Текст книги "Железный марш"

Автор книги: Алексей Мысловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Алексей Мысловский
Железный марш

Однажды мистер Холмс сказал мне: «Настоящий детектив – это не история раскрытия преступления, а скорее игра, в процессе которой разоблачаются характеры».

Из неопубликованных воспоминаний доктора Ватсона

Предисловие

Сюжет этого романа от начала до конца является вымыслом. Любые совпадения с реальными событиями необходимо рассматривать как условные. Этим же объясняется и условный характер некоторых упомянутых в романе конкретных реалий. Безусловно правдивым является одно – царящий в России беспредел, при котором описанные события вполне могли бы иметь место.

«ЧЕРНАЯ ПЯТНИЦА»

31 мая

Москва

13.30

У каждого свои недостатки.

Начальник следственного отдела Генеральной прокуратуры РФ Алексей Михайлович Рощин панически боялся внезапных телефонных звонков.

Этот курьезный недостаток он с удивлением начал за собой замечать вскоре после того, как торжественно отметил полувековой юбилей. Впрочем, в числе других возрастных немочей, среди которых особенно усердствовала проклятущая мигрень, выглядел тот еще относительно безобидно.

Вообще-то Алексей Михайлович был человеком неробкого десятка. По молодости, будучи еще следователем-стажером, нередко даже сходился с бандитами врукопашную. И ничего – нисколечко не боялся. Эх, да что там! Мало ли какими орлами мы были в молодости…

И вот на старости лет вдруг начал позорнейшим образом бояться телефона. Каждый такой звонок – а раздавались они почти ежедневно и дома, и на работе – вызывал у него тревожное сердцебиение и отзывался в голове резкой, мучительной болью. А так ведь и до инфаркта недалеко.

По этой причине Алексей Михайлович старался всячески телефона избегать. Дома к аппарату неизменно подходила жена (а в ее отсутствие выручал автоответчик). На работе же его стойко прикрывала молоденькая секретарша, за спиной которой Алексей Михайлович чувствовал себя несколько спокойнее.

Но и в этой обороне неизбежно случались прорывы. И как назло, именно тогда, когда Наденька по естественной надобности покидала на время свой боевой пост и Алексею Михайловичу не оставалось ничего другого, как самому снимать трубку. В таких случаях он по звуку телефонного звонка каким-то неизъяснимым внутренним чутьем уже наперед знал, что сулит ему предстоящий разговор. И как правило, не ошибался. Потому что изо дня в день телефон в его рабочем кабинете на Большой Дмитровке сообщал исключительно плохие новости.

Так вышло и теперь.

В тот момент, когда Алексей Михайлович, изучая последние оперативные данные по делу о безнадежно повисшем заказном убийстве известного банкира, мирно дожевывал принесенный из дому бутерброд с ветчиной (тащиться на обед у него не было сегодня ни сил, ни желания), стоявший на столе замусоленный аппарат внезапно разразился пронзительным трезвоном, чем едва не поверг Алексея Михайловича в предынфарктное состояние. Судя по звонку, прорыв исходил откуда-то сверху и был вызван чрезвычайными обстоятельствами.

Невольно вздрогнув, Алексей Михайлович машинально проглотил недожеванный бутерброд, тихонько выругался от стрельнувшей в висок режущей боли и с раздражением снял трубку. «Рановато ты расслабился, голуба, – успел подумать он. – Подумаешь, пятница. Подумаешь, отпуск на носу. На этой чертовой работе просто нельзя расслабляться…»

Как он и предполагал, звонили с Петровки, 38. Высокий тамошний чин, с которым Алексей Михайлович был давно на «ты» и как-то даже парился в баньке, устало сообщил ему, что несколько минут назад в городе произошла очередная мокруха. Причем такая, что в ближайшее время у многих высоких чинов будут трещать головы.

– В общем, подключайся, Михалыч. Срочно посылай своего человечка, – со вздохом заключил высокий чин (тоже, видно, расслабился – пятница все-таки). – Да выбери кого-нибудь потолковее…

– А мы, Федорыч, других и не держим, – обиженно заметил Рощин и щелкнул шариковой ручкой. – Когда, говоришь, это случилось? Ага… Ясненько… А где?

– Да на Билюгина. Академика. Возле германского консульства, – с раздражением уточнил высокий чин, точно всю жизнь ненавидел именно эту улицу. – Ну будь, Михалыч. После созвонимся…

Улица эта была Алексею Михайловичу прекрасно знакома. По соседству, в Новых Черемушках, жила с мужем его дочь, к которой Рощин частенько наведывался – потетешкать маленького внука Алешку. И почему-то то обстоятельство, что сегодня неподалеку произошло убийство, напрочь испортило начальнику следственного отдела и без того далеко не радужное настроение. Мысли его тотчас побежали по накатанной колее, а именно: что никакого порядка ни в стране, ни в городе нет, власть, в сущности, принадлежит бандитам.

«А мы перед ними попросту бессильны», – с горечью подумал он. И снова чертыхнулся, потому что прекрасно знал, в чем заключалась причина нынешних всевластия и безнаказанности преступного мира. Но это разговор особый…

Выглянув в приемную, Алексей Михайлович с неудовольствием обнаружил, что Наденьки – девушки на удивление порядочной и серьезной (а потому, наверное, до сих пор и не сыскавшей себе жениха) – на боевом посту по-прежнему не было, что являлось совершенно недопустимым и достойным всяческого порицания. Каковое Рощин секретарше и учинил, едва она, бледная и расстроенная, вернулась обратно в приемную.

Несмотря на особенности своей профессии и вполне «боевое» прошлое, Алексей Михайлович был по натуре человеком интеллигентным и мирным, совершенно чуждым всякого рода крутизны. В обращении с подчиненными неизменно проявлял терпение и снисходительность, стараясь не обижать человека понапрасну. За что и получил от них негласные прозвища – Тишайший и Царь-батюшка. Но подобно своему царственному тезке, умел при необходимости твердой рукой навести порядок.

Выслушав его сердитое и вполне заслуженное замечание, секретарша неожиданно ударилась в слезы. И Алексей Михайлович, тотчас раскаявшись, начал по-отечески ее утешать.

Как выяснилось, накануне вечером бедняжку самым бесцеремонным образом продинамил долгожданный кавалер, с которым она случайно познакомилась. А она легкомысленно принялась строить далеко идущие планы. Не явился на свидание только потому, что девушка, оказывается, работала в прокуратуре. И телефона не оставил, мерзавец. Поделиться этим отчаянным горем Наденька опрометчиво и отлучилась к своей здешней подруге – секретарше с четвертого этажа.

Алексей Михайлович заботливо напоил девушку водой. Произнес несколько утешительных слов вроде: что ни делается – все к лучшему или что она еще непременно встретит хорошего парня. А про себя подумал: как это все-таки грустно, когда вполне симпатичная и порядочная девушка поневоле вынуждена бросаться на первого встречного – хорошо еще до «залета» не дошло! И должно быть, любопытный ей попался кавалер, раз шарахнулся от одного слова «прокуратура» точно черт от ладана. Надо будет при случае расспросить о нем поподробнее…

Успокоив секретаршу, Алексей Михайлович распорядился вызвать к себе Витальку Калашникова, того самого толкового человечка, которого он сразу решил подключить к этому делу. С тем и вернулся к себе в кабинет.

– Проходи, Виталий, – озабоченно сказал Рощин, с тайной завистью глядя на ладную спортивную фигуру Калашникова. Неужели он и сам когда-то был таким? Эх, до чего же трудно привыкать к старости, рыхлости, немочи…

Виталька был, как всегда, в своем репертуаре: светло-голубой джинсовый костюм, затертый до последней степени, черная металлистская майка с «веселым Роджером», стоптанные кроссовки, длинные патлы собраны на затылке в лошадиный хвост, и вдобавок ко всему – серебряная серьга в левом ухе. Одним словом, вылитый хиппи с Арбата. В недалеком прошлом эдакого красавца не пустили бы даже на порог Генеральной прокуратуры. Либо под экстравагантной внешностью живо отыскали бы аморальную сущность и с треском выперли в какой-нибудь из райотделов милиции – карманников ловить.

Между тем был это опытный следователь, настоящий прирожденный сыщик, отчаянный сорвиголова, весельчак, умница и просто мировой парень. В прокуратуру Виталька пришел сразу после юрфака, который закончил, предварительно отвоевавшись в Афгане. С тех пор на его счету числились десятки успешно раскрученных дел, каждое из которых было погорячее иного заморского боевика. Отчасти благодаря его успехам начальство давно закрыло глаза и на Виталькин прикид, и на специфические методы расследования. Недаром бандиты, которым доводилось иметь с ним дело, называли его убийственно точно – Калаш.

– Чем порадуешь, начальник? – присаживаясь к столу, непринужденно спросил Виталька. – Не иначе опять мокруха?

– А ты как догадался? – удивленно спросил Рощин.

– Да по глазам вижу… Так что, Михалыч, стряслось?

Алексей Михайлович в двух словах изложил суть дела.

– Атас, – кратко резюмировал свое впечатление Калашников. – Неужто такого матерого сундука замочили? Ведь у него же охраны целый полк!

«Сундуками» Виталька презрительно именовал «новых русских».

– Представляю, какая теперь начнется буза, – покачав головой, задумчиво добавил он.

Это Алексей Михайлович и сам доподлинно знал. Коллеги погибшего, люди известные и влиятельные, по обыкновению, всенародно покатят телегу на прокуратуру и МВД за то, что их, честных тружеников, что ни день убивают почем зря, а эти паразиты и взяточники сидят себе по углам и ни хрена не делают. Оборвут все телефоны. Науськают прессу. Дойдут до самого Президента…

– Интересно, кому он поперек дороги встал? – насупившись, спросил Калашников.

– А вот с этим, голуба, нам и предстоит разобраться, – сокрушенно вздохнул Алексей Михайлович. – В общем, так, Виталий, оставь ты пока дело своего капитана. Возьми дежурку и живо гони на Билюгина. Ребята с Петровки там уже работают…

– Угу, – задумчиво кивнул Виталька и молча вышел.

Вопреки царской воле Тишайшего, дежурную машину он брать не стал. А напялил ярко-красный фирменный шлем, завел свой мирно дожидавшийся на стоянке «харлей-дэвидсон» и с ревом помчался на место происшествия. Помимо всего прочего, Виталька был еще и заядлым мотоциклистом.

Уже на Тверской, размышляя, кто бы мог стоять за этим очередным громким убийством, он ненароком подумал, что не мешает позвонить Нике. У нее на «Криминальном канале» давненько не было крутых репортажей. Надо будет подбросить ей сюжетец погорячее. А заодно и повидать старую подругу, которая наверняка тотчас примчится как угорелая.

И, сбросив газ, Виталька лихо зарулил к ближайшему телефону-автомату…

Пролог

1952 г.

Литва. Район Шяуляя

Это было его первое боевое задание.

В свои двадцать лет он имел уже солидный послужной список: сначала суворовское училище, потом два года строевой и, наконец, спецшкола МГБ. Кстати, законченная с отличием. На плечах у него красовались новенькие лейтенантские погоны. И форма сидела так ладно, что во всей его молодцеватой фигуре сразу чувствовалась настоящая военная стать. Одним словом, будь жив отец, кадровый офицер, погибший в сорок первом под Смоленском, тот по праву мог бы гордиться своим сыном.

И все-таки он волновался. Не потому, что боялся смерти. После кошмарной зимы в блокадном Ленинграде, когда у него на глазах погибли под обстрелом мать и сестра, а сам он, десятилетний мальчишка, видел еще столько смертей, что с лихвой хватило бы на несколько жизней, – страх, леденящий животный страх перед ней навсегда ушел из его души, сменившись тягостным чувством пустоты и бессмысленности. Волновался же он потому, что рядом с ним были настоящие боевые ребята, прошедшие огонь и воду бойцы легендарного СМЕРШа, составлявшие костяк спецотряда, с которым он теперь шел на первое боевое задание. И опозориться перед ними было для него страшнее, чем умереть.

Лес был окутан предрассветным туманом. Неприметная для постороннего глаза тропинка петляла среди угрюмых стволов, подпиравших мглистое, белесоватое небо. Осторожно ступая по мягкому ковру сопливого мха, бесплотными тенями двигались по ней смутные фигуры бойцов. Ни звука. Ни дыхания ветерка. Лишь изредка приглушенно хрустнет под сапогом сухая ветка или коротко скрипнет автоматный ремень – и тотчас послышится тихий забористый мат возглавлявшего шествие командира.

Эти леса не любили чужаков. Как не любила их сама литовская земля. Затаившаяся, но непокоренная. Непрошеным гостям, даже с оружием, лучше было не соваться сюда ни днем, ни ночью. Потому что неласково встречали их хозяева этих мест – «лесные братья». Неуловимые и беспощадные, словно злые духи здешних лесов…

Они шли уже больше часа. Пробирались медвежьими тропами все дальше и дальше, в непроходимую глухомань, где схоронился вместе с остатками своей банды Седой – матерый и лютый волчара, бывший офицер литовской армии, бывший эсэсовец и непримиримый враг «русских оккупантов». Под стать ему были и остальные волки: такие же недобитые эсэсовцы из числа прибалтийских добровольцев, по окончании войны сбившихся в многочисленные банды «лесных братьев». С тех пор большая их часть была постепенно уничтожена спецотрядами Литовского МГБ, а оставшиеся в живых, попрятав оружие, разбрелись по всей Литве и легли на дно. Среди тех немногих, что уже который год продолжали партизанскую войну, Седой был самым знаменитым и коварным. Немало вологодских и рязанских парней, ходивших на него в облавы, нашли в этих лесах свою смерть. Доставалось и местным коммунистам. С ними Седой расправлялся особенно жестоко. Только короток волчий век. В начале августа на одном из хуторов под Шяуляем банда все-таки была окружена и разгромлена. Из отчаянной схватки чудом вырвались только Седой и горстка его головорезов. И затаились в лесах, зализывая раны…

От волнения ему зверски хотелось курить. Сделать хотя бы одну затяжку. Как, несомненно, хотелось этого и остальным ребятам. Но приказ командира оставлял им только одно право – дышать. И никому даже в голову не приходило ослушаться приказа. Потому что командир был для них и царь, и бог. И во многом именно от него зависел, вернутся ли они живыми с этого задания.

Наконец проводник, немолодой пришибленный литовец, замедлил шаг и сделал предупреждающий жест. Длинная цепь бойцов, шедших следом с автоматами наперевес, как по команде, остановилась.

– Пришли, Калвайтис? – глухо спросил командир, невысокий коренастый мужчина, совсем непохожий на героя-контрразведчика, прославившегося на всю Литву своими лихими рейдами против местных националистов.

– Пришли, товарищ майор, – с характерным акцентом ответил и испуганно кивнул литовец.

Смерив его испытующим взглядом, командир презрительно усмехнулся. Вернее, смеялись только губы на его суровом, будто высеченном из камня, мужественном лице. А глаза, пронзительные и холодные, оставались совершенно бесстрастными. И от их леденящего взгляда даже человека с крепкими нервами исподволь пробирала дрожь.

– Гляди, Сусанин, – напомнил он, – если приведешь нас в засаду или вздумаешь убежать – первая пуля тебе…

Проводник, от страха с трудом подбирая слова – с немцами небось куда бойчее калякал, – вновь поклялся, что ему можно верить и никакой засады не будет. А бежать ему было попросту некуда, потому что своих он уже предал и они ему этого не простят. От русских же и подавно не убежишь – ведь заложниками у них была вся его семья.

Не дослушав, командир небрежным жестом велел проводнику заткнуться и сделал знак продолжать движение.

Метров через пятьдесят открылась впереди укромная лесная поляна, какую разве что с самолета заметишь, а посредине ее зловеще темнели в тумане угловатые постройки заброшенного лесного хутора. Именно здесь, по словам проводника, и скрывался Седой.

Оценив обстановку, командир спецотряда коротко обрисовал своим орлам боевую задачу. Два взвода должны были незаметно взять поляну в кольцо и дожидаться условного сигнала. Двигаться необходимо было чрезвычайно осторожно – бандиты наверняка выставили часового. А обнаружив себя раньше времени, можно было разом погубить всю операцию.

– Не дрейфь, лейтенант, – напоследок сказал командир. – Первый бой – как первая баба. Поначалу страшновато бывает. А после ничего, привыкаешь…

Бывалые орлы насмешливо переглянулись.

И только ему было не до смеха. В эти минуты он готов был провалиться сквозь землю, потому что в свои двадцать лет этот молодцеватый красавчик лейтенант все еще оставался девственником.

Не прошло и получаса, как все было кончено. Трое уцелевших бандитов, раненые и безоружные, лежали на земле лицом вниз со связанными за спиной руками. Остальные – там, где каждый из них встретил свою смерть. В их разгромленном логове не спеша хозяйничали бойцы спецотряда, не потерявшие за время схватки ни одного человека.

Лейтенант сидел на росистой примятой траве и с отвращением размазывал по щекам чужую кровь. Кровь Седого. Его лицо, гимнастерка, руки – все было в липкой густой крови, перемешанной с брызгами вышибленного мозга. Это было омерзительное чувство. Казалось, он никогда не сумеет отмыться. И потому у него кружилась голова, а руки дрожали. Но главное заключалось в том, что несколько минут назад этими руками он впервые в жизни убил человека и только благодаря чуду не был убит сам. Благодаря чуду и командиру…

Операция началась совсем не так, как было запланировано. Командир рассчитывал по-суворовски захватить бандитов врасплох, что называется тепленькими. Для этого сперва необходимо было отвлечь часового, который осоловело кемарил на крыльце со «шмайссером» на коленях. Это предстояло сделать проводнику, одному из бандитских лазутчиков, поневоле ставшему предателем. А остальное было уже делом техники.

Выйдя из леса, проводник затравленно оглянулся, съежился, втянул голову в плечи, и пришибленно затрусил в сторону дома. Литовца можно было понять. Не очень-то приятно чувствовать себя мишенью для нескольких десятков автоматных стволов. Но выбора у него не было.

Часовой, как оказалось, вовсе не спал. Волчьим чутьем он моментально ощутил появление на поляне постороннего и, вскинув автомат, резко передернул затвор. Потом, очевидно узнав лазутчика, с облегчением опустил «шмайссер» и лениво поднялся навстречу раннему гостю.

Эту сцену бойцы спецотряда наблюдали сквозь редеющий туман, и оттого происходящее казалось им чем-то призрачным и нереальным. Поначалу все шло хорошо. Литовцы негромко поболтали на своем свистящем языке. Потом часовой, должно быть, что-то заподозрил. И немудрено: бедняга проводник от страха был сам не свой. Настороженно оглядевшись, бандит внезапно вскинул «шмайссер» и прошил предателя автоматной очередью. А затем с криком: «Русские! Русские!» – отстреливаясь на ходу, метнулся обратно к дому. Но так и не добежал, срезанный автоматной очередью кого-то из бывших смершевцев.

Тут-то и началась настоящая заваруха. Спросонья похватав оружие, «лесные братья» открыли беспорядочную стрельбу из всех окон и дверей могучего сруба, разворотить который могла разве что артиллерия. Но было поздно. Бойцы спецотряда молниеносным броском успели подкатиться к нему вплотную и забросали окна гранатами. Вместе с грохотом разрывов послышались изнутри предсмертные вопли и стоны. И спустя несколько минут из дома уже выволакивали уцелевших бандитов.

В суматохе никто не обратил внимания на крохотную покосившуюся баньку, которая одиноко стояла на отшибе под старой раскидистой березой. Случилось так, что после стремительного броска возле нее оказался только лейтенант и укрылся за углом, прижавшись к рассохшейся бревенчатой стене. Между тем стрельба неожиданно затихла, а он так и не успел сделать из своего ППШ ни единого выстрела! Лейтенант был разочарован. И это называется – участвовал в настоящей боевой операции…

Задыхаясь от волнения и по-прежнему держа палец на спусковом крючке, он осторожно вышел из укрытия и направился к дому, решив на всякий случай обойти баньку со стороны леса. Повернул за угол. И вдруг – столкнулся лицом к лицу с высоким бородатым литовцем в зеленом немецком мундире без погон. В руках у бандита был «шмайссер», и дуло его смотрело лейтенанту прямо в живот. Помедли он еще какую-то долю секунды, и этот августовский день наверняка оказался бы для него последним. Но к счастью, в то роковое мгновение лейтенант, скорее от неожиданности, первым успел нажать на курок.

Длинная очередь из ППШ, выпущенная в упор, швырнула литовца спиной на стену бревенчатого сруба. Он выронил автомат и, захлебываясь криком, с искаженным лицом судорожно затрясся, будто сквозь него пропустили мощный разряд электрического тока. Продолжая исступленно палить, пока не закончились патроны в автоматном диске, лейтенант ошеломленно смотрел, как пули впиваются в грудь бандита, рвут на нем проклятый зеленый мундир, разбрасывая вокруг клочья окровавленного сукна и человеческой плоти. Потом, когда автомат захлебнулся, а изуродованное тело мешком сползло на траву, он невольно содрогнулся и попятился с отвращением от этого жуткого зрелища. И в тот же миг кто-то внезапно набросился на него сзади, железной рукой перехватил горло и, полузадушенного, поволок за собой…

Он пришел в себя от резкого обжигающего чувства, будто в горло ему плеснули жидкий огонь. (Один из бойцов, приподняв голову лейтенанта, осторожно влил ему в рот немного спирта.) Мутными глазами недоуменно огляделся и встретил холодный пристальный взгляд склонившегося над ним командира.

– Ну, парень, повезло тебе, – усмехнулся тот. – Не иначе до ста лет жить будешь. – И сняв фуражку, командир с облегчением вытер вспотевший лоб.

Бок о бок с лейтенантом раскинулся на траве обезображенный труп, в котором теперь уже почти невозможно было опознать знаменитого Седого. Метким выстрелом с близкого расстояния ему разнесло голову. Вокруг молча толпились бойцы спецотряда.

От них он узнал, как это было.

Седой, обладающий волчьей хитростью, не ночевал в доме вместе со своей стаей, а схоронился в стоявшей на отшибе неприметной баньке. В случае неожиданного появления русских это давало ему пусть небольшой, но все же реальный шанс под шумок незаметно ускользнуть в лес. Так бы и произошло, не окажись рядом лейтенант со своим автоматом.

Услышав стрельбу, командир спецотряда быстро смекнул, в чем дело. Тем более что Седого с его младшим братом ни среди пленных, ни среди убитых не оказалось. Прикрываясь полузадушенным лейтенантом, матерый волк медленно отходил к лесу и яростно отстреливался из ручного пулемета. Пока подоспевшие бойцы отвлекали на себя его внимание, командир стремительно бросился в обход, хладнокровно прицелился и выстрелил… Конечно, он рисковал ненароком зацепить лейтенанта. Но командир был не просто отличным стрелком. Он был лучшим из лучших.

Потом, сбросив испачканную гимнастерку, лейтенант долго умывался у колодца жгучей ледяной водой. Ему хотелось поскорее смыть с себя эту кровавую скверну. Очиститься и снова стать прежним. Но чем настойчивее он пытался это сделать, тем острее чувствовал произошедшую в нем перемену, глубокий и необратимый перелом, совершившийся в его душе. Это было навязчивое и странное ощущение: ему по-прежнему казалось, будто руки у него – в крови. Лейтенант и не подозревал, что оно будет преследовать его всю оставшуюся жизнь. Как проклятие. Как наваждение. Он видел множество смертей и всерьез полагал, что способен хладнокровно убить человека. Особенно если на нем немецкий мундир. Но ему и в голову не приходило, что на деле все может оказаться совершенно иначе. Насквозь продрогший и опустошенный, лейтенант понимал сейчас только одно: этими руками он больше никогда и никого не убьет. Не сможет убить. Не потому, что это было выше его сил, а потому, что вызывало нестерпимое отвращение. В тот день он сделал свой выбор. И этот выбор определил всю его дальнейшую судьбу.

Солнце медленно поднималось над лесом. Длинные тени легли на поседевшую от росы траву. В ветвях деревьев беззаботно зазвенели птицы. Сквозь редеющий туман проступало чистое голубое небо.

Сидя на рассохшемся, скрипучем крыльце, командир с папиросой в зубах и в расстегнутой до пояса гимнастерке рассеянно допрашивал пленных. На его широкой груди красовалась большая лиловая татуировка – гордый орел со змеей в когтях. Рядом, зябко поеживаясь от утренней свежести, сидел лейтенант в наброшенном на голые плечи деревенском ватнике и задумчиво перебирал найденные у литовцев документы, письма, фотографии.

Все документы были, разумеется, фальшивыми. С их помощью бандиты могли выдавать себя за местных коммунистов, мирных крестьян либо даже участников войны. Письма, написанные на литовском языке, лейтенант и не пытался читать. Ими займутся позже, в Вильнюсском управлении МГБ. На фотографиях были в основном женщины – подруги, жены, матери «лесных братьев», живущие в разных уголках Литвы. Один снимок невольно привлек к себе внимание лейтенанта. На нем была пухлая годовалая малышка в расшитой цветочками, пестрой распашонке. Девочка невинно улыбалась и трогательно прижимала к себе маленького плюшевого мишку. Лейтенант сразу догадался, кому принадлежал этот снимок. Едва тот оказался у него в руках, молодой угрюмый литовец со шрамом на щеке, понуро стоявший у крыльца рядом с остальными бандитами, сразу внутренне напрягся и обжег лейтенанта ненавидящим взглядом исподлобья.

Допрашивать их было, в сущности, бесполезно. Командир нисколько не сомневался, что эти волки даже под пытками все равно ничего не скажут. Но лениво продолжал допрос скорее для порядка, нежели по необходимости. Время от времени командир поворачивал голову и зычно окликал старшину, разбиравшего вместе с несколькими бойцами обнаруженный в погребе бандитский арсенал. Оттуда уже были извлечены и брошены на траве у крыльца десятки автоматов и винтовок – преимущественно немецких, хотя попадались и наши, захваченные у убитых красноармейцев; пять ручных пулеметов; три увесистых ящика с патронами, гранатами, минами; парашютный мешок с обмундированием, опять-таки нашим и немецким; целая груда листовок, призывавших местное население на борьбу с «русскими оккупантами».

– Ну чего там еще, Гупало?

– Да потихэсеньку, – выбираясь из погреба, басовито отозвался старшина, здоровенный седоусый хохол, похожий на гоголевского Тараса Бульбу. На плечах у него лежали два новеньких фаустпатрона.

– Ого, – самодовольно усмехнулся командир, – да этим целый полк вооружить можно…

– Товарищ майор, тут еще патефон есть! – радостно крикнул из погреба боец. – И пластинки!

– Валяй все наверх, Антипов, – распорядился командир. И, повернувшись к лейтенанту, добавил: – Ну-ка, грамотей, погляди, что они там нашли…

Патефон оказался превосходным – немецкий, каких среди прочих трофеев немало привезли в Россию после войны. Лейтенант и сам не отказался бы иметь такой. Вместе с ним из погреба извлекли добротный фибровый чемодан с пластинками. В основном они были литовские, довоенные, с национальными песнями. Нашлось и десяток немецких, с музыкой из популярных кинофильмов и военными маршами.

– Барахло, товарищ майор, – бегло перебрав их, заключил лейтенант.

– Барахло, говоришь? А ну-ка давай поглядим.

Командир, за годы войны сам поневоле немного освоивший немецкий, деловито порылся в ящике, извлек оттуда одну пластинку и даже присвистнул от удовольствия:

– Вот тебе раз… А ты говоришь: барахло… Эй, Гупало, а ну заводи эту хреновину!

Старшина огромными ручищами осторожно завел хрупкую машину, и вскоре над лесной поляной медленно поплыла дивная и всеми любимая мелодия. Бойцы, нехотя орудовавшие лопатами на краю леса, как по команде повернули головы, а лейтенант смущенно улыбнулся и опустил глаза. Это была «Серенада Солнечной долины». Настоящая американская пластинка, чудом затесавшаяся среди литовских песен и фашистских маршей. И как это он ее проглядел?

Когда пластинка доиграла, командир велел старшине завести ее еще раз. Он как будто забыл про пленных и думал теперь о чем-то своем, отрешенно покусывая стебелек дикой ромашки, сорванной им у крыльца.

– Готово, товарищ майор, – выбрав паузу, негромко доложил подошедший сержант.

Командир устало потянулся, застегнул гимнастерку и, переломив цветок, отшвырнул его прочь.

– Слышь, Гупало, – бросил он старшине, – валяй, что ли, веди этих волков…

Под дулами автоматов литовцев отвели к краю широкой ямы, куда выкопавшие ее бойцы уже сбросили тела убитых бандитов и проводника. Выстроившись в шеренгу, «лесные братья» угрюмо и молчаливо глазели по сторонам и выглядели совершенно равнодушными к своей участи. Казалось, им куда важнее были пестрые краски приближающейся осени, звонкие голоса птиц, живые солнечные пятна, мерцавшие у ног на примятой траве, и небо – выцветшее августовское небо с караванами белых облаков, которого им уже никогда больше не увидеть…

Разглядывая их угрюмые лица, лейтенант невольно поразился самообладанию и мужеству этих людей. Они знали, за что шли на смерть. И теперь, на краю бездны, мирно наслаждаясь последними мгновениями бытия, всем своим видом показывали гордое презрение к тем, кого называли проклятыми «оккупантами».

– Валяй, что ли, лейтенант, – зевая, произнес командир.

Машинально поправив воротничок своей влажной гимнастерки – по возвращении с задания он будет стирать ее еще не один раз, – лейтенант развернул набросанный небрежными каракулями листок приговора. Все понимали, что формальности были совершенно излишни, но командир, как всегда, строго придерживался установленного порядка.

– Именем Литовской Советской… – не своим голосом начал лейтенант. И тотчас осекся, потому что один из бандитов – тот самый, кому принадлежала фотография девочки, – метнув на него испепеляющий взгляд, смачно сплюнул, и лейтенант невольно содрогнулся от невыразимой ненависти, блеснувшей на мгновение в его глазах.

– Ах так, – угрожающе произнес командир. И, обернувшись к старшине, загадочно произнес: – Слышь, Гупало, а ну-ка неси сюда этот чертов патефон!

Старшина не заставил себя долго ждать. Заодно с патефоном он на всякий случай приволок и чемодан с пластинками и недоуменно уставился на своего командира.

Выбрав пластинку, тот с недоброй усмешкой процедил:

– Сейчас мы вам отходную сыграем…

В тишине, нарушаемой лишь озабоченным гудением невидимого шмеля, шершаво зашуршала игла патефона. Затем послышалась нарастающая дробь барабанов. И вскоре под ликующие взрывы меди и ритмичный чеканный шаг сотни лающих арийских глоток громогласно запели бравый фашистский марш.

Лейтенант внутренне содрогнулся. Он вдруг почти воочию увидел эти марширующие железные легионы. Бесчисленные полчища механически бездумных убийц, которых уже давно не существовало на свете, но которые по-прежнему продолжали топтать сапогами его измученную кровоточащую память.