Текст книги "AMOR"

Автор книги: Анастасия Цветаева

– Прочтите, – сказала, проходя, Ника, – мнеони нравятся!

Был час перерыва, они были одни. Стихи назывались «Смех».

 
Когда вы смеетесь – вся жизнь наполняется светом,
И мне невозможно понять, как другие не видят его.
И как не смолкают беседы и споры при этом
Пленительном слуху явленьи: как Диккенсово торжество
В последней главе: так легко раздвигаются стены,
В глубокой, пурпурной заре розовеют залив и Стамбул, —
То Флавиев цирк! Это солнцем пылает арена,
То Рим рукоплещет любимцу! То криков приветствия гул!
 

– И размер – и образы – все очень, как Горький говорил, «спето», – сказал Мориц, возвращая листок, – только, мне кажется, к Риму – Титу – цирку Флавия совсем ни к чему – Стамбул!

– Вы, может быть, правы, – ответила Ника, – даже наверное, – но почему мне спервапривиделся Константинополь, не знаю. Но думаю, может быть, и не зря: подсознание искало каких‑то корней,ваших, и…

– Но, простите, хоть турковнет в моей родословной, – не совсем рассмеялся Мориц, – кажется, хватит французов, цыган и поляков…

"А румын – почему не назвал, – подумала и смолчала Ника. – Но французовназвал первыми – знаменательно! Все, что чуждомне в нем, – именно от французов – эти поверх ностность, блеск. (И – холод?)".

В этот день Матвей принес обед немного раньше начала обеденного перерыва. Он поставил ведро с супом на стол жилой комнаты – и вышел. Тотчас же из рабочей в жилую комнату вышел, прикрыв за собой дверь, старик, зашедший в бюро по делу. Никто не обратил на это внимания. Щелкали счеты, тонким металлическим звуком чеканил воздух "Феликс". Это был самый старый в лагере инженер, о котором – верно или нет, кто же скажет? – говорили, что он на воле был крупным строителем. Оттого ли, живя заёмным светом прошлого, или таким был его нрав, он держался несколько отдаленно от всех, даже от Морица.

Всех ближе к жилой комнате сидел за своим чертежным столом Виктор. Бросив взгляд в сторону общего жилья, он обомлел: в щель недоприкрытой двери Виктор увидел поразившее его зрелище; спиной к рабочей комнате, наклонясь над суповым ведром, старик держал в руке мясную кость и обгладывал с нее мясо и жир; он спешил, с усов его – Виктор увидел это в профиль – падал в ведро суп, которым он, жуя мясо, обливался.

Первым движением Виктора было – вскочить! Но стыд за старика, гадливость, жалость – удержали его.

"Он – здоровый. Ничего с нами не будет… – сказал он себе. – И не надо никому отравлять обед".

Но он намеренно двинул по полу табуретку – старик рванулся от стола, вынимал из кармана носовой платок, кашлял, все сразу.

Евгений Евгеньевич возглашал "окончание вахты" (эта игра как нельзя больше шла его облику).

За пределами проектно–сметной группы, находившейся на особом положении, остальным заключённым было голодно. От недоедания многих покачивало – как на волнах.

Старик, застигнутый над ведром супа. Разве он был – единственным?..

Однажды, идя по зоне, к помпокавээру, часто обращавшемуся к ней, чтобы она написала (вместо него) заявление какому‑нибудь работяге или малограмотному письмо домой, Ника увидала у кухонной помойки немецкого барона(так его звали, но немец он был несомненно), рывшегося в полумерзлых кухонных остатках. Она остановилась вдали, чтобы не привлечь внимания – герой выкапывал длинные витки картофельных очисток, счищая с них грязь; затем сложил их в свою кружку (высокую узкую консервную банку, снабженную ручкой из проволоки), – и пошел в барак: должно быть, вымыть их водой из питьевого бачка – и, конечно, сварить – на печке…

Потребовав исправлений в немыслимо краткий срок, Мориц отходит от стола Виктора, идёт к Евгению Евгеньевичу. Сегодня ему обещали прислать ещё одного работника, а пока, – он даёт Евгению Евгеньевичу работу, которую надо кончить к четырем – в четыре тридцать за ней придет представитель.

– Это невозможно! – отвечает тот.

– Но это нужно– кричит Мориц. Он вскипает, начинает горячиться, доказывает, что ходработ можно в этом случае перестроить, что он самтакую работу делал! Спокойно, с достоинством отвечает Евгений Евгеньевич, что подобная перестановка – нецелесообразна. Стоя сейчас с разлетевшимся к его столу Морицем, он выше его на полголовы. (Сейчаспрелесть фигуры жокея – не помогает…)

– Простите меня, – говорит Евгений Евгеньевич вежливовластно, – я никак не возьму в толк…

– Господи, да неужели же непонятно? – раздражается Мориц. Он хватает из рук Евгения Евгеньевича синьку. Он уже не насмехается, как над Виктором, он сердится и слабеет. Нике мучительно смотреть на него: он похож сейчас на растерявшегося петуха. (Ослабей он ещёчуть–чуть – и она полюбит его – за слабость, на неудачу… Тою материнскойнежностью, которая пуще – любви!) Но он не хочет слабеть, он упирается, оттягивает позицию – там, где она, видимо, уже сдана.

– Без "Господи", пожалуйста! – нагло–вежливо, очень спокойно, замечает Евгений Евгеньевич.

Отвращаясь от поведения Евгения Евгеньевича, Ника думает о Морице: неужели же эта грубость его – то, о чем ей говорил такими высокими словами – о маскегрубости, надеваемой на себя, чтобы скрыть мягкосердие? Не–ет… О нет! Тут что‑то не то! Душевное ухо Ники слышиттут душевную фальшь. В большой душе Морица живёт ещё маленькая душа…

В этот миг Мориц оборачивается к ней:

– Ну, а вы, сударыня, что делаете сегодня?

В его тоне неслышно для других пролетает мотылек шутливости, и в его быстром взгляде, вбирающем в себя – все её сомнения, её боль, её осуждение, он рушит, как колпаком на ветру свечу – весь протест. Вся её сталь рассыпается брызгами ртути, речным песком… Она перед ним шелкова и тиха, – но посмотреть – не посмела.

Мориц хмурит лоб:

– Ах да, позвольте! У вас же там нелепица была какая-то… давайте‑ка мне ведомость земляных работ! А то лучше‑ка вот что, – оборачивается он к вошедшему прорабу, – пока я тут с ней разберусь ("с ней!" режет слух Ники – у такого воспитанного человека…), зайди в новые бараки, сукины дети маляры белят одной известью безклея, без мыла – стены нельзя будет тронуть,вся одежда прахом пойдет!

Он говорит, а пальцы перебирают бумаги, выдёргивают нужную ведомость земработ. Прораб выходит.

– Вот это, —говорит Мориц, – можете вымне объяснить это, миледи? Как это вас угораздило опять вкатить сюда коне–дни?

Взрыв всеобщего смеха. Она краснеет "как рак". Мориц смотрит ей в глаза бесстрастно и беспощадно; рассматривает, с усмешкой, её стыд. (Этот человек т а к не щадит другого? О, будь она проклята, ложь!)

– А тут вы опять наврали! – ведя свое грассирующее "р". – И с аппетитом, как пирожное – по Евтушевскому! А если хотите, то и по Малинину и Буренину: 9,20, помноженное на 44 д. сп., было все ж таки 404,80, – а у вас какая цифра стоит? Можете выобъяснить мне это?

Его низменные, дешёвого торжества интонации ползли по рукам, плечам, захватывали дыхание. А её глаза, к величайшему её ужасу, наполнились слезами – до самых краёв. Страх не того, что он эти слезы увидит, а что они сейчас упадут на цифры,страх позора ( егопозора!), что он за это закричитна нее (не за слезы – кабы ещё за них! за цифры!)…Она отвертывается заводным движением; судорога тошнотворного страдания, их обоюдного безобразия друг перед другом, сознание непоправимости происходящего… Вдруг присев на корточки, точно она уронила что‑то, быстрым, ловким, грубым движением, движением детства, она успевает вытереть кулаком оба глаза.

– Что вы там делаете? – раздраженно крикнул Мориц. – Я же вам объясняю]..

Она встала, точно её подняла пружина. Ей казалось, что она на десять лет старше.

– Я вас слушаю! – как через телефонную даль, сказала она учтиво. Что‑то лирическое, крылатое отрывало её от него, от комнаты и от горы – освобождение! Она снова была собой. Она не заметила, как Мориц кинул на стол бумаги:

– Все надо сделать заново! Пришлите мне!

Мориц вышел и кинул дверь. Но он тотчас вернулся. Он сказал повелительно:

– Где ваши черновые подсчеты? Следы! Следы… – взял в руки её работу. – Ведь если вы все сначаланачнете – вы не кончите через шестидневку! Нет, нет, вот эточто такое? Что?!

– Икс… – сказала, подернувшись корочкой льда, Ника.

– Что–о?.. Икс?! – повторил Мориц почти шепотом, до дна изумившись, – и он даже взглянул на Нику с интересом. —Позвольте, почему – икс?

Но при взгляде на Нику его вопрос потерял остроту. Все в этой только что бывшей четкости стало – как когда дохнешь на стекло. Чего‑то в этом её взгляде – не на него, а мимо – не мог перенести он никак. Потому что взгляд её должен был быть гордым. А он был жалким. Но тонНики был – нагл.

– Икс – это значит "неизвестное". По Евтушевскому! Этот неизвестный итог я должна была перемножить…

– Хорошо, – эпически сказал Мориц, собрав все свое деловое терпение, – но как у вас получилосьэто неизвестное? Ведь вы же должны были складывать… (он уже горячился) – икс тут не могполучиться!..

– Икс может получиться от всего! – дерзко, многозначительно сказала Ника и постаралась взглянуть на Морица.

– Тольконе от сложения!

Его голос был так горяч – даже холоден. Какой он худой… вдруг рухнуло в ней, увлекая за собой какие‑то темные горы, и за ними остался рассвет: так явно в его лице шли, стекаясь и растекаясь, струи: грубости – нежности, что как молнией в дерево разя насмерть все её горе – деды.Те имена, которых она не успела спросить у их внука, героя её будущей – поэмы? Его ответ на ребус? Господи, чем же он виноват? Это маленькое, хрупкое… только с виду крепкое тело, худое, больное, только дирижируемое мужественностью и волей, – ристалище тех двух начал, данных ему, как Земля – Атланту… Его надо было жалетьза все это, защищать, а она… Он уже открыл дверь – уходить. Так и не кончив совета, приказа – какей делать работу!

– Мориц, – сказала она, очень спеша, очень страшась, что он уйдет, недослушав, – как звали тех двух стариков, о которых вы мне… – Но он понял раньше, чем она договорила – и то, о чем она, и то, почему она при всех не сказала "ваших дедов", а какие‑то вообще "старики", и то, что эти самые старики, он, его жизнь ей много важней этих иксов…

– Феликс, Ион!

Его уже не было. Кто из них кто – он бросил ей догадаться. Покорность, с которой он подчинился – в рабочий час! – её вопросу о дедах, была поразительна, как все в нем. Но эта маленькая свобода не пояснить и уйти, маленькая свобода движений, и злая и по–своему нежная, он её позволил себе. "Можете и догадаться!" Ион – был Черный, румын, – решила Ника. Феликс – белый! Поляк. Пусть будет так!

Пока Морица нет, она допишет стихи. Он может сейчас войти! Дверь хлопнула – Мориц! Но он остановился возле Виктора. Ника спешила докончить стихи. Строки ложились сами, победно и безразлично – ко всему,что потом!

Десять часов работы – позади. Радость, что нет срочной.

Снова был вечер. Все ушли. Снова вдвоём и дымок "Жакоба" (церемонно спрошено разрешение дамы) – и он продолжает прерванный, давно уж, рассказ.

– Тогда я отвлекся. Я не договорил про бронзу. Дед мой "понимал толк в изящном". Он любил хорошо одеться (по-своему, неумело). Ценил, очень смешно, искусство. Любил драгоценности, лошадей, собирал часы – и в то же время был трезвым человеком. В нем не было ещё и тени того декаданса, который потом так расцвел в моем отце.

– А – в вас?

– А во мне – во мне он мог бы достичь тогда и – маразма… – уютно ответил рассказчик, – если бы не произошли события, изменившие жизнь.

Несмотря на серьезность последних слов, он договорил их сразу тем полушутливым уклоняющимся тоном, который он при разговоре с Никой усвоил себе. И веретено рассказа завертелось далее:

– К бабушкиной жизни дед относился критически – во–первых, потому что он ничего не понимал в ней; а во–вторых, потому что это компрометировало. Но тот факт, что она была его жена, делал её в глазах деда – персоной, значительной и достойной всяческого уважения. Свое неудовольствие он выражал ей редко, лишь в минуты крайней раздраженности, а кое в чем он даже шел ей навстречу: моя бабушка не уделяла никакого внимания туалетам, и раз навсегда и молча установилось, что эту часть забот дед берет на себя. Это была тема бесед, часто очень весёлых у взрослых, и я тоже старался казаться понимающим и пробовал робкие критические замечания. Бабушкины туалеты! Казалось, что все эти вещи были сшиты сто лет назад в огромном количестве; сделанные ещё в дни бабушкиной юности и – властью деда, они, может быть, и тогда были уже курьезными: кофейные шелка, отливающие, как перламутр, темными цветами; каскады кружев такой густоты, что уловить рисунок или даже идеи орнамента было нельзя. По темно–синему фону разводы павлиньих перьев… но всего перечислить нельзя. И вот эти свои платья бабушка носила по заказу, то есть дед заказывал, какое надевать, и она надевала. А затем уже традиция установилась: в первый день Пасхи – такое‑то, во второй – вот это, в Рождество – непременно с павлинами – и жизнь протекала мирно. Из этой схемы выпадали – шляпы: дедушка покупал их почему‑то очень часто. И для бабушки была проблема – ч т о с ними делать; одна, например, в виде огорода или свадебного торта; другая – капуста и розы; или наседка с цыплятами, или обросшее мехом нечто, откуда росли причудливые эспри. Или – жатва: сноп с васильками. Все это жило в маленьких и гигантских картонках, которые угрожающе росли. Бабушка всегда одинаково вежливо встречала новую шляпу, говорила: "Очень хорошо, очень прекрасно, друг мой", чем доставляла деду наслаждение. Когда я ещё маленький поехал с ней на курорт – против её воли, – она наконец согласилась ехать лечиться, – собралась целая толпа смотреть на нее, потому что бабушка надела одну из дедушкиных шляп, причем почему‑то на затылок. Ей так, вероятно, казалось торжественней. Но вид у нее получился странный.

– А какая у деда была наружность? – спросила, сияя, как дед от жениных шляп, Ника.

– Дед? Коренастый, среднего роста, элегантный. Бакенбарды. С проседью. Лысый.

– А в бабушку он влюбился – за красоту?

– По–моему, он не влюбился. Как‑то по рассеянности, скорее… – сказал, гладя прыгнувшего к нему кота, тоже рассеянно, рассказчик. – Да, так про бронзу. Это была коллекция столь же бездарная, сколь заботливая; натуралистические собаки, лошади, негритята, предлагающие обезьяне ананас, – знаете этот стиль? Или – такса в пенсне. И благодаря столь дурно организованному его вкусу, в его коллекцию не попала ни одна приличная бронза. Но среди этих сюжетов была статуэтка – танцовщица, возбуждавшая негодование и омерзение моей благочестивой бабушки: это была негритянка в голубой юбочке, стоявшая на одной ножке, приподняв другую в некоем пируэте; мастер, делавший её, предусмотрел следующую фривольную подробность: она обладала способностью поднимать эту ножку, и притом чрезвычайно высоко, обнаруживая голубое трико. И вот дед, имевший склонность дразнить бабушку, садился за письменный стол, ставил перед собой эту фривольную негритянку и концом карандаша приподнимал и опускал её ножку. Бабушка разгневанно ходила по комнате и крестилась. Оставшись одна с сим механизмом, она старалась – и притом немного гадливо – убрать с глаз этот срам; она ставила виновницу греха в дальний угол и закладывала её хламом, ключами, кусками от мраморных каминов, которые откалывались на углах и никогда не приделывались, но тщательно хранились; ручками от пакетов, выгнутыми, как скрипичный ключ, проволочками, запутавшимися в ворохах верёвочек. И оттуда статуэтку неизменно извлекал дед.

– И был ещё один способ мучить бабушку, – сказал Евгений Евгеньевич, ему уже хотелось чертить, углубиться в подробности изобретения, но было жалко оставить чем‑то жалобную сегодня Нику, – дед купил соловья…

В эту минуту его прервали. И Нике пришлось вынырнуть из рассказа в жизнь.

После целого дня за арифмометром, не разгибаясь по десять часов, – хоть и любя этот труд, но устав от напряженного взглядывания, – даже облегчением казалось порой, войдя в многолюдный барак, присматриваться к женской жизни, к другому типу усталости.

Несколько женщин, молодых, сидели возле деревенской старухи. Их, видимо, забавляли её рассказы.

– Мать, – спросила одна из них, – а ты‑то за чтосидишь?

– За бабу! – отвечала старуха бойко. – Донесла на меня, наврала!

– За что ж она тебя? А может, тысама ей?..

Кружок сомкнулся теснее.

– У нас в деревне не было её, видно – в селе… – оживляясь негодованием, охотно отвечала старуха. – Больно имя мудреное… Ну, уж как выйду на волю – где–нигде, а найду её, суку! Все волосья ей из подлой башки повыдергаю, – на невинную наклепала, подлюга… Ты, говорит, не отпирайся, вседно десять годов тебе за нее положено…

– Да вы где с ней сошлись? Чего она про тебя набрехала?!

– Да я видом её не видывала, слыхом не слыхивала, да и имени её отродясь не слыхала…

Любопытство разгоралось. Подсела и Ника.

– Имя‑то больно мудреное у подлюги… не запомнила…

Молодежь подсказывала имена…

Старухина голова не соглашалась.

– Мать! – крикнул кто‑то. – А может, тебе её назвали – контрреволюция?

– Во, во! Она самая! Проклятущая! Она самая! – обрадовалась старуха. Мне бы только выйти на волю, под землёй её – отыщу, все волосья ей….

Хохот грянул хором, заглушая мечты старухи.

– Перлы жизни… – шептала Ника, уходя.

В этот день Мориц обещал привести из Управления старика – инженера, всю жизнь проработавшего по эксплуатации железных дорог, помнящего все конструкции паровозов за последние пятьдесят лет, крайне заинтересовавшегося доверительным рассказом Морица о необычайном новшестве, предлагаемом его работником не только, впрочем, железнодорожному, но и множеству видов транспорта. До этого Мориц подробно разузнал характеристику старого инженера, потому что дело было более чем серьезное, и Евгений Евгеньевич только тогда согласился на его консультацию, когда Мориц уверил его, что нет ни малейшего риска посвятить старика в это дело, никто, кроме них троих, не узнает о содержании чертежей – пока оно не будет передано в БРИЗ [11]11
  Бюро рабочих изобретений.


[Закрыть]. Мориц предполагал, что по исследовании его в БРИЗе – возникает необходимость построения модели,которым должен руководить изобретатель. Но самое важное на очереди было изложить все детально этому образованнейшему старику, получить его одобрение, как специалиста.

Все это стало известно Нике от самого Евгения Евгеньевича, который добавил, что еслитруд его будет одобрен – он привлечет четвертого человека для помощи.

– Этот человек – вы, Ника! – сказал он и поклонился, как всегда, церемонно, но безо всякой своей обычной шутливости. – Вам – и никому более – я доверю перечерчивание деталей всех моих чертежей. Я уже сказал это Морицу, он освободит вам часы. Жорж был бы полезней, конечно, не скрою от вас это, но что‑то в нем есть (между нами, Ника), я приглядывался, – что‑то есть, что меня – останавливает… Вам же я объясню все просто и – вкратце, без лишнего вам утомления, и я уверен, что вы все поймете и справитесь. Чертите вы – превосходно… И если, – тут он улыбнулся своей обычной манерой шутливости, – и если мое изобретение будет принято и зашумит по всей нашей планете – я позабочусь о том, чтобы и ваше имя, как моего первого помощника, не было забыто…

Он поклонился, и в его синих глазах заиграл такой огонек веселья, лукавства, галантности, – точно это было invitation a la valse [12]12
  Приглашение на вальс (фр.).


[Закрыть]. Но тотчас же он стал серьезен и пошел навстречу входившему Морицу; Мориц входил – не один. С ним шел высокий седой человек. Был час перерыва. Старик–специалист выразил желание посмотреть все дело, «в работе», – а затем уже он пригласит молодого изобретателя в свой кабинет в Управлении, где оно будет детально рассмотрено, в присутствии Морица – ими тремя.

– Вы держите свои чертежи – здесь? – спросил он, когда, по уходе из бюро Ники, произошло его знакомство с изобретателем. – Впрочем, я понимаю, и все‑таки я советую вам мне сейчас ничего не пояснять, – он понизил голос – вслух:я кину взгляд – общий – тут, в бюро. Пойму, вероятно, идею – мне она в общих чертах известна от вашего начальника. Мы посидим, помолчим; я подумаю, взвешу… А затем…

Евгений Евгеньевич смотрел вслед выходящему Морицу и одновременно пытался составить себе мнение о человеке, от которого на данном этапе зависело дело его жизни. Высокий, с, казалось, военной выправкой (в прошлом по службе – тайный советник, генерал статский, но при новой власти почетный член научных обществ), в очках старинного фасона, узких и в золотой оправе, через стекла которых на собеседника глядели пристально сквозь любезность холодноватые умные глаза – чуть темней стекол; бакенбарды и глубокая лысина, у ушей пушившаяся серебром, – он производил впечатление.

Изобретатель поклонился, подвинул гостю кресло и жестом пригласил сесть.

С полчаса, а быть может – и с час, просидели они над разложенными чертежами. Ни один не прервал молчание. Ни один не глядел на часы. Затем специалист встал и, протягивая старую, с набухшими венами руку виновнику его напряженной, в час перерыва, мозговой работы, сказал:

– Не смею пока обнадеживать вас, ничего ещё не могу обещать. Жду вас к себе завтра, в это же время, но должен сказать, что предложение ваше – вполне ново. Ничего даже сходного – и по масштабу – не встречал.

Слова были сдержанны, но взгляд – взгляд сквозь очки был – взволнован. Евгений Евгеньевич попытался сказать что‑то, но слова падали вяло. У самых дверей он проговорил только: "Благодарю вас…"

В это время вошёл Мориц.

– Уже? – сказал он старику. – Отлично. Вместе идём в Управление?

Они вышли, а Евгений Евгеньевич… как сияли его глаза, затуманиваясь дымом "Жакоба"! Он стоял у окна и глядел сквозь него, – вдаль, туда, где сверкало – будущее!..

– Ну что же, – сказала, входя, Ника, – одобрил? Я бы этого старика сразу ввела в повесть! В нем – что‑то волшебное. У Андерсена он бы жил один, в старом доме… Понимаю! Вам сейчас не до Андерсена! Вы самисейчас – Андерсен! Знаете что? Пока эти опаздывают – скажите же мне (знаю, знаю, объяснять будете над чертежами, после!), скажите мне в двухсловах! Это всегдаможно! Я не так глупа, как кажусь, – я пойму: в чемваше изобретение?..

Будь это не она, не её тон, не её готовность быть ему помощником, хранителем его тайны – он бы сейчас не открыл рта. Что‑то былов этой минуте – повелевавшее. Но осторожность – выше всего! Он ответил ей по–французски.И вот что он сказал:

– Безпоясненья мои чертежи могут,думаю, лежать здесь. Слушайте. Отныне не будет паровозов на земном шаре. Пар будет заключён – в колеса. Принцип турбины. Поезд будет идти быстрее и легче – без паровоза. Это очень удешевит расходы по эксплуатации. С железной дороги принцип перейдет во все виды транспорта. Вот все. Ну, а подробности, всякие эйч–пи, все расчеты – это уже не вам слушать, – ему! Генеральный бой – он сказал мне – завтра. При закрытыхдверях, втроём!

– Я скажу вам, но не спорьте, не перебивайте! – вскричала Ника. – Я знаю все,что вы скажете! Но не упрекнуть вас не могу. Потому, что я – торжествую! Сколько вы пакостей мне про Морица говорили – а вот опять‑таки емудело свое доверили! Дайте лапу! Нет, нет, не слушаю! За это– во-первых!Жму руку. Затем – за вас самого, за ваш труд! Мне кажется, знаете что? Я ведь непонимаю в технике, не моя область, но мне кажется– это даже больше, чем «Туннель» Келлермана (моя любимая книга!). Потому что – ну, надавит на него океан – и нет туннеля, хоть и отдал ему Мак Аллан – жизнь! А вот это…

Шумно входили два других сотрудника. Продолжался рабочий день.

А ночью, поздно начав, увлеченно, не чувствуя усталости, Ника с головой вошла в перечерчивание деталей с чертежей, переданных ей Евгением Евгеньевичем. В следующие дни Мориц разрешал ей продолжать эту работу с утра, когда он шел в Управление, – можно занимать в углу его стол, отделенный шкафом, куда к ней не заглянет никто.