Текст книги "Королева четырёх частей света"

Автор книги: Александра Лапьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Но этот зверь Мерино-Манрике под тем предлогом, что на дне пирог были спрятаны луки, отдал приказ Ампуэро и другим своим людям стрелять в скопление людей. Чтобы их отогнать и показать этим обезьянам, кто здесь хозяин.

Полковник с солдатами вернулись, как герои – похвалялись такой меткой стрельбой, что уложили тридцать человек, почти не потратив пороха. Одним выстрелом убивали двоих. Они ещё застрелили отца и сына, мальчика лет десяти: Лоренсо видел, как мальчишка цеплялся за отца, а потом пошёл ко дну вместе с ним.

И эти болваны поднялись на корабль, не найдя ни воды, ни стоянки. Больше ничего не скажу, чтобы не наговорить лишнего!»

Четверг, 27 июля 1595 года. Запись Исабель Баррето

«Неблагосклонны к нам Маркизские острова, будь они островами маркиза Медины или Менданьи! Неудача за неудачей... Целую неделю.

Да, вот уже почти неделя, как мы в первый раз увидали землю.

И почти неделя, как мы не можем на неё сойти!

Вечно одно и то же.

Хотим войти в бухту – ветер оказывается противный. Пытаемся плыть, укрывшись от ветра, – поднимается волна. Находим удобное место – ветер позволит нам туда зайти, но не позволит выйти. Так говорит Кирос. И кораллы здесь опасны. Тоже говорит Кирос. Могут порезать канаты. А дно здесь не держит якорь: камни перекатываются и не дают зацепиться.

Днём мы идём вдоль берега. На ночь уходим в открытое море. Наутро опять возвращаемся для плаванья вдоль берегов.

Колонисты вечно переходят от восторга к разочарованию, нервничают; в дальнем плаванье никто не жаловался, теперь же всё не по ним: ожидание, качка, ветер...

Бедная донья Эльвира так плохо себя чувствует, что и шага сделать не может. Держать перо – тем более. Все уже на пределе. Даже моя Инес с рабыней Панчей ворчат, а уж они видали беды похуже! Про меня же Альваро говорит, что здоровье у меня железное. Я “неистощима”, уверяет он. Принимаю такой эпитет за комплимент.

Итак, продолжаю писать. Сама. Письмо не даёт топтаться мыслями на месте и занимает ум. Но силы я теряю от неудачи Кироса не меньше, чем остальные!

Собственно, писать без Эльвиры в чём-то даже лучше: не надо подмешивать воду в вино. Без свидетеля я могу свободно сказать всё, что думаю. А я думаю, что Бог наказывает нас за дела полковника Мерино-Манрике.

Туземцы отчасти отплатили ему за них. В среду, когда полковник у берега стрелял индейцев, как кроликов, четверо местных поднялись к нам на борт. Мы тогда стояли на рейде, далеко от берега. С их появлением меня сослали в каюту без дозволения выходить, так что я их не видела и даже не слышала. Но я отправила на палубу служанку Инес, а у неё глаза на месте. Она передала мне, что они были молодые, сильные – здоровые молодцы, совсем голые, татуированы синей краской, как все остальные.

Мои братья, охранявшие корабль в отсутствие полковника, ходили за индейцами по пятам, пока не явится дон Альваро и не скажет, как с ними быть, чтобы они не стали опять воровать у нас инструменты и подъедать провизию. Но не успели туземцы провести на палубе и пяти минут, как один из них заметил жуткую собачку Мерино-Манрике, одним прыжком подхватил её и прыгнул в воду. Остальные за ним. С собачкой под мышкой они поплыли к берегу. Должно быть, это была шутка, потому что они хохотали, как безумные, и всё время поворачивались к нам, потрясая своей добычей. Озоровали, сказал бы Кирос. Если это и озорство, то беззлобное: не думаю, что они связали между собой собачку, её хозяина и то побоище, которое в это самое время Мерино-Манрике чинил среди их людей. Не думаю также, что они собирались съесть украденную собачку.

Туземцы собак видели: люди с фрегата докладывали нам, что на острове они есть. Причём, кажется, ещё и пожирнее.

Но как же меня порадовала мысль, что они могут зажарить любимицу полковника!

Когда этот хам, раскрасневшись от возбуждения, вернулся на борт, похваляясь количеством убитых и меткостью Ампуэро, я, не удержавшись, заметила ему, что его крыса, возможно, уже крутится на вертеле. Новость отрезвила Мерино-Манрике, но ослабила ярость. Его горе от утраты безутешно.

В тот же вечер, когда мы проходили мимо Санта-Кристины – последнего из четырёх островов, – большая волна швырнула нас к скалам. Все мы думали, что разобьёмся. Должна признать: в последней крайности Кирос выручил нас умелым манёвром.

Здесь я повторю то, что всегда утверждал дон Альваро: в лице Кироса мы обрели такого моряка, что лучше быть не может. Зато галиот, подошедший к нам слишком близко, зацепился реей за наш бушприт. Так она там и торчит.

Я думаю, нам надо оставить эти берега и рискнуть продолжить плавание без остановки. Знаю, что несколько дней назад я писала обратное. Но только дураки не меняют мнений. Кирос упрямится. Он кричит, что нельзя выходить дальше в море, пока мы не запаслись провизией и водой. У туземцев, кажется, водятся куры и свиньи. И есть фрукты. Ещё Кирос говорит, что нам надо починить наш бушприт и вернуть рею на галиот. Говорит, говорит... А стоянки всё не находит!

Пока Кирос так блестяще не спас нас от кораблекрушения, я уже, признаюсь, стала сомневаться, Такой ли он хороший мореход, как сам утверждает. Да и другие задавали себе этот вопрос.

Например, полковник начал разговоры, что “паршивый португальчик” ничего не понимает. А ещё я знаю, что “паршивый португальчик” жалуется на грубость полковника. И на то, что высшее командование снисходительно к его грубости. Инес слышала много тревожных пересудов на этот счёт. Я же сама не знаю: и слышать это хочется, и хочется не знать, что эти люди болтают друг про друга. Или про нас...»

Пятница, 28 июля 1595 года. Маркизские острова. Письмо Исабель Баррето

«Пишу тебе, querida mia[18]18
  Дорогая моя.


[Закрыть] Петронилья. Я так часто о тебе думаю.

О тебе Петронилья: мне так недостаёт твоей мудрости и богобоязненности. Интересно, что бы ты сказала про сплетни кое-каких моих товарищей?

Пишу тебе, потому что заметки, которые я вела по внушению дона Альваро в помощь его отчёту, никуда не пригодятся. Включать их в официальный рапорт он и не собирался. Он его сам диктует королевскому нотариусу – нашему присяжному писцу.

Вообще здесь каждый ведёт свой журнал. Кирос – свой. Все четыре штурмана и три капитана – свои. Альваро ведёт целых два: официальный вместе с нотариусом, а для себя какие-то записи и расчёты чёркает сам.

А мой журнал супруг, выслушав рассказ о последних днях, велел уничтожить. Поэтому я продолжаю писать для тебя в надежде рано или поздно передать это письмо лично. А не то сделаю, как Христофор Колумб – властитель дум Альваро, образец, дорогой сердцу Кироса... Как Колумб, запечатаю свои бумаги в бочку, да и швырну в море. Шучу. Как не шутить! Мы только что прожили один из прекраснейших дней в жизни. Мы причастились Святых Даров, и в наши сердца снизошёл мир.

Вчера, в четверг 27 июля, мы уже было решились с великой скорбью на душе оставить Маркизские острова и продолжить путь к Соломоновым, но оказалось, что Мерино-Манрике всё-таки нашёл на Санта-Кристине бухту, в которую Кирос согласился войти. Сегодня утром мы так и сделали.

Вообрази огромные тёмно-зелёные пики, почти отвесные, поросшие лесом, амфитеатром обрамляющие кругозор. У подножья гор вообрази пальмовые заросли, за которыми виднеются кровли из веток. Деревня, должно быть. И ещё ручей, текущий с гор через всю долину до моря, разделяя амфитеатр на две равные части.

Теперь вообрази справа, прямо над узкой полоской песка, холмик, весь покрытый цветами и травами. Там-то падре Серпа и решил служить мессу.

Оставив на борту канониров, мы погрузились в шлюпки. Я чувствовала, как пульсирует кровь в моих жилах в такт взмахам вёсел.

Кто передаст, как бедные наши тела после многих месяцев в море неуверенно, жалко раскачивались на земле? Как робки и тяжелы были наши шаги, оставлявшие глубокие следы на чёрном берегу, никогда не видавшем христиан? Как страшно нам было оставлять без присмотра шлюпки? С каким ужасом мы отходили от берега в сторону холмика, куда нас вели священники? Не говорю уже, какое было потрясение, когда перед нами во всю ширину прибрежья вдруг возникли туземцы. Они были похожи на тех, с Магдалены, но обнажены не полностью, кроме детей. Женщины были одеты ниже пояса и тоже в синих татуировках. Дикари, как и мы, шли рядами, мужчины впереди.

Должно быть, Петронилья, мои рассказы об индейцах тебе скучны. По крайней мере, не особенно интересны. Но ты будешь рада узнать, что эти люди, никогда не слышавшие о Боге, были потрясены сиянием Его истины и славы.

Встретившись с нами, перед хоругвью Божьей Матери и Распятием Господа Иисуса они замолчали и пошли следом до самого холма. Там они повторяли все наши движения. Мессу слушали на коленях. Ударяли себя в грудь, как и мы. Творили вслед за нами крестное знамение. Имена Христа и Марии повторяли с таким благоговением, что ты и представить себе не можешь.

После мессы они ещё раз повторили имя Божие и заинтересовались смыслом нашей церемонии. Мы уселись с ними на траве и, показывая Евангелие, попытались объяснить тайну Страстей Господних.

Рядом со мной села очень высокая и красивая женщина. Она была примерно одних лет со мной и что-то говорила мне, обмахиваясь пальмовой ветвью. Волосы у неё светлые, как у тебя и у меня; мы их сравнивали друг с другом, как будто старые знакомые. Я знала: ты мне не поверишь, скажешь, что это уж слишком. Поэтому мне захотелось отрезать у неё прядь, чтобы показать тебе. Я протянула в её сторону маленькие ножницы, которые только что ей подарила. Тогда она страшно рассердилась. Я решила её не упрашивать, но это уже не помогло. Она вскочила и стала поливать меня ругательствами. Услышав это и увидев, как она уходит от меня прочь, её муж или отец тоже вскочил. На нём был головной убор из чёрных перьев, с которого свешивалась длинная светлая прядь волос – женская прядь, совершенно такая же, как та, что я хотела срезать. Может быть, светлые волосы у них высоко ценятся? Может быть, только вожди имеют право их срезать и носить? Я тоже встала, подошла к нему, сделала приветственный реверанс и всячески просила прощения. Инцидент не имел последствий.

Но Кирос скажет тебе, что я опасна для его людей и меня надо держать подальше. И даже запереть под замок.

А Мерино-Манрике возгласил, что раз уж я так люблю дикарей, мне надо остричься наголо и раздать каждому по пряди волос. Признаюсь, мне это в голову не пришло.

Именно в этот момент аделантадо решил подать сигнал. Все встали: и мы, и индейцы.

Настал торжественный миг.

Дон Альваро велел Лоренсо развернуть королевский стяг, Диего – развернуть и держать походную книгу, а Луису – вырезать на одной из пальм крест и нынешнее число. Потом приказал бить в барабаны.

Королевский нотариус – он молод и голос у него громовой – встал под вырезанным крестом и во всю мочь лёгких зачитал акт о вступлении Испании во владение островом с согласия и по просьбе туземцев, добровольно отдающих себя в подданство Его Величеству. Затем дон Альваро подписался под этим актом в походной книге, после этого поставил росчерк ещё под тремя документами, поднесёнными нотариусом – по ним он становился губернатором архипелага. Потом снял перчатку и погрузил руку в мешок с зерном. И бросил зёрна на землю.

Он ещё долго ходил большими шагами по лужайке, широкими взмахами рук рассевая зерно по ветру. Все могли это видеть.

Позже он ещё разбрасывал эту кукурузу по улицам деревни, дальше от берега. Но этого я не видела, потому что он велел мне вместе с другими оставаться около шлюпок на пляже под охраной солдат на случай, если опять выйдет «заварушка», как бывало раньше.

Должна признать, что я оскорбилась и разъярилась. Дону Альваро не следовало так обращаться со мной; я должна была его сопровождать. Но должна сказать и то, что скоро я утешилась: никогда ещё мне не было так хорошо и вольно, как на этом пляже. Мы с Марианной, с Эльвирой, со всей свитой резвились, как девчонки. Какое наслаждение – бегать по песку после всех этих месяцев в море! Служанки тем временем постирали бельё в ручейке, а солдаты занимались тем, что наполняли кувшины пресной водой.

В конце дня все мы вернулись на борт, кроме четырёх колонистов, которых губернатор собирается оставить здесь. Полковник с аркебузирами на ночь останутся с ними. Им поручено отыскать еду. Завтра мы закончим брать воду и лес.

Падре Серпа думает, что обратить обитателей этих островов будет легко. Один из молодых священников вызвался остаться на Санта-Кристине проповедовать им: он хочет спасти их души как можно скорей.

Я и вправду думаю, что мы открыли земной рай».

Воскресенье, 30 июля 1595 года. Маркизские острова. Продолжение письма Исабель

«Но что за безумство – оставить Мерино-Манрике на берегу и даже без надзора Лоренсо!

Полагаю, Петронилья, ты уже догадалась, что случилось.

Солдаты полковника напали на индейцев.

Дон Альваро тебе скажет, что всё как раз наоборот: это индейцы напали на солдат.

Позволь мне рассказать в двух словах, что было вчера. Потом мне придётся замолчать: дон Альваро просил меня больше тебе не писать. Он утверждает, будто я излагаю тебе факты неточно. Он даже собственной супруге не позволит записывать своей рукой события, не соответствующие правде об экспедиции. А я говорю, что он эту правду просто не хочет слышать.

Во всяком случае, Мерино-Манрике клянётся и божится, что индейцы без всякой причины атаковали лагерь с камнями и копьями. Потом они якобы убежали в горы, прихватив четыре больших кувшина с водой. Догнать их не смогли. С пустыми руками вернулись в лагерь.

В стычке солдатам всё-таки удалось застрелить несколько десятков туземцев.

Мерино-Манрике выбрал трёх покойников и приволок их на холм у окраины деревни. Этих индейцев убили прямо в упор выстрелами в лицо. Они были так обезображены, что у прочих индейцев должна была навсегда пропасть охота нападать на нас.

Поэтому Мерино-Манрике приказал Ампуэро привязать тела к брёвнам, чтобы их было всем хорошо видно.

И, как будто такого зрелища было ещё недостаточно, он велел своим людям ещё больше изувечить их шпагами. Солдаты, чтобы урок вышел страшнее, изрубили множеством ударов руки и ноги трупов. Кое-кто даже отрубал покойникам пальцы и швырял их на улицу, ещё покрытую зёрнами кукурузы, которые утром разбрасывал губернатор.

Они утверждают, что были вынуждены так поступить из-за вероломства индейцев. Их послушать, так все кругом предатели.

По мнению полковника, туземцы встречали нас на пляже и слушали мессу падре Серпы только затем, чтобы разведать, сколько нас и каковы наши возможности.

Так и быть, писать я больше не стану, но и молчать не буду! Теперь уж Альваро должен наказать этого безумца – отрешить его от командования, чтоб другим неповадно было!»

– Если ты не разжалуешь Мерино – значит, подписываешься под его жестокостью. И впредь позволяешь то же!

– Ты говоришь о том, чего не знаешь. Я осуждаю жестокость, Исабель. В любой форме.

– Если осуждаешь, накажи тех, кто жестоко поступает!

– Тебя там не было. Ты не видела, как это случилось.

– Нет, но видела среди наших одного раненого солдата – с крохотной царапиной на ноге. Одного-единственного! А полковник хвастает, что перебил семьдесят индейцев. Чем они заслужили такое отношение?

– Опять говорю, Исабель: ты судишь о том, чего не знаешь... Я бывал у туземцев. Иногда они бывают такими, как их описывает полковник. Коварными. Хитрыми. Обманщиками. Лжецами. Ворами... Разве мы можем безнаказанно позволить им таскать наши запасы? Если в море не хватит четырёх кувшинов воды, это будет стоить нам четырёх жизней. Если же заковать Ампуэро с товарищами в кандалы, как ты предлагаешь, люди будут недовольны таким несправедливым наказанием.

– А нам что за дело до их недовольства?

– Они только выполняли приказ.

– Да, действительно. Так разжалуй полковника, поставь на его место Лоренсо.

– Лоренсо не воевал во Фландрии. У него совсем нет боевого опыта. Мне нужно сплотить людей вокруг их начальника, чтобы как можно скорей выйти в море и отправиться к нашему настоящему, единственному месту назначения.

– Напоминаю тебе, Альваро: здесь единственный начальник – ты. А уж сплачивать людей Мерино-Манрике, поверь, будет отнюдь не вокруг аделантадо Менданьи!

– Всему своё время. Мы готовимся к морскому переходу до Соломоновых островов. Никто из колонистов не собирается оставаться здесь.

– Ещё бы! После того, что произошло, мы, вернувшись, не застанем на Маркизах в живых никого.

– А теперь мы отправляемся к тем землям, которые я ищу. Для этого мне нужны вода и лес. Я хочу иметь свиней, хочу иметь кур, фрукты – все роды пищи, которыми располагают здешние жители. Мне нужно, чтобы Мерино-Манрике добыл этот провиант, где бы он ни нашёлся: в деревнях, в домах, на полях. И чтобы доставили мне его быстро, каким ему угодно способом и обеспечив безопасность наших людей.

– А я думала, мы прибыли с миром...

– Разговор окончен. Можешь отвести душу с женщинами в каюте.

* * *

По шагам доньи Исабель Инес – её молочная сестра, шпионка и с детства фактотум – поняла, как та сердита.

– Где донья Эльвира? – рявкнула аделантада, усевшись на ковёр на помосте посреди подушек и книг.

Там Исабель держала свои вещи: не только книги, но и лютню, и маленький письменный прибор, где хранила бумаги. Она схватила первый попавшийся том.

– Что толку от моих свитских дам? Никто не читает! Никто не музицирует! Никто вообще ничего не делает! Так где же Эльвира?

– На койке, мамита.

– Она что, собирается до смерти так лежать? Море уже неделю спокойное. Пускай встаёт!

– У доньи Эльвиры не такого рода тошнота...

– Мне не интересен род её тошноты. Пускай встаёт!

– ...Не от морской болезни.

– Что ты говоришь загадками? Проси Эльвиру сейчас же прийти.

Инес не послушалась.

Она была маленькая, худая, темнокожая, скуластая и горбоносая. Инес была ровесницей своей хозяйки (они родились с разницей в два дня), но выглядела лет на двадцать старше. Но дальше она не менялась.

С самого детства она заплетала волосы в две толстые чёрные косы, которые связывала сзади вместе всегда одними и теми же красными лентами. Никогда не надевала платьев и кофт, которые дарила ей донья Исабель, а носила только просторные бумажные рубахи и шерстяные юбки до середины икр. В любое время года ходила босиком. Хотя Инес родилась уже при испанцах, она глубоко чтила заветы предков. Знала их секреты, знала магические заклинания. Притом была очень набожна, носила на шее образок Мадонны, крест с Распятием, большую раковину и другие амулеты, оберегавшие от злых духов. Всё остальное она делала только по своему произволу и жила так, как ей хотелось.

Поскольку мать Инес занимала в доме Баррето привилегированное положение – была главной кормилицей детей, – а сама она с детства дружила с Исабель, Инес была защищена от грубости и дурного обращения... по идее.

Она была недоверчива, скрытна, со странной улыбкой. Какая-то твёрдость присутствовала в её взгляде. На лице, казалось, хранилась вся память её народа. И отражалась его печаль.

Впрочем, у неё была одна особенность, отличавшая Инес от соплеменниц; Лоренсо обращал на это внимание и вечно подшучивал над ней. Он всюду говорил: никто-де не видел в Перу, чтобы индианки бегали – кроме Инес на асьенде. По заданиям Исабель она носилась галопом.

Они обе всегда были заодно, но не поверяли друг другу тайн – ни та ни другая. В узах, которые связывали их, было что-то инстинктивное, детское, не передаваемое словами.

Сейчас Инес была гораздо разговорчивей обычного.

– Я сказала только то, мамита, что вы сейчас слышали, а увидеть не хотите. Дон Лоренсо...

– При чём тут дон Лоренсо?

Инес не отвечала.

– Я тебе велела...

Исабель отбросила книгу, нахмурилась и пристально посмотрела на служанку:

– Что общего между доньей Эльвирой и доном Лоренсо?

Она задавала вопрос, но уже знала ответ.

– Этого только не хватало! – воскликнула она. – Как будто всё остальное в порядке! Вот только этого и не хватало, – в отчаянье повторила Исабель. – Мой брат... с моими дамами!

Инес опять промолчала.

– Когда?

– В ту ночь, когда мы так веселились – когда его светлость сказал, что мы приплыли.

Две недели назад.

И в самом деле, после открытия Маркиз Эльвира была на себя не похожа.

Теперь Исабель припоминала, с каким мрачным видом её чтица, от природы довольно благодушная, сидела за столом, когда писала. С каким трудом Эльвира воспринимала её диктовку. Как много делала грамматических ошибок, пропускала слова... Исабель отнесла такое невнимание за счёт качки да ещё сожаления о невозможности получить причастие, про что постоянно говорила Эльвира.

Теперь она поняла то, чего не увидела и не почуяла: Эльвира была печальна. Хуже того: еле сдерживалась, чтобы не расплакаться при ней...

А всё остальное время – плакала.

– Лоренсо? А я думала, донья Эльвира была безумно влюблена в лейтенанта Хуана Буитраго?

– И сейчас влюблена.

Инес не сразу решилась докончить:

– Ей некуда было деваться от дона Лоренсо.

По лицу Исабель сразу стало понятно, какой удар ей нанесён. Она попыталась смягчить его:

– О чём ты мне толкуешь, Инес? Что в ту ночь, когда вахтенный увидел землю, дон Лоренсо с ней слишком вольно пошалил?

– Вы можете понимать как хотите, мамита... Он её встретил одну, в темноте, без вашей защиты. И он был пьян, как все люди на корабле. От радости и от вина...

– Врёшь!

– Я их видела.

– Видела? А почему не закричала? Почему не позвала меня?

– Вы были на балконе с его сиятельством. А беда уже случилась.

– Не может быть! Лоренсо не Херонимо... Лоренсо не нужно брать женщин силой. Он красив. Он любезен. Может иметь какую захочет служанку, любую рабыню – ты это сама говоришь. Да ещё дочек и жён колонистов. Потому что они все в него влюблены! Зачем ему насиловать такую дурнушку, как Эльвира? Девчонку, у которой нет ни обаяния, ни красоты, ни ума, ни богатства? Благородную барышню, которую семья мне вверила, чтобы я её выдала замуж? Мой брат обесчестил Эльвиру? Чепуха!

– Ваш брат, мамита, привык ни в чём себе не отказывать. Он поступил с ней так же, как со всеми нами. То есть как поступают с индианками.

– Пусть только донья Эльвира посмеет повторить эту басню при мне! Да она хочет за него выскочить замуж!

– Боюсь, вам и вправду придётся как можно скорей выдать её.

– Ступай за ней. И проси дона Лоренсо прийти сюда ко мне.

* * *

– Это правда! правда! правда! – рыдала девушка, припав к ногам аделантады.

Исабель сидела в единственном в каюте кресле. Она попыталась поднять компаньонку:

– Успокойтесь, донья Эльвира, успокойтесь, я вам верю.

Лоренсо, стоявший тут же, звонко расхохотался от всего сердца:

– Вот тут, дорогая сестра, ты не права. Твоя чтица принимает желаемое за действительное. Я её не трогал.

Исабель уже пришла в себя. Она посмотрела на брата. Легкомысленный. Прелестный. Великолепный...

– Тебя видела Инес! – сказала она ему в обвинение.

– Индианка?

– Я ей во всём доверяю.

– Ты с ума сошла, сеньора аделантада. Позволяешь себе сомневаться в моём слове? Против слова индианки?

– И слова доньи Эльвиры Лосано, дочери алькальда дона Санчо де Айялы и доньи Марии Лосано, внучки...

– Против слова женщины! Их присяга ничего не стоит.

Исабель испепелила брата взглядом.

– Короче, Лоренсо, ты не собираешься покрыть бесчестье доньи Эльвиры и жениться на ней?

– Говорю же тебе, что я её не трогал! Принимая во внимание, что я не люблю эту барышню, а барышня не любит меня, зачем мне на ней жениться? Я не Лопе де Вега, чтобы мне подсовывали первую же порченную девицу!

Намёк на бесчестье Марианны и её брак с человеком, которого Альваро в уплату за снисхождение пришлось назначить адмиралом, довершила безобразие этой сцены. И довершила унижение Исабель.

Будь на месте Лоренсо кто угодно другой, она бы разъярилась.

Но с ним сдержалась.

– Я тебя поняла, – насилу выговорила она. – Ты свободен.

– Вы чрезвычайно любезны, сеньора аделантада. Оставляю тебя в обществе шпионок и дурочек.

И он насмешливо низко поклонился, махнув шляпой.

Исабель старалась успокоиться.

Ничего не получалось.

Негодование. Разочарование. Грустно. Страшно...

Значит, и Лоренсо такой же, как все: как Мерино-Манрике, как...

Дальше она не могла рассуждать. До того противно ей было увидеть Лоренсо таким, каким она его прежде не знала.

Слышны были только вздохи доньи Эльвиры: та продолжала рыдать, уткнувшись лицом в пол.

Исабель склонила голову на грудь и задумалась.

– Донья Эльвира, – спросила она потом, – вы ведь хотели бы выйти замуж за лейтенанта Хуана Буитраго, верно?

– Всей душой, ваше сиятельство.

– А он?

– И он, ваше сиятельство.

– Слушайте же меня хорошенько: что бы теперь ни случилось, не признавайтесь в том, что было у вас с доном Лоренсо. Поняли меня, дитя моё? Никогда не говорите Хуану Буитраго про то, что знаем мы с вами. Особенно когда он будет вашим мужем.

– Как же...

– Вот так. У вас с доном Лоренсо Баррето ничего никогда не было. Никто не познал вас до человека, с которым я хочу соединить вас. Поклянитесь, что будете молчать. Инес знает кое-какие секреты, способные избавить вас от вопросов. Поклянитесь же.

– Клянусь, ваше сиятельство.

– Сходите за лейтенантом Буитраго и приведите его вместе с падре Серпой...

В субботу 5 августа 1595 года губернатор Альваро де Менданья совершил две церемонии. Одна состоялась на борту: первая фрейлина его супруги сочеталась браком с его шурином, доном Лоренсо де Баррето, помощником капитана. Другая на берегу: в трёх местах острова Санта-Кристина были воздвигнуты три креста. Это вдобавок к тому кресту, что был вырезан на коре дерева с обозначением дня – 28 июля – и года – 1595 – когда он вступил во владение архипелагом маркиза де Мендосы.

Когда эти церемонии совершились и все заняли свои места, губернатор приказал главному навигатору поднять паруса и якоря всех четырёх кораблей.

Армада прошла в направлении вест-зюйд-вест около трёхсот лиг.

Шла неделю.

13 августа губернатор уведомил главного навигатора, что на другой день они увидят Соломоновы острова.

Кирос передал эти сведения другим штурманам. Новость исполнила моряков радостью. Все: колонисты, солдаты, матросы – праздновали прибытие, не жалея запасов воды и провизии. Командиры тоже пировали, обильно и с достоинством, у аделантады.

Четырнадцатого числа островов не увидели. Но все расчёты сходились: увидят пятнадцатого.

Как ни смотрели вахтенные во все стороны, 15 августа, в день праздника Мадонны, никакой земли тоже не увидели. Богоматерь была покровительницей экспедиции, так что никто не сомневался, что острова появятся к вечеру. И празднование повсюду продолжалось – только не у аделантады.

Шестнадцатого продолжали искать землю. Её высматривали с марсов на всех трёх мачтах. Высматривали бака, высматривали со шканцев. Высматривали с переходных мостиков и юта. Но как ни глядели – в тот день ничего не увидели.

И на следующий.

И ещё на следующий.

И ещё много дней, и все последующие недели.