Текст книги "Королева четырёх частей света"

Автор книги: Александра Лапьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Глава 16
«ПУСТЬ СМЕРТЬ НАЙДЁТ МЕНЯ
В ТВОИХ ОБЪЯТЬЯХ»[31]31
  Лопе де Вега. – Примеч. авт.


[Закрыть]

Отныне капитан Кастро не покидал порта Кальяо и за свои средства, без разрешения короны, готовил новую экспедицию.

В Лиме ещё долго говорили о его встрече с капитаном Киросом на Пласа-Майор. Кастро публично обозвал Кироса мошенником и вором. Ничуть не выказав обиды, Кирос ответил, что охотно признаёт свои прегрешения, просит за них прощения и сам себя за них винит.

Кастро не стал его выслушивать. Знатность рода не позволяла ему вызвать этого карлика на дуэль. Но он мог приказать слугам побить его палками или сам отхлестать по щекам. Эрнандо предоставил собеседнику выбор.

Кирос отклонил оба предложения и признал, что жалок и мал против Кастро.

Но напомнил, что идёт как раз с аудиенции у вице-короля. Так что его совет бравому сеньору – не зарываться. Ведь именно Кироса при мадридском дворе прозвали новым Магелланом. Он же был и есть человек богобоязненный, который ни за что не будет проливать кровь.

Полные ненависти друг к другу, они расстались, не кончив дела. Месть Кироса не заставила себя ждать.

Как обычно, он не полез в карман за словом и позволил себе роскошь опубликовать рассказ о ссоре с Эрнандо де Кастро в таких выражениях:

«Муж моей бывшей гобернадоры, приехавший на жительство в Перу вместе с ней и её домочадцами, объявил мне, что будет противиться моему путешествию для колонизации якобы принадлежащих ему Соломоновых островов. Он объявил себя наследником их первооткрывателя – аделантадо Менданьи.

Но этот достойный дворянин согласился с моими благочестивыми доводами и признал, что в душе и по совести тот, кто попытается помешать моему путешествию, обречён гореть в аду».

Такая недобросовестность лишь подхлестнула его противника. Кирос же продолжил своё дело в следующем памфлете, написав ещё, что капитан Кастро предлагал ему взятку в несколько тысяч песо, чтобы он оставил королевскую службу и отказался от дальнейших поисков. Эта клевета довела бешенство Эрнандо до пароксизма.

Потеряв всякое чувство меры, он решил опередить португальца.

* * *

Кирос с большой помпой вышел из гавани 21 декабря 1605 года в три часа пополудни. Он командовал флотилией из трёх кораблей со ста шестьюдесятью членами экипажа, включая духовных лиц. Отплытию из Кальяо салютовало столько же пушечных выстрелов, как некогда Менданье.

Ни капитана Кастро, ни его супруги при этом не было.

* * *

По счастью, вице-королём Перу был тогда бывший вице-король Мексики, покровитель Эрнандо – граф Монтеррей, который не разделял симпатии грандов к Киросу.

Конечно, он не мог себе позволить официально поддержать предприятие, направленное на дискредитацию кандидата короны. Но мог смотреть сквозь пальцы и попустительствовать. Если Кастро добьётся успеха, а португалец потерпит крах – Испания будет в выигрыше. Тогда Монтеррей и одобрит весь проект.

Только один человек был против: Исабель.

Она чувствовала, что Соломоновы острова встают между ней и мужем, разделяют их. Воспоминание о собственной экспедиции стало постоянной мукой. Кошмарные видения продолжали преследовать её. А бессонными ночами она твердила всё одно и то же.

«Эрнандо, душа моя, я теряю тебя безвозвратно! – в ужасе думала она, обеими руками унимая бьющееся сердце. – Могла ли я поддерживать тебя, помогать тебе, когда у меня было одно желанье: не дать тебе броситься в это безумное приключение?

Уезжай, Эрнандо, отправляйся... Но не проси меня быть соучастницей твоей гибели. Только об одном ты можешь просить меня: не вмешиваться. И поверь мне – эта безучастность для меня больше, чем жертва! Если я тебя отпускаю – значит, позволяю умереть. А больше этого, Эрнандо, я, конечно, не могу дать доказательства любви.

Ты упрекаешь меня: я не следую за тобой – значит, разлюбила. Но как следовать, если нет веры? Из любви к тебе я должна притворяться? Чепуха! Это значило бы обмануть тебя и предать.

Ты ревнуешь к аделантадо; думаешь – я никогда тобой не гордилась, не восхищалась, как им, даже не была так влюблена. Какое заблуждение! Чем больше проходит времени, тем лучше я понимаю, насколько не понимала Альваро. Он был моим божеством – это верно. В какой-то мере им и остаётся. Но сегодня я не могу удержать себя от мысли, что он был мечтателем, ослеплённым своей химерой. И не прощу ему, что он потащил четыреста человек за собой в путешествие, догадываясь, что оно может быть напрасным. И мне обидно, что он заставил меня в него поверить. И очень жаль, что он дал моему энтузиазму одолеть, смять себя... Но при чём тут Альваро? Зря я позволила тебе приписать ему такое значение, которое в нашей жизни вовсе не имеет смысла.

Мне уже давно кажется, что мы все вместе играем в игру, где каждый берёт роль другого, занимает его место. Я превратилась в Альваро, который делает вид, что разделяет мечты того, кто моложе. Но... в том-то и дело, что я не могу притвориться так, как Альваро, будто верю в них! Не могу обманывать тебя, утверждать, будто Соломоновы острова – по-прежнему мечта моей жизни! Жизнь моя здесь, в Лиме. В этом доме. С тобой.

Может быть, и с детьми: они у нас ещё могут быть. И только так... Ты говоришь, что мои сомнения и колебания означают как раз обратное. Настаиваешь на том, что я сама для себя умерла, что не похожа на ту, на ком ты женился, что, переменившись, я предала себя и тебя. Утверждаешь, будто я стала трусихой. А на самом деле, Эрнандо, это ты сам боишься... Или что-то от меня скрываешь? Как скрыл договор с вице-королём о замене манильского галеона моим кораблём? Тогда ты много недель не говорил мне правды о том, что замыслил... Уж не влюблён ли ты в другую? Я тебя знаю: ты наслаждения любишь, ты создан для любви... Может, у тебя в порту кто-то есть?

Так отправляйся, Эрнандо! К чёртовой бабушке! В конце концов, плевать я на это хотела».

Мысли её затуманились. Она вернулась к тому, что твердила себе уже сотни раз:

«Так это всё: китайский павильон, твоё предложение, наше возвращение на “Сан-Херонимо”, счастье в Мексике и в Кастровиррейне – всё это был лишь обман? Средство, чтобы ты достиг своей цели?

А теперь я отказываюсь быть твоим орудием, ты хочешь освободиться от меня и бросаешь. Но если я отдам тебе те два ключа, что ты требуешь, отдам ларец аделантадо, выдам его секреты, карты и планы – я обреку тебя на его судьбу... Ты скажешь мне на это: нельзя осчастливить против воли. Но как же можно тем, кого любишь, сознательно посылать несчастье? Ты опять возразишь: если я не дам карт аделантадо, то все шансы окажутся у Кироса. И ещё: если бы я тебя любила – в самом деле любила! -то радовалась бы твоей славе открывателя Пятого континента.

Где ты сейчас? Инес передала мне записку: у тебя в Кальяо дела, там ты и заночуешь.

Пользуешься случаем показать мне: ты сохраняешь независимость. А когда вернёшься, то не один. Ты приведёшь с собой банду матросов – всех, кого уже нанял. Мы не виделись много дней. А сказать друг другу ничего не сможем. Я не покушаюсь на твою свободу – только зачем ты на ней так настаиваешь?»

Зимние дни 1607 года были пасмурными. Всё время дул северо-восточный ветер. Но ни одно облако не плыло по небу. И теней не было: только этот серо-зелёный туман, вечная дымка, нависшая над монастырями Лимы...

* * *

Два года спустя. Лима, монастырь Санта-Клара, ноябрь 1609 г.

– Не понимаю, не понимаю, не понимаю...

– Милая Петронилья, ты говоришь, как те манильские дамы. Чего ты не понимаешь?

– Тебя Исабель, – ответила старшая сестра, пристально глядя на младшую.

Как ни старалась Петронилья – так и не могла привыкнуть к чёрным волосам сестры, к тому, как она исхудала, как страшно подурнела от тяжелейшей епитимии, наложенной самой на себя.

– Зачем ты ушла сюда? Ты не принадлежишь к этому монастырю. Что ты делаешь в Санта-Кларе?

Исабель улыбнулась – вернулась та непринуждённость и близость, что всегда была между ними.

– А ты, видать, маловерка, querida mia. Пути Господни неисповедимы. Кто тебе сказал, что я не призвана быть среди вас?

– Я одно знаю, Исабель: дона Эрнандо ты любишь больше, чем Творца. А поклоняться кому-либо, кроме Бога, – смертный грех!

– Если бы не было на мне грехов, кроме любви...

– Зачем ты жертвуешь собой? Зачем отрекаешься от мира?

– Жертвую? Отрекаюсь? С чего ты взяла?

– Ты пришла ко мне спрятать ларец аделантадо. Я исполнила твою просьбу: сберегла его. Сегодня опять сделала, как ты хотела: положила твои книги под статую Божьей Матери. А теперь объясни: что ты натворила?

Исабель послушалась.

– Когда мы с тобой встретились в Лиме, я подумала, что могу искупить свои грехи времён экспедиции дона Альваро.

– Какие же ты совершила преступления, Исабель?

Она не ответила на вопрос.

– Я считала: когда спрячу ларец, Эрнандо поймёт, что шансов у него нет. И не думала, что он всё равно отправится! Я считала: со временем всё пройдёт. Альваро собирал экспедицию больше двадцати пяти лет. Я – десять. Эрнандо, конечно, богат, но не настолько, чтобы скоро подготовить такое громадное плавание. В тот вечер, когда я прибежала к тебе, он рассказал мне: Кирос вернулся в Мексику. Наш бывший штурман, сказал Эрнандо, столкнулся с теми же проблемами, что и аделантадо. Его команда взбунтовалась. Он привёл только один корабль из трёх и сам в полной растерянности. Неведомой Австралии Кирос не открыл, Соломоновых островов тоже не обнаружил; ему даже не удалось вернуться на Санта-Крус. Ты можешь сказать мне, что для нас это добрые новости. Я же восприняла это как катастрофу. Несмотря на полную неудачу, Кирос хвалился, будто уже основал первый город на Пятом континенте. И отправился в Мадрид воспевать свои подвиги. Я знала, как он лжив и настойчив. Он опять добьётся своего. Второй раз получит командование и вернётся в Лиму с торжеством. Тут нечего сомневаться: он снова отправится искать наши острова... Я знала это. Эрнандо тоже знал. Он утверждал: если бы Кирос в самом деле нашёл Неведомую Австралию, то он, Эрнандо, покорился бы воле Бога и выбору короля. Прекратил бы бой. Но Кирос потерпел неудачу... На сей раз Эрнандо не сомневался, что я его поддержу. Я только расхохоталась. Что мне за дело, если Кирос снарядит вторую, третью экспедицию? Что мне за дело, если он опорочит нас перед грандами и перепишет нашу историю? Что за дело, если блеск нашего имени (а Эрнандо относится к этому очень ревниво), величие Кастро Боланьосов-и-Риваденейра Пиментелей, репутация Менданья де Нейра, даже слава доньи Исабель Баррето исчезнут из памяти, а останется слава Кироса? Разве мы не счастливы в Перу? Здесь и теперь? Услышав, как я славлю обыденность, Эрнандо решил: он всегда во мне ошибался... Подвиг Царицы Савской, пересёкшей океаны во главе своих кораблей, оказывался легендой и обманом... А в последнее время он считал меня попросту малодушной. Оказывается, я смирилась! Не аделантада, а Пенелопа, которая ткёт сама себе саван! Куда он глядел, когда женился на мне? Или я с первых же часов заманила его в ловушку? Как я, с моим пытливым духом, как я, его жена, могла признать поражение и позор? Даже не попытавшись бороться! Чего стоят счастье, куда я хотела укрыться, любовь, которой я размахивала перед ним, как красной тряпкой, против Неправды? Кирос пользуется похищенной привилегией, честью, по праву принадлежащей ему, мне, нашим потомкам, грядущим поколениям. «Что мне грядущие поколения, – возразила я, – когда у нас и детей-то нет?» Тут я сама на себя давала оружие: Эрнандо часто упрекал меня в бесплодии; он хотел сына, чтобы продолжить род... Но коса нашла на камень – я упёрлась. Он требовал, чтобы я не только помогала ему готовить путешествие, а служила ему, исполняла его приказания. Он бы поставил меня на колени, если бы мог... А так корабль был уже готов. Люди ждали его в порту. Мы могли бы выйти в море вместе, как всегда и замышляли. Как я всегда мечтала. Нужно только отдать ему два ключа, похищенные мной, говорил он. Я же решила сделать наоборот. Я принесла тебе весь ларец, чтобы он не мог им завладеть, взломать его... Наш последний спор вышел таким горячим, что ты и представить себе не можешь! Позволив ему поднять якоря без вахтенных журналов двух путешествий Менданьи, без портуланов и карт, я посылала его на верную гибель. Вот в чём я каюсь, Петронилья: я виновна в беде человека, которого люблю и которого осудила на смерть.

Петронилья не унялась. Ей было мало дела до судьбы её второго зятя. Она вернулась к тому единственному предмету, который её занимал:

– Ты не ответила мне на вопрос, Исабель. Какое преступление ты совершила, когда командовала плаванием в Манилу?

– Ты разве не читала тот рассказ, который Кирос выпустил в свет?

– Читала. И оценила меру его обвинений. Ты не исполняла христианский долг. Не делилась с ближними своим добром. Но если прочитать его текст внимательнее, так ты всегда уступала просьбам своего доблестного штурмана. Жертвовала своими свиньями и коровами. Отдавала даже воду, когда он просил. Он пишет ещё, что ты велела вздёрнуть на дыбу матроса, который хотел следовать за нашими братьями, когда ты их послала искать помощи, а по его настоянию – простила...

– Очень уж ты доверяешь писаниям Кироса. Мало того, что он редко пишет правду – он ещё и знает не всё.

– А чего он не знает, что знаешь ты?

Исабель вздохнула и опустила голову.

– Надо в самом деле сказать?

– Да.

– Я сама поняла это только тогда, когда Эрнандо ушёл в море, не попрощавшись... После нашей самой страшной ссоры... В ту ночь мне вдруг ясно явилось то, что я много лет тщетно пыталась понять... То детское лицо... Мальчонка, покрытый лишаём, забрался ко мне в каюту украсть сухарик. Диего поймал его. Перепуганному мальчишке удалось вырваться. Он залез ко мне под юбку и скорчился там. Диего спросил меня, что с ним сделать. Это было в тот вечер, когда умерла Марианна. Я ответила: «Убей его!» Он вытащил нож и выволок паренька на палубу. Тот дал себя вытащить без единого крика – только смотрел большими чёрными испуганными глазами. Диего заколол его, выкинул за борт, а потом вернулся ко мне рассуждать, что такие нарушения дисциплины непозволительны и счастлив ещё этот парень, что его прикончили сразу...

За этой исповедью последовало долгое молчание. Наконец Петронилья перекрестилась. Но если Исабель думала, что любопытство сестры удовлетворено, она ошибалась.

– Вправду ли ты просишь прощения у Господа за такой страшный грех? Или говоришь Ему: «Дон Эрнандо уехал, для меня всё кончено»? Действительно раскаиваешься в своей жестокости и варварстве или только о том и думаешь, как вернуть утраченную любовь? Что исповедуешь ты Всевышнему, когда молишься? Говоришь ли ему: «Осудив супруга, я и себя осуждаю. Отрекаюсь от всего, что было моей жизнью, от всего, чем я хотела чтобы он пользовался. От нашего дома, от своей красоты, от мира... Согрешив против воли Эрнандо, потеряв его, не хочу ни покоя, ни надежды. Принимаю разлуку с ним. Не принимаю его погибели. Возьми меня, Господи, но спаси его!»?

– Тебе нет дела, Петронилья, до моих молитв!

– Пожалуй. Но до спасения твоей души – есть. Боюсь, что ты до сих пор богохульствуешь. Пытаешься торговаться с Творцом, собираешься заключить с Ним сделку...

Светало.

Сёстрам оставалось только признать, что они не могут быть заодно, ничем друг другу не могут помочь. Они провели несколько ночей в одной келье, вспоминали молодость, задавали друг другу вопросы, выслушивали резоны – и всё напрасно. Узнали они только то, что и так уже понимали.

Теперь им оставалось лишь осознать, какое непреодолимое расстояние их разделяет.

Они узнали, как знали всегда, что Петронилья не простила Исабель брака с Менданьей. Счастья с ним. Совместного отплытия в Южное море. Смерти Менданьи на Санта-Крус. И того, как Исабель забыла о нём в Маниле... Так быстро, так скандально, так накрепко забыла Альваро и через три месяца вышла замуж за капитана Кастро.

Сёстры поняли ещё и другое: старшая лишь постольку интересуется судьбой младшей, поскольку та могла сообщить ей о другой судьбе. Судьбе человека, которого Петронилья потеряла, так и не завладев им. Аделантадо был её любовью. Так он и остался страстью всей её жизни.

А прочее для Петронильи было не в счёт.

Рассвет нашёл их неподвижно сидящими, застывшими в скорби и недоумении.

Но была ещё и аббатиса.

В то ноябрьское утро 1609 года донья Хустина с тремя черноризицами без спроса вошли в жилище сестёр Баррето де Кастро. Они принесли поразительную весть. После тринадцатимесячного отсутствия корабль капитана Эрнандо де Кастро вернулся из Мексики и бросил якорь в бухте Кальяо. Его хозяин ожидался в монастыре. Епископ дозволил ему приехать за супругой. Он будет здесь сегодня или завтра.

* * *

Не обращая внимания на любопытные взгляды монашек, Исабель ходила вверх и вниз по монастырским аллеям, бегала, как зверь в клетке, под аркадами. «Боже мой, куда убежать?» – думала она в беспамятстве и носилась, носилась без остановки...

– Он приехал забрать её, – сказала одна из белых сестёр.

– Только признает ли он её? – заметила другая. – Вон она до чего себя довела...

Почти бегом Исабель добежала до порога длинного коридора, который вёл в монастырскую приёмную. «Вот теперь, – думала она, вглядываясь в тёмный проход, – теперь я и буду наказана. Искуплю грехи свои, Господи, Боже мой. Когда он меня увидит, я освобожусь сама от себя».

Она перекрестилась, вжала голову в плечи и медленно прошла в темноту.

* * *

Ещё не рассвело, когда Эрнандо проехал верхом вдоль бесконечной жёлтой стены монастыря Санта-Клара... и нашёл дверь запертой. Он, как обычно, не смог утерпеть – и приехал слишком рано. Но как же было и вытерпеть! Ни Инес, ни Эльвира, ни кто другой из окружения Исабель не могли ему рассказать, что стало с его женой. Никто о ней ничего не знал, кроме одного: в самый вечер его отплытия она уехала из дома и удалилась в монастырь, всем запретив её сопровождать.

Он даже не дождался, когда слуги запрягут карету. Она ждала его у дверей вместе с двумя тележками для сундуков и прочих вещей.

Завернувшись в плащ, натянув на глаза шляпу, он расхаживал взад и вперёд. Чувствовал себя преданным. Понимал, что нервы у него не в порядке. Тринадцать месяцев Инес видела в своих ракушках только дурные знаки. Теперь её тревога передалась и ему.

Он ходил туда, сюда, дёргал за цепочку, звонил в колокольчик. Напрасно. Сестра-привратница то ли ушла, то ли спала, то ли оглохла. Никто не открывал. Он пошёл прочь вдоль стены по переулку между монастырём и церковью кларисс, стоявшей на площади. Церковные двери были отворены.

Услышав внутри невнятный шум, он понял: монахини сейчас на заутрене. Ну конечно! Подобрав шпагу, чтобы не цепляться за плиты, капитан бегом взбежал на паперть. Какое грустное место! Никакого сравнения с грандиозными церемониями в честь Успения и других богородичных праздников, на которых он здесь бывал.

Эрнандо был один. Он подошёл к алтарю, где священник служил мессу без пения. Встал справа, близ решётки, из-за которой обычно доносились гром органа и голоса поющих дев. Но в это утро и за первой решёткой, железной, и за второй, деревянной, за двумя завесами, бархатной и полотняной, монашки лишь монотонно бормотали молитвы. Если он собирался расслышать в этом гуле голос жены, то напрасно.

Голос Исабель... Вода, журчащая по льду. Завораживающий ручеёк, внезапно обрывающийся...

Все эти месяцы в море он слышал его непрестанно. Слушал, лёжа на койке, скрестив руки под головой, в каком-то тягостном отупении.

Как случилось, что эта женщина вспоминалась ему с такой силой?

Он впивал её запах. Амбра? Мускус? Он хотел разобраться в этих ароматах. В Маниле он так любил благовония и пряности! Но определить их невозможно. Запахи, исходившие от волос Исабель, принадлежали только ей. Закрыв глаза, он вдыхал эти жаркие волны. Под золотыми волосами, вившимися на лбу, видел угольно-чёрные глаза, нос с горбинкой, чудесную линию шеи... И груди. В конце концов он мог восстановить всё её тело, всю её целиком с той странной, безумной отчётливостью, какую долго сам себе запрещал. А походку Исабель он воспринимал даже не зрительно: покачивание её бёдер отпечаталось у него во всей плоти и в душе.

И каждую секунду посреди океана он задавал себе один и тот же вопрос: «Почему же я оторвал её от себя»?

Он пытался припомнить её вины, причины их разрыва. Тщетно.

Эту женщину – такую свою – он покинул. Ради чего?

Ради любви к другой?

Вот ещё! С тех пор, как он обладал Исабель, никого больше он не желал. Изменял, да, – в последнее время, ради свободы от супружеского ига.

А оставил-то – зачем?

Ни зачем. Ради идеи. Вернее, мании. Вечно повторял одну и ту же привязавшуюся песню: Соломоновы острова, Кирос, богатство, власть, слава... Полная глупость. Теперь он понял, какие это пустяки.

В отличие от Менданьи, Эрнандо де Кастро был не такой человек, чтобы гоняться за призраками. От природы он мало интересовался тем, чего не мог увидеть или потрогать. Теперь он узнал о самом себе то, что хотел узнать. Да, он был готов искать приключения, встречать бури, отчаянье, смерть – но ни в коем случае не в поисках утопии.

Однажды утром, на одном из тех рассветов, когда солнце встаёт над миром словно впервые, он неожиданно для себя сформулировал тот самый вопрос, который задавал себе аделантадо, когда жил с Исабель. Тот, который она сама шептала в его объятьях: «А нам-то зачем это золото Соломоновых островов»?

Цинга косила его людей. Он почти истощил запасы воды. И так скитания могут ещё продолжаться месяцы, годы, всю жизнь...

Найдёт он эти земли, не найдёт – результат один: ради них он пожертвует главным.

Он решил вернуться в Мексику.

Нетерпеливо звоня в колокольчик монастыря Санта-Клара, Эрнандо был уверен в одном. Жизнь – настоящая жизнь, та единственная, которую стоит прожить, – скрывалась от него за этой стеной.

– Очень переменилась. Вы увидите: стала совсем другой, – прошептала Петронилья и посторонилась, пропуская зятя в приёмную.

Он знал эту комнату в Санта-Кларе. Просторную галерею, после торжественных мест и церемоний служившую гостиной.

Вдоль стены до самого конца стоял ряд кресел с бордовыми спинками, просторных, как троны; их монахини предназначали для посетителей. Напротив кресел высилась, как стена, чёрная решётка, мелкая, словно сеть, похожая на ту, что отделяла в церкви монашеский клирос от клироса мирян.

Но в церкви монахини так и оставались за решёткой, здесь же нет. Невидимая, несмотря на петли, дверца в перегородке позволяла пройти из недр монастыря в приёмную.

К тому же, хотя монастырская приёмная Санта-Клары с решётками на окнах и большим Распятием казалась суровой, в ней ежедневно шелестели юбки, а кресла редко пустовали.

Сегодня аббатиса, Петронилья, совет и весь ареопаг чёрных сестёр вместе с духовником собрались там и стояли ради достойной встречи капитана Кастро. Не было ничего естественней такого приёма. Выход из приюта всегда давал повод к какому-нибудь утешению. Чаще всего – к угощению. Сёстры подносили родне знатной дамы, оказавшей им честь своим обществом, а ныне, щедро одарив, возвращавшейся к родному очагу, пирожные, конфеты и прочие сладости.

Клариссы приглашали на эти трапезы подруг своей благодетельницы, а также и мужчин из её семейства: братьев, сыновей, мужа – всех, кто являлся забрать жилицу. Велись разговоры, играла музыка. Могли даже хоть и не танцевать, но петь светские песни – модные напевы по нотам, которые гости-миряне приносили инокиням.

В это утро не было ни сиропов, ни конфет. Приёмная освещалась только двумя тонкими свечками. Из узкого окошка под самым потолком сочился полусумрачный свет. Монахини собрались посредине, под сводом. Потупив головы и скрестив руки, они погрузились в молитву. Не хватало только героини дня.

– Увидите, как она переменилась, – ещё раз сказала Петронилья.

Переменилась? Совсем другая? Что означали эти недомолвки?

– Так что же случилось? – спросил Эрнандо, не выдавая тревоги.

Петронилья отвела глаза. Он побледнел.

– Нет, нет, не это! – воскликнула она, заметив в глазах зятя ужас.

– Исабель жива. Но...

– Что?

– Она сгорела от любви к вам.

– Донья Исабель уничтожает себя ради любви к Господу, – поправила донья Хустина.

Эрнандо пропустил эту благочестивую фразу мимо ушей и без всякого почтения к аббатисе вскричал:

– Пошлите за ней, а не то я сам пойду!

Ему не пришлось повторять. Неприметная, почти бесплотная тень появилась за монастырской решёткой.

В приёмной вдруг настала такая тишина, что он понял: видимо, эта тень – Исабель. Он одним прыжком одолел всё расстояние до решётки.

Любопытных монахинь Эрнандо опередил. Они не могли ничего видеть и слышать: он перекрывал им весь обзор.

А сам напряжённо вглядывался во внутренность монастыря. Исабель? По правде сказать, он не был уверен, она ли это. За пеленой темноты Эрнандо пытался разглядеть её черты. Она шла слишком медленно. Он её не узнавал.

Его смущала даже не столько вот эта механическая походка этого трепещущего существа, столь непохожая на звонкие шаги Исабель по каменным плитам. Не холщовый мешок, до пят закрывавший её, не железный обруч на шее, даже не лицо – безжизненное, бледное, лихорадочное, насколько он мог разглядеть через прутья. А вот что: густые чёрные волосы, траурной вуалью покрывавшие её плечи.

Даже когда она подошла достаточно близко, чтобы Эрнандо мог её разглядеть, он её не узнал.

Она остановилась за несколько шагов, наполовину спрятавшись за приоткрытой завесой. Хватающий за душу остаток былого кокетства...

Пришла покойница.

От потрясения слёзы выступили у него на глазах. Он не мог произнести ни слова. Долго смотрел на неё.

Она, не поднимая головы, пыталась спрятать лицо под траурной шевелюрой, чтоб он не мог понять, насколько она подурнела.

– Почему... – через силу прошептал он наконец. – Почему ты так... зачем ты это с собой сделала?

– Для памяти. Чтобы объявить всему свету...

Исабель подняла глаза и посмотрела ему прямо в лицо. Взгляд не оставлял сомнений: то была она.

– ...Что я убила ребёнка, – тихо сказала она.

– Во имя Бога, Исабель, выслушай меня!

– ...Чтобы помнить, что я проклята и больше себе не принадлежу.

Тело было разбито, но голос звенел по-прежнему. Страстный. Измученный. Она была жива.

– Подойди поближе. Послушай меня...

Он пытался привлечь её, поймать, удержать.

Она поняла, отступила. Прикрылась предметом прежних распрей:

– Морские карты лежат под статуей Мадонны. Когда меня не станет, когда меня здесь похоронят, сестра найдёт способ передать их вам. Когда меня не станет – сделайте так, чтобы вернуться в Санта-Клару.

Она говорила ему «вы», чтобы ещё сильней дать почувствовать бездну, разделившую их.

– Я тоже виновен в убийстве, Исабель: я поразил всё самое драгоценное, что было в тебе, убил в тебе радость и жизнь. Прости меня. Ведь если не простишь, я тоже умру. Мы слиты друг с другом. Наши тела и души спаяны вместе. Ничто не может разделить нас.

Она пристально глядела на него и не понимала. Он продолжал наступление:

– Начнём новую жизнь. Вернёмся во времена счастья нашего. Вернёмся в Кастровиррейну!

Она отступила ещё на шаг:

– Вы хотите того, что невозможно больше!

– Кто так решил? Ты?

– Он! Боже мой, – воскликнула она, обратившись лицом к Распятию, – Боже мой, зачем Ты даёшь мне надежду, когда знаешь, что поздно?

– Никогда не поздно, Исабель!

– Поздно, – горестно прошептала она. – Если долго призывать смерть, Господь услышит молитву.

– Что б ты ни говорила, ты просишь у Него не смерти – ты просишь жизни. И Господь ещё может дать тебе эту жизнь.

– Поздно.

– Матушка, отворите решётку! – возопил он.

Аббатиса и духовник переглянулись.

– Эта женщина – моя жена. Она принадлежит мне. Отворите решётку! – повторил он.

Донья Хустина кивком велела одной из сестёр повиноваться. Дверца заскрипела. Эрнандо бросился за перегородку. Исабель пыталась убежать. В два прыжка он настиг её. Она выбивалась.

Ослабев от бдений и постов, женщина не могла защищаться. Борьба продолжалась недолго. Он резко повалил её, схватил и понёс на руках. Цепь монахинь расступилась перед ним. Он прошёл через их строй, крепко прижимая к груди безжизненную ношу.

Окаменевшие клариссы видели только длинные чёрные волосы, струившиеся до самой земли – вдовью шевелюру, развевавшуюся, как знамя, вокруг капитана.

Он пронёс её через дворик в карету, ожидавшую у ворот. Положил туда свою добычу, прыгнул сам и захлопнул дверцу. Послышался его голос:

– В Кастровиррейну!

Тяжёлая монастырская дверь со стуком закрылась в тот миг, когда зацокали копыта пустившихся в галоп лошадей.

* * *

Никто не видал ничего подобного.

Похищение доньи Исабель Баррето, совершённое средь бела дня собственным мужем с благословения духовника, в присутствии аббатисы и всех монахинь, противоречило всем законам жанра.

Даже в скандале эта женщина нарушала обычаи, вызывала изумление.

Она начала свою жизнь на море, как завоевательница. Закончить хотела за стенами монастыря, как молитвенница. Остановись она на этом, мир, пожалуй, ничего бы не возразил.

Но вместо тьмы, тишины и покоя она расторгла цепи и вырвалась из тюрьмы, в которую сама себя заключила – унеслась, изнемогшая, на руках любимого человека – супруга перед Богом и обожаемого любовника.

Ей было сорок лет.

Похищение длилось меньше минуты.

А говорят о нём в Лиме ещё четыреста лет спустя!