Но Глыбин принял вопрос.
– Я? – спросил он, окутавшись густым махорочным дымом. – Я?.. Да просто серый мужик. И притом подпоясанный ломом не один раз, не видно, что ли?
Николай подался чуть в сторону, указал Глыбину место рядом. Недоверчиво покачал головой:
– Ты же знаешь, я человек новый у вас, и эти твои загадки мне трудно решать. Хочу, чтобы ты все сам мне растолковал!
Степан кашлянул и долго молча смотрел на носки валенок. Силился что-то сказать и не находил нужных слов. Николай понятливо вздохнул:
– Дело в том, Глыбин, что каждый чего-то добивается в жизни, потому что ему не заказано добиваться-то! Понимаешь? А ты? Чего ты хочешь?
Степану припомнилась давняя исповедь Останина: «Люди всем табором, а ты один. У них и горе и радость – все вместе, на всех поровну, а ты один, как горелый пень, и всегда у тебя плохо…»
– Ты как норовистый конь! – продолжал Николай свое. – То везешь за семерых, то пятишься задом, да еще норовишь копытом взбрыкнуть. Выходит, и работа твоя насмарку? Работа-то, выходит, слепая, несознательная, тоже вроде как «для баловства либо для самообману»? Про жизнь не думаешь, Глыбин! Про свое место в ней!
Степан заговорил нерешительно, хрипловато, с оглядкой, будто ступил на шаткий, скрипучий мосток:
– Что ж… жизнь! Вы гляньте-ка на мою фотографию, как она, эта развеселая жизнь, мне копытом наступила. И нынче уж я не знаю, как его, место, искать-то. Оно не каждому небось дается. У иного как пойдет все с самого начала через выхлопную трубу, так и валит через голову, пока дуба не дашь…
Николай слушал Глыбина с любопытством и сочувствием.
– Вы человек молодой, откуда вам понять… – тихо продолжал Глыбин, впервые за многие года открывая душу, взвешивая каждое слово. – Лет тринадцати остался я без батьки-матки и пошел на свой харч, в подмастерья… Был не то чтоб очень уж понятлив, но делал все без лени, как следует. А рядом со мной еще двое таких же лупоглазых было. И вот начали нас зачем-то колотить, как сидоровых коз. Теперь-то я почти докопался, что люди просто звереют от жизни, ну и срывают злобу на ком попадет. А тогда-то я понимал так, что за работу, мол, для понятливости. Бывало, утром, часа в четыре, встанешь, голова еще кругом идет, а тебя для бодрости поленом по спине – р-р-ра-аз! Врежет дяденька наставник, да еще и улыбаться велит. Чуть что не так – по голове. С тех пор контузия у меня – упрямство…
Глыбин протянул кисет и бумагу Николаю.
– Возненавидел я труд с малолетства!
Он дал прикурить и, жадно глотнув морозного воздуха, продолжал:
– Убежал, удрал на улицу! В подвалы, в котлы, туда, где вечно пляшут и поют, как говорится… А пока варился я в этой каше, много лет миновало, и Советская власть пришла, вот она! Говорят – свобода, равенство, все такое… Ну а мне-то какой прок? Опять надо ворочать на десятую зарубину. Попал к нэпману – опять на дядю, значит, пахал. Ж-жизнь, черт ее заквасил на свой вкус!
Потом первая пятилетка, в общем – пропаганда и агитация и все такое прочее… Но куда же меня агитировать? Я и в эту пору только тем и прославился, что разные клички получал. Может, помните, тогда в ходу были звания «летун», «лодырь», «прогульщик», – так это я самый и был! Один бог в трех лицах…
Николай в упор рассматривал бесстрастное лицо Глыбина, старался понять эту странную жизнь.
– Да. Но и за нас крепко взялись, думаю, что даже чересчур. А мне повезло. Попал я на одно большое строительство. На канал, одним словом. Туда, бывало, сам Киров приезжал. И скажу я вам по секрету, что канал тот сам по себе, может, никому был не нужен, а для нашего брата его придумали в самый раз, ей-богу! Там, конечно, самый закостенелый лодырь работал, потому – путевку в жизнь обещали!..
Глыбин нервно кашлянул, будто ему перехватило горло крепкой затяжкой.
– Взялся и я за ум, женился. По вербовкам стал ездить. Стройка какая-нибудь в тайге, у черта на куличках, – еду. Закрывают стройку – еду дальше, как цыган. Раза два без копейки денег приходилось командироваться, так старая профессия выручала. Нет, не воровал, но с ворьём связи не терял, помогали, значит, за прошлое уважение…
Перед войной окреп вроде бы, к работе стал привыкать, сына и дочку в школу послал с красными галстуками, осилил, одним словом, норовистую жизнь…
Глыбин вдруг замолчал.
Николай, сидевший с полузакрытыми глазами, очнулся, обернул к нему тревожный, ждущий взгляд. Лицо Глыбина комкала нервная судорога. Ноздри обозначились резче, дрожали обветренные, потрескавшиеся губы.
– И вот… всему крах! Как не было ничего!
Надорванный, безнадежный вскрик подтолкнул Николая.
– Что случилось?
– Крах! Опять я один как перст! – Степан ссутулился, прикрыл ладонью глаза. – Эвакуировался с семьей из Белоруссии, с торфоразработок. Пошел компостировать билет…
Помолчал, переводя дыхание, и докончил:
– Бомба в вагон – и… ничего нет! Закомпостировал! Билет-то!
У Глыбина заклокотало в горле, скатились две мутные, горячие капли. Николай молчал. Дрожащими пальцами начал свертывать новую цигарку.
Вокруг теснились молодые, почерневшие от зимней стужи елочки. Над головой пронесся белый комок – полярная куропатка. Нырнула в бурую гущу хвои. Шорох птицы словно разбудил Степана. Он откашлялся, с горечью заговорил:
– Такие-то дела, начальник. Я, может, с жизнью насовсем в расчете. А вы меня – на соцсоревнование… а?
Николай насторожился и смешался. Очень все это было неверно и серьезно.
– А все-таки дал же вот двести восемьдесят… – неуверенно сказал он, кивнув назад, на штабель. – Небось скажете, что карикатура подействовала? Или что с покойником Назаром рядом поставили тогда? – неприязненно усмехнулся Глыбин.
– Да ведь никто не знал, что у тебя на душе такое…
– Душа – она простор любит. Не докучай, когда ей тошно! А двести восемьдесят – что ж… Это само собой так вышло. Вижу, человеки крутятся от души, а дело у них не выходит, не везет, одним словом. Назар-то железный ведь был, а свернулся, как береста в огне. Потом этот бедняга хлопнулся… с вышки-то! Не везет вам тоже, как мне тогда, в юности… Между прочим, харчи улучшились здорово, люди спасибо говорят, Николай Алексеич. Спецовку опять же всем дали. Мне и то без отказа. Или вот Илюха Опарин! Он ведь тоже немалый начальник, если правильно это дело понимать. А как он бревно у Овчаренко тот раз подхватил! Такое сразу кой-чего в голову откладывает на верхнюю полку…
Николай вспомнил недавний случай. Перед концом работы около нового дома плотники брали на леса тяжелое бревно. Комель подымали двое, но взялись недружно, лениво. К ним с руганью подскочил Алешка Овчаренко, растолкал и, крякнув, взял толстый конец в одиночку. Потом шагнул раза два, и всем стало ясно, что не выдержит – тяжесть неимоверная. И бросить нельзя: под другим концом тоже люди – убьешь. Стоит парень, рот раскрыл, как рыба на берегу, шагнуть не может, напружинился, как струна, – вот-вот лопнет! Все рты разинули, не двигаются…
Илья Опарин в одной гимнастерке выскочил из конторы, встал под комель. Потом всей бригадой подавали бревно наверх.
Алешка ничего не сказал тогда, только очень запомнился Илье его пристальный, тягучий взгляд – из души в душу.
– Чего же тут особенного? Умелый человек Илья, парторг… – сказал Николай.
– Человек он, вот что я говорю! – подтвердил Степан.
– Большевик в любом деле с комля становится, с головы. Где тяжелее. – Николай поднялся с бревна, натянул перчатки. – Тяжело все это, тяжелое время у нас… – задумчиво сказал он. – Однако жить-то нам еще не один год, жить нужно, Степан Данилович. Я не успокаиваю, слова тут не помогут. А все же не падай навзничь, подымать тебя больно тяжело, ты не Алешка Овчаренко, не девчонка из тороповской бригады.
Они вышли из вырубки. Делянка давно опустела.
– Пойдем теперь со мной на разнарядку, Степан Данилыч. Припозднились здорово…
Глыбин остановился, тряхнул плечами, поправляя сползшую телогрейку. Звякнул лезвием топора о пилу:
– Куда-а?
– На разнарядку, – очень спокойно повторил Николай, не сбавляя шага.
– Я там вроде бы ничего не потерял, товарищ начальник.
– Там видно будет… У нас, понимаешь, какая нужда. Для бурения нужна хорошая, жирная глина. Называется она тампонажной. Без нее бурить нельзя, а добывать по мерзлоте очень трудно. Нужно упорство и аммонал. И я решил – по тебе это дело. Подбери бригаду, человек десять. Разрешаю на выбор. Открывай карьер и давай-ка мне глину. Будет нефть – будет и твой труд на первом месте. Обеспечишь?
Глыбин ничего не отвечал, но и не спешил возражать.
– Когда развернется бурение, у нас будет целое хозяйство по добыче тампонажной глины. Научишься палить аммонал – получишь ценную квалификацию, – убеждал его Николай, – вместо той самой, что семеро навалят… Согласен?
* * *
Недалеко от конторы встретили старуху с узлом. Несмотря на густые сумерки, Николай узнал Каневу-вдову.
– Куда направляешься, Акимовна?
Старуха с усилием подняла из-под узла голову.
– В барак, куда ж еще. Семен Захарыч приказал перебираться от него. Неспособно и правда в этой квартире мне оставаться…
Николай оторопел:
– Постой, погоди! Иди назад! Вовсе совесть потерял человек! Иди домой, говорю, и не слушай его.
Старуха недоверчиво еще топталась на месте, пытаясь вытереть взмокший лоб о ватник, – кто знает, слезы или пот выедали ей глаза.
– Иди, иди, Акимовна, говорю. Шумихин ко мне в контору переселится нынче же!
В конторе Шумихин волком глянул на Глыбина, сунулся к Николаю с бумажкой:
– Врачиха двух верхолазов отстранила от работы, что делать? Я бы ее самое к чертям выслал из поселка! Пускай в городе культурных дамочек пользует, а тут нечего дезорганизовывать!
Николай положил справку под стекло, не обратив на нее особого внимания.
– Ты, Семен Захарыч, лучше объясни: как это ты старуху Каневу из дома выселил? Чем думал?
Шумихин не на шутку удивился:
– Что ж, по-вашему, я и дальше с ней вдвоем должен проживать? Потерпел, сколько возможно, целую траурную неделю, – и хватит. Квартиру-то Назару давали, а не ей…
Бешенство перехватило Николаю горло.
– Ну, вот что. А если тебя оттуда выселить, чтоб ты не смущал по ночам вдовицу, тогда как? – кое-как справившись с собой, жестко, без тени улыбки, спросил Николай. – Выгнать тебя самого, ежели кто-то из вас лишним оказался!
– Как так? Я десятник все же!
Николай махнул в запальчивости рукой.
– Эх ты, Семен Заха-а-рыч!.. – И с безнадежностью сплюнул. – Одним словом, переходи сюда, ко мне, а старуху оставь в покое. Подселим к ней еще двух-трех девчат, и пусть живет на здоровье. Ведь у нее горе какое, а ты – ворошить. Подумай хорошенько!
– Не пойму, чего вы хотите, – обиделся Шумихин.
– Горбатого могила исправит – не мной сказано. Сегодня же перебирайся сюда, понял? А сейчас позови поскорее Ухова и Дусю Сомову, будем о пайке верхолазов говорить.
Пришли на разнарядку Кочергин и Федор Иванович Кравченко. Старик подтолкнул молодого бурмастера к столу:
– Говори сам.
Федя положил перед начальником замысловатый чертеж, а Кравченко пояснил:
– Кулака молодого не видали? Изобрел дроворезку на ременном приводе и молчит себе. Ждет, пока собственная буровая вступит в работу. Это как?
– Да неверно это, Федор Иванович, ей-богу! – покраснев, басил в собственное оправдание Федя. – Неверно, говорю! Вот, посоветовался на свою голову с механиком, а он за руку меня, как вора.
Уже вторую неделю молодой бурмастер действительно изобретал самодельный станок-дроворезку. Котельная у Золотова пожирала ежесуточно до шестидесяти кубометров дровяного швырка, приходилось на разделке держать целую бригаду. Циркулярной пилы в техснабе не нашлось, и Кочергин решил найти выход на месте.
– Станок приспособим, верное дело! – радостно потирал руки Федор Иванович. – У нас же двадцать колес в машинном и насосном вертятся! Склепаем раму из уголка – балансиром – и пожалуйста!
Золотов заинтересованно перехватил чертеж, вертел его в руках так и этак, заключил:
– Как будто все верно. Раму, положим, сами склепаем. А как же с дисками быть? Пилить дрова-то чем, собственно?
– Эту мелочь, думаю, нам дадут, – сказал Николай.
– Станок тоже мелочь, а ведь не нашли?
Илья Опарин, молча наблюдавший весь разговор, поддержал Золотова.
– Не дадут дисков, Николай, – сказал он. – На складе их в самом деле нет, наверное, а чтобы изыскать на предприятиях, до этого там вряд ли додумаются.
– Почему же?
– Начальник там, как говорят, человек «от» и «до».
– Старостин, кажется? Тот, который снабженцев своих пуще глаза бережет?
– Он самый! Я у него работал на Красном ручье, когда он был еще начальником участка. Повысили человека, в управление посадили, а вот пилы пустяковой достать так и не научился до сих пор.
– Ладно, посмотрим…
Николай написал требование на диски и передал сидевшему тут же экспедитору. А Кочергину сказал:
– Давай делай! Федор Иванович поможет! Сотворите такой балансир, чтобы обе буровых дровами обеспечивал! Хорошо?
Вошел Шумихин в сопровождении завхоза и новой заведующей пищеблоком.
* * *
Ох как ждал Ухов этого делового вызова!
Прошлый разговор с Горбачевым и Шумихиным поверг его в испуг, все карты были биты. Потом пришла спасительная бумага, но она еще ничего не решала, поскольку завхоз уже успел достаточно изучить своего начальника. Только общая работа! Только она могла как-то помирить с ним Горбачева! И вот Горбачев не обошелся-таки без него, вызвал на разнарядку…
Но с первых же минут, с небрежного кивка Горбачева, Костя понял, что надежды его не оправдались. С ним говорили только так, принужденно и временно, хотя он сам в этот вечер старался быть особенно предупредительным.
Речь шла об усиленном питании для верхолазов, и Горбачев больше советовался с этой девкой Сомовой и Опариным, а Ухову просто скомандовал, что и как выдавать для кухни.
Ничего не изменилось. Костя возвратился в свою хижину при складе хмурым, задумчивым. У накаленной «буржуйки» его ждали счетовод и Яшка Самара.
– Ну как? – поднялись они дружно навстречу, жадно всматриваясь в озабоченное лицо шефа.
– Сказка про белого бычка, – хмуро ответил Костя. – Надо принимать контрмеры, братья славяне. История вступает в свою трагическую фазу.
Они выпили под скудную закуску (на списание недостачи в каптерке теперь надеялись мало), потом Ухов швырнул на стол пачку пустых бланков, указал на них Сучкову:
– Ты, грамотей, будешь сейчас фиксировать тезисы. А завтра, на досуге, перепишешь все заново с изобразительной силой, чтобы пробрало государственные умы до дна! Понял?
Тезисы, которые начал излагать Ухов, являли собой незаурядную изобретательность завхоза. Чтобы свести счеты с ненавистным начальником участка, Ухов воспользовался старым способом, кстати, весьма простым, как веревка, из которой обычно делают петлю.
Ухов был лишен всякой возможности открыто противостоять Горбачеву хотя бы потому, что тот был прав и был его прямым начальником. Значит, против Горбачева следовало восстановить нечто всесильное, способное сокрушить человека сразу, наверняка.
– Значит, так, – сказал Ухов и загнул мизинец. – Пиши! «В результате преступной халатности – нарушение правил техники безопасности и падение верхолаза с вышки. Заключение врача ложное, дабы выгородить непосредственного начальника… Второе! – Ухов прижал сразу средний и безымянный пальцы. – Карьеристские устремления и вывод на работу в актированные по атмосферным условиям дни. И, как следствие, смерть лучшего бригадира-стахановца товарища Канева, сказавшаяся на моральном уровне всего коллектива… С участка начали бежать комсомольцы, передовые рабочие, как, например, член буровой бригады, молодой специалист из коренного населения Рэ Бажуков. Нас, вполне естественно, заинтересовало и политическое лицо гражданина – это подчеркнуть! – именно гражданина, поскольку товарищем мы называть его не можем при всем желании! – гражданина Горбачева. Во имя чего же и во имя кого действует этот человек, позорно укрывшийся от фронта в северном тихом углу? Оказывается, он потакает всякой отрицаловке типа Глыбина и Останина и, несмотря на факты саботажа с их стороны, не принимает никаких мер…» Указать: «Подтвердить может старший десятник-коммунист товарищ Шумихин».
Тут Костя загнул два остальных пальца и внушительно повертел перед собой тяжелым, плотно подогнанным кулаком.
Самара сглотнул голодную слюну, просипел:
– Добавить надо… Останина, опять же по неизвестным соображениям, назначил на материально ответственную должность завгужа. С фуражным складом и всей сбруей!
– Во-во! Только не «по неизвестным соображениям», а из симпатии к враждебным элементам, так и пиши! – заострил Яшкину мысль Ухов. – Ну, и последнее… Напишешь, что на днях затеял какие-то темные комбинации с колхозом и местными браконьерами, в результате чего на склад без фактур завезены овощи, а также медвежатина и полтуши лося, убитого без оснований! Написал?
Сучков поставил точку и восхищенно посмотрел на Костю.
– А здорово получается, ей-богу! Неужели после всего этого он усидит?
– Да, еще бы партийную подпись нам раздобыть… – мечтательно вздохнул Самара. – Но вряд ли. Придется либо самим подписать, либо так, анонимкой, бросить. Одно гарантирую: не усидит он по нынешним временам! Не усидит!
– Как в воду глядишь! – снисходительно усмехнулся завхоз и, пошарив рукой под кроватью, достал снова бутылку со спиртом. – Теперь давайте погладим дорожку нашей цидульке – и аминь! Мир праху его, как говорили в старое время верующие безбожники! Да поскорее управляйтесь, а то скоро у меня график в столкновение с вами придет. Колхозную Сильву жду, не задерживайте!
Уходя, Самара скорчил жалобную мину.
– Скорее бы… Ведь никакого терпения нет в лесу!
– Держись, держись, кулинар! – ободрил его завхоз. – Теперь уж не долго осталось ждать! Закон на нашей стороне!
Самара открыл тяжелую, отпотевшую дверь наружу, в глубокую, порхающую снежинками ночь, и услужливо посторонился. В комнатушку протиснулась красивая девка с испуганными, ищущими глазами.
– Можно? – смущенно осведомилась она.
– Проходи, проходи! – обрадовался Костя и властно махнул рукой Самаре: мотай поскорее, мол!
Двери захлопнулись. Зина нерешительно ступила навстречу бравому человеку в кожаной тужурке и синем щегольском галифе.
* * *
Илья Опарин сутками пропадал на трассе. Раз в неделю заходил в поселок, брал в ларьке продукты, в библиотечке – газеты и книги и, угрюмый и молчаливый, уходил снова.
Жизнь двух его бригад не менялась. Если в поселке люди давно переселились в новые, чистые дома, только по привычке именуемые бараками, то дорожники, как всегда, бедовали в дощатом шалаше, насквозь продуваемом ветром, и в передвижной палатке, что всякий раз раскидывалась в самом конце трассы.
Дорожники, приходившие в поселок, рассматривали новые дома снисходительно, с видом фронтовиков, на короткое время попавших в непривычно уютный тыл. А из всех нововведений последних месяцев хвалили только баню, устроенную в одном из старых бараков, да еще ларек, в котором стали торговать более исправно.
За это время бригады Ильи углубились в бурелом и густолесье на пятнадцать километров и поставили два капитальных моста через ручьи, опасные в вешний разлив, – проложили дорогу, словно стрелу пустили в гущу тайги.
В субботу Илья хотел прийти пораньше, но управился только к сумеркам. Николай встретил его добродушным приветствием:
– По тебе, оказывается, можно часы проверять! Опаздываешь с астрономической точностью! Садись, рассказывай.
Илья пожал Николаю руку, коротко рассказал о делах на участке. Потом, подождав, пока Николай сделает нужные отметки в графике, надел кепку.
– Я пошел. А то в темноте по лежневке все ноги обломаешь. Разнарядку знаю. Прошу на понедельник выделить четыре лошади.
– Четыре дать не могу: везде тягла не хватает. Обойдешься как-нибудь двумя.
Опарин недовольно вздохнул:
– Я вижу, не успел на полтора десятка километров отойти – уже в дальние родственники попал?! Чего ж тогда от комбината ждать: ведь мы от них раз в десять дальше. Что Старостин-то отписал?
– «Нету дисков, работайте вручную…»
– Я же говорил…
– И еще раз напомнил насчет Ухова: не трогать! Прямо материнская забота, – недоумевал Николай.
– Подождем, что из политотдела сообщат, – сказал Илья и вернулся к прежнему разговору: – Так что, даешь четыре лошади? Или ответишь, как начальник ОРСа?
– А ты на меня по партийной линии повлияй! Не знаешь, что ли, как в таких случаях надо делать! – засмеялся Николай. – Ну, иди. Вижу, что спешишь. Катя в шумихинской хате. Коллекторы на буровых, и мы ей этот скворечник под библиотеку отдали.
Еще не совсем стемнело, а у нее уже горела лампа. Катя сидела за столом, склонившись над книгой. На приветствие Ильи она не обернулась: то ли увлеклась книгой, то ли совсем по-свойски, молча, приглашала посидеть, подождать. У Ильи в запасе была целая ночь, он не возражал. Старательно вытер ноги и присел рядом.
Только тут Катя отложила книгу, повернулась к нему. Лицо ее попало в тень, зато волосы, пронизанные желтым светом лампы, засияли сквозным золотом, а раковина уха налилась ярко-красным теплом.
Илья силился что-то сказать и не мог – так лишни и неуклюжи были сейчас любые слова, так близка и недосягаема была в эти мгновения Катя! Схватил бы и унес в палатку к себе маленькую, дорогую эту девушку… Но Катя с какой-то недреманной предусмотрительностью всякий раз сбивала его решимость, охлаждала чрезмерно деловым разговором.
По-видимому, и сейчас Катя отлично чувствовала, что переживал Илья. Но это не мешало ей спокойно разглаживать ладошкой разворот страниц, небрежно расспрашивать о том о сем, лишь бы не дать ему заговорить о самом главном.
– Ну как там твои дорожники? – спрашивала Катя.
– Живы-здоровы! – досадливо отмахивался Илья.
– А я хочу вот заглянуть к вам в палатку, беседу с молодежью провести, – сказала она.
«Приходи! Приходи, ждать буду!» – хотел было закричать Илья, но тут же вспомнил, что вся дорога занесена недавней пургой, и пожалел Катю.
– Подожди, пока дорога установится, все же порядочное расстояние, – заботливо сказал он.
Катя возмущенно хлопнула ладонью по столу.
– Опять! Да что вы, сговорились, что ли? Начальник – тот ночей не спит, все легкую работу моей бригаде ищет, а ты тоже! Я с ним за Сомову Дуську полдня ругалась. Назначили ее завстоловой, а девка у меня знатный лесоруб! Спрятала свой значок и мешает кашу.
– Каша-то гуще стала?
– Честь и хвала Дуське! Думаешь, я не знаю, откуда что берется?
Илья испугался. Начнет еще с доверчивостью и без умолку говорить о Николае… И захочется Илье сказать напрямик: «Эх, девка, ведь не любит он тебя, зачем же меня-то мучаешь?!»
– В деревню не думаешь съездить перед Маем? – подавив тоску, неожиданно спросил Илья. – Я хочу у Николая лошадь попросить, дело есть. Оленину разрешили в сельпо оформить. Поедем? А то, я вижу, надоело уже тебе на одном месте?
И почему это люди всякий раз несут в таких случаях какую-то чепуху, вместо того чтобы прямо сказать все?
– Куда же ехать? – возразила Катя. – Первомайский декадник надо готовить, а там и скважину испытывать время!
Какая там скважина! И о декаднике заговорила на добрый месяц раньше! Не хочет ехать – и все!
– Плохой ты работник, выходит, – сказал Илья. – Боишься от работы на минуту оторваться: как бы не расстроилось дело! А надо его так поставить, чтобы его на месяц можно было бросить, а оно бы вертелось, как добрые часы. Ну ладно. Газеты есть? Нету? Подбери что-нибудь почитать…
Он с самого начала мог сказать, что вечер пройдет именно так, и все же его тянуло сюда, нравилось сидеть у теплой лампы вдвоем с Катей, переживать волнующую радость, мучиться. И когда кто-нибудь мешал, Илье было так же досадно, будто ему расстроили условленное свидание.
На этот раз в библиотеке появился вовсе неожиданный гость, и, едва взглянув на него, Илья позабыл о своих обидах: Федор Иванович Кравченко был сильно расстроен. Он попросил Катю зайти к его дочери.
Катя стала торопливо одеваться. Илья надел шапку и отошел к порожку.
– Что с нею? – тревожно спросила Катя.
– Письмо… – отвечал Федор Иванович. – Уж вы побудьте с нею, Катя, больше не на кого опереться ей. Ревет с полудня, и я не знаю, что делать…
Старик суетился, безвольно разводил руками.
Илья вздохнул и толкнул дверь наружу. За порогом остановился закурить. Выбив «катюшей» искру, раскурил цигарку и долго смотрел во тьму, вслед Федору Ивановичу и Кате, чутко ловил слухом сдвоенные шаги – редкий, тяжелый поскрип валенок старика и торопливый и тревожный скок Катиных каблуков.
Потом шаги стихли. Илья остался один.
«Ну что, Опарин? Долго ты будешь терпеть всю эту музыку?» – спросил он с ожесточением и снова вздохнул. Большой, сильный человек, он в самом деле не знал, что ему делать с Катей, со своей незадавшейся любовью.
13. ДВА ПИСЬМА
Человек живет будущим. По жизнелюбивой природе своей он вверяет себя счастливой мечте с самой ранней юности и склонен питать надежды всегда, даже во времена относительного благополучия. Но случаются годы, когда надежды на будущее остаются почти единственной опорой людей.
Как-то в первое время по приезде на Пожму, коротая длинный вечер вдвоем и не помышляя о близкой ссоре из-за актированных дней, Аня Кравченко говорила Николаю Горбачеву:
– Я часто думаю теперь: кончится война, придут все домой. У нас здесь целый город будет – площадь и белый Дворец культуры. Приедет одна из фронтовых моих коллег к вам и… один офицер. Его Павлом звать. Высокий такой, сильный и умница! И тогда мы вчетвером сядем у открытого окна, – нет, не в бараке, а в хорошей квартире, – и будем говорить… Обо всем. О том, что пережили за все эти годы в разлуке! А над нами звезды будут сиять, северные, огромные! Правда, так будет?..
Она верила в то, что все именно так будет, и он не мог не поддержать ее веры. Он задумчиво кивнул в ответ: «Да, мы так много пережили в свои двадцать пять лет, так черствеем внешне и так нежнеем сердцем, что счастье по праву должно потом принадлежать нам».
Она очень верила, хотя последнее письмо от Павла получила еще в конце осени. Часть, в которой он находился, отступала, но главное-то – письмо писал здоровый человек, силой его была полна каждая строка. Теперь Аню тревожило его молчание. Она стала нетерпеливой, с надеждой выбегала встречать почтальона, демобилизованного инвалида с медалью и золотой ленточкой за увечье, и возвращалась в комнату с пустыми руками.
Почтальон и на этот раз хмуро откозырял ей и хлопнул жиденькой калиткой, сколоченной недавно Федором Ивановичем из штакетника. Хлопнул сильно, с надрывом.
Аня из окна проводила его взглядом, долгим и задумчивым. И тут снова хлопнула калитка – тихо, вкрадчиво, неуверенно. Аня метнулась к окну и отшатнулась, словно ее толкнули в грудь.
По узкой тропке, протоптанной меж высоких, пожухлых в оттепель сугробов, к крыльцу приближался человек в затрепанной, обвисшей шинели, на двух костылях. Худое, небритое лицо опущено на грудь, голова будто ушла в плечи. Человек, как видно, еще не успел привыкнуть к костылям…
Аня сдавленно вскрикнула.
В коридоре сухо застучали костыли, – она вся сжалась, словно каждый шаг за дверью, каждый упор окованного железом костыля приходился ей в самую душу. Ближе, ближе к двери…
Человек замешкался, – она будто видела его там, за дверью, – совсем не легко ему было освободить занятую на костыле руку, постучать в незнакомую дверь.
Дверь открывалась медленно, страшно. Аня бросилась навстречу и у самого порога сомкнула похолодевшие руки.
Это был не он. Но почему же не он? Ведь она уже пережила все: пусть будет он! Она готова, она любит, это ее судьба. Пусть такой – раненый, искалеченный, родной – Павел войдет в дом!
Чужой, исхудавший до последней возможности, обросший смолисто-черными волосами человек с петлицами лейтенанта, на деревянной ноге и с костылями под мышкой, стоял на пороге и смотрел на Аню. Мимолетная усмешка покривила рот. Он вытер сухие губы рукавом шинели, по-солдатски, и будто стер эту ненужную усталую усмешку.
– Садитесь, пожалуйста, – с трудом справилась с собой Аня. – Садитесь. Вы устали? – Слова были нелепые, ненужные.
Офицер не спеша поднял голову, снова облизал сухие губы.
– Вы Анна Федоровна Кравченко?
Аня молча прижала к груди сцепленные руки.
– Вам письмо от лейтенанта Венкова, друга вашего мужа…
– А он, Павел, он жив? Жив?!
Офицер подал письмо и, не отвечая, присел у двери на стул, выставив прямую деревяшку.
Обыкновенный «гражданский» конверт с полным обратным адресом (не полевая почта), с маркой в шестьдесят копеек, заказное. Видно, собирался отправлять это письмо по почте, да вот неожиданный попутчик…
