Текст книги "Королева четырёх частей света"

Автор книги: Александра Лапьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Самое долгое плавание через Южное море началось.

Книга вторая
ПЛАВАНИЕ ТУДА, ГДЕ НЕТ БОГА
1595—1596
Южное море

Глава 8
АДЕЛАНТАДА

Пятница 16 июня – пятница 21 июля 1595 года

Аделантада стояла на ветру выпрямившись, крепко вцепившись руками в позолоченный парапет балкона кормовой надстройки корабля и вдыхала морской воздух.

Величавая, как всегда. Даже в океане, даже перед лицом безбрежности.

Волосы были заколоты сотней шпилек. Юбки скреплены тысячью булавок. Воротник накрахмален, в ушах большие жемчужины.

Царица Савская на своём корабле.

Даже рыбам было понятно, что это значит. Донья Исабель Баррето де Менданья представляла собой само величие. Она была могуществом, она была достоинством, она была честью... Она так явно стояла выше обычных смертных, что её власть, а уж тем паче пребывание на борту, никто не мог оспорить.

Иначе было нельзя. Только так она могла внушить уважение судовой команде: пяти навигаторам, трём капитанам, пятнадцати офицерам, сотне матросов, всем, кто состоял под командой сеньора Кироса, и даже наёмникам полковника Мерино-Манрике, которые по глубочайшему заложенному в них инстинкту не признавали её присутствия на корабле.

Как придумать какую-то роль женщине на галеоне? Только подчинившись такой же дисциплине, что и моряки.

Но на свой лад.

Она не могла допустить до себя усталости, безобразия, грязи, праздности.

Не могла внушить им малейшего сомнения в своём превосходстве.

Как и грозная статуя на носу «Сан-Херонимо» – та позолоченная сирена, что торила путь кораблю, разрезая перед ним волны, – Исабель Баррето в белых жемчужных серьгах и безупречных кружевах была символом блеска грядущих открытий, испанской власти в четвёртой части света. Она воплощала собой Экспедицию.

Исабель прикрыла глаза, чтобы не тревожить своего удовольствия. Она предалась ослепительному свету, упоительному солнцу. Под таким небом ширь пустынного моря приводила в восторг. Всё лучше, думала она, чем сидеть взаперти за высокими стенами асьенды, окружавшими её девичью жизнь. Лучше, чем затворничество за опущенными жалюзи на балконах, опоясавшими дворец вице-короля и оградившими жизнь его придворных. Даже лучше, чем вечно сидеть за ставнями собственного дома, ожидая, когда возвратится дон Альваро.

Лучше сухопутной жизни...

Она неотрывно смотрела, как поднимаются волны, разбивается пена, и меняется ветер, и набегают облака на небо... Она любила всё это – любила море, как некое откровение. Любила запах водорослей, запах смолы, железа и дерева – всегда узнаваемый запах её корабля, когда по вечерам она заходила в его жилые помещения. Любила вкус соли на губах, когда ложилась спать, и покачивание, когда засыпала.

Славно слышать непрестанное хлопанье парусов над головой, звон колокола и перекличку матросов при отбивании склянок, скрип досок на палубе и лебёдок. И шипение волн под килем.

Видеть, как рассветное солнце поднимается над горизонтом, а закатное покорно тонет в воде, следить за беспокойным мерцанием Полярной звезды в ночи[16]16
  Путь экспедиции проходил в Южном полушарии, где Полярная звезда не видна.


[Закрыть], наблюдать все светила, по которым брал курс рулевой. Погружаться в бесконечное созерцание.

Какой болван говорил ей, что ей, по её бабской природе, пустой и непостоянной, будет противна неподвижность долгого плавания? Ну конечно братец Херонимо. Нежно любящий, как всегда.

А какой идиот сказал, что галеон для неё будет как тюрьма, а океан как могила? Кирос?

Ни в чём не надо упрекать Кироса! Она ошиблась на его счёт.

Но кто, как не Кирос, мог заранее сказать ей (с некоторым презрением), что она не вынесет однообразия Южного моря – тихого, мирного и пустого пространства, где каждый день похож на другой?

Кирос тоже ошибся.

Для неё, как и для него, корабль воплощал свободу, будущее, безмерное сокровище. Белые паруса «Сан-Херонимо», сотканные из того кастильского полотна, которое не может порвать никакая буря, хлопали, словно крылья, стремились вверх с той же радостью, какую она сама тщетно усиливалась сдержать. Исабель не знала, отчего это: от солнца, от ветра, от воды... Но когда она ощущала у себя под ногами весело бегущий корабль, то и сама переживала ни с чем не сравнимое веселье. То была новая благодать, полнота физических сил, нечто безотчётное, телесное, никогда не испытанное.

Действительно: странна жизнь, и неисповедимы пути Господни!

Как только она оставила землю, её покинула тревога. Не в апреле, на большой церемонии в Лиме, а спустя два месяца, когда закончился бесконечный этап прибрежного плавания между северными портами, где Менданья счёл за лучшее закончить погрузку корма для животных. Фураж, вода для скотины... Прежде всего он рассудил за благо внести поправки в её размещение.

Четырнадцать коней экспедиции губернатор перевёл на «Санта-Исабель II», – «альмиранту», второй корабль флотилии, где трюмы были шире, чем на галиоте и фрегате. Галеон был достаточно остойчив, чтобы не перевернуться, когда лошади станут при качке перекатываться с борта на борт. А Лунарес – иноходец дона Альваро с завода Нуньо Баррето – и Преферида – любимая кобыла Исабель – даже получили специально построенные стойла рядом друг с другом, где можно было в шторм привязать их и закрепить.

Коров, свиней и овец распределили по «капитане» и другим судам.

Всё это заняло какое-то время.

Но когда утром в пятницу 16 июня 1595 года армада подняла, наконец, все паруса, всякая тоска ушла.

Только невозможное, не оставлявшее её упоенье... За пять недель плавания – ни единой тучки на душе. И на небе ни облачка.

Впрочем, Исабель приходилось признавать свои ошибки.

Ошибочные суждения, ненужную недоверчивость, фантазии... Несправедливость. Она признавалась себе: во всех своих спутниках она ошибалась.

Вот Альваро умел правильно оценить достоинства выбранных им людей. Например, Кирос оказался именно таким, каким с великой похвальбой изображал себя. Великолепный навигатор, к тому же до того влюблённый и в «Сан-Херонимо», и в «Санта-Исабель», и даже в галиот с фрегатом, как нельзя было и представить. Да, Альваро был прав, думала она и упрекала себя за то, какие скандалы устраивала во время набора команды... Кирос знал достоинства, слабости, состояние всей флотилии так, как будто сам строил эти корабли. Знал ветра. Знал течения. А главное – знал экипаж и умел управлять им.

А этот ужасный полковник Мерино-Манрике... Кто бы мог вообразить, что он будет вести себя так спокойно? Он жил на отшибе вместе с собачкой – крохотной кривоногой сучкой, похожей на помесь мопса с крысой, которая всюду бегала за ним и рычала. Он даже не находил нужным появляться за столом Менданьи, своего генерал-капитана, когда тот приглашал к себе главного навигатора, офицеров, капеллана и викария экспедиции. Должно быть, Мерино-Манрике, называвший себя потомком того знаменитого Манрике, который в 1200 году был севильским архиепископом, считал себя слишком благородным, чтобы делить трапезу с Киросом, Лоренсо и всеми этими Баррето. А в итоге – обедал среди своих солдат.

Но вот неожиданность! Этот грубиян оскорблял только своего чёрного раба, да ещё племянника, служившего ему как паж. На этот счёт – никаких претензий. И отряд казался дисциплинированным. Кто бы подумал? Люди Медины-Манрике любили своего полковника. И в добрый час!

А ещё один подонок? Бандит, новоявленный зять – адмирал Лопе де Вега?

И он в море стал совсем другим. Много лучше!

Правда, на него пришлось немного поднажать, чтобы он женился на Марианне, но в конце концов он вроде бы согласился не без удовольствия. Венчали их под ответственность губернатора в маленькой церкви Сантьяго-де-Мирафлорес – одного из северных портов, между которыми они так долго скитались. Церемония получилась как нельзя более волнующей.

Теперь Альваро утверждал, что даже такой скот, как Лопе де Вега, был тронут юностью, кротостью и обожанием младшей Баррето. Короче, что он полюбил Марианну, насколько был способен любить.

Вот сколько совершенно непредвиденных чувств!

Картину омрачал только тот единственный человек, от которого она не ожидала никакого подвоха – её альтер эго, Лоренсо. Ему удалось рассориться со всеми отцами, мужьями и братьями. Ещё бы! С самого отплытия – того, первого, из Кальяо, – он только и делал, что щупал колонисток.

В Лиме его любовницам счёту не было. Но здесь, на борту, это было уже слишком. Прямо чума! По собственным его словам, он за три месяца жизни на борту соблазнил уже восемь замужних женщин и ещё сколько-то девиц.

И ещё хвастался этим, злодей!

Думая про бесчинства брата, Исабель не могла сдержать улыбки. Тёплый ветер Южного моря хлестал ей в лицо и перебивал дыхание. Она ощущала ладонями, как пошатывается поручень...

С этим чувством она ненадолго потеряла ход мысли. О чём речь?

О брате...

Лоренсо занимался своими шашнями безоглядно – молодой дурачок.

Впрочем, не такой уж и молодой. На десять месяцев младше её. Теперь ему без малого двадцать семь лет.

Ах, Лоренсо... – вздохнула она. Неисправим! Никакого сладу! Сорвиголова! А как его упрекнуть в том, что он такой красивый, такой весёлый, такой жизнелюб? Собственно, в Лоренсо только это и было: страстная любовь к жизни во всех её проявлениях. К риску, к женщинам, к любви...

От одного его присутствия любовь становилась заразной болезнью, повальным поветрием. Только о ней на борту и говорили. Любовь... Сестричка Марианна – страстно влюблена в своего адмирала-разбойника. Чтица донья Эльвира – без ума от лейтенанта Буитраго. Надо их поженить как можно скорее, пока не случилось непоправимое... Даже рабыня Панча, которую мужчины считали уродиной. Даже Инес, благоразумнейшая Инес, молочная сестра Исабель, индианка, горничная и поверенная, знавшая все секреты её души и тела, – даже она втюрилась то ли в солдата, то ли в одного из матросов, нанятых Киросом...

Решительно – эпидемия! Старый падре Серпа справил не только свадьбу Марианны в Сантьяго-де-Мирафлорес. На борту «Сан-Херонимо» он совершил ещё полтора десятка венчаний. Полтора десятка пар поклялись друг другу в верности под сенью распахнутого хитона Божьей Матери Мореплавателей – заступницы экспедиции, которую все пятнадцать раз сама аделантада выносила из часовни и крепко привязывала к грот-мачте. Замечательное предзнаменование! Все дети, зачатые в плаванье, заселят Соломоновы острова. Предвестие мира и процветания...

Впервые с тех пор, как потеряла своих детей, Исабель без ужаса думала о чужих. Она признала их. Наконец-то могла слушать, как они смеются, смотреть, как играют на палубе, – и не страдать.

Кто знает, а вдруг в своём островном царстве она сможет снова зачать и родить дитя?

Божья Матерь должна быть так довольна её затеей...

Когда Альваро приведёт души всех индейцев к свету Христову, обратит их в разум Истины – может быть, Богородица смилуется и позволит им иметь наследника.

А пока, в ожидании этого счастья, Мадонна не разлучила её с братьями и с сестрёнкой... Пресвятая, Всемилостивая дала ей эту огромную радость: они были с ней – милая Марианна, Диего, Луис, ну и сумасброд Лоренсо... Её детки, её малыши...

Ничего Исабель не любила так, как их собрания по вечерам: все четверо приходили к ней, в её укромную каюту. Она наслаждалась их болтовнёй, рассказами об их дневных делах, признаниями в симпатиях, их спорами и надеждами.

Братья, как и она, любили море. Младший, Диего, уже знал мореходное искусство и, по словам Альваро, обещал стать превосходным моряком.

Не хватало только Петронильи...

Чудной Петронильи, всегда такой скромной, такой самоотверженной! С таким смирением несла она свой супружеский крест!

Исабель не могла думать о Петронилье без грусти и тоски. Она всё, всё сделала, чтобы вырвать её у мужа – Педро Бустаманте, который плохо с ней обращался. Она даже предложила другим Бустаманте войти в компанию с Баррето. И вот что вышло: теперь у неё во флотилии было три Бустаманте, а Петронильи не было.

Её супругу предложили офицерский чин на «капитане», богатство, почести – всё, что угодно. Его обещали назначить алькальдом Южных островов – такова была цена, чтобы взять с собой Петронилью.

Всё напрасно. Бустаманте был в душе домосед.

Уж сколько мечтала Исабель, как спасти старшую, самую любимую сестру, как избавить её от несчастья, как показать Эльдорадо, как поделить с ней грядущую честь и богатство!

А впрочем...

Зная Петронилью, можно было понять: ей бы не понравилась ни роскошь, которой окружала себя аделантада, ни светские чтения доньи Эльвиры, ни даже музыка, которую играли в каюте. А уж тем более слова песен, которые распевали матросы на палубе.

Ну почему, чёрт побери, Петронилья всегда была такая суровая?

Исабель привела её на борт, чтобы ослепить и убедить, но сразу увидела, какое впечатление произвёл на Петронилью роскошный резной альков, в котором она должна была спать. Заметила, как смотрела Петронилья на маленький помост, крытый ковром, где гостьи – офицерские жёны – должны были в продолжение плаванья пить с ней какао и болтать. А что же плохого в том, чтоб развалиться в подушках, как делают все знатные дамы в своих дворцовых покоях? Так было принято в Перу. И в Испании. А скоро будет и на островах – да, да! Это обычай мавританский – стало быть, нечестивый, возражала Петронилья. Она никогда не сидела ни по-турецки на ковре, ни на корточках, как неверные.

Ну и что? Всё равно ей не хватало Петронильи, при всей её набожности, при всей угрюмости!

И наконец, что касается чувств к аделантадо Менданье...

После многих лет, когда Исабель только и делала, что оценивала вещи, взвешивала риски, обмеривала и просчитывала, она могла, наконец, отдаться радости любви.

Чтобы весь день он был её. Чтобы вечером прижаться к нему.

Без споров о сборах.

К ним вернулось то удивительное взаимопонимание, которое возникло при первом разговоре в девической спальне, при венчании в церкви Санта-Анна.

И более того!

Они вместе жили воплощением замысла, десять с лишним лет объединявшего их. Жили одинаково, с одинаковой силой и одинаковой радостью.

В море вернулось главное.

Сколько бы ни каркали вестники несчастья: братец Херонимо и навигатор Кирос, – всё было снова в порядке.

Исабель подняла голову: с палубы послышалось плесканье сигнальных флагов. Кто-то там наверху разговаривал с другими кораблями.

Она уже знала, что самое трудное – удержать четыре судна вместе. Особенно галиот и фрегат, сильно отличавшиеся по водоизмещению: чтобы от них не оторваться, они должны были всегда идти между галеонами. Тем более что у штурманов – даже у Кироса – была только та карта, которую тот начертил по просьбе Альваро в Лиме: три точки в океане. Иначе говоря – ничего. Общее направление. Разрозненные указания. Нарочно.

На берегу Менданье приходилось заставлять себя ничего им не рассказывать, чтобы и они не могли говорить. Там всякий понимал его резоны. Молчать – чтобы тайна местонахождения Эльдорадо не попала к английским наймитам, которые подслушивали по кабакам болтовню испанских матросов.

А теперь?

Ведь и теперь всё та же неясность, всё такая же тишина. День за днём всё один и тот же единственный приказ: следовать за «Сан-Херонимо». Днём не сводить глаз с его флага. Ночью – с его сигнального фонаря. И больше ничего... Вот ещё только команда по вечерам подходить к нему ближе и приветствовать Менданью ритуальной фразой, которую все три капитана по очереди должны были выкрикнуть лично, чтобы он мог распознать их голоса: «Храни и береги вас Господь, нашего главнокомандующего и первого после Бога господина». Таким образом он убеждался, что они на месте и в повиновении.

Ничего им не сообщая, он желал в корне предотвратить у них всякое поползновение к предательству.

Всё это было не ново. Все это прекрасно знали.

Как Колумб, как Магеллан, как все начальники экспедиций, Менданья свои секретные планы держал при себе. У него не было другого способа удержать их от искушения, которое рано или поздно овладело бы ими: удрать. Пойти на дело без него. Найти острова раньше, чем он.

Впрочем, он старался удержать их и учтивостью. В ответ на приветствие он, также ритуальной фразой, приглашал капитанов подняться к нему на борт. Столь же любезно, сколь официально предлагал сесть в шлюпки и подвести с ним вместе итог дня. До сих пор тихая погода позволяла проводить такие вечерние собрания, от которых никому бы не пришло в голову отказаться, ибо никто не сомневался, что уж в этот-то вечер, сравнивая расчёты, Менданья развернёт свои собственные карты – драгоценные портуланы, составленные им в первом путешествии вместе со старым Эрнаном Гальего, который был тогда у него главным навигатором, и знаменитым картографом Сармьенто, которого ныне он величал не иначе как «мерзавцем».

Но нет – ничего...

Ну что ж, время ещё придёт. Покажет им губернатор дорогу в конце концов! Донья Исабель иногда оставляла капитанов на ужин. Еда за столом была превосходная, вино текло рекой, и это внушало доверие. Она не скупилась на продукты и запасы воды – значит, путешествие будет коротким.

Со своего балкона она видела тень фонаря – огромного «фароля» Менданьи. Скоро его зажгут. Теперь она знала не только флажные сигналы, но и те огни, при помощи которых сообщаются корабли. Она знала: если в одном фонаре горит два фитиля – значит, галиот должен замедлить ход и передать сообщение остальным, а те ответят таким же сигналом, чтобы Кирос убедился, что до них всё дошло. Два фитиля в разных фонарях – осторожно, шквал. Четыре фитиля – убрать все паруса. Пушечный выстрел – вперёдсмотрящий заметил по курсу «Сан-Херонимо» риф...

Да, она знала всё это и ещё многое другое об управлении галеоном – ещё сложней и ещё интересней.

За двухмесячное пребывание в портах и несколько недель плавания Альваро с присущим ему удивительным терпением находил время объяснить ей всё, что она желала знать. Например, как называются мачты. На носу – фок-мачта. На корме – бизань-мачта. А в середине – грот-мачта. Знала даже их высоту: у грот-мачты – двадцать шесть метров. И длину бушприта, наклонной мачты перед носом корабля: девять метров. И названия парусов, их форму и назначение; то же про реи, тросы, снасти... Почему насосы-помпы должны непременно качать морскую воду в льялах. Как же без помп? Даже в тихую погоду во все подводные части кораблей рано или поздно просочится вода. Со временем даже нижняя палуба потеряет герметичность. Переполненные каюты, в которых теснились колонисты – на циновках, на голом настиле трюма всех четырёх судов, женщины с детьми в одной стороне, мужчины с другой – будут затоплены. Солёная вода проникнет даже в камбуз, где сложены продукты.

Их конопатчик, знаменитый Гаспар, мог по заслугам считаться королём судового ремонта в Перу. Он лучше всех умел забить паклю, лучше всех замазывал щели смолой, но и он не мог конопатить их до бесконечности. Только три медные помпы, которые денно и нощно изнурительным трудом приводили в действие матросы, позволяли откачать воду, пока нельзя будет судно откилевать – вытащить на берег и положить набок. Но откилевать огромный трёхсоттонный галеон ещё тяжелее, чем работать насосом.

Так же, как помпы, необходим руль – вертикально поставленный рычаг, повернуть который могут только трое рулевых нечеловеческой силы. И киль, и якоря. Исабель знала, что якорей на «Сан-Херонимо» семь. Четыре якоря на цепях, поднимавшихся лебёдками, весом больше пятисот килограмм каждый, – на носу. Два поменьше – они называются кошками. Наконец, в трюме посередине скрыт ещё один якорь, который Менданья называл якорем надежды. Он был заготовлен на крайний случай – если все остальные оторвёт волнами или их украдут дикари. Он показывал жене: вот в эти отверстия матросы приладят буи как раз для того, чтобы вытянуть драгоценный якорь, если индейские ныряльщики перережут фалы. Двадцать восемь лет назад на Соломоновых островах они как раз на это отважились.

При слове «фал» Исабель вспомнила: за кормой корабля всегда тянулся опущенный конец для людей, упавших за борт. Если такая беда случится с ней, непременно нужно будет схватиться за него. Это единственный шанс на спасение. Ведь обратно за ней «Сан-Херонимо» не повернёт: он просто не умеет разворачиваться...

Но все эти знания пустяки в сравнении с тем, что она научилась обращаться с навигационными инструментами. Пользоваться компасом. Понять употребление квадранта (Альваро говорил, что с ним работать удобнее, чем с астролябией).

Эти два инструмента, астролябия и квадрант, позволяли измерить высоту звёзд или солнца над горизонтом и тем самым определить широту. Определить примерно, с поправкой на собственное движение корабля: ведь высота солнца зависела от качки.

Впрочем, вычислить широту – задача всё равно сравнительно лёгкая. В один прекрасный день она этому научится.

А вот долготу вычислить невозможно! Не только ей, но и всем остальным. Как ни старались мореплаватели, что ни придумывали учёные и картографы, ни один инструмент в мире не позволял установить долготу.

И ещё одно затруднение: как определить с предельной точностью время, чтобы знать скорость корабля и пройденное расстояние...

Время... Кроме солнца, измерить его можно было только песочными часами. Оборот часов – полчаса. Но если юнга, приставленный переворачивать их, по невнимательности сделает это хоть на несколько секунд позже или раньше, все расчёты станут неверными. Месяц за месяцем, ошибка за ошибкой погрешность будет накапливаться и станет такой огромной, что Исабель и представить себе этого не могла.

Надо всё это понять. Да поскорее.

Кто бы что ни думал про себя, размышляла она, сообразительности у неё хватает. Итак, нужно уловить назначение людей при манёврах. Смысл команд. «Брасопить к ветру! Отдать марселя! Левый галс! Курс вест-зюйд-вест, на всех парусах в бейдевинд!» Этот морской народ – все в одинаковых красных шапках – разговаривал на языке, в котором она ни слова не понимала.

Надо выучить его.

С балкона она слышала голоса служанок Инес и Панчи, которые внизу на палубе готовили еду. Кирос не разрешал им разжигать плиту во внутренних помещениях, чтобы не было пожара. Он расстарался и пуще того: хотел запретить пользоваться свечами в каютах аделантады. Всех её женщин, особенно чтицу Эльвиру, он обвинял в их опасном расходе.

Со своим обычным благоразумием Кирос непременно являлся к ней на ужин, когда приглашали. Жадно пил вино при свете тех самых канделябров, которые не разрешал ставить на стол. При свете факелах и фонарей он поднимал свой бокал «за здоровье аделантады» – и притом в его глазах мелькал огонь куда опаснее, чем пламя всех свечек в каюте. Выражение лица Кироса в эти мгновения напоминало ей лицо брата Херонимо, когда он иногда смотрел на индианок. Чтобы наказать служанок за провинности. Или силой получить от них удовольствие... Кирос, кажется, был не такого сорта человек. Но у него был такой же взгляд. Презрительный. Злобный. Нетерпеливый.

От зависти? От тщеславия?

Какая бы лихорадка ни глодала этого человечка – это был тёмный жар...

Исабель вздохнула.

Должно быть, она всё навыдумывала. Да конечно! Опять она несправедлива...

Что ей до неудовольствия Кироса?

Скоро придут ужинать Альваро с братьями. Пора войти в каюту и встретить их.

* * *

– Улыбается, улыбается судьба Царице Савской... Ветер попутный. Море тихое. Провианта хватает. Это вот, сеньор Кирос, называется доброе плаванье – да у меня таких и не бывало!

– Согласен с вами, сеньор Ампуэро, долго так хорошо быть не может... Только я буду вам признателен, если вы перестанете называть донью Исабель Царицей Савской.

Они были близкими друзьями, хотя обращались «вы» и «сеньор» – старая привычка, вынесенная из этикета прежних плаваний. Долгие годы они делили крохотную каютку, сменяя друг друга на узенькой лежанке. И теперь они при возможности трапезничали вместе. Но только вдвоём, на закате, когда Кирос находил несколько минут, чтобы присесть в теньке под навесом на полуюте.

Кирос не скрывал, что они приятели, но на людях старался вместе с Ампуэро не появляться. Во-первых, тот был гораздо ниже его чином, так что это общение уронит главного навигатора в глазах людей. Во-вторых, Ампуэро был из враждебной партии: не моряк, а солдат. И к тому же лично состоял при особе полковника Мерино-Манрике – человека, которого Кирос видеть на борту не мог. Ненавидел даже больше, чем донью Исабель.

Но старой дружбе существование полковника не вредило: слишком хорошо Кирос и Ампуэро знали друг друга. Один родился в Португалии, около Эворы, другой в маленькой кантабрийской деревушке в Испании. Вместе они ходили путём пряностей на лиссабонских судах. Когда две короны соединились на одном короле, аркебузир Ампуэро убедил суперкарго Кироса вместе поехать «к нам» похваляться заслугами.

В Мадриде их роли поменялись. Кирос, против всякого ожидания, женился на богатой вдове, Ампуэро же пропадал вовсе без дела. Состоянием жены Кирос оплатил переезд в Новый Свет – обоим разом. Теперь Томас Ампуэро выдавал себя за внука знаменитого дона Франсиско де Ампуэро – того самого, которому великий Писарро отдал собственную подругу, инкскую принцессу, родившую ему детей. У дона Франсиско от неё тоже были дети – сводные братья детей предводителя. От того, что у Томаса оказался такой славный однофамилец, в Перу его дела пошли гораздо лучше: теперь он притязал на родство с инкской знатью, с наследниками Писарро, с первыми конкистадорами. То была абсолютная легенда, и она стоила Ампуэро некоторых неприятностей с вице-королевской администрацией, когда он попытался прибавить к свой фамилии частичку «дон». Кирос выручил его, отрекомендовав Менданье как лучшего аркебузира из ходивших когда-либо по земле. Тогда Менданья взял его под команду начальника военного отряда. Провидению было угодно, чтобы Ампуэро хорошо там устроился и уважал Мерино-Манрике.

Собственно – может, так оно и было лучше?

Через Ампуэро Кирос мог знать, что думают военные, к которым сам он не заходил, держать руку на пульсе всех людей, следовавших за ним. Ведь в море он отвечал и за солдатский отряд так же, как за матросов, за колонистов и за высшее руководство.

Солдаты... Что они думали о губернаторе и о его жене?

За этими вечерними беседами каждый из них старался, чтобы другой произнёс то, что и сам он думал, но не решался высказать. Кирос в этом хорошо поднаторел. Под покровом благоразумия и умеренности он подстрекал Ампуэро, выманивая далеко за линию укреплений.

Из осторожности они не обменивались мнениями о достоинствах и недостатках Мерино-Манрике. Других запретных тем между ними не было.

Ампуэро не унимался:

– Разве чертовка царя Соломона не носила штанов? Потому я её и называю Царицей Савской. Чтобы не звать бабой-начальником.

Кирос всплеснул руками, но так слабо, что не оборвал собеседника, а только дальше завлёк на тот путь, по которому сам идти якобы не хотел.

– Да это я ещё сдерживаю себя, сеньор Кирос, не говорю, какие клички ей дают товарищи. Вам они, пожалуй, не пришлись бы по душе.

– В самом деле, лучше мне их не слышать. Мы обязаны почитать супругу генерал-капитана и повиноваться ей. Ни слова о ней, которого не мог бы услышать губернатор.

– Бедный он... Ну не жалость ли смотреть, как он кормится у неё с руки? Будто телёнок на привязи! И он ещё собирается нами командовать!

– Он облечён доверием короля – этого довольно, чтобы служить ему.

Ампуэро секунду помолчал:

– В бою, говорят, герой... Но как может губернатор позволить женщине управлять собой? Да ещё собственной жене! Поглядеть, как он без шляпы выгуливает её по палубе... Стыд и срам!

– А ты как хотел, Ампуэро? Дама-то красивая...

Он вдруг перешёл на «ты», но собеседник не заметил ни злости в голосе, ни сарказма. Он не вспыхнул, не возразил, как следовало от него ожидать, а только кивнул:

– Что красивая – это да. Всех святых в раю может погубить.

– Правда? – усмехнулся Кирос.

– Можно и Менданью понять. Когда он иногда её к нам заводит, все ребята голову теряют, как только её увидят. А она ведь не просто прогуливается, она и вопросы задаёт.

– Делать мужчинам нечего – отвечать на её вопросы. Ваша правда, сеньор Ампуэро: всем нам тяжело терпеть любопытство доньи Исабель. Так и шныряет по всему судну. Добра от этого не жди.

– Какое добро... Тем более, острова должны быть недалеко. Вот там-то все беды и начнутся.

Ампуэро не успел развить свою мысль: громкий крик прервал его.

Они с Киросом разом вскочили.

Прямо над ними, на верхушке фок-мачты, еле видимый вахтенный Антон Мартин стоял, вытянув руку, и всё время вопил одно и тоже слово, до бесконечности повторявшееся эхом:

– Земля! Земля! Земля!..

* * *

Ещё не стемнело, но сумрак уже скрывал контуры острова. Нельзя было ничего разглядеть, кроме чёрной лагуны, в которой отражались последние закатные лучи, дуги тёмно-серого залива и ещё более тёмных круч, поросших лесом до самой воды.

Прислонившись лбом к вантам, неотрывно глядя на выступающий из моря силуэт, Альваро де Менданья жадно впивал душистый ветерок, веявший с берега.

Когда прокричал вахтенный, он расставил матросов по трапам, троих шурьёв – в коридоре, а сам встал во весь рост впереди у фальшборта. Сдержанность, учтивость, любовь к этикету и чувство приличия – все эти характерные для него свойства мигом пропали. Теперь он позволил себе закусить губы, крепко сжать эфес шпаги, застыть, не сводя глаз с земли. Теперь он был не губернатором – первым властелином после Бога, – а искателем приключений, в двадцать пять лет открывшим Эльдорадо. Обезумевшим от радости, от любопытства, от нетерпения. Совсем молодым человеком, обуянным страстью.

Потом пришло облегчение. Потом благодарность. «Благодарю, благодарю Тебя, Боже мой!» Флотилия дошла на несколько дней – по крайней мере, на неделю – быстрей, чем он предполагал. Всевышний вознаградил его за двадцать восемь лет ожиданий, милостиво дал быстро дойти до цели. Охваченный волнением, Менданья на секунду закрыл глаза и ещё раз горячо проговорил про себя: «Благодарю, Господи, позволивший мне дойти сюда без скорбей, ещё быстрее, чем я рассчитывал. Благословенна ты, Пресвятая Дева, Матерь Божия, заступившаяся за нас перед Сыном Твоим».

И снова он весь погрузился в созерцание острова. Он узнал очень характерный запах горящего дерева – дым из очагов индейских деревушек, прятавшихся под пальмами на расстоянии от берега, у подножья горы. И запах тропических цветов вокруг хижин – тот не похожий ни на что аромат, о котором он так мечтал.

Грохот оружия, крики солдат, толкотня колонистов и два пушечных выстрела, которыми главный навигатор известил остальные корабли о прибытии к месту назначения и окончании путешествия, вернули его к действительности.