Текст книги "Тамара и Давид"

Автор книги: Александра Воинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

– Бойся князей! Твоя опора – в простом народе. Чем больше его обижают князья, тем больше ты должна его миловать.

Тамара внимательно посмотрела на Сослана. Если даже в такую печальную минуту он нашел нужным предупредить ее о коварстве князей, значит, заключила она, он что-то такое знал, чего не хотел прежде времени говорить ей.

– Я понимаю, – тихо, со скрытой горечью произнесла Тамара. – У меня нет друзей среди князей. Они никогда не помирятся со мною, будут чинить мне всякие препятствия и разрушат страну. Они хотят разделить Иверию и драться между собою. Они готовы принять любого противника – покориться персам, арабам, но не мне. Поэтому помни: любое твое выступление они могут направить против меня и начать кровопролитное восстание.

Сослан прекрасно знал это и только любовь к Тамаре удерживала его от мести за свое поражение.

– Скажи мне, – тихо попросила Тамара, – что ты узнал нового, чего мне нужно бояться.

– Об этом узнаешь после, – уклончиво ответил Давид, – я ухожу в изгнание, но буду тебя извещать о себе.

Погасли кадильницы, еще тише, пустынней стало в комнатах, в дверях появилась верная Астар и тихо провозгласила:

– Заря восходит, а враги наши не дремлют, и тотчас исчезла, как бы давая понять им, что наступило время разлуки. Они поняли ее короткое предостережение и стали прощаться. Я сделаю все, что ты хочешь, – промолвил Сослан, – я не подниму меча своего без твоей воли и не причиню тебе ни малейшего огорчения. Но дай мне какой-либо знак надежды на жизнь, чтобы я вечно имел его с собою.

Тамара вынула жемчужину из своего головного убора, подала ему и сказала:

– Пусть она светит тебе в минуты уныния и напоминает, что я твоя и никто не может отнять у тебя то, чем ты владеешь. Клянусь великой клятвой – никогда не изменять и ждать тебя, даже если бы для этого мне пришлось расстаться с жизнью!

Они еще раз поклялись друг другу в верности, Сослан преклонил колено и совсем тихо обронил:

– Пока я жив, воля твоя для меня – закон! Я буду терпеть, пока судьба не сжалится надо мною и не даст мне снова увидеть тебя, – и совсем неслышно, почти про себя, прибавил, – если не в этой жизни, то в будущей!

Они простились спокойно, хотя сердца их были истерзаны печалью, никто из них не показал своего горя, стремясь мужественно и твердо перенести разлуку.

Астар проводила Сослана через потайную дверь к выходу. Он вышел из сада, привратник подал коня, он сел и, убедившись, что поблизости нет соглядатаев, быстро умчался.

Город спал, только во дворце патриарха светился огонек, так как он готовился к утренней службе.

ГЛАВА IV

Высоко на скале мрачно нависал над рекой древний Метехский замок, неприступный для вражеских нападений, носивший на себе следы далекого и славного прошлого Иверии. Угрюмый дворец, казалось, с одинаковым равнодушием взирал на все, что происходило перед его стенами: были ли это тишина и мир в стране или сокрушительные набеги диких завоевателей, кровавые побоища, опустошавшие столицу Иверии и не оставлявшие в ней камня на камне.

Внизу, напротив Метехского замка, тоже на берегу реки, скромно прячась за Анчисхатскую церковь, стоял небольшой дворец патриарха Микеля, весь обвитый виноградными лозами. Деревянная терраса выходила на реку, сердито и недовольно бурлившую внизу, но бессильную вырваться из каменных оков с обеих сторон надвинувшихся высоких скал. По другую сторону дворца виднелись массивные стены городской крепости, а по склонам гор лепились низкие дома с глиняными крышами; дальше, за городом, раскинулись предместья с обширными садами и уединенно возвышались замки владетельных князей, представлявшие собой хорошо защищенные маленькие крепости. Патриаршьи покои никогда не видели в своих стенах столь пышной, именитой публики, что собралась сейчас на верховный Совет, созванный по распоряжению Абуласана и патриарха Микеля и породивший чрезвычайное волнение в обществе. Глухая и тайная борьба, происходившая при царском дворе, неожиданное появление в храме царевича Сослана, резкий отказ патриарха пойти с ним на примирение – все эти события создали тревожную атмосферу в столице и сильно возбудили молодых рыцарей, избалованных милостями царицы и настроенных враждебно против аристократии.

В палатах Микеля собрались визири, вельможи, военачальники, эриставы, епископы, полководцы, высшие должностные лица, приглашенные по строгому отбору Абуласана, который стремился составить Совет, главным образом, из своих единомышленников. Но, несмотря на его старания, среди публики оказалось много приверженцев опального царевича, весьма настороженно относившихся к замыслам Абуласана и патриарха Микеля. Среди присутствующих также находились Чиабер и Русудан, занимавшие почетные места, но не вступавшие в прения. Они держались спокойно и величаво как особо доверенные и приближенные советники царицы. Многолюдное собрание сразу приняло бурный характер, особенно когда Абуласан огласил, что верноподданные ее величества, скорбя душою о безбрачии царицы и об отсутствии будущего наследника для трона Иверии и ратуя о благе государства, решили найти достойного мужа для царицы под стать ее добродетелям.

– Пусть чета выйдет подобающая, – закончил он при общем молчании, – равная чете древних патриархов Иакова и Рахили, Давида и Вирсавии.

Вслед за ним выступил Варданидзе, владетельный князь Сванетии, и предложил в женихи царице греческого царевича Алексея, сына убитого Андроника Комнена, сказав, что этим брачным союзом между двумя царскими династиями: византийской – Комненами и иверской – Багратидами будет заключен тесный союз и, таким образом, царица Тамара приобретет право на византийский престол, незаконно занятый императором Исааком.

Предложение Варданидзе вызвало жестокий отпор со стороны Захария Мхаргрдзели, человека храброго, испытанного в боевых делах и известного своей преданностью царице.

– Святые отцы, мужи и братья! – воскликнул Захария с негодованием. – Разве вам неизвестно, что Византия терзается смутами, что народ, подобно взволнованному морю, мечется и восстает против своих правителей, и на ветхий престол ее воссел Исаак Ангел, который дрожит за свою участь. Как можно допустить, чтобы наша пресветлая и боголюбивейшая царица, из милости приютившая сына Андроника, сочеталась с ним браком, да еще имела притязания на византийскую корону, из-за чего может возгореться война между Иверией и Константинополем? Нам нечего думать о византийских царевичах, когда есть более достойные и беспорочные, чтобы наследовать трон Иверии.

Слова Захария Мхаргрдзели произвели особое впечатление на молодых витязей и некоторых вельмож, настроенных более примирительно, чем Абуласан и патриарх Микель. Быстро уяснив себе цель собрания и поняв, что все заранее предрешено феодалами, Гагели сговорился со многими из рыцарей наотрез отвергать всех претендентов, выставленных Абуласаном, и выдвигать такие неосуществимые и химерические предложения, которые приведут к жестоким словопрениям и перессорят между собою участников Совета. Поэтому Гагели выступил с преднамеренной резкостью.

– В настоящее время, когда Запад устремился на Восток, нам необходимо примкнуть к европейским народам и среди семейств воинственных королей-крестоносцев искать мужа для нашей державной царицы. Нам надлежит восстановить посредством брачного союза наши отношения с западными державами.

Это предложение было настолько неприемлемо для Микеля, что он не выдержал подобного самовольного выступления Гагели, который мог подать дурной пример владетельным князьям, и властно оборвал его замечанием:

– Непристойно нам уклоняться от греков и смотреть в сторону латинян, коих нравы нам несвойственны. Нам не подобает забывать, что греческий патриарх обрекал в церкви святой Софии всех латинян смерти. Всякого осуждения достоин тот, кто отвращает наши взоры от Востока на Запад.

Гагели вспыхнул и хотел обменяться резким словцом с патриархом, но Абуласан, решив прекратить возникшие споры, продолжал называть женихов, домогавшихся сердца и руки иверской царицы.

– Боэмунд, князь антиохийский, Мутафрадин, сын иконийского султана, давно с ума сходят от желания добиться руки нашей царицы. В таком же положении находится и сын испанского султана, принявший ради нее христианскую веру! – сообщил Абуласан, не обнаруживая при этом ни малейшего пристрастия ни к одному из названных претендентов.

– Про какого Боэмунда идет речь? – возразил задетый за живое замечанием патриарха Гагели. – Про того старого развратника, которого папа отлучил от церкви и который позорно бежал с битвы при Тивериаде? Наши государи, неусыпные борцы за честь и славу народа, еще никогда не имели дела с изменниками и предателями!

– Многие из королей-крестоносцев не отказались бы от союза с нашей царицей, – быстро поддержал его Гамрекели, служивший при дворе и втайне ненавидевший Абуласана, – Филипп-Август, король французский, Конрад, граф Монферратский, и многие другие. Разве они не искали руки нашей великой царицы, подобно которой нет на Востоке, ни на Западе, ни на Севере, ни на Юге?

Тогда выступил патриарх Микель. Он был явно недоволен тем, что собрание не носило единодушного характера, что был отвергнут византийский царевич и что выступления многих придворных грозили внести раскол в среду присутствующих и помешать быстрейшему осуществлению государственных планов. Он с раздражением начал обличать неосторожных защитников сближения с Западом, негодуя против самой мысли разорвать исконную связь Иверии с Византией.

– Кому известно, что немецкий император и все короли на Западе либо отлучены от церкви, либо находятся в разладе с папским престолом? Для замаливания своих грехов они отправляются в Палестину, чтобы бороться с неверными, – говорил он. – Нашей великой царице непристойно соединяться с латинянами, о чьих позорных деяниях мы много наслышаны.

В зале стало шумно, раздались громкие недовольные восклицания, выражавшие несогласие со словами патриарха, некоторые, вскакивая, энергично размахивали руками, готовясь вступить в ожесточенный спор с Микелем.

– Мы были свидетелями того, – с горячностью начал Гагели, – как известие о взятии Иерусалима грозным султаном Саладином потрясло Европу и привело в уныние все народы. Несметные полчища направляются в Палестину, весь Запад пришел в движение. Останемся ли мы одни безучастными свидетелями завоеваний Саладина, который рано или поздно завладеет Сирией и направит свой меч против нас?! Наши полководцы и большинство дворян готовы по первому призыву пойти на жертвы и отправиться в Палестину.

Неожиданное заявление Гагели, произнесенное им в пылу раздражения против патриарха, произвело большой переполох в зале и такое неописуемое волнение, что больше никто никого не хотел слушать. Владетельные князья, единомышленники Абуласана, возмущались поведением молодых витязей, которые без должного уважения отнеслись к верховному Совету и готовы были умалить его значение своими необдуманными действиями.

Между тем кто-то из витязей вдруг крикнул, повторяя призывный клич западных рыцарей: – Горе тому, кто не обагрит меча своего кровью! – И этого было достаточно, чтобы все повскакивали со своих мест и в ярости схватились за оружие.

Тогда поднялся патриарх Микель.

– Кто посмеет обагрить меч кровью ради торжества пап и усиления латинского влияния на Востоке? Да будет вам ведомо, что наша мудрая царица, по примеру Карла Великого, полагает свою славу не в освобождении Иерусалима, а в укреплении и усилении могущества своего царства. О какой брани может идти речь, когда между Иверией и султаном Дамаска Саладином воцарились мир и дружба?!

Волнение стихло, наступило молчание. Упоминание о царице, о ее мудрой и дальновидной политике сразу прекратило все споры и вернуло пылким витязям потерянное хладнокровие. Тогда в тишине поднялся Абуласан и торжественно произнес:

– Не стоит перечислять всех желающих искать руки нашей августейшей царицы. Нам надлежит руководствоваться двумя соображениями при выборе будущего государя. Первое, чтобы он был одинаковой с нами веры, человек послушного и доброго нрава, а также принадлежал бы к сильному царству, способному оказать помощь Иверии своим воинством. Я знаю сына русского повелителя Андрея, великого царя, которому повиновались триста царей. По смерти отца сын его, князь Юрий, был изгнан, преследуемый своим дядей Всеволодом, он удалился в чужие страны. Мы направим к нему посольство и попросим пожаловать в нашу столицу в надежде, что сей князь будет достойным преемником царя Георгия III и успокоит наши сердца. По своему родству и происхождению он ничуть не ниже западных королей, а мудрость нашей царицы еще больше возвеличит его и укрепит связи с русской землей, по обширности своей превосходящей все европейские царства.

Слова Абуласана не были никем прерваны, так как и сторонники, и противники его намерений поняли, что русский князь намечен аристократией в будущие цари Иверии, что это – хитро сплетенная интрига, противоборствовать которой больше нельзя словесной шумихой, да еще в патриаршьих покоях, где Микель весьма быстро привел бы всех непослушных к послушанию, угрожая им суровым церковным наказанием. Наступило безмолвие, изредка нарушаемое глубокими и продолжительными вздохами. Вслед за этим, к удивлению Абуласана, ожидавшего споров и раздражений, витязи внезапно и поспешно стали покидать покои, не изъявляя желания вступить с ним в пререкания или каким-либо иным способом выражать свое недовольство. Когда недовольные удалились, Абуласан обратился с просьбой к Русудан, чтобы она довела до сведения царицы о желании подданных сочетать ее с русским князем, а также повлияла бы на свою царственную племянницу и заручилась ее согласием. Русудан поклоном подтвердила, что она берет на себя обязанность выполнить это трудное поручение, но, немного подумав, сказала:

– Не нам указывать свою волю царице. Вам известно, что у нее есть избранник сердца, от которого она никогда не отступится.

Абуласан оставил без ответа замечание Русудан, предоставляя действовать в подобных затруднительных случаях патриарху, тем более, что Чиабер выжидательно молчал, не проявляя ни одобрения, ни порицания тому, что происходило на Совете. Но Микель, не задумавшись, ответил:

– Как послушная дщерь церкви царица не может выйти замуж за человека, который запятнал себя тяжким грехом перед церковью. Властью, данной нам свыше, мы не разрешим ее брака.

Чиабер молча отошел, думая про себя, что патриарх был несправедлив и что в отношении царицы он должен был соблюдать известное уважение и почтение и так грубо не посягать на ее свободу.

– Не нам, праху царей, входить во внутреннюю жизнь нашей державной царицы, – промолвил Чиабер, – ибо для нас превыше всего то, что ведет к ее благу, а не измышления и желания подданных, которые иногда накладывают тяжелые бремена, коих и сами понести не смогут.

Возражение Чиабера крайне не понравилось Микелю, который не терпел противоречий, находя свои постановления единственно правильными, разумными и определяющими поведение членов общества.

– Не наша ли великая царица заповедала нам блюсти добродетель и изгонять нечестивых?! – произнес он в запальчивости и в раздражении, – и не нам ли она говорила: «Покажите пример строгости надо мною», а теперь, когда в нашем царстве готово свершиться беззаконие, мы, облеченные силою свыше, должны молчаливо взирать, как строптивые и нечестивые укореняют здесь свое владычество?! С прискорбием мы должны напомнить некоторым заблудшим чадам, что царь Георгий III одержал победу над законным наследником Демной и остался на троне благодаря войску и предательству изменников, а церковь никогда не благословляла попрания прав престолонаследия, освященного древностью и обычаями предков.

Резкое напоминание патриарха о царевиче Демне, память о котором всегда тревожила Чиабера, произвело на министра удручающее впечатление, заставляя раскаиваться в том, что он выступил в защиту царицы и ее любви к царевичу Сослану. Хорошо зная крутой нрав Микеля, Чиабер тотчас же положил в сердце своем никогда больше не вступаться в происходившую распрю при дворе, так как ни тайно, ни явно, по многим соображениям, он не мог сочувствовать воцарению опального царевича, с которым у него были связаны самые мрачные воспоминания в жизни. Слова патриарха Микеля окончательно отрезвили Чиабера и с охлажденным умом, но с приятным и покорным выражением лица он подошел к патриарху под благословение.

– Вы призваны, святой отец, руководить нашими душами, – почтительно промолвил он. – Обличайте нас, когда мы говорим неправду, и наставляйте нас на путь истины и покаяния. Вы действуйте словом, а я буду действовать дозором. Будем совместно поддерживать правые начала и радеть о благосостоянии и величии нашего царства.

Покорная речь Чиабера смягчила гневное сердце патриарха, он благословил его и многозначительно произнес:

– Не подобает тебе, служителю порядка и благочиния, колебаться в мыслях и склоняться на сторону крамольника, которого мы в недалеком будущем изгоним из пределов нашего отечества. Царицу утверди в мыслях, что корона дана ей для царствования, а не для покрытия богохульников.

Русудан не сказала больше ни слова, видя, что всякие возражения бессильны сломить и переубедить патриарха, лишь ожесточат его, что может гибельно отразиться на судьбе Сослана. Она склонила голову под благословение и с покорным видом поцеловала руку патриарха.

– Употреблю все старания, чтобы исполнить Вашу волю, святой отец! Не торопите, ибо душа царицы насыщена печалью, трудно ей поддаться увещаниям.

– Время не терпит отлагательства! – сурово сказал Микель. – Безрассудно тешить себя надеждами, которым никогда не суждено воплотиться в жизнь. Скоро прибудет русский князь, и царица должна встретить его с подобающими почестями.

Чиабер и Русудан молча расстались с патриархом и в глубокой задумчивости вышли из покоев. Когда Абуласан остался наедине с Микелем, между ними произошла беседа, которой они не хотели открывать никому из своих единомышленников во избежание огласки и шума.

– Не говорил я тебе, что Чиабер – хитрый лис, который больше печется о своей выгоде, чем о пользе церкви? – промолвил после некоторого молчания патриарх Микель, – а Русудан – старая лукавая женщина, которая с одинаковым усердием готова служить богу и мамоне, лишь бы не потерять своего места при дворе и находиться при царице. Не особо ретиво являлась она выполнять наше поручение, и не ошибся ли ты, возложив свои упования на нее?

– Не ошибся, святой отец! – твердо возразил Абуласан. – Русудан готова умереть за царицу и пуще всего боится, что царевич Сослан втянет страну в раздоры и волнения и навсегда лишит царицу покоя.

– Хочу я поведать тебе главное и нерушимое, – произнес Микель. – Не страшно нам, если уговоры Русудан ни к чему не приведут, и царица будет отстаивать своего избранника. Крамольник мне сказал в храме: «Кто положит запрет на сердце царицы?» Теперь он увидит, что церковь положит запрет на непокорное сердце, и цареубийца не наследует престола Иверии. Другое нам страшно. Все наши усилия останутся тщетными и бесплодными, если нечестивец будет возле царицы и мы не примем меры к его окончательному устранению.

Абуласан хотел спросить патриарха, какие меры он думает принять для устранения царевича, но Микель, озабоченный своими мыслями, продолжал без всякого стеснения, так как хорошо знал, что Абуласан не только поймет его, но и приведет намеченные им планы в исполнение.

– Следует царице внушить мысль о том, чтобы отправить этого грешника для искупления греха в Палестину. Как известно, Саладин в битве при Тивериаде разбил крестоносцев, захватил крест, на котором был распят наш спаситель. Царица, узнав об этом, хотела предложить султану большую сумму денег и снарядить к нему посольство. Кому лучше, как не ее любимцу, ехать для этого дела к султану и вести с ним переговоры? По своему неукротимому нраву он ни перед чем не остановится, пробьется к самому Саладину и либо выкупит у него крест, либо обретет там погибель.

Абуласан выслушал Микеля с почтительным вниманием, долго обдумывал предложение патриарха и после тщательного взвешивания всех обстоятельств, наконец, ответил:

– Мудрому свойственно предугадывать события. Надлежит всемерно поддерживать мысль Вашу, так как она безболезненно и к общему благу разлучит царицу с ее приверженцем. Но не следует забывать, что наш мятежник отличается неимоверной силой, в храбрости и отваге никто не может с ним сравниться. Если пустить царевича в бой, то безрассудно ждать его поражения, – мы будем лишь содействовать его славе. Надлежит действовать не силой, а хитростью, которая скорее приведет нас к намеченной цели. Как известно, император Исаак не может простить, что у нашей царицы воспитываются Комнены, которые рано или поздно отнимут престол его сына. Он давно ищет случая захватить какого-нибудь важного заложника и через него получить обратно Комненов. Необходимо сделать так, чтобы царица отправила свое посольство через Константинополь. Мы заблаговременно направим туда доверенных лиц, которые известят обо всем императора Исаака". От Исаака он не скоро освободится, а за это время царица выйдет замуж за русского князя и забудет про царевича.

Микель задумался. Он был фанатиком в отношении церковных канонов и упорно боролся с вероотступниками, но в то же время он готов был даровать им прощение, если они искупали свою вину и приносили публичное покаяние. Его прельщала мысль, что Давид Сослан поедет в Палестину и привезет древо креста, так как, по его мнению, таксе опасное и невероятное дело мог совершить только человек, которому ничто не было страшно в жизни и который мог состязаться с самим грозным султаном. Про себя Микель полагал, что таким человеком именно и являлся Сослан. Кроме того, Микель считал приобретение креста великим, хотя и неосуществимым делом, и думал, что тогда иверская церковь возвеличится перед всеми церквами и не будет в зависимости от Византии. Ради этого он готов был примириться с крамольником, тем более, что за время его отсутствия царица сочеталась бы браком с русским князем, и Сослан больше не был бы претендентом на трон Иверии.

Поэтому план Абуласана не встретил с его стороны особого одобрения, но он не стал и противодействовать ему, будучи уверен, что Исаак побоится иверской царицы и не тронет ее посланника.

Он поднялся и сказал:

– Всяческой похвалы достоин тот, кто не силой, а умом побеждает врагов. Я давно располагал послать дары и приношения греческим монастырям и войти в сношения с константинопольским патриархом. Надеюсь склонить царицу, чтобы она отправила свое посольство в Палестину морем, через Константинополь. Остальное предадим воле божьей!

Абуласан поднялся, понимая, что беседа с патриархом закончена и что ему придется действовать в этом деле самостоятельно, полагаясь больше на свою изобретательность и единомышленников, чем на Микеля. Впереди предстояло много хлопот с посылкой доверенных лиц в Константинополь, и он торопливо удалился.

* * *

Ночь. Но в оружейной мастерской работа не приостанавливается ни на минуту. Все также непрерывно пылает огонь в горнах, искрится раскаленный металл и возле наковален беспрестанно мелькают усталые лица оружейников, кующих оружие для богатых, владетельных князей Иверии. Дверь приоткрылась и вошел Арчил, видимо, обеспокоенный ночной работой, которая обычно производилась по особо важному заказу. Мрачная обстановка навевала на Арчила мрачное настроение.

– Что делаете? – тихо спросил он знакомого мастера.

– То и делаем, – тоже тихо ответил мастер, отличавшийся крутым и прямым характером. – Куем оружие для врагов, а надо было бы ковать против них. Мы для них ослы, навалят поклажу – вези! И везем! А когда упадем – поднять некому.

– Что верно, то верно, – поддержал Арчил. – А на кого сейчас работаете?

– Разглашать не приказано, – сердито произнес мастер. – Разве не знаешь, что наше дело тайное? Князья скрывают друг от друга, кому что заказывают… Если станем болтать языками, – будем отвечать головами. Одно только и слышим: скорей, скорей! Ни днем, ни ночью не отдыхаем.

– Таиться нам друг от друга нечего, – не повышая голоса, чтобы не слышали другие, сказал Арчил. – Вся беда в том, что своих тайн не бережем, а за чужие готовы ответить головами.

– А для чего тебе это? – резко переспросил мастер.

– Для проверки, чтобы знать, одному ли хозяину служим или двум? – и еще тише добавил: – С печатью? – Значит, тебе тоже дали заказ? – оживился мастер. – Ловкое дело! Сразу двум оружейникам. Слыхал я, – более дружелюбно продолжал он, – доверенные люди едут в Константинополь с важным поручением от визиря. Видимо, большие дела затеваются.

– Доверенные люди? – переспросил Арчил, глубоко вздохнул, больше ни о чем не расспрашивая мастера, простился с ним и вышел. Одно только было у него в мыслях: к чему Абуласану понадобилось так много оружия, какие у него были планы и с кем он собирался воевать в Константинополе?

Луна была на ущербе, зато звезды ярко горели в вышине, и казалось, что от их блеска на улицах становилось светлее. В полутьме загадочно высились неподвижные кипарисы, темной непроходимой чащей раскинулись кругом сады и цветники, совсем мрачными великанами казались неприступные замки феодалов, погруженные во тьму и полное безмолвие. Среди ночного мрака Арчилу чудилось, что за этими крепкими стенами, наверное, творились всякие беззакония, лились слезы обиженных и угнетенных рабов, но об этих стонах никто не знал, до мира не доходили слухи о совершаемых здесь тайных убийствах. Грозно нависали над городом волнистые гряды гор, откуда в любой момент мог появиться неприятель и напасть на беззащитный город.

Боясь сбиться с дороги, Арчил смотрел на звезды. Он знал, что надо идти по линии созвездия Южного Креста, который был так хорошо виден из его сакли. Вдруг мимо него промчался всадник, осадил коня на полном скаку и крикнул:

– Эй, человек, остановись!

Арчил от этого неожиданного крика обомлел, сердце забилось от страха.

– Что ты шляешься ночью? Укажи мне дорогу, – он запнулся, – кто у вас тут первый человек в государстве?

– Никого я не знаю, – пробормотал в смущении Арчил. Я бедный человек. Ремесленник. Что я знаю, помимо своей работы?

– Не болтай зря! Едем со мной!

– Куда я поеду? Бога ради, отпусти меня! – взмолился Арчил. – Иду домой не с гулянки, а из мастерской. Еле живой. Что тебе надо? Куда я поеду?

– Не разговаривай! Ты мне нужен! – крикнул всадник, посадил впереди себя Арчила и, крепко обхватив его рукой, свистнул, и конь помчался вперед, видимо, хорошо знал нрав и привычки своего хозяина.

– Слушай! Говори мне правду, – сурово произнес всадник, – кто ты?

– Оружейник, – признался Арчил, но тут же решил, что надо как-то отгородиться от расспросов всадника, – работаю у главного мастера, как говорится, на побегушках.

– Ерунду не болтай! Оружейник, так оружейник. Ты можешь помочь в одном важном деле. Понимаешь, мне нужно знать: где находится сейчас царевич Сослан? В городе или в горах?

– Откуда мне знать про него? Я с ним дел не имею и знать о нем ничего не знаю, – твердо заявил Арчил, а про себя подумал: «Вот что ему надо! Куда хватил! Видно, хочет расправиться с ним!» А всадник продолжал:

– Слушай! Ты будешь на всю жизнь обеспечен, если окажешь мне услугу. Узнай точно, где скрывается царевич Сослан, и немедля сообщи мне. У вас в мастерских заказывают оружие все рыцари. Через них можешь узнать про него.

Арчил пришел в ужас. Он вспомнил слова Мелхиседека, как нужно сего остерегаться, и понял, что попал в руки тех страшных заговорщиков, которые сеяли смуту в государстве. Он заохал, застонал, точно от сильной боли, и невнятно пробормотал:

– Ох… умом-то я поврежден. Я такое наделаю, что все дело испорчу. Найди кого поумнее, а у меня в голове такой шум стоит, что ни людей, ни слов не различаю.

И действительно, всадник заключил, что спутник его не годится для таких тонких поручений, и больше ничего не говорил. Между тем близился рассвет, и Арчил с облегчением вздохнул.

Когда они подъехали к Сионскому собору, ночной сумрак заметно рассеялся, стали виднеться очертания человеческих фигур, спешивших в храм к утренней службе.

Всадник вдруг резко остановил коня и, очевидно, желая скрыть себя, повернулся так, что Арчил никак не мог видеть его лица, и затем столкнул его с седла.

Однако Арчил успел заметить, что у закованного в латы всадника лицо было изуродовано глубоким шрамом, отчего оно казалось жестоким и мрачным. Всадник тронул коня и с усмешкой крикнул:

– Эх ты! Бедный оружейник! Упустил свое счастье. Но пусть трепещут властелины! Придет их смертный час! – и мгновенно исчез.

– Кто бы это мог быть? – в страхе спрашивал себя Арчил, но радовался, что избавился от ужасной опасности. Страшась, что грозный всадник может вернуться обратно и схватить его, Арчил зашел в собор и оставался в нем до конца службы, все думая о загадочной встрече, которая потрясла его воображение.