Текст книги "AMOR"

Автор книги: Анастасия Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА 5
ЕЩЕ О МИРОНОВЕ

Ей шел тридцать девятый год. Придя домой, она узнала, что уже два раза без нее заходил «какой‑то Миронов». С их разлуки было шестнадцать лет!

Он пришел. Сознался, что, не сосчитав лет, он долго ходил по переулку, не решаясь подняться.

– Я боялся, что увижу – старуху… Но я потрясен! Ты совсем молодая…

Её молодой вид так, вправду, потряс его, что он, смеясь, должен был сесть. Сели рядом в кресло – и проговорили до свету. Он был в Центре в командировке, и прожил у нее много недель. Их чувство, не прошедшее, вспыхнуло. Он хотел – брака – "Ника, пора наконец". Она рассказала ему о себе – все. Что никогда не будет она ни с кем – кончено. Он видел, что она его любит по–прежнему. Но выслушал и все понял, он был тот же самый, что и в девятнадцать лет, – не требовал от нее ничего, а только ей радовался, и никогда не любил никого, кроме нее. Он был женат на прелестной, юной, но она от него уехала и увезла их дочку. Они где‑то в Шанхае. А он – он ездит с товарищем на маленькой самодельной шхуне, назвав её "Ко^ек–горбунок", возит товары. Он выучился английскому, он дарит Нике две английские книги – одну честерновскую "What’s wrong wight the world" (Я бы это перевел: "Что неладно с миром"…) – и на обеих он делает надписи. На первой "То my eternal friend" [35]35
  «Моему вечному другу» (англ.).


[Закрыть], на второй – вся страница исписана, вся душа мироновская легла на эту страницу, та самая, что заставила его выпрыгнуть на ходу с поезда – вслед за спрыгнувшей с него его собакой… («видишь, как‑то уцелел!»). Та самая душа, которая промучилась тягой к егоНике, Миронов помог и в этом ей, не соблазнял, прислушался и поверил.

I – Как ни трудно мне, – сказал он, гладя её волосы, – но раз это так теперь для тебя стало – как бы я ни желал с тобой близости, потому что она так естественна, как дышать, есть и пить, но лучше, чтоб её не было, чем, чтобы ты потом сочла, что это, по–твоему, было не надо и чтоб ты пожалела об этом…

И он целует её в лоб и в глаза.

– Я уеду, я все равно уеду, далеко, я не могу жить, как все живут, в городах, и ты поедешь со мной…

– Нет, я не могу оставить моих друзей…

– Ну, мы и их возьмём! Мы будем на острове в океане, там будут розовые рыбы, и природа такая же будет странная, как все мы…

Ника смотрит на Миронова: он постарел, ни следа от черной медвежьей шерсти надо лбом, и поредели ласточкины крылья бровей, но глаза, темно–зеленые, те же, та же улыбка небольшого, нежадного рта. Проникаясь всем тем же молодым чувством его особенности,ни на кого непохожести (он глубже, страннее других), она замечает обаятельный стиль его речи, он отточен годами. Так они живут вместе. Все замечают её необычайное помолодение: тело колдует, хотя и в узах…он не отрывает от нее глаз.

Только теперь от старшей сестры его Лели она узнает, что их бабушка была цыганка, её увез из Грузинского хора их дед, от этого брака родился их отец. Но их мать, немка, запретила ему говорить о его цыганской крови, и только старшая из них, Леля, об этом знала, но в угоду матери никому не сказала из детей, что в них цыганская кровь. Коля уезжает в эти дни от Ники – на восток, к матери.

– Вототкуда твой чудный голос, которым ты пленял всех! Это похоже на сказку, но это – быль, – говорит ему Ника. – и, может быть, вся наша жизнь – это только песня и музы, ка… (Пение Анны и пение Коли, а жизнь летит, и ничего в ней нет, кроме памяти! Ничего в мире нет, кроме песен,..)

В эту минуту – звонок – входит тот самый друг её, которому Ника в памятный день с Женей вложила записку в замок прося помощи. Он по делу, спешит. Радостно, она их знакомит Но её зовут к телефону.

Она идёт проводить уходящего друга. Его тоже зовут Леонид.

– Леонид! Это – человек, которого я любила… – говорит она.

– Он очень хороший! Прекрасное впечатление!

(Они были вместе без нее – пять минут!)

– Кто этот человек? – восклицает в волненьи Миронов, когда она возвращается, – это какой‑то Свет! Какой‑то апостол Павел…

– Да! Он меня спас – от ошибки! Помог…

Поезд шел. Она, проводив Миронова, глядела вслед.

Часть VIII
МОРИЦ В ДЕЙСТВИИ

ГЛАВА 1

– Конечно, – сказала себе Ника, – как я устала! Но, кажется, все хорошо?.. От всего – освобожденье… Да, но какэто все прочтет Мориц? У него же получится совсем неверное впечатление от г у с т о т ы этих встреч, какая‑то механичность начал и концов, вереницы. Это вынудит его к неверному выводу. Значит, не он будет виноват? Я? Да. Потому что неповторится жизнь! Тут даны – одно за другим – болезни, исцеления. Клин, которым вышибается клин предыдущий. Но не даны (просто потому, что нет у меня времени, сил) промежутки. И получается странного очертанья поезд без буферов и переходов, площадок – из вагона в вагон. Но ведь задача моего описанья встреч, чувств – сильных, сложных – противовес Морицевым. Но я не включала истории буферов!.. Этоя растолкую ему, когда он начнет свои обвиненья…

Но уже и эта тема отступала. Что‑то большее всплёскивалось за плечами. Сила, обретенная в законченном ею труде. Этот труд далеко перерос её замысел! Что скажет Мориц о разделе "Преодоления"? Да он же его просто не поймет! Он ему чужд! То – что ей всего ближе! Вот в этом и есть "коренная ошибка" её отношения к Морицу! – так сказал бы Маврикий.

Её прожитая жизнь – Глеб! Маврикий! Миронов! Евгений! Леонид! Они подняли её надеё днями с Морицем! Немного покружилась голова…

Оставалось – дать прочитать Морицу "Преодоления".

– Как я далека от того замысла, для которого начала писать… – сказала себе Ника, – для негоЕму, в лучшем случае – интересная книга, для меня получилось – освобождение! Спасибо вам, Мориц! Для другого бы – не стала воссоздавать все это – и оно бы ушло – навек… Вы во мне разбудили уснувший долг – перед прошлым!

А себе я написала – спасательный круг посреди катящихся вокруг меня волн жизни… И я держусь за него, на воде.

Да, я дам – пусть прочтет. Но говоритьс ним обо всем этом – я не в силах!

Прочтя конец повести, Мориц сказал Нике:

– Завтра надеюсь через того же переправить туда же, в Москву. Человек надежный…

А слухи о ликвидкоме длились.

Расставанье с Морицем ей непосильно, потому что он стал ей так близок, как сын.

Росчерк чьего‑то пера – и он станет призраком… В дни, когда заговорила его каверна, когда новое горе встало впереди – его смерть…

Жест, которым Мориц молча передал ей кота Синьора, согревает её, точно печка с раскрытой дверцей. Он понял, что с ней? С этим человеком – да, не соскучишься, но – можно пропасть, сразу – от истощения сил…

Она открывала в бюро дверь, когда услыхала голос Толстяка:

– И высокая?

Хрипло отвечал, голос Морица:

– Лезет вверх!

Сердце Ники замерло… Он сидел – было видно в открытую дверь бюро. На худых щеках цвел румянец. Она знала этот румянец (по брату).

– Да немного, тридцать восемь и девять… Немножко ещё поработаю. Чаю налейте мне, Ника, – сказал он, – покрепче, пожалуйста… пусть немного остынет. Он сел за рабочий стол.

Ника дочитывает письмо к ней Морица:

"Тогда Ваше отношение не будет терзать меня, как это часто бывает сейчас. Я много раз говорил Вам, Ника, что иногда заботой можно погубить человека. Говорил и о деспотизме самоотречения. Думайте больше о себе, это будет мне вдвойне и втройне приятно, и плодами этих Ваших забот и я воспользуюсь".

На полях было приписано: "Вот и сегодня я лег не в 12 – из‑за Вас".

Неужели последние слова – полемика? – спросила себя Ника – или он вправду ощущал, что должен лечь в двенадцать? Может быть, вдруг понялто, что не понимал до сих пор?

Довольно! Не надо больше в нем сомневаться! Этим его письмом какой‑то цикл – завершён.

Она встаёт с насквозь освещенным сердцем. В нем светло – и в мире светло тоже. Она окутала тихой радостью, что теперь действительно нужна ему. Как долго она этого добивалась! Какая мука была – себя в каждой мелочи дня отдавая – сомневаться именно в этом. Она изменит все – в корне. Перестанет что‑либо напоминать, упрекать. Просить. Она так доверяет ему, что возвращает ему свободу. Как она – в сомнениях, так он мучался от ущемления свободы. Да, этого она недооценивала – страсть к свободе – самая яркая в нем черта. Он был терпелив к ней, – она этого не понимала. Теперь ясно – все. Маленькие срывы – прощать. Молча терпеть их. Контрольные пункты заботы о своем здоровьи в этом бешеном темпе работы – так, чтобы не погибнуть – он взялся держать в руках: "Режим исполнять буду. Буду стараться, чтоб исключений было меньше". Чего ещё требовать от человека? Теперь он не узнает её. Узнает, к ак и м другом она умеет быть!

Она сидит за работой. У м её понимает, что фраза о её заботе о себе, плодами которой и он воспользуется, – эта намеренная, им решенная ласка. Он погладил её – как кошку. Что ж, неплохой жест: желание одарить… Конечно, тут было больше любезности, чем сути. Но на уровне его прежних выходок – это ценность. И работа её идёт хорошо. Но когда Мориц уходит в Управление, в ней – отчего? – начинается тонкая горечь. Что‑то есть сейчас в нем такое, что парализует её. Её молчание с ним, которого – она хотела и которое должно быть радостным, – подается с удержанным вздохом… Ему неловко с нею, ей – с ним. Что за мука! Какой коротенький роздых! Ирония над собой распахивает за её спиной – крылья! О, недобрые крылья! Наклонясь над работой, она закрывает глаза. Сжимает в себе что‑то – самозащитой.

Но жест, которым он молча передал ей кота, согрел её, точно раскрытая дверца печки. Он понял, что с ней? С этим человеком – да, не соскучишься, но – можно пропасть от истощения сил…

Она уходит к себе точно, в законный час, а они садятся играть в домино, при свече – так как опять потух свет! Но какой‑то его виноватостью пожрано её счастье от его письма.

Ника попросила Морица по–английски – сказать Матвею, чтобы он поднял доски возле его, Морица, кровати – проверить, нет ли там воды:

– If you want to be kind to me – do it – For my sake!

– Useless! – отвечал тот, – there is no water there. And if you want to be kind – go to your work instantly [36]36
  – Если хотите сделать мне приятное – сделайте. Ради меня!
  – Бесполезно! ( ) здесь нет воды. И если вы хотите сделать мне приятное – идите работать немедленно (англ.).


[Закрыть].

И вот уже снова был маленький земной ад: грызла мысль, сделает ли это Мориц – завтра – и станет ли это ежедневной работой Матвея, пока пройдет вода, – или так и будут жить легкие Морица над гниющей под кроватью водой.

Наутро, встав рано, она увидела, что пол – сух, и все – на месте. Оттого ли, что на улице был ледок, Матвей решил, что можно не проверять воду? А ледок – как слюда, уже тает… Но добродушно обратись к ней, Матвей сообщил, что в пятом часу он вытаскал около десяти вёдер воды, а затем зашлаковал их вместилище.

– И больше воды не будет, увидите!

– Матвей, ты – умница! – восхитилась Ника. – Только ты, как я, жалеешь Морица!

– Да разве я не понимаю! – отозвался Матвей. – От воды под полом – какая польза? От ей – один вред… (И вот был снова маленький земной рай…)

Но демон сказал зорко: "А почему ты счастлива? Тебя же занимал вопрос, для твоего ли покоя Мориц велел Матвею поднять доски? Какое это имеет отношение к тому, что Матвей взял да и зашлаковал подполье?" Она вяло ответила: "Не знаю"… "То есть к а к не знаешь?" И она удивилась: "Почем же я – не знаю? (зорким глазом в себя), – максимальный анализ есть одновременно и минимальный, потому что стоит не дополнить одну унцию дела и – zerfallen die ganze [37]37
  Разрушилось целое (нем.).(Здесь: разрушилась вся постройка.)


[Закрыть]постройка… Потому что на месте, где должно быть сухо от верного понимания, стоит лужа ложного толкования дела, и надо анализы – эту лужу вычерпать.

И – зашлаковать… А–ах (вздох вялости) – в чем дело? Почему не хочется мне – додумать? Да потому что – потому что – после стольких унижений от Морица, стольких его неглубинных ответов и поступков со мной – полной веры в его дружбу не будет?! Но вот что ясно, – сказала себе Ника, – это то – что, раз я успокоилась, значит, главное все же не вопрос моего покоя и его отношения к нему, жестокого или не жестокого, а вопрос Морицева здоровья. Реальный вопрос, есть ли вода под Морицевой кроватью – или этой воды нет. И, если это так, – задумчиво продолжала Ника, – как жаль, что Мориц, такой умный, этого не понимает, упрекая меня в какой‑то деспотической жертвенности.

Мориц пришел рано и велел всем кончать работать в законный час. Хотел ли он – ввиду несрочности этой работы – поиграть в домино? Все бросили, только один Худой сидел (у него была маленькая, но срочная работа). Но не будь она срочной – он бы все равно не встал по приказу Морица – чтобы показать независимость и выделиться среди других. Вопрос теперь был в том, что сделает Мориц: подождет ли, пока Худой кончит, и тогда откроет дверь перед ночью – или ляжет спать, не проветрив? Что лучше для его легких? Он только что стоял возле своей кровати, должно быть, решая этот вопрос, как она. Сердце сжалось материнской гордостью: в этой позе его, решающей, как сделать лучше, – он ей предстал весь – как слиток чистого золота, 96–й пробы. Как решит, так и будет верно! Она радостно пошла ложиться. Да, если он из мучителей – то и мученик. Должно быть, потому я, вопреки всему, – ему вер ю… Ведь будто все пропало меж нас – и вдруг из беспощадности игл выглянуло теплое ежовое рыльце, шар развернулся, высунул голову – и оказался живым… Дышащим, пыхтящим и нюхающим. И я тоже рою почву, как ёж, и чую, что меж корней – корм…

На другой день…

Проходя мимо нее, стиравшей в тамбуре (был час отдыха) его шелковую майку, он сказал сухо:

– Для чего вы это делаете? Точно нет прачечной!

– Точно вы не знаете, что в прачечной рвут белье! – отвечала она, вспыхивая сухо, как спичка, – и чинить его – трудней, чем стирать!

Позор этой причины её заботливого труда обдал её жаром, и жар этот был тоже позором, к – Вы всегда делаете то, что не надо… – сказал он.

Но позор его непонимания был жарче всего. Превзойти его могли – только слезы. Проглотившие все слова! Но такой Детский выход из путаницы, обоюдной, слов, почему‑то был невозможен (по испорченности взрослых умов и сердец заблудившихся). Кто знает – если б хватило горя заплакать – нет, горя – хватало! Если б хватило смелости слезы не задушить – раздайся они вместо слов, слезы, взявшие себе право на жизнь, – кто знает… Но ложные чувства правят нами сильнее истинных. ("Вы живёте, словно по раскаленной сковороде ходите…" – ей как‑то сказал Мориц, пожав плечами.)

Стоя на сковороде, раскаленной, она снимала с майки мыльную пену. Этот жест был – сплошь – пожиманье плеч: жить было немыслим о…

Отчаяние не уметь жить с Морицем, говорить с ним, сделать себя – понятной! Шаг – и ответный удар. Что делать? И ещё это его "Enough"! ("хватит!) на её просьбу, чтобы Матвей поднял половицу – при ней, чтобы она увидела, нет ли под полом – снова воды. Как можно в такое отчаяние ввергать человека – этим… "enough". Почему?.. Если эта полоска пола так её беспокоит – неужели это так мало, что для покоя её нельзя сделать одно движенье – топором приподнять половицу – вода же сразу блестнет, если она там есть! Это же дело минуты…

Не тот же ли человек сказал ей о жене: "Мне лучше умереть, чем обеспокоить её чем‑нибудь!" Почему же так бить по её материнству? Ясно: ему она н е мать! Ларчик прост! Она – самозванка… Да, но откуда же тот беглый, но ею пойманный взгляд теплоты, почти умиления, когда он, войдя неожиданно, застал её за черпаньем – ведром – воды, которая нашла под их дом? Можно двояко отнестись к тойже её заботе? Тот взгляд – и этот удар отчуждения?

Она же такпостарела за год, это о н с ней сделал, она так благодарна чему, укрепление на её пути бесплодного служения человеку, отречение стало – прочным. Так как же можно за его, за отречение – удар за ударом? Да не может же этого быть!..

Мориц, убеждая её, долго, просил оставить подпольную воду в покое: "Завтра Матвей вычерпает!" Он рассердился, пожал плечами и сел за письмо домой. Ника работала молча, упорно. Внезапно Мориц поднял лицо: оно было доброе, умиленное, почти нежное:

– Ника, я прошу вас – перестаньте!

Ника не сдалась. Не надо ни на что сдаваться, – сказала она себе, – только все принимать и учитывать. И помнить, что в этом человеке следующий миг сметет этот! Она смолчала.

– Право, – сказал по–английски Мориц, – ну зачем это? Тратить ваши силы на то, что Матвей легко сделает завтра! Я вас прошу!!!

– Знаете, – сказала Ника, вскипая, – уж если я не прошу вас ни о чем, не прошу о режиме будущей вашей ночи – то уж вы‑то не просите меня!

Он засмеялся своим лучшим, мальчишеским смехом:

– Вы иногда совсем как маленькая девочка!

Кончив, Ника вымылась и села за свой стол.

– Уж скоро двенадцать! – сказала она в воздух.

– Знаю! Мне надо дописать письмо.

В первом часу он встал. Лицо его было жёсткое, неприязненное.

– Идите спать! – сказал он. Руки его нервно собирали папиросы, конверт, перо.

"Хочет играть", – подумала Ника. Она скомкала черновики подсчетов и встала.

Наутро она повторила свою работу – набралось вёдер двадцать; свое негодование, что мужчины поленились, впустили воду (недоглядели) в высушенный дом, она выражала вслух, резко. Мужчины возражали вяло, что участок затоплен.

– О чем говорить? – прервала Ника. – Можно было сделать…

Уходя, Мориц велел Матвею сделать глинный вал и сказал Нике об этом тихо, так, чтобы никто не слыхал (иногда говорить по–английски они могли, не возмущая этим не знавших языка – когда интонации были "разговорные", не деловые. Обращения же короткие принимались враждебно, как явно скрывавшие смысл слов.). Этот вал Мориц подарил Нике: вклад в его здоровье.

В перерыв Ника ушла спать, сказав сорвавшееся с языка: "Еле на ногах стою". Это было не совсем правда – просто устала. Без нее никто пола не тронул. Заражаясь настроением барака, Матвей изрёк: "Чего он мне дался! Велят – тогдасделаю"…

Вечером Ника при Морице сказала Матвею, что на ночь нельзя оставлять воду гнить под полом. И вдруг Мориц взорвался:

– Я вас оченьпрошу ничего сегодня не делать! – сказал он. – Довольно! Утром!

– Как оставить её набираться – чтоб гнили доски?

– Утром. Сегодня вы их не тронете.

– Трону!

– Нет, не тронете. Я сказал Матвею, что завтра.

– Вот как! – ответила Ника. – Вы обращаете в мой каприз эту борьбу с водой, которая только благодаря вашему согласию со мной и приказу Матвею следить за ней наконец разбила их лень? Вы понимаете, что вы делаете? Подымаете меня на смех? Смеете запрещать мнечто‑то при них, при Матвее? (Разговор опять шел по–английски.)

– Вы всегда портите то, что начали хорошо!.. – Мориц вскочил бешено. – Я это уже слышал! Я – лжец, фанфарон, грубиян, я над вами смеюсь… Хватит! Идите сейчас же кончать работу и о воде – кончено!

– Я пойду, – отвечала Ника, – но если вы так поступаете, – вы меня потеряете. – Её голос был холоден. – Я пойду, но не потому, что вы так сказали. Я воды не трону, потому что я более не имею отношения к вашему дому!

Она вышла. Правота душила её. Она шла, не разбирая дороги. Ещё в ней бушевала мысль, что он не понял её: ему надо было дообъяснить, чтопроисходит, какон вредит. Она вернулась. Он не хотел говорить, но она досказала свое, слово за словом… Бешеный тон спал. Они вдруг улыбнулись оба.

– Давайте не будем об этом! – сказала Ника. – Прошлое прошло. Будем о будущем.

У Морица было милое, сконфуженное лицо. Обожание этого человека сжало её тисками.

– Чего вы от меня хотите? – спросил Мориц. – Я больше не могу глядеть на то, как вы работаете с водой. Два дня глядел, хватит!

С глаз Ники пала пелена. Сознание перегибалось под углом 180 градусов: она думала, что он за внешний мир продает её страх за его здоровье, отдает её в тоску и тревогу, – а это была забота о н е й… Она еле владела собой. Сын оказался сыном. Но с такой гордыней, что скрывал пружину своих действий. Что за характер!

– Видите, – сказала она, – иногда бываетсмысл дискутировать. Можно договориться… Но, не войди я к вам с одной фразой – я была бы несчастнейшим человеком… Вы, не снизойдя объяснить, обвините меняв жестокости. Я подчиняюсь!

Лицо Морица было совсем новое, и бежали по нему тени… Ужехмурость. Но хоть кратко во мраке жизни, но на одно мгновение раскрылся маленький рай…

Слухи о переброске, об этапе продолжались… И Ника металась. Но говорить с Морицем наедине не удавалось. Она написала ему письмо. Разуверяла его в словах, брошенных ей на ходу: "Никуда вас не тронут. Нонсенс!" Напоминала, что предупреждали,что собак могут убить – он не верил… Так же не поверит её предупреждениям? Приедет – а её нет… И если она нужна ему– пусть, во–первых, ейэто скажет, и если не скажет – будь что будет…

Письмо она передала Морицу – вечером. И полночи пролежала с "глазами в ночь", как она раз о себе написала.

Утром он, проходя мимо нее, сказал по–английски:

– Ответ под вашей чертежной доской. Сейчас же его возьмите – от случайности! – И ушел в Управление.

"Для чего эти слова, – спросила себя Ника, – точно я моглане взять его сейчас?"

С письмом она прошла в свою от женского барака отделенную комнату. Через бумагу просвечивали чернильные строчки. Сейчас она их прочтет – и все станет уже безвозвратно!

"Какой удивительный миг, – сказала она себе, изучая себя как писатель, – внутри – ничего нет, пустота! Это миг острой прозы! Читай! Второго такого мига уже никогдане будет, значит… – она пыталась определить смысл промедления, – значит, худшего, чем сейчас, – не будет,сейчас – самое плохое… спокойно – читай!" Она развернула листок:

"Странный Вы человек, – писал Мориц, – если Вы не нужны мне, то кому же тогда Вы здесь нужны? Вы просите, чтобы я честно ответил. Этот мой ответ совершенно честен".

Эта была, должно быть, радость – тот обух, который уда рил её… Она рухнула на колени лбом в постель.

"Спасибо, – сказала она, не зная кому, – мой сын Мориц оказался добрым и честным… (в сказке это бы сказал ангел-хранитель). Но за другим плечом горькой надменностью отозвался бы её душе – демон: "А ведь он лукаво ответил… Даже решив согласиться на это "нужны" – он подал сие так, что только глупцу от его ответа – не горько… Чего радуешься? Что тут сказано? Тут, во–первых, несказано, что ты нужна ему. Тут даже лексически написано – вчитайся! – «Вы не нужны мне» – а только спереди приставлено «если». Составлено так хитро – не подкопаешься! Как будто бы сказано, что – нужны… Если такхотите понять! Но ведь продолжениефразы тожеидёт двойной нитью: «кому же тогда вы здесь нужны» (как не мне – подразумевается). Потому что можно понять и иначе: "Уж скорее мне, чем им, если уж кому‑нибудь человек долженбыть нужен… а впрочем, где это сказано? Человек может быть и вообще никому не нужен… это, как витающее сомнение, присуще любому составителю фразы!"

И сказано – и не сказано! Король и одет будто – и гол… "Ложь", – сказал бы сказочный ангел. Если бы он так сказал, он добавил финал: мой ответ – честен… И если так… "Легко веришь, – продолжал голос вражды, – а ведь он тебя ещё и лягнул: ты, мол, здесь никому не нужна… Не забывай, пожалуйста. Хитро, и накормлена твоя требовательность – и ничего не уплачено за корм. Твое малодушие тебе шепчет успокоение. Слышу. Что у каждого человека есть особенности и с ними надо считаться? Так почему же он не считается с твоимиособенностями?" – продолжал шептать дух сомнения.

"Нишкни! – сказал сказочный ангел устало. – Дай дочитать".

"Я ненавижу повторения, – писал Мориц, – я не приемлю ультиматумов, я от всей души стремлюсь в разговоре с вами сохранить дружеский тон…"

"Стоп, – сказал демон сомнения и иронии, – это не тогда ли, когда в ответ на вопрос "Кашу будете кушать?" – он отвечал через плечо: "Допустим"…

"…но Вы делаете все, чтобы взорвать меня, – продолжал Мориц, и резкие взрывы его почерка красноречиво взлетали над строчкой, – Вашими повторениями, Вашими спорами, Вашими преувеличениями…"

"И вот почему, – сказал неумолимо дух недоверия и осуждения, – он повторяет, на самом для тебя мучительном месте, слова свои размеренно, как дятел… чтобы тебе помочь? тебя успокоить? чтобы…"

"Ложь, – сказал сказочный ангел, – у человека такой характер, который не позволяет сказать добруювещь – добро, он должен сказать – зло…"

"А кто же мешаетему сказать ей – добро? Кто заставляет сказать ей – зло?" – все ещё не сдавался голос.

"Да тыже!" – провеял сказочный голос в умиротворявшейся, настрадавшейся душе Ники. Здесь полностью сказано: «Ты нужна мне» – но только с почти небесной грацией сказано, застенчив о…

"Ну, ч–т вас знает, сказал ч–т, поперхнувшись добром, как костью, с вами, людьми, с ангельскими штучками вашими сам ч–т ногу сломит"…. Но это были уже не слова, а так, чуть провеяло в комнате…

Так! Все укрощено (спасительно углублено). Трезвость! И тотчас же решение: черпать воду. К демонам все сострадания, сомненья – работать! Дав волю своей страсти подвижности, видимой деятельности, она неким психологическим чудом обрела вес, в нем – ритм дню, и все подчиняются: столы отодвинуты, вдруг кроткий Матвей и она черпают и выносят воду из‑под поднятых половиц. Дверь в жилую комнату закрыта. Мориц, с утра температуривший, лег, спит. Час перерыва. Все разбрелись, не мешают. Вода уменьшается. Ника чувствует; она не отдаст Морицу написанного ему письма – все меж них тоньше и убедительней – взятого ею тона. Их дружба иррациональна – и что в ней поделает трезвый тон?! Дверь распахивается – входит Виктор. Он бросается помогать – но с водой уже кончено.

– Мне надо с вами поговорить… Вот только кончим с Матвеем уборку! Идите к Морицу, он уже проснулся… И тут же, с размаху – Жоржу, который стал на дороге: – Проходите, товарищ, вы же мешаете – разве не видите, убираем…

Тон её обращения, "товарищ", краткое и повелительное, он не простит. Но Нике сейчас море по колено! В душе Мориц, Сережа – оба её сына с нею (сейчас Виктор во взлёте её благожелательности – тоже почхи сын…)

Тряпки выжаты, руки вымыты.

Блаженный мир одиночества (сейчас придут все!). Сжав ладонями виски, Ника стоит, улыбаясь. Точно солнце ворвалось в день…

"Понимаетли он, что со мной делается?" – спрашивала женская душа Ники про мужскую Морицеву душу! Неужели не понимает? Какой ответ получить было хуже – она не знала. Как в глубокой простуде человек избегает кашлянуть, чтоб не изранить острым стеклом в груди, – она не додумывала, старалась не кашлянуть. Это Мориц называл «из всего делать драму». Но то редкоесито, через которое ему было желательно вольно пропускать события дня, было для Ники – собственно, отсутствием сита – все можно было объяснить, оправдать при наличии права на душевную беззаконность. Тут Никино дыхание останавливалось и прекращалась жизнь… Его письмо жгло ей бок: после строки "буду стараться, чтобы исключения были редки, буду выполнять «режим», он, вместо того чтобы после срочной ночной работы лечь, по её окончании, рано, просидел в накуренной комнате до часу за домино. Как всегда в горе, она была на высоте внешнего поведения, но головная боль обручем сжала лоб. Опять потухло электричество. Достали лампу. Накануне свеча прочадила всю комнату.

– А вы думаете, лампа меньше начадит? – спросил кто‑то.

– Ну конечно. И потом, светлей же… – отвечала она, и в тамбур Матвею: – Иди, Матвеюшка, лучше за молоком, чем за керосином. Я сварю ему кашу!

Но молока Матвей не достал. С воли никто не принес. Все курили. Услышала: Мориц кашлял. Ника вошла в тамбур и тихонько открыла дверь. В густом табачном дыму, в вонючем нагаре свечей шла игра в домино. Голоса были приглушены. Мориц сидел спиной. На часах был час ночи – сердце её стучало точно сразу во всем теле. Г олова отказывалась понять – она обошла ещё и ещё вокруг дома. Игра продолжалась.

– Уже второй час! – сказала она, став на пороге.

– Мы сейчас кончаем, – ответил Мориц, не обернувшись.

– Здесь ужасный воздух, – сказала она вдруг прервавшимся голосом.

– Мы проветрим…

В голосе Морица вспыхнуло какое‑то тепло. Это ударом прошло по Нике: сознается в слабости, не спорит, не фанфа ронит, попросту просит простить… Она молча вышла, шла по мосткам. Она вспомнила отца Морица, игрок а… Тоска прибывала, как вода под таявшим снегом. Она ушла к себе, вяло, горько перечла письмо. Она сиДела и глядела на часы. Через сорок пять минут послышался шум отодвигаемых стульев. То время, что он играл после слов ей – это было уже сознательно, черезазарт. Какая же фальшь было его уверенье, что его заботит еёздоровье! Если человек могтак поступить, дав обещание, – все объяснения бесплодны. Не подымались веки взглянуть на него, не размыкался рот.

Наутро, опасаясь, что вечером опять погаснет свет, слали Матвея во все концы зоны за керосином для лампы. Чтоб не пропали часы игры?

– А не войдёт вода в тамбур? – спросила Ника Матвея.

– Не, не войдёт! – уверенно отвечал он. (Чистил лампу, дышал на стекло.) Жорж ехидствовал, предвкушая игру и победу над Никой. Ника молила судьбу не дать керосину (свечи кончились).

В перерыв она ушла, без сил, прилечь. Когда вернулась – доски тамбура хлюпали по воде. Никто ничего не делал. Морица не было.

Вечер агитбригады. На этих вечерах присутствуют вольнонаёмные. Слух до женщин, живущих в бараке, дошёл, что сегодня будет петь солист Большого театра Сладковский. Нике и раньше его показывали – старика в лагерном облачении.

Барак. Вместо нар и "вагонок" – то есть второго этажа нар – пустота, воздух, и ряды скамеек, на которых заключённые готовятся отдохнуть, вспомнить прошлое. На первой скамье – начальство.

Сначала обычное женское пение лагерниц из уголовного мира с душещипательным воспоминанием о невинных годах детства, с рефреном "ма–ма", а на смену – что‑то из чтеца-декламатора, вроде (мужской голос):

 
Зачем же в белом мать была?
О Ложь святая! Так могла
Солгать лишь мать, полна боязни,
Чтоб сын не дрогнул перед казнью…
 

Жидкие аплодисменты, шепоты, призыв к тишине. На сцене – невысоком помосте – невысокий старик в черной рубахе навыпуск и в черных штанах. Он, некогда во фраке с белой манишкой (как попавший сюда, за что? Этого в те годы не спрашивали, ибо, кроме воров, убийц, попавших за дело, – все остальные – под именем «каэровцев» – все ни за что, по доносу или за неосторожное слово).

Что он поет сегодня, Сладковский? Он поет свою – и на воле коронную вещь, знаменитую "Клевету" Россини!

Гром негодования – невинной осужденности, составляющей силу этих известных строк, потряс стены барака:

 
…Клевета все потрясает
И колеблет мир земной…
 

Некрасивое, старческое, безбородое, истощённое лицо – вдохновенно. Он – да, в честь Россини, в честь своего учителя пения там, на заре забытой, – Мастер, солист Большого театра, поет себя, свое горе, свою невозможность быть понятым, свою погибшую жизнь.

 
Тот же, кто был цель гоненья,
Претерпев все униженья,
Погибает в общем мненье,
Пораженный клеветой…
 

И начальство, как один человек, перед ним встало, аплодируя изо всех сил – чтобы он не тянул такпоследнюю, прославленную ноту, за которую вот сейчас лопнет эта старческая жизнь – эти напряженные мышцы шеи, это багровое, задохнувшееся лицо, – но он тянет её, пьянея от своего мастерства, служа ему так же, как своему горю и сознанию победностинад этими людьми первого ряда, в военных мундирах. Апофеоз певца, не слушающего аплодисментов, умоляющих его – во имя жизнипрекратить сейчас последнюю минуту пения, могущую его погубить.