Текст книги "AMOR"

Автор книги: Анастасия Цветаева

Ника бежит за доктором (не успев завязать ботинок, шнурки треплются вокруг ног – уже забежала за угол). Врач, пожилой, отказался идти. В городе креп слух о сыпном тифе. Испугался ли? Сказал, что есть другой врач. Ника бежала к другому. Тот, молодой, пошел. Он сделал успокаивающую – морфий? – инъекцию. Больной утих.

Когда пришел в себя, потребовал священника. Повторилось то, что с врачом, – старый священник, соборный, отказался идти. Второй, отец Федор, моложе, исповедал и причастил – и таким покоем стало наполняться сердце Глеба, что и Иринино лицо просветлело. Она не спала уже которую ночь, в ней вскрылось много больше сил, чем в Нике и Андрее, которые, не ухаживая за больным, еле могли спать, были как в лихорадке. Андрею еле удавалось успокоить Нику – и то ненадолго. Он не оставлял её ни на миг.

Без слов понимали они, что доктор ошибся – может быть, проглядел сыпняк. Ника мучилась по многим причинам. Основная была та, что она, теряя Глеба, безумно страшилась потерять Андрея. Она запретила ему входить в Глебову комнату. Обещала, ответно, не входить сама. Уход за ним был только Иринин.

Ника баюкала Глебову дочку. Обдумывала один нужный поступок – как его скрыть от Андрея. Это надо будет сделать завтра, с утра – на коленях пойти в церковь… УмолитьБога, чтоб Глеб остался жив!

После прихода отца Федора, исповеди и причастия Глеб стал мягок и тих. Более не порываясь встать и бежать, не спорил, ни над чем не насмехался. Речи его делались все спокойнее, светлее, все чище, все тверже слова о смерти. Страх смерти исчез. Все складывал пальцы правой руки в крёстное знамение. И он все больше отрывался от всех и всего. Он уже утешал Ирину. Он объяснял ей, что не сможет остаться после всего, что он знает о смерти, после того, что он видел там, наверху, высоко–высоко в облаках вместе с умершим другом, другом детства и юности. И все‑таки он все возвращался к книге, которую он бы мог написать, – всем стало бы совсем ясно, как жить… Но эту книгу нельзя написать, она – тайна, потому её не сумеют – прочесть…

Шли дни болезни, кризис ещё не наступил.

– Ника, – в отчаянии говорила, забегая в их комнаты Ирина, измученная, особенно первыми днями, когда Глеб терзал её инквизиторскими вопросами, более тяжкими, чем в "Жене мудреца" Шницлера, – я потом напишу, я должнанаписать книгу о том хотя бы, что он мне говорил о жизни и о смерти, это – потрясающий документ! Это книга откровений, это живаяфилософия, глубокая, страшная… Совсем не то, что напечатано в книгах…

Она смело шла от мужа к ребенку, кормила, поручала девочку Нике, у нее не было и тени сомнения о какой‑то заразе, вера её, рядом с верой Ники, была сильная, простая, без сомнений. Она ложилась на край постели больного, пила из его посуды. Она видела, что Ника боится заразить и Сережу, и Андрея, высылала мальчика – во двор, но ни разу не отозвала Ника сына, когда он часами играл с сестрой, неразрывной с Ириной.

Ника тесно, грудь к груди с Андреем, говорила:

– Андрей, она лучшеменя! Яне вхожу к Глебу из‑за страха заразить вас и Сережу. Как тот врач и тот священник. Все боятся сыпного тифа, само словострашное. А она ничегоне боится… Но это ещё не все! Я сделала страшнуювешь: когда я узнала, что у него худые подошвы – тех самых башмаков,в которых он со мной встретился на катке, на которых он мчался со мной – в «только утро любви хорошо» – он с них снял коньки, это были его единственныеботинки, – вы решили отдать ему ваши охотничьи болотные сапоги, дорогие. А я, зная, что вот–вот снова нечем будет жить, ваше усиленное питанье… – я сказала вам, что они на него не налезут. Это была неправда, он может носить тридцать девятый размер, у него высокий рост, но маленькая нога… И он теперь, может быть, потому умирает, что простудился на тех подошвах! Сыпной тиф он, может быть, и вынес, но сыпной тиф и воспаление легких…

Лицо Андрея было темно, в судороге ответного за Глеба мученья. Но ещё больше было мученье за нее.

– Ника, – сказал он, – он умирает от сыпного тифа,это – картина тифа.Он же почти не кашляет и не жалуется на грудь.

Он крепко обнял её, защищая от нее самой.

– Вы не виноваты. Но если он встанет, он встанет прямо в этих сапогах. Пусть он даже сейчасих увидит! Может быть, он хоть немного им порадуется!

И Андрей, выдернув из глубины шкафа высокие, "богатые" сапоги, понес их Глебу. "

– Нет! – властно крикнула Ника. – Вы туда не пойдете… я не пущувас! Чтобы ещё вы у меня на глазах умерли – нет! Толькоиздалека!

Она вошла в бывшую мастерскую, где все ещё стоял мольберт и где лежал Глеб, позвала его. Тот откликнулся. Андрей ласково спросил, как он себя чувствует, и, стоя на пороге, сказал, что нашел свои сапоги – это его, Глеба, теперь, он их сразу наденет, как встанет.

Кажется, Глеб понял, сказал что‑то, – должно быть, поблагодарил. Ника в соседней комнате плакала, упав на колени перед пустой постелью Андрея, лицом в одеяло, чтоб не услышали. Если б Андрей знал, когда, шесть лет назад, в Женеве, Глеб и Ника целый вечер ходили искать ушедшего с угла, где стоял, горбатого нищего, чтобы дать ему больше, чем дали (серебряную монету, когда могли – золотой)… и не нашли его, пропал – если бы знал Андрей, что когда‑нибудь Ника с другимбудет стараться загладить свою вину перед ним,как ониперед тем нищим. Что он, он, Глеб, её Глеб, будет болеть тяжелым воспалением легких – потому, что она, бережа для другого, —спрятала сапоги, которые были нужны ему, могли спасти его, спрятала их от него… Оставит его в проношенных, тех самых, коньковых, с которых рукой нищеты он сам отвинтит коньки, – чтоб надеть… Значит, любовь к одномус отказом от всех, не нужна, грешна, страшна, отвратительна… Значит, христианеправы, неязычники! Значит, и её любовь к Андрею, её служенье ему – грех, не надопринадлежать одному и ему одному служить, надо служить всем,как служит сестра милосердия.

Ночью Ирина позвала Нику пощупать пульс Глеба. Пульс падал. Глеб лежал такой, как на его восьмилетней фотографии (её не видала Ирина, она осталась у Ники в Москве). Чистое, детское, очень маленькое лицо, несмотря на остроту черт напоминавшее отрока Сергия Радонежского, глядящего на виденье на картине Нестерова. Завесившись простыней, Ника положила земной поклон у его изголовья. Веки дрогнули, синие глаза на миг приоткрылись, огромные.

– Что такое? – сказал он.

– Ничего, ничего, Глебушка, это Ника пришла…

– Ника? Какая Ника? – спросил он.

На его голове мешок со льдом, окутанный белой тряпкой, Делал его лицо ещё меньше. Ника вышла на цыпочках, в слезах. Андрей спал. Она легла, тихо, рядом, и, еле обняв его, Мысленно стала просить у него прощенья за то, что она сделает. Должна сделать… Сердце билось тоской. Она знала, что он скорее убил бы её, чем – допустить ещё раз в её жизни эту муку уже раз ею испытанную, когда умирал Алёша. Но ведь выхода не было: пришел еёчас действовать. Может быть,Бог услышит её! Идти на коленях. Тогда (перед Алёшиной смертью) она же не знала, к комуона идёт, зачем на коленях! Теперь она знает: в церковь. Тогда она шла в пустоту (вокруг дачи).

Когда рассвело, она тихо встала, оделась и вышла. Наташа спала, Микишка ушел. Было пасмурно. Земля отсырела, туман рассеивался. Звонили к обедне. Люди шли в церковь.

Ника вздохнула, смиряя сердцебиенье, стала на колени – и пошла. Идти было трудно – кроме сырой земли, юбка–клёш, черная, шерстяная, запутывалась вокруг колен, скоро набухла от полужидкой грязи. Она шла по камням. Очень скоро заболели колени. Стучало сердце, и был дикий страх – собак: если кинутся на нее – что делать? И страх, что вдруг – Андрею скажут! И он придет – и что будет тогда? Он прикажетей встать, а она ведь встать неможет, пока не дойдёт до церкви!

Тогда (от этого она зажмуривалась, потому что умереть было бы легче) – тогда, может быть, он встанет рядом на колени – и пойдет с ней рядом? (Где ты, Кайя, там и я, Кай)…

Или эти идиотские тупомордые прапорщики, замучившие работой её второго мужа, повелят схватить её "за беспорядок"…

Как глядят на нее прохожие – она не видела, шла, опустив голову. Как и тогда, перед смертью Алёши, помогала боль ног.

Она заставила себя выйти на главную улицу – и дошла часть пути – по ней.

Когда она подползла к церкви, народ расступился. Зашептались. И, как в первый раз – никто (спасибо, спасибо, милые, чудные люди, не посягнувшие, уважавшие нелепость её поступка!) не остановил, не спросил, не вмешался. Она вошла на камень плит с трудом, потому что вдруг обессилела. Вставая, она еле разогнула ноги в коленях, и тяжелая, в жидкой грязи юбка облепила её.

Постояла, помолилась, расправляя внизу тяжесть комков грязи, в которые обратилась юбка. Затем она попросила Бога оставить Глебу жизнь.

И, разрешив себе идти назад – просто, она пошла прочь из церкви – медленно, насколько позволяла боль ног.

Сенсация, должно быть, облетела городок: "У ней муж умирает. Да не муж он, не муж он ей, у того мужа другая жена, живут всем скопом!.. Ага! Как хлысты!" "Видишь, женщина убивается…" – стыдил кто‑то в ответ. И одна из таких женщин, знавшая Нику, пришла проведать её. Ника лежала, была приветлива, не ответила на утешенья ничего. Отмытые колени были в ранах, плоских и красных, болели. Позднее началось нагноение.

Андрей спал, когда Ника вошла. Как она благодарила Судьбу! Ей удалось незаметно помыться, спрятать юбку. И только когда он проснулся и, как всегда, потянулся к ней со все так же бессильным к выражению – "Какя люблю тебя…" – она, тихонечко присев возле него, головой о его грудь, неглядя и недавая ему оторвать лицо в его взгляд, рассказала.

Полуостановившийся взгляд, гневный, страдающий, синих глаз.

– Этого, помните, Ника, этогоя вам не прощу! Хуже этойизмены – за моей спиной сделать такое – уже не будет! Если б вы за менясделали это – я бы убил вас.

Но она уже улыбалась, сжимая его руки. Какое счастье, что не случилось (самое страшное, рок пощадил её…), чтоб Андрей из‑за угла выехал на своем англо–нормане…

Глеб умер на другой день, 6 февраля 1919 года. Умер он тихо, не дожив до кризиса. Все складывал пальцы – крестом.

Но весь мрак, окружавший кольцом эту светлую душу, им в конце жизни поборотый, обступил дом. Все шло – "не как у людей". Дикая по шумности погода, дьявольский ветер рвал голые ветки, священник наотрез отказался хоронить на соборном кладбище – тифозного. Пришедшие с дезинфекцией делали её по–дикарски и грубо, портя картины и стены, поливая все из кишки. Инночка кричала. Сережа не вылезал из‑за шкафа, и мать стыдила его за бесчувствие. Он не плакал и не спрашивал ничего. Только вечером на другой день, такой много– и тонкоречивый, сказал, ни на кого не глядя:

– Смеялся, ходил большими шагами, сам наливал чай, – а теперь нет.Как странно!..

Андрей с Ирой шли на похороны вдвоём, Ника, разгибая опухшие колени, с Наташей вела детей в номер гостиницы, пока проветрится дом после дезинфекции.

Почему‑то долго не могли сделать гроб. Кто‑то сказал, что можно похоронить без гроба, в простыне. Ника соглашалась, боясь для детей заразности и новой беды в дом, Ира не соглашалась. Гроб сделали – пронесли Глеба мимо Ники высоко – она не увидела.

День Ника провела одна с детьми и Наташей в гостинице, отвлекаясь Глебовой дочкой.

Замолила ли она – пройдя на коленях – свой грех с сапогами перед Глебом, ей было неясно: её жертва не была принята.

Придя с кладбища, Ирина рассказала Нике – какие страшные, нечеловеческие были похороны: возчик гнал гроб вскачь. Андрей и она полубегом еле поспевали за дрогами. Ветер валил с ног. Над горами стояла огромная туча. Каркали вороны. Из калитки вдруг вышла черная старая женщина со страшным лицом, в темном платке, посмотрела, как ведьма, на гроб и скрылась. Старый священник ждал, пока закопают, не отходил от кладбищенской ограды и только тогда подошел к могиле и отслужил панихиду. Только много позднее, когда и Ирины не стало, Ника спросила себя: да, панихиду. А отпевание? Отпет ли Глеб? Предан ли земле? – И не знала ответа.

Полубезумная от горя и страха (тогда никто не знал, как заражаются сыпным тифом, боялись его, как чумы – через воздух) появилась в конце похорон Сусанна, худая, зловещая, как цыганка, молча постояла над могильным холмом, будто посланная тойПиковой Дамой – предсказанье Глеба свершилось: «Это моя смерть за мной приходила» – как он сказал. Судьба позвала его…

Подушки, на которых лежал Глеб (под него постелили все диванные подушки), и все вещи его – сожгли во дворе. Дом стоял голый, пустой, страшный. Искали квартиру.

Вскоре от сыпного тифа умер священник, отказавшийся подойти к гробу. А когда квартиру нашли, переехали, дом Канаун, где умер Глеб, после дезинфекции и ремонта, снял доктор К., отказавшийся прийти сделать больному сыпным тифом укол морфия. Он умер от сыпного тифа в той самой комнате, куда он не согласился войти (к Глебу). Больше смертей от этой болезни в Старом Крыму тогда не было.

Глеб предсказал верно: он был похоронен над городом, на холмистом татарском кладбище. Уже после похорон Ника наткнулась в уголке маленького буфета на пакет в розовой марле. Руки содрогнулись – вторично. Но высыпатьсахарный песок, не съесть сахар, о котором Глеб в 40 градусов температуры радовался, что его съедят – было нельзя. И она насыпала его в сахарницу и понесла людям – пить с ним чай. Глеб уже гнил в земле.

Они жили теперь тесно втроём – Ира, Андрей и Ника. В первую ночь после Глеба они, забрав детей к себе, ещё на старой квартире просидели над ними, спящими, всю ночь, тихо разговаривая об умершем и невольно прислушиваясь, нет ли звуков в его неправдоподобно стихшей комнате… В промежуточной с ней, Сережиной, сейчас уже темно, и от ужасной усталости, и от ещё живого в час, его тяжкого бреда первых дней сыпняка, от горя по нему, от всегдашней непонятности смерти, от гробовой тишины мерещилось, что он ходит по своей смертной комнате, – может быть, сейчас войдёт. Ирина была – как в бреду. Она пересказывала его речи, прощальный пафос, его предсказанья и озаренья, откровенье его отлетевшей куда‑то души.

Ира пила с ними вместе из одного стакана, задрёмывала, прикорнув рядом. Ждали, что вот–вот кто‑то из них заболеет – и все начнется сначала, на новое горе уже не было сил. Что‑то хрустнуло. Тишина…

Вторая их ночь втроём после Глеба застала их тут же (ещё до гостиницы, когда ещё не был готов гроб, – и мерещился трупный запах, о котором Глеб в бреду допрашивал Иру, не слышится ли он от него? Тогда пожимал плечами врач – и как знал Глеб, что умрет!..). Не от такой ли ночи Мышкина и Рогожина, когда‑то вчетвером, Глеб, его два друга и Ника вышли, будто пьяные, из театра Незлобина в зимнюю ночь, чуя, как тихо лежит убитая Настасья Филипповна! И пешком, молча, каждый в своем, дошли до дома Глеба и Ники и сели у камина к огню…

– Всех нас похороните, – сказал ей Глеб после смерти своего друга, – и заживёте спокойно…

Слова его исполнялись. Уж и его – не было! Не спокойно, нет – но – живу!

Что делать? Как оберечь человека от смерти? Куда от всего бежать? К Андрею! Но этим,тем, что это навек, она покидала в смерть – Миронова.

Ира рассказывала: ещё задолго до болезни Глеба она вошла в мастерскую Андрея, и на потолке, полусклонясь через угол стены, была тень. Тень монашенки, нагнувшейся – точно читает по ком‑то. Она тогда выбежала, в испуге. А вчера, выйдя во двор снять с верёвки пеленку, она только взялась за замёрзший край, как увидела – показалось – идёт к ней из‑за верёвок и веток – Глеб. Она крикнула: "Глеб, уйди!" – и он тотчас же исчез…

"А вот я человек – реальный, – подумалось Нике, – я такого никогда не увидела…"

Ближе садились друг к другу живые, и посапывание спящих детей казалось священным.

Третья ночь – в гостинице – была легче. Так в сапоги и не встал Глеб, не принял их, жизнь – оттолкнула. Вернее, смерть. У них осталась благодарность его, щедрого и чинного джентльмена, уже в сапогах не нуждавшегося, – как нуждался за две недели, когда ещё был жив, мерз, промокал, сторожил чей‑то склад, шагнув в ненавистный ему "мировой базар" – для дочери и жены… Когда "смеялся, ходил большими шагами, сам разливал чай"… Играл с сыном, на миг свободный, как в детстве… Как странен своей пустотой был мир без этого лирика… Родной сын Дон Кихота Ламанчского сошел в землю.

…Почему не поехали они тогда, как она предложила, в Испанию, семнадцати и девятнадцати лет, на три дня перед их первым расставаньем, решенным? Не захотел. От гордости – на милость её трехдневного с ним примиренья.

…Как она любила делать ему подарки – старинный пистолет, двуствольный, мотоцикл. Как он был счастлив этим мотоциклом, "Некарсульмом" (60 лошадиных сил?). И как он ей принес в Рождество на французской Ривьере те старинные бронзовые канделябры для уже не существовавших в нашем веке квадратных свечей… Он их называл "шандалы". Но сапоги перекрывали все. Сапоги, может быть, стоившие ему жизни!

Удерживая каторжный бабий вой, грозно где‑то у горла стоявший, Ника молча сжимала руку Андрея, клянясь своей жизнью хоть этому‑то остаться верной – навек…

Мучил слух о сходящей с ума Сусанне после самоубийства брата, старшего, – ему отказала в любви молодая армянка, которую он полюбил. И не ей судить! Она защищала Сусанну перед Ириной, которая рвала и метала… "Человек живёт раз, – говорила ей Ника, – и должен быть совершенно свободен! И если ты человека любишь – ты перваядолжна ему эту свободу устроить.Страдая? Ну что ж, это твое дело…" Но этого Ирина не понимала.

Те же слова, в негодование слуха, она сказала, чуть по-иному, поэту Наташе В., такой умной! И благородной. К её удивлению (более женщина, чем человек?), та осталась на Ирининой позиции. Но, пойдя с Никой в один из первых весенних дней далеко за Старый Крым, где недавно ещё шли бои, она вдруг понялаНику – когда в ответ на стихи Наташи, влюблённые, к Андрею Павловичу, где был воспет его мужественный и властный и все‑таки нежный образ, образ его на коне, – Ника пришла в восхищенье, ни словом не показав ревности. И Наташа стала рассказывать ей о себе, о своей жизни, – и они долго ходили, не в силах расстаться, как ходила Ника по перрону с подругой Андрея Еленой.

Они возвращались в город. Не рассчитав расстояния, Ника еле шла от болей в коленях. Навстречу им бежал Локк, дог Экков, серый дог, с которым шел в первые дни знакомства Андрей, когда его встретили Ника и Людвиг полтора года назад. Локк, с которым любил, в приезды свои в Старый Крым, гулять Глеб, нищий "лорд" с чужой собакой, в чужом пальто. Она сказала об этом Наташе, о своей боли об этом…

– Теперь он – "владетельный князь" – после такой смерти, таких похорон… Ему ничего не нужно, у него – все есть…

Она говорила слова, звучавшие гордо, с пафосом, – а голос дрожал, слезы текли. Наташа сжала ей руку.

Где Андрей? Ржал конь? Его увели с Франческой, гнедой золотой лошадкой, подарком ей Андрея. Только раз выехали они в степь – она в дамском седле, неудобном, ехала, чуть покачиваясь, но с улыбкой сказала своему учителю верховой езды, что чувствует себя привеском к Франческе, что ей бы хотелось верхом ехать – "по–настоящему"… О своем коне словамиАндрей не упоминал. Не помнить – не мог. Но в дни, когда все было полно Глебом, нежданным и немыслимым уходом его, горе о разлуке с Рапидом глоталось молча, глотком – в трагедии о Глебе вместились все разлуки и все утери. Локк пробежал, чмокнув воздух возле руки Ники, благодарно, тепло лизнул… Уже звучал ритм стихов Наташиных, в луже сверкало солнце. Те, кто ушел, – их нет. А живые – тут… Голос Наташи крепнет, он оживает:

 
Летний сад, обнаженный и странный,
Эти мощные липы в цвету,
Фонари под вуалью туманной,
И храпенье коней на бегу.
 

– Знаете, какиестихи Глеб читал мне, когда меня полюбил, семь лет назад?

 
Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом —
Моя любовь летит, пылая,
К тебе – огнем…
 
 
Ты не должна любить другого,
Нет, не должна,
Ты мертвецу святыней слова
Обручена…
 

– Наташа! Его интонации живы – а его нет…Соллогубовское:

 
То не голос трупа
Из могилы темной,
Я перед тобой…
Слушай, как восходит
В твой приют укромный
Голос дерзкий мой…
Слушай, мандолине
Душу открывая,
Как звенит струна!
Про тебя та песня,
Льстивая и злая,
Мною сложена…
 

Все старания Ирины узнать что‑нибудь о той страшной гостье, покупательнице вещей, посетившей Глеба дом, – ничего не дали: её никто в Феодосии не знал и не видел, а там знали – всех. Она канула в воду. Нереальной её делала та коляска, звук которой они услышали: если Рапид не без труда грациозно проехал по косым тропинкам Цыганской слободки, сужавшихся у их домика в человеческий шаг,то колёсамколяски путь был невозможен просто.Выбежав тогда на их звук, коляски Ирина не увидела. Виденье? Но она, – гостья, оставила – деньги! Г олова рвется с плеч!

И огромные стояли над опустевшим миром обожаемые Глебом с его семи лет строки "Мцыри"… Страсть его юности – "Песня о купце Калашникове", которую он читал упоенно, несравнимо ни с кем и ни с чем. "Заунывный гудит – воет колокол…" И как тот упал, как сосенка – "Во сыром бору".

 
Под смолистый под корень
Подрубленная…
 

Наташа понимала все с полуслова. Маленькая её сухая рука сжимала Никину, большие умные глаза на некрасивом лице – сияли.

В последние дни, молча об этом в газетах, – город пустел. В яркий и теплый день вошли красногвардейцы. Было пятое апреля, день, о котором сказал, умирая пятого февраля, Глеб. Но никто не вспомнил про это.

Ника искала работу; со двора увели Домаху. Не было молока детям, из Бузулака не шло ничего. Жить стало нечем. Ника поступила библиотекарем в читальню. Ей был вручён ключ от читальни. Она вспоминала бред Глеба о мировом базаре. Он бы сказал так:

– Ключ? Хотят прикрепить им меня – к дверям! и считать (не читать) книги – счет и запор, мера и вес, понимаю!

Но Нике на работе нравилось, хотя в первые дни читателей было мало. Заходили, листали газеты. После работы она относила ключ тем, кто взял её на эту должность. Наутро снова брала его. Но вскоре стало больше читателей. Она увлеченно искала и выдавала книги.

В маленьких комнатках новой квартиры, где за стеной поселилась у хозяев в роли учительницы Ирина с дочкой, было людно и шумно; тесновато.

Ника кидалась к плите, к посуде, столовой и кухонной, к корыту, к мытью полов и к вытиранию пыли – неумело, но педантично. Пыль, вредная легким Андрея, изгонялась рьяно и "изуверски". А наутро – в читальню. Не отдыхая ни часу, она уставала – но радовалась, вот когда могла успокоиться мама Андрея, – данное Андреем ей и Сереже за эти годы – возвращалось – радостно. Но Андрей худел. Кашлял и переставал спать.