Текст книги "AMOR"

Автор книги: Анастасия Цветаева

Её голос был совершенно трезв (именно в эту минуту в ней прорезывалась, как зуб в десне, как луч сквозь тучи, четвертая готовая строка – её уже написалв ней кто‑то, она теперь вспоминалась: «А Крезом мне казались…» (стихнув, пробилась‑таки!).

Господи! Но кто жепродумал в мозгу во время её охоты за лежнями, во время аргументации о них – эту абсолютно оправданную по смыслу, именно её, необходимую, и как стрела заострённую в рифму в «анализ» – строку?! (о, как надо было эторассказать, подарить ему!).

Кто‑то обтирал в тамбуре ноги. Дверь скрипнула, широко раскрываясь. Вошёл Мориц.

А Крезом мне казались…

Вид у Морица был усталый, легкие темные тени вдоль щек. Глаза – узкие, воспалённые.

– Готово? – спросил он. – За итогами подсчетов приехали…

– У меняготово, – скромно – ив этой скромности была развязность, – отвечал Худой.

– А у вас? Заканчиваете?

Толстяк кивал, рука летала по счетам.

– Виктор где? Да, а у вас? (Мориц стоял возле Никиного стола) Что? Что такое? – ахнул он, заглянув в ведомость. – Что? что такое–ое?! – голосом, в коем было почти отчаяние, крикнул он, не замечая, что кричит. – Сколько? Тридцать шесть тысяч??? Какая‑то у вас тут чепуха!.. – Вдруг – мирно: – Наврали в знаках; триста шестьдесят тысяч, это – может быть… Проверьте поскорее, пожалуйста, – вежливо сказал он Худому.

"А ведь он очень терпелив иногда", – думала отвлеченно Ника (она уже почти вся пропала в гавайской гитаре. Репродуктор…) Но, должно быть, одна "недотыкомка" усталости ещё замешкалась поблизости, потому что, поддаваясь искушению отнять у Морица гавайское волшебство, она сказала с улыбкой:

– Как Евгений Евгеньевич любит гавайскую гитару… – И, шагнув к столу сотрудника: – Дайте, я проверю сама!

Но Мориц уже несся к ним:

– Не вы,а тот, кому я поручилпроверить! А вы кончайте подсчет!

Ника села молча, низко нагнув голову, – немогу больше! (последний звук гавайской гитары в ней). Тотчас же, четко – как напечатано в воздухе – четыре строки:

 
Баланс сведен, предъявлен счет,
Безжалостен анализ
Мой друг, вы предо мной банкрот,
А Крезом мне казались!
 

Листки стихов Ника положила в перерыв на стол Морицу и из столовой зорко следила, не войдёт ли кто‑нибудь в бюро. Мориц молча наклонил голову и взял стихи. Ему бросились в глаза строки:

 
Вдохну – полынь,
Глотну – полынь,
Горечи – полон рот.
Хоть на минуту с сердца схлынь
Полынный водоворот!
Баланс сведен, предъявлен счет,
Безжалостен анализ:
Мой друг, вы предо мной банкрот,
А Крезом мне казались!
Я б за тебя пошла в огонь…
И это зная – что ж?
Ты, Сцевола, мою ладонь
Невозмутимо жжёшь!
 

Великое кладбище земли – Искусство, поющее вечную память Жизни!

…Была все это время такая радость: выходя, видеть свет в окнах барака: там жил Мориц – в свете его окна что‑то было от него.Теперь надо будет не глядеть в эту сторону. Какой сумасшедший бред! Она засыпает, когда Матвей, перед тем как идти за завтраком, затопил печь. Ника только открыла глаза, как перед ней стоит Мориц. Она сидит за рабочим столом. Мориц сыплет ей на ведомость сушеный шиповник: «У вас цинга, пейте его настойку! Я нарочно для вас достал». Ника хочет сказать, что у нее не цинга, а очень болит сердце. Но не может раскрыть рот. Она онемела! Но Мориц, точно ему её слов не надо, отвечает: «Тут надо сердечное, а у меня только сульфуриодатум… – И перебирает рукой шиповник. – Я не смогу больше читать вслух стихов…» Но из‑под шиповника вплывает в её зрение – точно бы отражение в зеркале – лицо Морица. Какое это лицо! Чудное, нежное, просветленное. «Я буду читать вам стихи, – говорит он, – я вчера ночью, после того как вы не захотели со мной говорить, написал главу для вашей поэмы. С юности не писал стихов!..»

"Я знала,что вы поэт!" – кричит Ника.

"Вот видите…" – Мориц смотрит на нее немного насмешливо, но это только, чтобы только позволить глазам на нее смотреть. Так нежно, наверно, смотрели друг на друга люди в первые дни мира, когда все было для людей в первый раз… Она просыпается, видя это лицо совсем ясно. В комнате лучи солнца. Рано! Она спала как будто полчаса? И она мучалась вчера всю ночь? Из‑за какого‑то глупого вздора? Разве не сущность человека она сейчас увидела во сне? Оно было– это лицо, только что сейчас было, оно ещё есть, глаза ещё улыбаются… разве это был – сон?! Она встаёт бодрая и счастливая. Вчерашнее – как рукой! На дворе, на самой верхней ветке птица. Ветер рвет платье, волосы, гонит тучи. Такое утро было раз в Генуе, в её пять лет… В гостинице пахло томатовым соусом, гремел маленький бродячий оркестр под окном – трое, им кидали монеты, в лиловое небо взлетал фонтан. Ника в первый раз видела «жалюзи»: все в дырках, зеленые, через них лучики света. Итальянская горничная была худая и черная и говорила непонятно, как птица. А над памятником Гарибальди стояло такое облако, как сейчас стоит над горой. Как заливается птица!.. И ослики были в Италии почему‑то в лентах. А леденцы звались Чапелетти… Такая маленькая птица, так заливается!

Немо, как во сне Морицу, Ника говорит птице: "Ты умнее меня".

– О чем я так мучалась? Не понимаю… – обвинений – Вавилонские башни! – сказала себе Ника. – Просто Мориц так же трезв иногда, как я, и все хочет наперекор всему. А потом фантастичен, открыт, возволнован – тогда я нужна ему. А когда опять то– он не понимает – зачем я ему. Где его вина тут? Я, по крайней мере, не могу обвинить его. Но почему так поздно всегда – все постигаешь?!..

Мориц идёт с начальником по объектам. Такой ветер!.. Ох, чтоб надел шарф – непременно! Наденет! Он же обещал, что будет избегать – всего, что грозит здоровью! Он дал ей слово (она сказала "во имя семьи!..").

Она вбегает в тамбур, куда только что вышел – стоит Мориц.

– Холодно, непременно возьмите шарф!

– И не поду–маю! (грубым голосом, в нем клёкот индейского петуха). – Мориц намыливает уши и шею.

Все ухнуло. Жизнь стала узенькая – как перешеечек песочных часов.

– Мориц, – сказала Ника, бессильная перед этой стеной непонимания, – я вас прошу это сделать! Вам невозможно с вашим горлом, больным, без шарфа!

– Н–ну… Вы – знаете… (в жесте, с каким он обертывается, брызнув водой с голых до локтя рук, было крайнее нетерпение к неуместности её слов).

Но, ещё витая где‑то, она не сдавалась:

– На такой ветер, у вас без шарфа – открыто горло! Вы сляжете… (громко, точно глухому). Для tbc – самое дурное время! Мокрый, ледяной ветер…

– Н–ну… ззнаете… – и, так как она продолжала, – предостерегающе, за нее стесняясь: – Я вас прошу.Мне это, наконец, надоело!..

Они говорили дуэтом, и он, через свои слова, слышал её почти слезное – и это было ему глубоко отвратительно – "Но вы же мне обещали…". Он шире расставил ноги, стал к ней спиной, наклонил под струю умывальника шею. Она ничего не видела от слез и шла не в дом, а, толкнувшись об дверь, только чтобы скорее уйти – к себе, огибая барак. На ветке сидела, на самом верху, глупая птица. Как глупо, что трудно дышать!

Ясно, все ясно – ну, и решено, и кончено…Есть же предел! Такне говорят с человеком, которого уважают… говорит она себе в огненное нутро страдания, если опятьразмякнешь… Ради всегопрошлого своего! Ради тех, что – любили – чтили. Ради всех поэтов и всех женщин, кого‑то любивших… Твердо? Ну, по рукам!

Стук в дверь. Матвей: всех в контору!

– Скажи, сейчас иду.

Тропинкой, сырой. У конторы – шум страшный. Все кричат. Кто звал? Она не может добиться. Её окликает Толстяк.

– Почему вы здесь? – говорит он. – И вас звали?

– "Почему", "почему"! – кричит он. – Я им теперь наработаю! – а потом сокращать! Я до ареста в Семипалатинске… (по негодованию пресекает было начавшуюся похвальбу).

– "Сокращение", хорошо! Но почему меня? – кричит он. раз! – и он, не замечая того, как многие счетные работники, привычно делает – в воздухе – движение положить что-то на счеты, только костяшка не щелкает, вхолостую. – Морица нет. – Два! (вторая костяшка, воздушная). – Без начальника – его штат сокращают! Черт знает, что делается… Угоняют! И вас, и меня! Идёмте в бюро, – говорит он обычным голосом, – народу тут… Не добьёшься толку!

Она молча поворачивает за ним. Чудный солнечный день.

– Мы оба с вами ужевычеркнуты. Приказ! Вы с Морицем дружите, – говорит он ей тише, – может быть, как‑нибудь он вас – меня заодно… оставит! Поняли? Вот сволочи… – вновь петушится Толстяк.

– Когда придет Мориц?

Нику трясет дрожь.

Они сиротливо садятся за свои столы. Почему‑то ни Худого нет, ни Виктора. И в конторе их не видать.

Так как Ника вышла зачем‑то в тамбур, ей вслед:

– Дура! Интеллигентка! Не поняла, что я ей… а ну её к шуту! Да меня и без нее Мориц не пустит! Куда ему без меня?

На часах десять. На часах одиннадцать. На часах двенадцать. На часах – час. Два, три… Нике за эти часы, – годы. Много раз она душевно расставалась с Морицем – и много раз оставалась с ним. Она говорила ему все, чего нельзя говорить, она брала слова назад и говорила другие. Сейчас она так поглощена, так измучена вопросом своей переброски.

– Не дура, а формальная идиотка! – говорит себе Толстяк, проходя. Но какое‑то неудовлетворение ощущается в этих словах, что‑то не то сказал, не так говорят! С детства было так с ним – подражая старшим, упускал что‑то немножечко! И оно мучало его – как когда вспоминаешь, не ухватить за хвост! В другое время он бы плюнул на это, сейчас – не мог. Вынужденное безделье совало его в эту тоску, её умножая.

– Не дураки, а формальные идиоты! – сказал он тоже вслух, во множественном числе, проходя мимо Ники – в какой‑то неясной, слабой надежде.

– Ктоформенные идиоты? – спросила Ника рассеянно, отрываясь от нормативника.

– Во, во! Форменные, я вам говорю, – возликовал Толстяк, как ребенок, и в этом маленьком, но невероятном, нежданном спасительном чуде, что она, не слышаего ошибки, произнесла слово – как его все говорят, – он всем своим ленивым существом, больше всего ненавидевшим перемены, понял, что всехорошо будет! Уладится! Раз такоеслучилось, в первый раз за всю жизнь – что его мучения – прекратились.

– На то она и интеллигентка… – сказал себе, и вновь проходя мимо Ники: – Не переживайте! И – бросьте работу. Мориц – уладит,я вам говорю!

Она кивает ему, но работает и работает. Может быть, это – последняя ласка Морицу…

Заплывают глаза. Капает на цифры. Цифры – Морицевы! Она бережно вытирает бумагу. Её жизнь обрезана как ножом. Четыре часа, пять часов, шесть часов. Солнце заходит. Когда стемнело – она так измучена, что не может понять, чтоона скажет Морицу?

…То простое, чего ждём, чего не можем дождаться, – невероятно в момент появления. Отняв нацело силы, оно взамен подает себя почти как фантасмагорию.

Мориц входит, как всегда, бодро, широко распахув дверь. (Знает или не знает? …Он проходит туда, где сидят Толстяк и Виктор, с порога сообщая последние новости.)

Ника затаила дыхание. Его перебивают, рассказывают.

– Да, – говорит он, – я слышал. Думаю, что уладится. Сокращение идёт по линии… А, Матвей, холодной водички! Пить хочется! Вообразите, ужепыль кое–где! Совсем сухо. Насчет бюро я имею кое–какие виды. Попытаемся отстоять…

Ника сидит, ослабев от горя и счастья – сразу. Как будто много выпила вина! Все, что ещё живое в ней, сжалось в ком восхищенья перед человеком. А она‑то думала, допускала – что он так легко отдает "своих людей"! "Своих"! Она – егочеловек?..

Входит прораб. Он за Морицем. Что‑то случилось. Мориц проходит по комнате быстро, однако бросив в её сторону зоркий, мгновенно что‑то учетший, взгляд.

Восемь часов, девять часов, все‑таки – десять. Он входит, усталый. Лицо в резких тенях.

– Авария! Обвиняют нетого, чьявина! Частично только – пока! – удалосьзащитить невиновного… Сук–кины дети! Главный бой завтра… Ну, я докажу им, ктовиноват! – Вы – шутите! – кричит он, обращаясь ко всем, ни к кому, к кому‑то, с кем прерван его разговор. – Человека бы в два счета – уничтожили! Лгут,сук–кины дети! В глаза! Ну, не на такого напали! Сами, понимаете, творят беззакония, предупреждал, доработались!.. Устал – смертельно! Выпить что‑нибудь – чай, кофе – есть?

Ника вскакивает – нести еду, когда входит помначальника пожарной охраны.

– Я составлю акт, – говорит он повышенным тоном, – Вы что думаете? Акт о состоянии печей в вашем бараке! И печи я запечатаю! Печь не в порядке, а вы – как вечер, так топить её? – И он ещё повышает голос.

Матвей стоит, растерянно Аереводя глаза с пожарника – на Морица.

– А кто не прислал печника трубу починить, печь проверить? – кричит Мориц – он стоит маленький, перед высоким пожарником – но это Давид перед Голиафом, – вы на своих печников акт составьте! Выза своих мастеров отвечаете! Сукины дети что‑то привязывают проволоками – им показываешь,тычешь их носом– хоть бы один кирпич тронули, тунеядцы! Я на васподам начальнику охраны! Через час вас к нему вызовут! И печи вы не закроете…

Мориц пулей вылетает в ночь.

– Поесть не дали! – (сокрушенно, Матвей, было испугавшийся насчет печи, – радешенек) – Небось не закроют! – говорит он вслед вместе с Морицем исчезнувшему пожарнику. – Ну и молодец он у нас! Я таких и не видывал!..

Мориц возвращается через час.

– Пришел, а главный их спит, зараза! Ну, я ему кота погонял! Печь незапечатают, только сегодня – ветер! – просят печь не топить… С утра пришлет печника.

Он садится за стол, но от усталости уже и чаю не хочет. В нервном подъеме он рассказывает, как представитель не соглашался на условия, какой был скандал – но все‑таки удалось все уладить. "Не уступил ни одного пункта, чего ради?! Подписали как миленькие!"

Затем он поворачивается к Толстяку:

– А нашедело, надеюсь, устроится. У меня есть одна идея – давно уж она созревала – переформировка бюро с расширением штата. Удочку я в Управлении закинул, обещали меня поддержать! Иначе мы задохнёмся от объема работ. Хоть ещё одну единицу – сметчика!

…Скоро полночь. Ника сидит за столом. Мориц садится напротив, за бывшим столом Евгения Евгеньевича. Яркий свет. Ника кончает проверку ведомости по пакгаузу.

– Вы что‑то хотели сказать мне? – мягко говорит Мориц. – Вы все тут без меня переволновались. Напрасно! Это есть такая манера – пускать слух о ещё нерешенном и всех всполошить… я, конечно, не могу обещать,потому что я не на все сто процентов уверен, но я почти совсем убежден,что мне все это удастся уладить. Правда, можетслучиться, что между расформированием этогоштата – если оно будет! – и утверждением новогоштата будет маленький промежуток, но тогда временновас переведут…

– …Далеко?!

– Не далеко! – восклицает невинно Мориц. Ника печально улыбается, как старшая.

– Я совсем мертвая, – говорит она, – или, верней, как пьяная… я так, такустала! Только потому, что вы – здесь, мне не страшно. Когда вас нет – я сразу забываю, какой вы… Когда я вас вижу– я не верю, что есть что‑нибудь, чего вы не сможете сделать! Вы как капитан из «Тайфуна». Как Кройзинг! Вы помните – «Испытание под Верденом»?

– "Воспитание", Ника, – добро поправляет её собеседник.

Он улыбнулся. Он чертит карандашом по столу.

– Все устроится, увидите…

Он встаёт.

– А теперь я должен идти разбирать дальше это дело с аварией…

Она осталась в бюро одна.

Это давно шло об руку с Морицем – и подавить его было нельзя – презрение к неприспособленности, к отсутствию потенциала жизненного престижа.

Никин романтизм раздражал своей беспомощностью, хотя и вызывал – в отдельных случаях – уважение бескомпромиссностью. Кидаясь от одного заработка – к другому, она сумела до зрелых лет не выбрать окончательную специальность. Зная несколько языков, качалась между преподавательской деятельностью – и переводами.

На другой день к обеду Мориц не входит – вбегает. На нем лица нет. Он швыряет портфель. Кричит:

– Сокращают бюро, где пять человек и столько работы – и не трогают финчасть! где – "мертвые души"! А ценных людей – в этап?!

Он вдруг смолкает, споткнувшись о Никино выражение лица.

– Я им прямо сказал! Подаю в Управление рапорт! На них, поименно!

Ужас, охвативший Нику – на мгновенье, но нацело переходит с размаху в то, что зовётся – "счастьем": во взгляде Морица она прочитала подлинное волнение, что её (ведь не за Толстяка он "переживает"!) сократят.

Мориц не обедает, не слушает зов Матвея. Он уходит и приходит с людьми в Управление на экстренное совещание. Он возвращается вечером и входит, смеясь. Кидает пальто и на него мальчишеским жестом – "кепи.

– Сук–кины дети, сволочи! – говорит он без запятой. – Дело дошло до начальника Управления. Фонды сметного бюро – поднялись!

Мориц подбирает со скамейки кота Синьора и, гладя его черный блеск на синем френче, скрипичным движением аккомпанируя себе, продолжает:

– Температура в Управлении – повысилась! На сегодня – штат группы остается в силе! Подписал начальник и пом. начальника Управления! Назавтра начинаю расширять штат! Хватит ночами сидеть: требую сметчика и двух чертежников! Чай есть? Голова трещит…

Чайник дрожит в руке Ники.

– Капитан из "Тайфуна", – говорит она себе немо, не подымая глаз.

Вечером, зайдя в барак, где было сто женщин, Ника, в уголке, рядом с красивой и умной уголовницей, слушала её рассказ:

– Увелон меня от мужа моего – понимаете? Увел!

Ника рвется сказать, что женщина – не овца, что её нельзя "увести", – но, глядя в жёсткие черты соседки, понимает, что спорить с ней – не поможет: уверенав своей правоте! Решает молчаглотать всю эту несуразицу и неправду. Слушает.

– И два года я с ним жила. А потом – загулял. Загулял, понимаете? Меняот мужаувел, а сам… меня!

– Вы любили его? – втискивает Ника свое – в ей чужое. Чтобы понять!

– Мужика любить? А за что? За то, что гулять пустился? Бабу его я видела – ничего себе, из себя подходящая. Он и вещи забрал, к ней перебрался. И квартиру, говорит, с тобой разменяем, двухкомнатная у нас с ним была. Во мне все кипит, ну, ничего, сдержала себя. Говорю: "Перебирайся к ней! Мне твоего ничего не надо. Забирай все! Только вечером зайди ко мне, попрощаться. Раз уж так нам с тобой не ложилось – хоть по–человечески попрощаться! Ужин сготовлю – в последний раз…" Подивился он, обрадовался: "Добрая ты, я всегда знал!" Приходит. У меня стол накрыт, вино, угощение, чин чином. "Ну, говорю, коль не судьба нам с тобою, – выпьем за нашу любовь!.. И стакан поднимаю. И он – свой. "Чокаемся?" – это я ему. В левой руке – стакан. Он как взглянул на меня – яиз правой – заготовила – полную горсть стекла набитого – раз ему в его бесстыжие… Как закричал, стакан уронил, обоими кулаками глаза зачесал – ну и втёр… "Вот, – говорю, – тебе на прощанье…" И ослеп. Ну, а баба его – донесла на меня. Срок дали, три года. Как освободилась – поехала я в город ихний. Хожу мимо дома их взад и вперёд. Вижу – идёт; девочка махонькая водит его гулять за руку. Так во мне все забилось – вспомнила, как он меня от мужа увел! Иду мимо него, и что‑то сказала. Голосузнал! Аж задрожал – а мне только и надо было, увидеть! И как она, сука, узнала, гдея у людей ночевала? Арестовали меня, как без прописки, и судили, пять лет. Вот я у вас оказалась. Ничего, срок закончу, съезжу к ним, попляшу на её могиле – и назад, с большим сроком, в лагерь, в родной дом…

Ника слушает во весь слух, силясь понять. В другие дни такая красивая, милая в обхождении, обаятельная… Дивится Ника силе характера, злобе, смотрит во все глаза…

Как найти слова, чтобы её поколебать в этом решении? Пусть бы свою жизнь пожалела… Но Ника не первый год в лагере, и от мужиков такие слова слыхала… Не примет обратных слов! Простилась с красавицей, не сумела помочь. Другой мир!..

А через несколько дней переброска?.. В пересыльной тюрьме – все с большими сроками…

Женщина, очень старая, с благообразным лицом, жесты – прямо в Малом театре, классика! Ника села рядом на нары, слушает.

– Как забрали меня, за неделю – сто лет стукнуло, на суду не была. Монастырь‑то наш разогнали. Тройка судила. Десять лет дали, как всем! Я уж на тот светсобиралась… – (руки вверх подняла монахиня) – но уж коли правительство! – (руки в стороны) – приказало! – придется жить! – (руки развела, уронила их).

"Нет, пожалуй, и МХАТ бы такую – не сыграл! – В восхищении думает Ника, не отрывая глаз от лица столетней. – Какая ирония! Живут же на свете – такие…"

– Маруся, – спросила Ника красивую молодую женщину, из урок – просто грезовская головка! – ты твою 36–ю [29]29
  36–я статья УК – «убийство».


[Закрыть]получила зря, тоже, как мы, – 58–ю [30]30
  58–я статья УК – «контрреволюция».


[Закрыть].

– Чего – зря! – отвечает Маруся. – Как схватила топор, как дала ему по башке – так и запрыгала голова по ступенькам… – Маруся знает, что лжет, Ника понимает, что не так легко снести с плеч голову, но ей жалко Марусю и за ложь, и за убийство… Вздох: – Да, должно быть – не зря…