Текст книги "Королева четырёх частей света"

Автор книги: Александра Лапьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Продолжать слепо и без отклонений.

Глядя вниз, она видела только одно: море. Надо различать рифы и вымеривать глубины.

А кроме этого не видела никого и ничего. Даже тени Исабель Баррето, передвигавшейся туда и сюда вдоль борта.

Она никогда особенно не задерживалась взглядом на лицах других женщин – стенавших вокруг неё вдов. И на детских личиках с помертвевшими глазами – лицах детей, переставших шевелиться. И на лежащих вповалку там и сям телах моряков, покрытых гнойными язвами и волдырями. Да и тем до неё дела не было. Не было сил, слишком близка была смерть, чтобы её о чём-нибудь спрашивать... Манила? Они уже не надеялись, что она хочет их туда привести, что у неё есть воля победно закончить скитания в гавани. Они уже не давали себе даже труда обвинять её и проклинать.

Кроме Кироса.

Стоя над нею на шканцах, он смотрел, как она бродит туда-сюда. Что это за последний порыв, который вывел её вновь на палубу? Или она ещё хочет спасти корабль? Ничто её не добьёт. Вчера – или позавчера? – он видел: она иссякла. Видел при последнем издыхании. Ан нет! Гобернадора продолжала дёргаться, как змея с отрубленной головой.

Впрочем, узнав про бегство её братьев, он подумал: экипаж должен отомстить, должен избавиться от неё. Даже его самого поступок гобернадоры поразил.

В глазах главного навигатора блеснул огонь.

Она здесь одна, нет никого из её родни, чтобы быть свидетелем... Вот здесь, без служанок, без братьев, без всякой защиты... Удобный случай! Случай – для чего?

Кирос, соблюдавший осторожность даже наедине с собой, не решился ответить на свой вопрос.

Только как же, думал он, как матросы и бывшие воины Мерино-Манрике, мерзавцы и головорезы, её окружавшие, до сих пор её не зарезали? А ведь давно собирались. Да, ещё при жизни аделантадо звери-солдаты хотели ею овладеть. Говорили, как повалят её и воспользуются все по очереди. А потом выкинут за борт.

Щепетильная совестливость Кироса не давала ему хоть малость пожалеть, что это злодеяние не случилось.

Но он удивлялся, почему его люди такие смирные теперь. Донья Исабель осталась на милости любой сволочи. Чего было стесняться морякам с «Сан-Херонимо» после того, что она с ними проделала: отняла шлюпку! Какие чувства удерживали их на грани преступления? Почтение? Долг? Вот ещё! Такие соображения были всегда не про них. Страх? Теперь она им была не страшна... Кто за неё заступится, думал он, кто отомстит? Кроме рабыни, служанки да нескольких дам, поклонявшихся ей в кормовой надстройке, никто её не любил. Среди солдат у неё не было ни одного сторонника. А уж среди колонистов – точно ни одного защитника! Каждый мог свести с ней счёты. Каждый сам по себе или все вместе. Но никто: ни колонисты, ни матросы, ни солдаты – не пытался ничего сделать. Все по-прежнему терпели её правление. Отчего? Или их всё ещё слепила её красота? Кирос снова пожал плечами. Какая там красота!

Он слишком внимательно за ней следил, слишком хорошо знал все стадии её превращений, чтобы не признать: от роскоши и очарования Исабель Баррето осталось одно воспоминание. И это воспоминание никого во всём экипаже уже не впечатляло, не волновало, не возбуждало.

Давно, давно уже не было сверкающих кружев, не мнущихся на ветру! Кончилось время прогулок по палубе в хрустящих юбках и тяжёлых воротниках! В прошлое канули букли и локоны, такие высокие и намасленные, заколотые таким количеством шпилек и гребней, что и буре их не растрепать!

Гобернадоре, правда, не пришлось сбривать волосы, как её покойной сестре Марианне, но ветер вымыл золотые волны её волос до крайней бледности, от соли они обесцветились и потускнели. А что до модных причёсок... Теперь она не начёсывала пряди, а просто стягивала на затылке в хвост, падавший на щёки и шею.

Кожа её на солнце не слишком сгорела. И не почернела от грязи, что у людей забивалась в морщины у глаз, возле рта и на лбу, пачкала всё лицо. Но шесть месяцев в море кожу ей всё же высушили, а лицо её исхудало и стало теперь угловатым. Нос казался явно больше и крючковатее, скулы выступили сильнее...

Она выглядела всё ещё прилично, что и понятно. Тут ей ещё было куда идти. Нужда ещё не истребила в ней стыда. Пока она ещё не показывала голых ног и грудей.

И не завшивела, нет... Не было видимых язв.

Но конец приближался. Траурные одежды, которые она носила со смерти аделантадо, не прятали её форм: до того её тело казалось нездешним, прозрачным, бесплотным. Чёрная юбка обвисла на ней, как на пустом месте. Беда и её превратила в скелет.

Это всё Кирос заметил.

Совсем другая стала.

Но нет! Когда эта женщина поднимала голову, когда из-за ресниц вдруг сверкал её взгляд, когда её глаза снисходили до того, чтобы на чём-то или на ком-то остановиться, всё, что в них было прежде: власть, страсть, гордыня – казалось нетронутым. Молния сверкала лишь на долю секунды. И этого мига хватало Киросу, чтобы понять: ничто не убило, даже нимало нс укротило гордости гобернадоры, и всего менее – страдания ближних. Бессердечна и бездушна.

Несокрушима. Как Зло. Как Враг.

От усталости и отчаяния его била лихорадка. Невыносима становилась мысль, что она – она! – может остаться в живых, а он непременно погибнет.

Вид этой безмолвной гиены, бегающей по палубе – единственного здорового человека на борту, единственного, кто держался на ногах, жил и двигался, – был ему отвратителен до дурноты. Он двинулся вперёд, чтобы прогнать её, чтобы загнать в нору. Здесь ей делать было нечего! Исчезни, пляши свою Виттову пляску на золотом балконе со свиньями!

Он перегнулся через ограждение шканцев и резко окликнул её. Она не расслышала слов, но от крика на бегу остановилась. Стоя под шканцами, она обратила к нему тот самый взгляд, который он так ненавидел.

Она глядела очень внимательно.

Что ей приказывал Кирос, она понять не могла, а заметила только то, что заметила, и Кирос представить себе не мог, что в такой ситуации она обратит внимание именно на это. На носу у него вскочил большой прыщ – прежде она у него таких не видела. Уродливое белёсое вздутие на кончике носа посреди крохотного загорелого лица. «Решительно этот карлик что ни день, то противнее», – подумала она.

Её отвращение было ощутимо физически... и более чем взаимно.

Увидев это лицо, Кирос отступил, замолчал и скрылся.

Она же опять обернулась к морю.

Наваждение?

Как будто к кораблю направлялась пирога. Да, нет сомнений: какая-то лодка плыла прямо к ним... Сколько раз она уже видела такие пироги, среди скал сражавшиеся с прибоем, но никогда так и не добравшиеся до «Сан-Херонимо»!

Здесь на островках многие туземцы занимались меновой торговлей. А эти? Что они везли на своём челноке, что предложат к обмену, чтобы облегчить – да что там, спасти! – жизнь людей на большом корабле? Бананы? Кокосы? А может, каким-то чудом, воду?!

Да нет, пирога-то необычная... Камышовая круглая крыша, под которой не сразу разглядишь моряков.

Но два гребца с длинными вёслами, стоявшие на корме и на носу, были совсем не похожи на такие привычные уже фигуры туземцев южных морей. На них рубахи. На головах большие остроконечные соломенные шляпы. Обернувшись, Исабель хотела кого-нибудь позвать.

Никто позади не откликнулся, никто не пошевелился.

Кирос скрылся. А из матросов ни один даже не попытался подняться. Давно прошли времена, когда экипаж мчался к борту с криком «Земля»!

Реи на фок-мачте были сломаны. Паруса порваны. Только скрипели тросы и фалы на блоках.

Она стремглав помчалась по трапу к рулевой рубке. Пинками подняла рулевых, приказала им привестись к ветру. Других матросов выгнала на палубу, велела лечь в дрейф. Те, кто ещё не совсем кончался, откликнулись на её команды. Послушанием они пытались заслужить одобрение.

Среди обломков, валявшихся на палубе, она искала хоть что-то похожее на крепкий трос.

Перегнулась через фальшборт и кинула конец переднему гребцу. Он поймал его. Нет, не индеец! Человек с раскосыми глазами, с косой на затылке. За ним появилось четверо белых: при оружии, в сапогах и касках.

Они махали руками и громко кричали: дон Диего и дон Луис добрались до места! Сообщили о галеоне властям. Они идут следом. С ними ещё несколько шлюпок с провиантом и водой. И с поклоном от губернатора.

* * *

Под эскортом флотилии сампанов и балангаев[24]24
  Сампан – китайская плоскодонка. Балангай – старинное филиппинское парусное судно.


[Закрыть] «Сан-Херонимо» медленно входил в бухту. Вдали виднелись городские дымы, слышался колокольный звон в церквях и пушечный гром из фортов: салют в честь женщины-адмирала, которая привела свой корабль с другого края света.

В Азию.

Выстрелы на берегу – аркебузы, мушкеты, петарды – беспрерывно славили героиню за этот подвиг: она пересекла Южное море самым долгим путём из Перу.

Путём неведомым.

Больше двадцати тысяч километров от Лимы до Манилы. Почти половина земного шара с востока на запад.

Все карты, составленные Исабель Баррето, все планы и эскизы, которые она передала братьям, оказались верны с точностью до градуса. Как и все её расчёты, сделанные в плаванье. Ясные и точные.

Да, под её командой пятьдесят человек умерло от болезней, голода, жажды и истощения. Пятьдесят за три месяца. Это не считая пассажиров фрегата и галиота, о которых новостей не было. И пропавших без вести на «альмиранте». И погибших на Санта-Крус.

Но остальные, которых она вела, за которыми надзирала, благополучно прибыли в порт: сорок человек, о которых из Америки тоже уже сообщали как о погибших вместе со всеми.

Она привела с собой мужчин и женщин, верно ей служивших. И своих ближних: чтицу донью Эльвиру Лосано, служанку Инес, рабыню Панчу. И старого моряка – первооткрывателя Филиппин. И главного навигатора Кироса.

Он же выставлял себя великим путешественником, единственным начальником на корабле, единственным, кто спас «Сан-Херонимо», кому и сама донья Исабель обязана своим спасением.

Война между ними только начиналась.

А пока народ, столпившийся на стенах крепости, громко славил знатную сеньору, которая, не пошатываясь, сошла по трапу и прыгнула в лодку, приютившуюся близ её корабля-призрака.

Её отвезли на берег, в Манилу, где, как говорили, утренний свет сладок, будто мёд, а вечерний – горяч, как огонь. Куда свозили китайский фарфор, японские доспехи, сиамскую слоновую кость, цейлонские рубины, малабарский перец, рабов с Борнео, пряности с Молукк. Где опиум, камфару, мускус, амбру, бензой меняли на серебряные слитки с рудников Нового Света. В Манилу, где высился самый прекрасный испанский собор на всех завоёванных землях.

Губернатор, епископ, духовенство, дворянство собрались на Пласа-Майор. С крестами и при шпагах, со всеми знаками отличий и должностей они выстроились в процессию и направились к порту. Монахи, мореходы, искатели приключений, конкистадоры – все стремились навстречу той, которую моряки вновь, как когда-то именовали жемчужиной Востока, славой Запада, Царицей Савской в Кастилии Антиподов.

Ей было двадцать восемь лет.

Книга третья
КВАДРАТ МРАКА[25]25
  «Квадратом мрака» называют пару квадратов на испанской астролябии, вместе составляющих горизонтальный прямоугольник, у которого длина вдвое больше ширины. – Примеч. авт.


[Закрыть]
1596—1609
Манила – Акапулько – Кастровиррейна – Лима

Глава 13
ГУБЕРНАТОРСКИЙ ПЛЕМЯННИК

Исхудала. Иссохла. Горяча, как палуба «Сан-Херонимо»...

Но какой в этом дворце покой! И как сладостно пахнет жасмином в спальне! Может, надо только не закрывать глаз, чтобы исчезла слепящая синь, чтобы не слышать больше плеска воды о форштевень? Да, надо только поглядеть вокруг – и расплывётся пляшущий круг горизонта, и тишина настанет...

Исхудала. Иссохла. Горяча, как палуба «Сан-Херонимо». Минутами ей казалось, что она себя чувствует лучше. Только удары крови в виски, только мерные приливы к голове ещё воскрешали непрестанное колыхание волн. Да ещё морская болезнь, вечная тошнота, которая почти не мучила её в океане, а здесь, на суше, не отпускала.

Не закрывать глаз. Не засыпать. Если закроет глаза – утонет в прошлом. Не дать миражам захватить её, заполонить, вернуть обратно на берег Санта-Крус...

Все эти дни, странно отключённые от реальности, она проводила в битве со страхом: лежала, скрючившись, и цеплялась мыслями ко всем окружавшем предметам. Они переставали двигаться. Взгляд её хватался за сундуки, за квадратные стулья, за неровные складки парчи на окнах, за панели китайской кровати, в которой она лежала. В коробке – квадратной, как и всё остальное... Она заставляла себя смотреть в чёрное деревянное небо – гладкое, плоское, тоже квадратное, твёрдое, с перламутровыми инкрустациями, напоминавшими звёзды в тёмной ночи. Даже белёсое облачко мух, кружившихся над нею в алькове, было частью плотной, осязаемой, доступной для неё действительности.

Глаза надо было держать открытыми. Не прекращать борьбы с огромными волнами, бросавшими её на могилы Санта-Крус.

В комнате ничто не движется – только слабо жужжат москиты и шуршит опахало, которым её обмахивает Инес.

А город между тем рядом. Она слышала, как за окном кипит и бурлит Манила.

За гардинами, за опущенными жалюзи.

Да, там всё-таки была жизнь.

Когда Исабель только сошла на берег, в лихорадке первого момента казалось, что всё ей будет нипочём. Она царица праздника. В полном сознанье, стоя перед людьми, она с необыкновенной остротой ощущала заново открываемый мир. Вулкан, высившийся вдалеке за огромной полосой зелени. Мангровые деревья, окаймляющие бухту. Белые домики в порту, где бросил якорь «Сан-Херонимо». И кучки хижин в туземных деревнях вдоль берега.

Заворожённая, с горячечно возбуждёнными чувствами, она всё видела, всё замечала. Даже успела обратить внимание на туземцев, совершенно непохожих на жителей других островов. Крохотного роста, с тёмными, чуть скошенными глазами, в соломенных остроконечных шляпах... А дальше толпа китайских кули с длинными косицами на спине[26]26
  На самом деле китайцам было предписано носить косы только после маньчжурского завоевания в 1644 г.


[Закрыть] – двадцать китайцев на одного белого. Наконец, господа-испанцы. В такую жару они никак не могли носить доспехи, но у каждого на боку была рапира, а в руке шлем.

При всём беспорядке чувств, как бы ни теснилось множество ясных и отчётливых образов, она в одну секунду запомнила их чины и родственные связи. Всё это она могла теперь пересказать.

Во-первых, дон Луис Дасмариньяс, кавалер ордена Алькантары. Самый титулованный. Двадцать шесть лет, жгучий брюнет, узкое вытянутое лицо. Он замещал отца, убитого три года назад, – временно исполнял обязанности губернатора.

Затем тот, кто шёл от него по правую руку: генерал-лейтенант дон Антонио де Морга. Назначен самим королём. У него-то и была настоящая власть. Ему ещё не было сорока; он казался отменно учтив.

Третий – племянник покойного губернатора, капитан дон Эрнандо де Кастро Боланьос-и-Риваденейра, кавалер ордена Сантьяго. Этот офицер выделялся из всех – пламенный и порывистый. Молодой. Самый горячий и самый красноречивый из всех. У него была ни на кого не похожая манера задавать вопросы и слушать ответы. Он интересовался героиней дня, расспрашивал, каким путём они плыли, как выглядят открытые ей острова, через какие страшные испытания они прошли. Короче, он инстинктивно старался ей понравиться, но и сам хотел много узнать.

Исабель нашла, что молодой человек хорош собой и приятен в беседе.

Высшие сановники провинции стали ей уже как близкие знакомые.

Она была словно дома, в Лиме, в придворном кружке вместе с приятелями – маркизами Каньете.

И тело, и ум её вернулись к старым привычкам. Она отливала себя по общей форме, проникалась общими обычаями. С безупречной лёгкостью впивала в себя запахи, цвета и звуки. Ни одна деталь не ускользала от неё. Женщины, даже белые, ходили по улицам свободно, без вуалей. На площадях они болтали с солдатами; те сами носили драгоценности и шелка. Как-то раз племянник губернатора дон Эрнандо де Кастро шепнул ей: здесь военные потому так роскошествуют, что шелка и камни очень просто купить в китайском квартале. Ну да, она поняла. Можно купить товары с Востока. Дёшево. А потом продать испанским купцам. А потом – на рынках Нового Света. Она отмстила это, и ещё разные отобранные для неё сведения.

Но больше всего она изучала сам город. С квадратными кварталами, как Лима. И, как в Лиме, здесь была королевская резиденция. Тёмно-серый дворец под огромной черепичной крышей. Она хорошо запомнила, что рассказал ей сосед, дон Эрнандо: дверные порталы и великолепные балконы верхнего этажа скопированы, вырезаны и отлиты мастерами из китайского квартала. Да и всё здесь сделано китайцами. Они построили даже дворцы на Пласа-Майор, тоже из серого камня, с бесчисленными окнами, ставнями, с гербами знатных фамилий над воротами. Испанский квартал окружали высокие стены со множеством бастионов, башен и фортов, с одной стороны выходившие на море, с другой на реку и тот самый китайский квартал Париан. С трёх сторон город обороняли пушки. Новая Кастилия – поистине так. Испания во всём великолепии.

И впрямь можно было подумать: она сейчас в Лиме перед отплытием. Как будто и не было экспедиции, как будто ничего не случилось.

Такой же собор с двумя колоколами, весело отзванивавшими «Те Deum». Такая же толпа туземцев и такое же сборище нищих в глубине собора. Такие же офицеры перед клиросом.

На благодарственной мессе она заняла такое же место – слева от алтаря, за балконом возвышения, назначенного для придворных дам. В нескольких шагах стоял епископ в такой же митре и такой же шитой золотом фелони. Ещё четыре священника совершали богослужение с такими же серебряными чашами и дарохранительницами. Кироса в чёрной одежде она видела так же в первом ряду, как и всегда. Диего с Луисом – такие же белокурые, краше прежнего. А остальные? Лоренсо? Марианна? Непроизвольно, словно забыв, что случилось за последние месяцы, она стала искать их взглядом среди сановников. И не нашла.

Вдруг собор в один миг для неё опустел. И даже Бог как будто оставил его.

Дон Альваро де Менданья не поклонялся большой статуе Божьей Матери Мореплавателей. Не воздымал над головой королевский штандарт, обернувшись к коленопреклонённым конкистадорам. От его высокой фигуры остались только шлем да красный султан – их она сама держала на подушке, словно между ног у неё растеклось пятно крови.

Только здесь, в своём мире, только сейчас она поняла, до какой степени несчастна.

Вдруг осознала: Альваро ушёл невозвратно; никогда она уже не услышит ни укоров его, ни советов, никогда они вместе не заснут в одной спальне, не разделят на кухне своё любимое «косидо берсиано»... А раз она осознала это – значит, её самой нет. Она умрёт.

Невозвратно. Ушёл – и не вернётся. Вновь и вновь она возвращалась к этому слову: невозвратно. Она-то всегда думала, что благодаря упорству и дисциплине, молитве и вере люди могут влиять на свою судьбу. Она-то всегда думала, что, показав изобретательность и отвагу, добьётся у Провидения того, в чём Провидение могло бы ей отказать...

Теперь она поняла: нет у неё оружия против этого. Смерть Альваро была повсюду. Она её носила в себе.

Вот тогда и случилось то, чего так долго ожидал Кирос: донья Исабель Баррето, гобернадора Маркизских и Соломоновых островов, первая и последняя женщина – аделантада испанского флота стала тем, чем была быть всегда: грудой тряпок. Тело её сползло с кресла бесшумно – только слегка прошуршали юбки.

Упала с тихим шорохом, как спадает платье...

Никто не пошевелился. Никто и не подумал сойти с места, чтобы помочь ей. Даже донья Эльвира, стоявшая сзади. Даже братья. Все неподвижно и удивлённо смотрели на пустое место, которое он оставила. Народ взволновался: Царице Савской дурно, Царица Савская упала! В глубине собора послышался шёпот, потом гул...

Но обморок продлился недолго. Она пришла в себя и встала сама.

Епископ продолжил службу. А после отпуста власти Манилы поторопились отвести её домой.

С большой помпой её провели через Пласа-Майор в приготовленные для неё апартаменты. За ней следовала свита с пожитками.

Когда все вошли, она захлопнула тяжёлую дверь дворца и скрылась под аркой патио.

* * *

Когда узнали, что прибыла донья Исабель, множество вопросов, как её принять и поселить по этикету. Вся колония погрузилась в глубокое недоумение. По протоколу только супруга губернатора имела право взять под крыло супругу аделантадо Менданьи. К несчастью, Дасмариньяс-младший был холост. Оставалась супруга генерал-лейтенанта дона Антонио де Морги, который тоже проживал в королевском дворце. Она, к несчастью, страдала лихорадкой и была не в состоянии принимать кого бы то ни было. Прочих благородных дам, которые могли бы поселить у себя сиятельную путешественницу, можно было пересчитать по пальцам. Идальго не брали сюда с собой жён. Они их оставляли дома в Испании. В крайнем случае, в Мехико. А в Маниле ни одна дама не имела прав старшинства, и кого бы из них ни выбрать, это могло задеть чью-то гордость и привести к неприятностям.

Тогда подумали о трёх монахинях, живших в совсем новом монастыре Санта-Клара. Но ещё прежде, чем сойти на берег, донья Исабель недвусмысленно объявила: в монастыре она жить не будет. Она даже объяснила это начальнику порта, а затем очень ясно сказала то же самое судье и таможенным чиновникам, осматривавшим судно: после многомесячного заключения на море она не вынесет заточения за стенами. За любыми – всё равно у кого. В том числе и в келье манильских кларисс.

Братья Баррето, наконец, решили проблему, обратившись к племяннику покойного губернатора – сибариту дону Эрнандо де Кастро, с которым за короткое время успели свести дружбу.

Сорвиголова и повеса, ровесник братьев, капитан Кастро легко согласился съехать из дворца на Пласа-Майор. Вещи он перевёз на другой берег реки, в загородный дом, который делил с временным губернатором Дасмариньясом – своим кузеном и неразлучным другом.

Все одобрили такой выход из положения. По всей видимости, другого хозяина, нежели дон Эрнандо, нельзя было и придумать.

Совпадение его фамилии с Баррето де Кастро давало повод думать, что они в родстве. Это было не так, но была тут и доля истины. По матери, донье Беатрис де Кастро, кастелянши замка Торес в Галисии, Эрнандо приходился троюродным племянником Менданье де Нейра. Более того, покойный аделантадо родился в деревне Конгосто округа Бьерсо – меньше, чем в сотне километров от того замка, где вырос Эрнандо. Он знал историю рода Менданья, в том числе один эпизод, неизвестный никому в Новом Свете: отца дона Альваро осудили и повесили за несколько убийств буквально через пару часов после того, как у него родился сын. Кроме того, Эрнандо знал, что сироту воспитывал дед из рода Гарсия де Кастро, который и ему приходился прадедом. Это соседство и общее прошлое семей давало ему право принимать у себя в Маниле вдову аделантадо Менданьи.

Но гостеприимство дона Эрнандо было не простым применением правила учтивости. Аделантадо в Галисии был знаменитостью. Ещё ребёнком Эрнандо слышал про открытие Соломоновых островов, про то, какие титулы пожаловал король его соседу и родичу. Он мог бы даже сказать, что власть аделантадо над всеми островами, открытыми в Южном море, заворожила его.

Теперь он любил напоминать, что с разницей в поколение их судьбы шли параллельно и совпадали во многом... Как Менданья последовал за дядей – губернатором Лопесом Гарсией де Кастро – в Перу, так и Эрнандо отправился на Филиппины за дядей – губернатором Гомесом Пересом Дас Мариньясом.

Менданья прибыл в Новый Свет в 1564 году. Эрнандо – четверть века спустя, в 1589. Оба они занимали одно и то же положение, которому многие завидовали и многие осуждали: губернаторский племянник.

Обоих это родство очень рано, без заслуг и богатства, вознесло на самый верх иерархической пирамиды, и оба вполне сознательно этим пользовались. Отнюдь не удовлетворяясь придворными интригами, они трудились, чтобы стать отличными моряками, великими капитанами. В двадцать пять лет Менданья повёл свою первую экспедицию в Южное море. Кастро в двадцать два ходил в Китай.

На этом сходство кончалось. Никто бы и не подумал их сравнивать, если бы эту аналогию не вбил себе в голову сам Эрнандо.

И прибытие в Кастилью Антиподов корабля-призрака покойного Менданьи конечно же заинтересовало его.

Встречая свою сиятельную родственницу вместе с главными лицами города, он нашёл её не то чтобы пожилой, но женщиной другого поколения, красоту которой моряки преувеличивали. В заморской пришелице, в царице Савской не было ни экзотики, ни даже роскоши знаменитой возлюбленной царя Соломона. Можно было заметить, как ловко она спрыгнула в шлюпку, отвозившую её на берег, но по земле шла, пошатываясь. Это было вполне естественно после долгих месяцев в море – Эрнандо ли было этого не знать? И всё же траур, в который она была облачена, чёрные вуали, обморок в соборе приличествовали больше императрице в изгнании, чем жрице любви.

Величава? Бесспорно. Хороша собой? Верно. Но страшно измождена.

Власти пришли к такому же суждению и все положенные празднества в её честь отложили на неделю – точнее, на вторник 20 февраля 1596 года.

Возблагодарили Господа за благополучное прибытие «Сан-Херонимо». Но для пиршества и бала дожидались, чтобы донья Исабель оправилась от дорожных испытаний. Более того: чтобы забыла их.

Она всё поняла.

Никого не принимала. Даже братьев, даже хозяина дома – капитана де Кастро.

Восемь дней тишины и покоя.

До 20 февраля.

Загородный дом, в котором поселился дон Эрнандо, был построен для его дяди, покойного губернатора Гомеса Переса Дас Мариньяса. Дом был одноэтажный, наполовину каменный, как все испанские строения, наполовину бамбуковый, как все филиппинские жилища. Маленький дворик напоминал севильские патио, крыша из мангровых пальм и веранда, как в местных хижинах – получилось что-то смешанное. Дом стоял посреди лужайки в глубине роскошного сада. Между кустов пурпурных бугенвиллий и лужайки с ослепительно белыми сампагитами[27]27
  Сампагита (другое название – арабский жасмин) – типичный на Филиппинах цветок. Бугенвиллея там не растёт.


[Закрыть] виднелся мутный поток Пасиг – речка, протекающая через город и впадающая в бухту.

Птицы молчали – ни крика. Но в этот ранний час от веранды доносился плеск воды: Эрнандо кейфовал в бане – бочке, выставленной на улицу. Слуга-филиппинец поливал его из шайки; звук был похож на рассветное журчанье горного ручья. Божественно! Так здорово, что он никак не хотел вылезать из бочки.

Дон Эрнандо умел получать удовольствие. Любил роскошь и славу.

Говорили, что восемнадцати лет от роду он начал карьеру настоящим подвигом. Когда юноша впервые отправился на Филиппины, всего ещё только мичманом на корабле дяди, у острова Мариндуке поднялась страшная буря. Крушения было не избежать. Люди уже считали себя погибшими. Кому могло понравиться броситься за борт, в темноту, в бушующие волны? Никому – только мальчишке, которого риск возбуждает, опасность подталкивает. Посреди общей паники он обернул вокруг тела королевское знамя драгоценный символ, вверенный ему. Потом схватил очень длинный канат и привязал к мачте.

И прыгнул в воду, зажав канат в зубах. И как только он не выпустил его, когда в лицо ударили волны? Удивительно! Все думали, что юнец разбился о скалы, а он доплыл до острова, воткнул в песок испанский флаг, а канат крепко привязал к пальме. Затем по этой верёвке, которую Эрнандо сообразил прихватить, он по очереди переправил на берег товарищей.

Корабль затонул. Но люди спаслись. Каким чудом? Опять же загадка. Больше двух недель они пробыли без еды и питья, отбиваясь от воинственных туземцев. Товарищи дона Эрнандо до сих пор признавали, что именно благодаря ему, его смекалке и жизнелюбию, они не впадали в отчаянье. Держаться и не сдаваться! В конце концов, как Эрнандо и говорил, дядин корабль обнаружил их и доставил целыми и невредимыми в Манилу.

Это было первое кораблекрушение. С тех пор Эрнандо пережил ещё много других. Назначенный капитаном солдат и матросов филиппинского флота, он разбился о скалы у берегов Кохинхины. Затем познакомился с португальской тюрьмой в Макао, с китайской темницей в Малакке и со страшными узилищами Кантона. Много раз попадал в заключение, всякий раз бежал и заслужил репутацию храбреца.

Если приглядеться, пребывание за решёткой лишний раз духовно роднило его с родственником по плоти – аделантадо Менданьей. Тот всю молодость провёл в тюрьмах Нового Света. В остальном Эрнандо был легче характером, чем аделантадо, прагматичней его и сластолюбив, как тот никогда не бывал.

Когда он не был в море, то лихорадочно предавался малейшему удовольствию, словно боялся, что у него отнимут это счастье. Он до бешенства любил восточную роскошь, смаковал наслаждения Манилы: ведь Провидение могло отправить его обратно в суровый галисийский замок...

Он наслаждался каждым приятным чувством, всячески стараясь не упустить ни одного из плодов, произведённых землёй, испробовать все радости, которые могла дать ему жизнь.

Высшим блаженством было для него найти в Кастилье Антиподов женщину, которая придётся ему по вкусу. А вкусы его по этой части были весьма разнообразны. Ослепительная улыбка индианок (уроженцев Филиппин испанцы звали индейцами), кротких и ласковых, его трогала. Кожа, походка, грация, красота китайских полукровок – потрясали. Короче, туземным подружкам у дона Эрнандо не было счёта. Они ему нравились намного, намного больше, чем дочери и вдовы идальго: те все стремились за него замуж.

Эрнандо ясно понимал, как шикарен для Манилы был человек вроде него: молодой, знатный, да ещё и не обезображенный. Ведь многие испанцы носили следы сражений с разными племенами, которые повсюду поднимали восстания. В Чили мапуче, в Перу – кечуа. А хуже всех – филиппинские малайцы-мусульмане из Минданао, которые так и не покорились. Поэтому у многих белых на лицах были ужасные шрамы.

Но, слава Богу, не у Эрнандо! В двадцать четыре года оно было ещё свежим и круглым, как у ребёнка. Ни борода, ни усы не скрывали черт. Светлая галисийская кожа с веснушками загорела, стала золотистой. Карие глаза, небольшой нос, чувственные губы – в целом, очень приятен на вид. Он знал, что считается одним из самых завидных кавалеров в колонии.

Понимал он и какого он рода. Немного людей такой чистой крови добиралось до Азии! Всего десятка два. Его кузен Дасмариньяс, Морга, Фигероа да ещё несколько человек могли, подобно ему, гордиться благородным происхождением. Остальные все голь да разбойники. Весь сброд, от которого хотели избавиться вице-короли, тянулся на Филиппины. Кастилья Антиподов стала последним сборным местом подонков Нового Света. «Пеной конкисты». Общей свалкой.

Об отвращении к браку дон Эрнандо всюду заявлял громогласно, но это не мешало ему крутить романы и с хорошенькими испанками, попадавшимися навстречу. Сладострастный, но и сентиментальный, он то и дело влюблялся. На день, на неделю на месяц... Такие связи неминуемо вели его к катастрофе – к браку поневоле с сеньорой или сеньоритой, которую он покорил и лишил чести.