Текст книги "AMOR"

Автор книги: Анастасия Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

ЭПИЛОГ

И вот Ника на кирпичном заводе, в женском бараке. Ночью разбуженные спешат к поезду и подают кирпичи на товарняк, женщины брали по три кирпича, каждый весом по три килограмма, – а у нее едва хватало сил на два кирпича, и это вызывало насмешку… Потом пришлось ходить с мужчинами на стройку, ей – собирать строительный мусор и по десять часов (с одним часом перерыва) таскать его в ящике, волоком (другого способа, по силам себе, она не нашла). Этот «мусор» состоял из обломков камней, тяжелой штукатурки, и ящик, даже только наполовину наполненный, весил больше, чем она могла сдвинуть с места.

На кирпичном заводе проработали только зиму, и то не всю… К весне пришел приказ произвести пересмотр женщин, и Ника попала в число отправленных в инвалидный городок.

Так прошла вторая зима.

Вздохнув от тяжести физических усилий, на кирпичах, Ника и в инвалидном городке не осталась, как все, без работы, на скудном пайке. Она помогала прорабу.

Работа несложная, но иногда ночью, выходя сдавать на селектор сведения о работе, она попадала в такой холод – что веки ощущались как твердые крышечки – над глазами: значит, 50 градусов или больше. При такой температуре работяг в лагере не выгоняли за вахту – на строительные работы или на лесоповал.

Ника сшила себе ватные наколенники, какие, говорят, делают для лошадей?.. Из рукавов рваной шубы она сшила подобие меховых валенок. Прораб обещал добиться ей улучшения питания. Ему это не удалось, но к весне, узнав, что она работала чертежницей, кто‑то из начальства перевел её на северную колонну на чертежную работу, и она долго проработала там.

Зима медленно сменялась весной, весна – летом, осень наступала каждый раз неожиданно, за осенью шла зима…

Ника рядом с новым другом, недавним, – дружбе всего два-три дня, но её собеседник, конторский работник, на воле – астроном, стоит рядом с ней и диктует взгляду её – правее, левее… вбок от Полярной зведы – а та вбок от Большой Медведицы – вот она, Рождественская звезда…

Через неделю вызвали, внезапно, астронома – на другую колонну, но Ника, одна в зоне, подрагивая от мороза, и – прямо в небо повторяет, упрямо и самозабвенно:

– Es ist Weihnachten, und es wird Weihnachten werden– или лучше – es wird Weihnachten sein… [43]43
  – Настало Рождество, и Рождество будет (…..) Рождество останется… (нем.).


[Закрыть](она забываетязык!..)

Прошел год с исчезновения астронома, но в Сочельник Рождественская звезда стоит как стояла, и Ника, на год старше, с упорством её счастья в детстве, заколдованно глядя в небо, – твердит – как твердила в прошлом году – Es ist Weihnachten, – und es wird Weihnachten werden…

И вот однажды, в тихий рабочий час, когда стоя, наклонясь под прямым углом над чертежом – зрению – вредя, – Ника вся ушла в работу – ей сказали, что некий "такой‑то" – была названа фамилия Морица – добивается, из очень далека, узнать, устроена ли на "чистой работе" она, Ника. Улыбаясь (во всю душу, чтобы смочь не сделать этого – ртом), она отвечала, чтобы этому человеку передали, что все у нее с работой благополучно, что она надеется без вреда для здоровья дожить срок именно так.

А в сердце вошла тишина – словно лег на дно широкий солнечный луч.

И потом Ника сидела одна в глубине барака, в небывалом одиночестве: всех женщин разогнал пьяный мужик из соседнего мужского барака (какему удалось такнапиться? где же БОХРа была? – думала Ника). Но бежать вместе со всеми что‑то мешало. Она осталась сидеть за столом, только что покинутым убежавшими, но, к счастью Ники, пьяный, распугивая женщин, озорничая, убежал вместе с ними. Сейчас военная охрана приведет все в порядок, а пока можно заняться испанским – как восхитителен был перевод «Тройки» Гоголя переводчицы Марии–Луизы Алонзо – тройка мчалась в каком‑то волшебном краю полу–России – полу–Испании.

На Дальнем Востоке, в тех местах – неважное лето, предваренное сырой невеселой весной. Ветер, с февраля дующий жестоким холодом, рвет голые ветки вздыбленных ему навстречу деревьев, – что‑то из суровости японского пейзажа.

Но после невеселого, часто дождливого лета наступает ясная осень. Она здесь безветренна. Голубое небо шатром покрывает землю. Сколько к середине ноября выпало снега – столько лежит до февральских заносов. Зима стоит синяя, морозная, неподвижная. Все это – в первый год – удивленно наблюдала Ника. Но годы идут, и, хотя было несколько перебросок – оттого их жизнь и называется "лагерь", – она уже свыклась с этим краем.

– Девушки! – радостно объявляет она, входя в барак. – Я в прорабстве увидала градусник: 40 градусов всего; не холодно, ни крошечки ветра!

Тайга здесь так же сурова, как тундра. Лес густ, дик. Куст жасмина, попавшийся им вчера, лишен запаха нацело. И не поют птицы. Они перелетают с ветки на ветку беззвучно. Неужели люди, тут родившиеся, любят этот свой край? – думает Ника.

Несколько месяцев Ника пробыла дневальной женского барака на шахте. Два только воспоминания сохранилось у нее об этом: как, видя, что одна таскает у другой что попало, она сказала уходящим на рабочую смену: "Девочки, прячьте получше, что есть, чтобы не валялось! Я за ваших сменщиц отвечать не берусь, помните!" Но кто‑то, все ж кто‑то оставался – больные? – в бараке. Убрав, она пошла умываться – но, мыло взяв, полотенце на койке – забыла. Бросилась за ним – нет полотенца! Кинулась назад – за мылом – нет мыла!

– Вот и умылась я! – сказала с горькой иронией в сторону, где чьи‑то души – обретались. Дружное молчание – в ответ…

Да ещё запомнилось, как несла ведро с углем – топить печку; запнулась, упала и больно ушибла грудь о край ведра; но помочь некому, собрала уголь, дотащила и протопила; но долго болела грудь.

Чуть седее она на висках, но так же легок шаг, как год и как два назад, и как три – кутается она в старую шаль сверх бушлата и упоенно повторяет – этого не оспорит никто:

– Es ist Weihnachten!.. [44]44
  Настало Рождество!.. (нем.)


[Закрыть]

Неужели звезда, Рождественская, не слышит этих – раз в год, год за годом – утверждений праздника, который она упоенно встречает, – Рождества…

Корочка! Кудрявая, румянившаяся в печи, пахучая, желанная превыше всего в дне! На ночь заткнуть пустоту в желудке, хоть немного наполнить эту пещеру, желудок, столько лет уже позабывшую – сытость… Но – такую маленькую, всегда (потому что и днём есть хотелось, и съедалось все, кроме нее одной. И такая маленькая она была, и так долго она поглощалась, чтобы дольше длить наслаждение… и от нее – в сон…).

Так прошло много лет. И однажды, в один, счастливобеспечный светлый час Ника сказала Марусе, полной, высокой, работавшей в пошивочной – туда вольнонаёмные приходили (Маруся, чернокудрая, весёлая, сытая, и понятия не имевшая о той корочке, хоть и была зека, как и Ника).

– Марусенька! У вас там, верно, остаются куски хлеба, захвати немного, пожалуйста! – попросила Ника.

И Маруся, чернокудрая, большая, весёлая, сразу став и суше и холодней, отнявдочерность, сказала:

– Да нет, мать, не остается у нас хлеба…

Просьба! Она явилась в нежданный Никой и вдруг случившийся незадачливый, темный час! Чем заслужить за это свою вину Нике – перед жизнью, полной то ответственности, то – достоинства, то – терпения? Как чудесно, что не принеслаей Маруся хлеба, в ответ на жалкое «пожалуйста», – ведь случись ей принести – чем бы потом отмолила Ника эту единственную за жизнь нищенскую просьбу о хлебе, выговоренную тем членом, которым хлеб поглощают – ртом? Но Хот, Кто бдит, надо всем – над героем, предателем, над терпевцем, Кто все видит, все помни1 и хочет того же от нас – послал за неповторенность поступка Своейрукой явную помощь!..

В уголке барака – постель маленькой некрасивой женщины лет – тридцати? Что их свело? Память Ники молчит, упираясь в года. Но Нике кажется, что она ей дочка? Так она заботлива к ней, ласкова, и она ждёт её с работы, как мать заправляет её постель, брошенную в беспорядке. Утром – что Ника делала ещё? Что может делать мать для дочери в лагерном бараке? Самое малое, ибо барак – лагерь. Это круто пущенная в ход машина, и в нее что‑то свое на ходу вставить – трудно. И все‑таки Ника вставляет. Типично домашнеготипа, не столько нужные, как желательные, и вот эти «палки в колесе» красят Никину с нею жизнь. Как и кусочки хлеба, обрезки вольнонаёмных булочек, их богоданная дочка аккуратно приносит без всякой её просьбы, потому что «дочка» её работает в булочной и ей это сам Бог велел. Ника пишет ей письма домой и читает треугольнички с фронта от брата, быть может, потому, что там, на далёкой воле, все идёт и идёт война…

Ту не дочку её звали Марусей, и ей это грустно, такое русское имя! Никина "дочка" – земное дитя, но её в лагерном бараке ангельская доброта безымянна, она такая земная, что неотделима от хлеба земного, потому и послали её на работу в булочную, она же, в доброте сердечной, может быть, помня о своей матери где‑то в селе, в деревне, где идёт война, тесно сжилась с Никой, одарив её к плечу подошедшую старость – тем, что всего невозможнее в лагере, – сытостью… Поддержав тело дожить до конца срока, ещё и неаукающегося, увы.

Но когда Бог шлет помощь, Он шлет её щедро, через край – и ученики Ники по английскому языку, полит– и медработники переводят её с обычного лагерного питания – на "диетическое", тем облегчив ей лагерную жизнь на весь раздел физический из психофизических переживаний, все, чем дано человеку облегчить ношу собрату…

"Мориц, Мориц, где вы?" Иногда пробуждаясь в Нике – он отступал все дальше…

Отобрав по формулярам четырнадцать женщин, могущих работать на культурной работе, в их числе была и Ника, их старались посадить на поезд, но это не удалось. Вернули на штабную колонну. Ника только хотела лечь и начала раздеваться, как в барак вошла начальница колонны, и с нею члены штаба. "Помпокавээр" – обычно это делает помпотруду – громко назвал фамилию Ники. Уже став Винтиком в лагерной машине, Ника рефлекторно (может, и во сне было бы то же) отвечала имя и отчество…

– С вещами!

(Арест! Боже мой! В изолятор?!)

Дальше все было как во сне: вмиг члены штаба собрали Никины вещи – и, ни с кем не простясь из тех, с кем она жила уже давно, Ника оказалась за зоной. Но с ней шел только один солдат. Штаба колонны уже не было.

– Мать, – сказал солдат (у него было доброе, молодое лицо), – ты не переживай, это только с виду – арестовали тебя, – знаешь что… Тебя начальство умыкнуло, в другое, в наше отделение. Прочли в твоем формуляре, кем ты на воле была… Умыкнули и увели тебя, чтобы ты им языки преподавала. Так ты сама иди через поле, в ЦРМ [45]45
  Центральные ремонтные мастерские.


[Закрыть]… Так тебя либо тамустроят, либо в ДОКе [46]46
  Деревообрабатывающий комбинат.


[Закрыть]. Там тебя встретят…

– О, нет, дорогой! – ответила Ника. – Одной мне идти, без документов? Что я, глупая? Раз увел – доведи… И чтоб меня обвинили в побеге и дали бы мне – срок?!

– Ну ладно… – добродушно сказал солдат, и они пошли через поле. Солдат помогал Нике нести её вещи. Нику взяли в ДОК – и стала Ника преподавать начальству английский язык. На первом же уроке – телефонный звонок, и в ответ голос её гневного ученика:

– Ничего, попрыгаешь и остынешь! Пришлешь мне формуляр! Пришлешь… Человек не ходит за формуляром, сам знаешь законы, сам – прокурор!

Жизнь медленно тянулась – к освобождению…

"Там" – шла война. И все уменьшали пайки (хлеба) вольнонаёмным. Заключённые не раз слышали горькие восклицания вольных:

"Вы – сберкасса, вас – берегут". "Даже с собаками!" – добавляли с горьким смехом зеки…

"Вам – паекполагается, не урезали ещё…" – «Нам…»

Радостно вспоминала позднее Ника, что с тех пор, как её выкрали для себя и вернули ей специальность преподавателя языков и она уже не была голодна, ей иногда удавалось передать тихонечко через вольнонаёмных – куски хлеба их детям. Эта радость зажигала вокруг нее почти феерическое – освещение.

"Вот и лагерь тебе"… – пел<$ в её нутре неким родом чревовещания.

Как же это случилось? И потолок не рухнул!

Ника узнала в 1943 году вещь совершенно невероятную, нежизненную – в ту эпоху. Почти что небывалую: заключённого – освободили! И этот человек – Мориц! Из всех – Морица! После шести лет заключения и – его – заявлений, во всеинстанции! Горечь без дна и края, – да. Но торжествофакта – перекрывает его! Значит, Мориц недаромверил в то, что его– его страна – услышит! Не бросал надеяться – писал и писал. Если б он бросилписать – тогда было бы горе. Он не бросил. Он знал. Он – дождался.

Мориц – вольнонаёмный! Это – победа – подобная той, с капитуляцией целой страны. Будет ли в эту ночь спать – Ника?

На другой день пришло разъяснение: Начальник сметнопроектной группы Известковой, Мориц по освобождении назначен старшим помощником – следовало крупное имя, известное всем – начальника всех лагерей края. Ника плакала, лбом в подушку, подушку–сенник, ей ещё на четыре года дарованную. "Не сможет ещё два года (последние его восьми) вернуться к жене, домой, к Ольге, к детям… Но он сможет съездить к ним, домой в отпуск, – утешала себя Ника – разве это не огромное счастье? Огромное!"

О, Мориц показывал себя! Он работал не только на стройке, но и над досрочным освобождением лучших рабочих.

Разделенная расстоянием и событиями, Ника узнала, что вскоре Мориц перевезен в больницу с диагнозом: две каверны и туберкулез горла. Он уже с трудом говорил. Она узнала, что за Морицем самозабвенно, горестно ухаживала жена, вызванная его начальством, оставившая сына на попеченьи старшей сестры его и друзей. Она не отходила от умирающего ни на час, до самой его смерти. Долго не было вестей о Евгении Евгеньевиче, но когда пришел ответ от его сестры на запрос Ники (адрес которой он ей – "на всякий случай" – оставил), Ника залилась плачем: сестра его сообщала, кратко, что он умер – в лагере, – и ни слова о его изобретении!.. Но и далее не услыхали никогда о его блестящем транспортном изобретении. Но потому, что оно не было введено в жизнь, можно было думать, что или все же былаошибка в его расчетах… или что изобретение это вместе с моделью погибло. Погибла – в одной из лагерных перебросок при обыске – и поэма Ники, ею почти доконченная.

На всю жизнь будет памятна ночь, когда, лежа в женском бараке (многие на полу, сняв с нар жидкий матрасик), их разбудил хриплый от усталости, но громкий от волнения голос диктора, объявлявший небывалую весть – капитуляцию Германии! Женщины вскакивали, как в бреду, кидались друг к другу, обнимались, крича: "Домой, домой!"

Кто из них спал в ту ночь?

Сколько надежд, какая невероятная радость! В самих словах было колдовское звучание… через них открывалось будущее. Тает лагерь! Размыкаются оковы… Жизнь распахивалась, силы удесятерялись! Эту ночь не забыть вовек! Как хорошо, что она была…Эта была целая, новая маленькая жизнь…

Бедные женщины! Месяцы шли, превратились в годы, ни один срок не дрогнул, никто не был выпущен, лагерь проглотил эту весть, как акула, и равнодушно продолжал жить, как до нее…

…И вот Ника – за отказ сожительствовать с начальником штаба колонны – послана в прачечную. Из 75 штук белья по норме (плохостирая, спутницы её вырабатывают и полторы и две нормы) , – считая грехом стирать плохо – вырабатывает в день не более 55 штук, в поте лица. Но целикомуйти в этот пот – не выходит. Остается остаток души, парящей надгрязным бельём – и Ника пишет в воздух по-английски поэму «Близнецы» о Джозефе Конраде и Александре Грине. «Здорово получается»… – говорит она себе радостно и трет крепче грязь о стиральную доску. И по руке её из вышвырнутой кучи белья – прикипевшего? – ползет оголтелая вошь.

 
There was a Polish sailor once
He came to English shore,
And as his fairy story runs
He left it nevermore…
 

К вечеру пять четверостиший – и счастье…

У дивительно! Нацелоот белья, пара, вшей отдирает её ритм стиха! Руки трут, а душа подымается над корытом

 
Time went. Не changed the mast for the desk
He wrote romantic stories.
They undervent the strictest test,
His English style is glorious.
 

Правда рождения из себя этих строк – дело не мгновенного постижения, строки не летят к ней как птицы, а кру–жатся, реют, бьются как в облаках – зарницы, но сердце ими согревается точно в луче солнца – и так вдруг легко жить на свете…

А двенадцать лет спустя, окончив свой десятилетний срок, попав, у сына Сережи полтора года прожив, на вечную ссылку, Ника жила вдвоём с дорожной спутницей, полюбившейся, в маленькой комнатке, в нетопящейся пристройке. (Хозяин сложил, не умея, печурку кирпичную и, пожалев постояльцев, потому что печка грела вспышками, ненадежно, – завалил каморку снаружи – соломой.) Ника проснулась в минуту, когда спутница, за чтением уснувшая, держит руку на вершок от наклонившегося лампового стекла. Миг – и вспыхнет пожар, – конурка посреди соломы. Ника не пожалела спутницу: разбудила, пояснив, в чем дело, та обещала больше не засыпать, – но это было не в её власти, на следующую ночь она снова уснула, не потушив лампу, – а требовать от нее, чтобы она, придя с работы, не читала, – от нее, всю жизнь свою до последних лет связанную с книгами, отнять у нее её единственное утешение после трудного физического дня, было бесчеловечно. И, поразмыслив о положении их сеном окру женной избушки, Ника стала выдумывать нечто, что могло помочь ей, Нике, не спать до мига засыпания спутницы – что-то увлекательное вне мер. И такое нашлось: она будет ночами переводить ту давнюю поэму о Конраде и Грине – на русский. Труднее и увлекательнее ничего не могло быть. И с первой полночи сторожевой ей удались первые строчки, ставшие следующими:

 
Приплыл из Польши раз матрос
К английским берегам
И, говорят, как в землю врос,
Навек остался там.
 

Время освобождения приближалось, и странно! силы не падали. Они уже, должно быть, нацеливались на трудности (возможные) вхождения в жизнь – неизвестную – там, на воле, идущую жизнь, послевоенную. Далеко позади были месяцы и годы метания её о Сереже, – когда она шла бы и шла – за его адресом – сын был жив – кто же знал тогда, что через почти полтора года после рождения внучки ей придется уехать от сына в Сибирь на вечное поселение?