Текст книги "Тамара и Давид"

Автор книги: Александра Воинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Чиабер оживился и с большой точностью доложил о состоянии пограничных войск, о мелких столкновениях с турками-сельджуками и о вновь построенных крепостях с каменными стенами и башнями, которые могли выдержать любое нападение неприятеля. Затем он осторожно коснулся выполнения эриставами своих обязательств.

– О, державная царица! Да не будет сказано в укор Вашим подданным, но многие из влиятельных князей составляют свои ополчения, хотя по мирному времени в них нет никакой надобности. Они тратят большие средства на содержание дружин, перенимают западные образцы вооружения; причины подобных затрат никому не понятны. Я полагаю, что они имеют недобрые цели и втайне готовятся поднять мятеж в стране.

Тамара с грустью выслушала сообщение Чиабера, которое подтверждало ее собственные догадки о заговорщических планах сторонников Абуласана, и с укоризной произнесла:

– Сколько милости было проявлено, сколько благодеяний им было оказано, однако же неверный остается неверным и злоумышленник продолжает замышлять злое. Видно, гнилые корни никогда не дадут здоровых побегов. Прикажи военачальникам, чтобы они строго следили за зачинщиками и не позволяли им собирать свое войско. Затем, прошу тебя, обрати всемерное внимание на нужды народа, чтоб не было в стране нашей недовольных, готовых к мятежу и брани.

– Откуда же быть недовольным при таком милостивом царстве, великодушная царица? – с некоторым удивлением отозвался Чиабер, даже не представлявший себе, чтобы простые люди могли испытывать недовольство. – После недавнего набега турок, – продолжал он, – страна наполнилась пленными, и каждый из горожан, те же ремесленники, могут взять себе их в услужение, что и делается у нас повсеместно. Помимо того, торговые люди пользуются большими льготами со стороны Вашего величества и пребывают в довольстве, – закончил Чиабер, видимо, стремясь успокоить встревоженное чувство царицы и не дать ей возможности думать о нуждах народа.

– О каком довольстве может идти речь? – с внушительной ноткой в голосе произнесла царица. – Разве мне неизвестно, что наши владетельные князья безжалостно расправляются с бедными и не отпускают должников на свободу? Известно, что бедняки нуждаются больше в милосердии, чем справедливости. Посмотри, сколько жалоб, – она указала рукой на свой рабочий столик, – поступает ко мне, жалоб на несправедливости и притеснения. Народ просит у меня защиты. Обидчиков и угнетателей нельзя оставлять без наказания! – Слова царицы прозвучали твердо и решительно и привели в смущение Чиабера. Он даже и подумать не мог о каком-либо наказании владельцев крупных поместий за их действительно жестокое обхождение с подвластными им крестьянами, находя, что такой порядок установлен свыше.

– О, царица! Ваш раб у ног Ваших, не будет навлекать на Вас неприятности, вызывая злобу и вражду среди именитых князей! – Сокрушенно произнес он. – Настанет время, когда они сами смирятся и станут Вашими послушными рабами. Но сейчас нельзя сеять среди них смуту, она будет направлена против Вас и может подорвать величие Вашего царствования!

Тамара смотрела на него пристальным, испытывающим взглядом, как бы стараясь проникнуть в его скрытые мысли.

– Поведай правду, откуда нам грозит опасность, чтобы мы могли достойным образом подготовиться и встретить во всеоружии противника!

– Непристойно докладывать Вашему величеству о неразумии подданных, чьи деяния вызывают скорбь и осуждение, – со вздохом ответил Чиабер. – Даже наш наставник душ, патриарх Микель, не устоял против соблазна. Но да будет ведомо Вашему величеству, что царевич Сослан ненавидим многими за свой горячий нрав и отвагу. Как гром с неба, грянул он, все онемели, потеряли способность говорить, со страхом и трепетом взирают на него, ожидая расправы. Кто из наших князей согласится попасть под его железную пяту? Кто захочет сменить власть легкую на могучую и всесильную, безжалостно сокрушающую всех непослушных и упрямых?!

Смелые и дерзновенные слова Чиабера, который до сих пор не позволял себе открыто беседовать с царицей об опальном царевиче, убедительно показали Тамаре, что ее дальновидный министр предвидел ожесточенное сопротивление сановников, которые могли мириться с щедрой царицей, но никогда не потерпели бы на троне сильного и непоколебимого человека, презиравшего их домогательства к власти.

И впервые после долгих лет молчания Тамара решила начать беседу с Чиабером о событиях, бросивших мрачную тень на все царствование ее отца и заставивших уйти в изгнание Давида Сослана. При дворе обычно никто из приближенных не осмеливался огорчать царицу печальными воспоминаниями, а ее противники не думали проливать свет на это темное дело, которое они сами создали в целях устрашения ненавистного им царевича.

Чиабер удивился, заметив необычное волнение царицы, и с испугом подумал, что она разгневалась на него, но вместо гневного обращения он вдруг услыхал слова тихие, грустные и сердечные:

– Давно мне хотелось спросить тебя о том, что непрестанно мучит мое сердце и не дает мне ни днем, ни ночью покоя. Прошу тебя, раскрой мне истину о смерти Демны. Да не будет лжи в твоих устах и не бойся открыть мне правду! Прошло десять лет, а я не могу забыть тот страшный день, когда разнеслась весть о его гибели. До сего времени нет мира в стране, и царевич Сослан не может снять с себя обвинение, бесчестьем покрывшее его имя.

В покои неслышно вошла Русудан, узнавшая о приходе Чиабера и имевшая намерение принять участие в их беседе. Тамара пригласила ее сесть рядом с собою. Чиабер ободрился присутствием Русудан, будучи уверен в ее крепкой защите и покровительстве. Ничто его так не пугало, как напоминание о загубленном царевиче Демне. Он был бы счастлив уклониться от неприятной беседы, но понимал, что если царица обратилась к нему с этой неожиданной для него просьбой, то не отпустит до тех пор, пока не услышит искреннего и полного признания.

Он глубоко вздохнул, показывая этим вздохом, как трудна и невыполнима просьба царицы в такое тревожное время.

– Приличней мне было бы, недостойному, в веригах проводить дни своей жизни в монастыре, чем быть осыпанным милостями Вашего величества, – ответил он вкрадчиво и неспешно. – Не могу забыть про несчастного Демну, который поддался наветам Орбелиани и навлек на себя гибель. Сколько раз я говорил ему, чтобы он не думал о себе больше того, что положено, и что Орбелиани больше заботятся о своих выгодах, чем о пользе Иверии. По молодости лет Демна склонился на льстивые заверения князей, которые только и думали, как поднять племянника против дяди. Но бог судил иначе. Когда войска восставших заперлись в Дорийской крепости, я вел тайную переписку с Вашим отцом, вымаливая пощаду Демне, а его умолял ввериться великодушию дяди, царя Георгия. Он послушался моего совета и вышел из крепости, но что было с ним после того, я не знаю. Вашему величеству известно, что Иванэ Орбелиани хотя и сложил оружие, но был закован в железо и брошен в темницу, где и умер; братья его казнены, и только один Липарит с сыновьями спасся бегством в Персию.

В его словах звучал невольный упрек Георгию за нарушение своего обещания, данного Орбелиани, – помиловать его; и Тамара, уловив укор, с явным недовольством возразила:

– Почему ты умолчал, что Орбелиани хотели жестоко расправиться с нашим домом: отца – лишить престола и посадить в темницу, меня – ослепить и заточить в монастырь? Но не об этом сейчас скорбит душа моя! Продолжай свою речь! Что произошло с Демной, когда он вышел из крепости? Почему он бесследно исчез, не явившись к отцу? Припомни все обстоятельства! Назови мне тех людей, что находились при нем в последний день и кто сопровождал его в царский лагерь?

Вопрос царицы еще более смутил Чиабера. Не мог же он признаться ей, что, находясь в стане зачинщиков, он в то время больше всего трепетал за свою участь, стремился как можно скорее перебежать на сторону Георгия и постыдно бросил Демну вместе с Орбелиани. Кроме того, он не хотел давать царице сведений, могущих в будущем как-либо опорочить его перед владетельными князьями, которые почти все участвовали в бунте против Георгия, и поэтому сделался еще более осторожным.

– О, милостивейшая царица! Не могу без ужаса вспомнить об этом дне, а память не сохранила мне ничего достоверного. Царевич не пожелал дожидаться ни меня, ни Орбелиани, а со своим оруженосцем помчался прямо к главнокомандующему царскими войсками, надеясь через него получить свидание с дядей и испросить себе прощение. Главнокомандующим же, как известно, был тогда царевич Сослан, и, кроме него, никто не может знать о судьбе Демны.

– Царевич Сослан не дождался Демны и не видел его, так как он пропал по дороге, – прервала его Тамара, видя, что Чиабер уклоняется от правдивого ответа, и с несвойственной ей горячностью продолжала. – Князья отомстили отцу. Тебе известно, что я, не скупясь, раздавала свои сокровища, наполнила ими все монастыри, церкви в надежде, что бог услышит молитву мою, Но, видно, всевышний требует от нас не слез и милостыни, а дел, направленных к тому, чтобы раскрыть тайну этого убийства и снять, наконец, с царевича Сослана тяжкое обвинение!

Чиабер с испугом посмотрел на царицу, боясь, что она что-то узнала и решила уличить его в лицемерии и предательстве.

– Кому по силам совершить это дело? – нерешительно произнес он. – Прошло столько времени, что и самое воспоминание о нем изгладилось из памяти людей. Многие из тех, кто были свидетелями этого печального события, уже давно спят вечным сном в могиле.

– Ты требуешь невозможного, мое солнце! – отозвалась, наконец, Русудан, опасаясь, что царица вступила на ложный путь, грозивший многими бедами. Она быстро решила в уме действовать совместно с Чиабером и отговорить Тамару от этого опасного и, по ее мнению, бессмысленного дела, которое не могло принести стране ничего, кроме волнения и раздоров.

– Для тех, кто стремится раскрыть правду, нет ничего невозможного! – спокойно отклонила ее возражения Тамара. – Для того власть в наших руках, чтобы мы утверждали правду, преследовали беззаконие и уличали нечестных. Терпению моему положен предел; я настоятельно прошу, чтобы были найдены виновники этого злодеяния, ибо свершить суд божий никогда не поздно. Не забывайте, что многие участники этого восстания живы и не утратили памяти о происшедшем. Употребите все силы на поиски оруженосца и князей, которые сопровождали Демну в последний раз, и ваше усердие будет вознаграждено по заслугам.

– О, милостивейшая царица! – возгласил Чиабер в смятении. – Недостойный раб Ваш готов положить жизнь свою, чтобы исполнить Ваше повеление, но кто может проникнуть в судьбы божии, которые подобны безднам, где теряется разум человеческий? Подумайте, Ваше величество, что ожидает нас, если мы снова подымем старую вражду? Не навлечем ли новую беду на царевича Сослана, начав дело, которое не сможет благополучно закончить?

– Всякое дело, начатое с благой целью, всегда увенчается успехом. Нельзя только колебаться и быть двоедушным, – ответила царица и отпустила Чиабера, дав ему строгий наказ: вести тайное расследование и взять под надзор наиболее подозрительных и мятежных вельмож, которые составляли заговоры против покойного отца ее, Георгия.

Чиабер удалился с сокрушенным сердцем, так как втайне опасался воцарения Сослана и предпочитал жить в мире с князьями, чем отстаивать правду царевича, в которой он и сам не был достаточно уверен. Русудан, видя, что Тамара не охладевает, а, напротив, сильнее разгорается в своем желании выяснить истину, предпочла некоторое время помолчать, ожидая пока царица сама возобновит с ней беседу.

– Я уверена, – произнесла Тамара, – что Чиабер знает больше того, в чем сейчас признался мне. Он не прибавил ничего нового к тому, что нам известно, хотя находился в близких сношениях с зачинщиками и мог услышать от них в то время более правдивые свидетельства об исчезновении Демны. Но Чиабер сделал одно правильное указание. Если Липарит Орбелиани уцелел со своими сыновьями, то нам нечего искать более верного и правдивого свидетеля. Надо послать всюду гонцов, чтобы найти его. Непостижимо мне, как я могла столько времени быть в бездействии и дать распространиться клевете, вместо того, чтобы пресечь ее в самом начале.

Русудан почувствовала, что между ними опять произошла размолвка. Как ни была крепка и нежна их дружба, любовь к Давиду была неизмеримо сильнее и глубже этой дружеской привязанности и могла охладить чувства Тамары к ее воспитательнице. Едва скрывая свое недовольство и тревогу, Русудан поспешно поднялась с места.

– О, горе мне! – жалобно произнесла она. – Не я ли воспитывала вас вместе с Давидом, не я ли хранила и лелеяла вас и ради вас готова была на все жертвы! А теперь я вижу твою печаль и вместо утешения приношу тебе одно огорчение. Но что я могу сделать? Лучше, если бы закрылись мои очи и оглохли мои уши, чтобы я не видела твоих слез, не слыхала злых речей твоих врагов и не трепетала за каждую твою ошибку. Не могу умолчать, какая над нами нависла угроза. Алексей Комнен, сын убитого Андроника, воспитывался у нас, в Иверии, а теперь ты приютила у себя еще и малолетних внуков Андроника. Царствующий сейчас в Константинополе Исаак затаил злобу против тебя, что ты дала убежище ненавистным ему Комненам. В любой момент Микель может обратиться за помощью к греческому патриарху и возмутить греков против тебя.

Напоминание Русудан сильно уязвило, но не смутило Тамару; и она, не замедлив, ответила:

– Никто не давал права императору Исааку вмешиваться в наши дела и мстить мне за несчастных внуков Андроника. Разве войска наши обессилели, а мечи наши обратились в воск, чтобы я могла бояться нападения греков и прощать императору Исааку все его злодеяния? Поверь мне, не так страшны враги извне, сколько внутри, в недрах самого нашего царства.

Они расстались без обычных ласковых слов и заверений в любви, так как сердца их были переполнены чувствами, резко несходными между собою, а мысли, хотя и были направлены к одному и тому же человеку, приводили их к еще большему душевному несогласию и расхождению.

* * *

Высоко в горах, возле уединенной пещеры, сидел погруженный в глубокое раздумье печальный витязь; у ног его лежали воинские доспехи и меч был воткнут в землю. Он сидел неподвижно, охваченный беспредельным чувством одиночества и тоски, но плененный дикой красотой горных вершин невольно забывал на время о своем горе.

Жизнь в горах, полная опасностей, выработала в Сослане, как и во всем овсском народе, чувство бесстрашия, беспримерной отваги, отчаянной решимости защищать свою жизнь и отечество. Иверия, красивейшая горная страна, все время подвергалась чужеземным нападениям, раздиралась феодальными смутами.

Перед глазами Сослана как бы проходила жизнь страны. По правую сторону от него мирно паслось стадо оленей, слышался топот копыт и мерный шорох передвигающихся животных. В горах бесчисленными стадами бродили туры, настолько быстрые, ловкие, что казались крылатыми.

Солнце склонилось к западу и яркими лучами золотило далекое пространство, все, что можно было охватить взглядом: и вершины гор, и глубокие пропасти, зияющие мраком, и небольшие полянки, покрытые зеленью. Цепи снеговых гор тянулись по черте горизонта и, залитые лучами солнца, казались огненными в красках багрового заката.

Сослан сидел на уступе скалы, кругом было тихо и безмолвно. Он ждал Мелхиседека, который должен был сопровождать его к царице. Тишина изредка нарушалась доносившимся издалека блеянием овец, затем надолго все смолкало. Давид пристально смотрел вниз, пытаясь разглядеть лепившиеся по склонам гор небольшие сакли с виноградниками, разбросанные мелкие селения, где протекала мирная жизнь поселян. Сослану показалось, что спокойней и приятней этой жизни нет ничего на свете. Мирный труд земледельца, стадо овец с чабанами, горы с их величественной, поражающей красотой, где всегда можно было укрыться от любого обидчика и притеснителя – представлялись ему теперь верхом земного благополучия, где человек был надежно защищен от любых неожиданностей.

Но мысли Сослана были вдруг прерваны пронзительным визгом, который, не успев стихнуть, был подхвачен многоголосыми криками, свистом и далеко разносившимся по горам Детским жалобным плачем. Сослан вскочил и схватился за меч, чтобы поспешить на помощь пострадавшим, но в это время заметил человека, бежавшего с быстротою и ловкостью тура, видимо, желая спастись в горах от преследования.

Увидев могучую фигуру Сослана, он сильно испугался, начал метаться по сторонам, а потом, решив идти навстречу опасности, быстро стал взбираться по круче прямо к тому месту, где находился Сослан. Беглец поднялся, пот лил по его лицу, на рваной одежде были видны следы крови, он весь был мокрый, покрытый не то пылью, не то грязью. Лицо выражало крайнюю изнуренность и отчаяние; впалые щеки, иссохшиеся от жажды губы придавали ему вид полумертвого человека, светились одни только глаза. Он бросил шапку и в полном изнеможении повалился на землю. Давид быстро налил в кружку вина и наклонился к нему.

– На, выпей, – участливо произнес он, – подкрепись!

Беглец приподнялся, с жадностью выпил вино и сразу оживился.

– Спасибо, добрый воин! – с трудом произнес он и сел у ног Сослана.

– Что это были за крики? – спросил Давид, проникаясь участием к незнакомому пришельцу. – Кто кого обидел?

– И не спрашивай, добрый воин. Опомниться не могу от страха. Что было… Гляди! – крикнул он, показывая рукой на пламеневшие в лучах солнца, холмы и горные ущелья, где мелькали черные точки бегущих людей, которые рассыпались далеко по окрестности и оглашали воздух громкими воплями.

– Почему они бегут, – воскликнул Сослан, и у него опять возникло желание схватиться за меч. – Скажи мне, что случилось? Как помочь людям?

– Уму непостижимо, какое страшное дело случилось. Камня на камне не осталось. Был дом, была семья, а теперь ни дома, ни семьи.

Наступило молчание. Сослан ждал, пока бедняк успокоится, и не торопил его с расспросами. Наконец беглец пришел в себя и, медленно припоминая, как все произошло, запинаясь, начал рассказывать:

– Видишь, как было дело. Поутру князь с гончим псом проезжал через нашу деревню на охоту. Навстречу им попался кот, пушистый, как лисица. Завидел его пес, рванулся, поднял его, сдавил и кот подох. Мальчишка из пращи бросил камень, да так ловко, что пес упал с пробитой головой. Князь взревел, затрубил в охотничий рог, собрал свой отряд, и началась расправа. Народ кричит: «Караул!», «На помощь!», «Бьют!». По всем селениям разнеслась тревога. Бежит народ, кто с вилами, кто с дубиной, кто с ножом. Князь от злобы разум потерял; послал отряд, за ним другой. Пощады не велел никому давать. Народ кричит: «Убийца, душегуб!» Началась резня. Рубили, резали, громили, а князь все больше в ярость приходил. Велел сжечь наше селение и всех выселить до одного. Поднялся такой плач, что страшно было слушать. Кто что мог, схватил и бросился бежать в горы. В один час стали голыми и нищими.

– Скажи мне, – воскликнул Сослан, – кто посмел совершить такое злодеяние?

– Добрый воин! Не осмелюсь даже назвать его имени. Все равно не справится с ним никто. А нас он может погубить!

Несчастный молчал, по лицу его текли слезы. Испытание, выпавшее на долю его деревни, казалось ему страшным и жестоким. Но Сослан во что бы то ни стало хотел узнать имя злодея.

– Скажи! – повторил он. – Не бойся! Насильник будет наказан.

Но беглец молчал, не веря уже ни во что хорошее, боясь излишней болтливостью накликать на себя и на поселян большее несчастье. В этих горах одинокий витязь казался ему таким же обездоленным и слабым, как и он сам, и от него нечего было ждать помощи в таком трудном деле.

– Я расскажу царице, – продолжал Сослан, – она накажет обидчика.

– Какое царице до нас дело? – с горечью возразил поселянин. – Разве князья слабее царей! В своих поместьях они что хотят, то и делают. Мы – их рабы, и жизнь наша в их руках. Никогда они не слушаются и не будут слушаться.

Правдивые слова поселянина заставили Сослана призадуматься. И правда, что могла для них сделать сейчас Тамара? Как она могла защищать несчастных, когда не могла даже заступиться за них, и сама временно рассталась с Давидом, не имея возможности противопоставить свою волю воле непокорных князей! Разве сам Давид не был вынужден удалиться в Осетию из-за гнусной клеветы? Против кого он мог поднять меч, когда сам находился в положении осужденного? Острое возмущение против совершенной несправедливости сменилось глухим состраданием к несчастному, и он не горел больше желанием встать на его защиту. В это время показался Мелхиседек, осторожно оглядываясь по сторонам; один его вид еще больше убедил Давида, что он не мог сейчас помочь крестьянам в этой стычке с князем. Ходатайствовать за них перед царицей, это значит вовлекать ее в ссору с каким-нибудь могущественным князем и подвергать жестокому мщению со стороны бесчисленных противников в то время, как он находился вдали от нее.

Сослан дал ему денег, указал укромное убежище, где тот мог пересидеть трудное время, затем поднялся, собираясь уходить вместе с Мелхиседеком. Мелхиседек обладал большим умом, мог хорошо разбираться в трудных обстоятельствах и всегда живо отзывался на человеческие страдания.

– Не горюй, – успокоил он Вартана, так звали поселянина, – из каждой беды можно найти выход. Я тебя устрою пастухом в дальний монастырь, на границу. Там большое стадо и монахи ищут пастуха. Там можно надежно укрыться от гнева хозяина. Есть ли у тебя дети?

– Один мальчонка. Он убежал к дяде верст за десять. Мы с ним уговорились, как стихнет все, я его найду у дяди.

– Пока побудь здесь. А завтра я к тебе вернусь и все устрою, – Мелхиседек достал из сумки хлебец, сыр и подал Вартану. – Жди меня и не уходи! Кстати, я разузнаю, что сталось с твоими соседями.

Они простились и начали спускаться вниз, в долину, где их ждал с конями Гагели, который должен был вместе с Мелхиседеком сопровождать его к царице. Стемнело. В горах стало мрачно и безмолвно. Один филин своим заунывным плачем нарушал тишину гор.

Пока Сослан был погружен в мысли о предстоящем свидании с царицей, Мелхиседек беседовал с Гагели о всем слышанном от Вартана.

– Как можно так поступать?! Вся деревня сгорела, люди остались без крова, без имущества. В какой-нибудь час всего лишились.

– Чье это владение? – спросил Гагели. – Надо было вызвать князя на поединок. У нас много рыцарей, которые хотели бы оправиться с притеснителями, обагряющими руки свои кровью поселян.

– Не сказал имени. Наверно, боится расправы. До того обезумел от страха, что думает только о том, как бы не погубить жизни своей.

Они въехали в столицу ночью, когда движение в городе стихло, и они могли безбоязненно подъехать ко дворцу в Исани. Сослан, полный волнения, молча простился с Гагели, приказав Мелхиседеку укрыться с конем у оружейника Арчила, пока верная рабыня царицы Астар не известит его о конце свидания.

Как только Сослан вошел в калитку сада, пряный запах ливанских роз почти лишил его привычной рассудительности, и он, не помня себя, устремился к угловой башне.

Мгновенно приоткрылась дверь, блеснул огонек, вышла женщина, покрытая длинной вуалью, и, сделав условный знак, чтобы он молчал, повела его за собою. Они поднялись по узкой витой лестнице в царские покои, никого не встретив на своем пути. Кругом было глухое безмолвие. Строгие профили комнат, мерцание драгоценных камней на сланцевых стенах, сияние златотканной и серебряной парчи и особая, затаенная тишина взволновали сердце Сослана, развеяли уныние и владевшее им горькое чувство безнадежности. Пурпурные, синие, зеленые кадильницы изливали мягкий свет, в курильницах тлело нарезанное алоэ, и он, вдыхая дивный аромат, покорно следовал за Астар, которая вела его в самые уединенные покои Тамары, где находились опочивальня и молельня царицы. Он поднял аксамитовый занавес, в тот же миг Астар скрылась. На низкой тахте сидела Тамара, печальная от обиды и счастливая от встречи с тем, кого она любила больше всего на свете. На голове у нее была повязка из другой ткани, длинные густые пряди черных волос кольцами вились вокруг шеи, нарядная узорчатая шаль покрывала ее плечи. Она сидела, замерев в ожидании, но, когда вошел Сослан, ее блестящие черные глаза ярко загорелись и грусть сменилась в них выражением смущения и застенчивой нежности. Видя, как он изнемогал от волнения, но сдерживал свои чувства, Тамара прервала тягостное молчание и тихо попросила его сесть рядом с нею. Сослан, боявшийся больше всего заслужить ее презрение, подошел к Тамаре с гордой почтительностью как рыцарь, который умеет достойным образом вести себя и может служить опорой своей возлюбленной. Он поцеловал край ее одежды, но сел не рядом, а напротив, несколько в отдалении и, не отрываясь, безмолвно смотрел на Тамару, не находя слов для беседы.

– Не огорчайся неразумием Микеля и не надрывай себя печалью, которой не может вынести ни одно человеческое сердце, – утешая его, сказала Тамара. – Мудрость состоит в том, чтобы покориться своей судьбе. Кто может нас разлучить с тобою? Разве мы не клялись великою клятвой принадлежать друг другу? Сердца наши неразрывны, и если я нарушу клятву, то пусть бог лишит меня рая, бросит меня в ад, и я навсегда потеряю свое царство! Никто не отнимет у тебя любовь, и пусть все силы ада соединятся против нас, я сохраню тебе верность и буду твоей, если мне суждено жить на этом свете!

Клятва, произнесенная с большой нежностью и в то же время с мужественной непоколебимостью, сразу успокоила Сослана.

– Я ждал смерти – ты воскресила меня для жизни! – воскликнул он. – Теперь я могу говорить с тобой, если будет нужно, вновь терпеть и переносить разлуку. Я готов встретить новые испытания и не поколеблюсь больше перед судьбой, какие бы удары она мне ни наносила!

Ласковая улыбка осветила лицо Тамары, ярко блеснула в ее живых черных глазах и убедительней всех слов показала, что царица осталась довольна ответом своего витязя. Завеса печали, разделявшая их, разорвалась, тоскующие сердца смягчились, горе притупилось, они сели, наконец, рядом и повели задушевную беседу, забыв на время о своих врагах, об их вероломстве и предательстве.

– Ты исцелила мое сердце, – тихо говорил Сослан, счастливый тем, что она разрешила ему поцеловать ее черные локоны и руки, унизанные драгоценными перстнями. – Пусть солнце отвратит от меня свои лучи, пусть небо обрушит на меня свой гнев, если я не сдержу мою клятву и оставлю тебя одну сражаться с врагами нашей страны! Микель отверг мою попытку к миру. Он крикнул мне: «Не мир, но меч!» Пускай отныне меч будет моим скипетром, я буду держать его до тех пор, пока меня не положат в могилу!

– Умному не подобает спешить! – остановила его Тамара, предвидя, что Сослан своей горячностью усилит гнев князей и навлечет на себя опасность, о чем предупреждала ее Русудан. – Я не хочу, чтобы ты был причиной раздора и пролил много крови. Помни: никто нам не причинит зла, если мы сами себе не будем врагами. Я не могу позволить, чтобы Иверия стала достоянием князей, которые хотят отнять у нас престол и поделить страну между собою.

За себя Сослан не боялся и предпочел бы открыто выступить против своих врагов, но он понимал, что сторонники Абуласана и Микеля не постеснялись бы воспользоваться его малейшей оплошностью, чтобы устроить заговор против царицы и лишить ее власти. Поэтому он не мог остаться равнодушным к предупреждению Тамары и замолчал, вновь вспоминая о своей беседе с патриархом и перенесенном оскорблении и разочаровании. В то время ему так надоело смиряться, терпеть и подчиняться ненавистным людям, что в нем вдруг вспыхнула нестерпимая жажда мщения и желание сразиться в открытом бою со всеми своими противниками, навсегда сокрушить их и остаться победителем в Иверии.

– Разреши мне показать им мою силу, – воскликнул он нетерпеливо, – неужели теперь, когда мы можем обвенчаться и вместе царствовать, я должен опять уйти в изгнание и носить на себе тяжкое обвинение! Пусть падут вероломные и страх овладеет их душами!

– Избавление к нам ближе, чем ты думаешь, не силой можно победить врагов, а правдой. Когда будут открыты виновники несчастной гибели Демны, тогда никто не посмеет противиться тому, чтобы ты был царем Иверии.

Но Сослан меньше всего думал сейчас о том, чтобы искать виновников смерти Демны. Он больше полагался на свою силу, чем на словесное убеждение закореневших в ненависти и злобе князей, чтобы добиться от них справедливости и примирения.

– Если бы даже сам Демна явился к ним и сказал, от чьей руки он погиб, то и тогда бы они ничему не поверили и продолжали клеветать на меня, – с мрачной убежденностью возразил Сослан. – Это лжецы, ничем не брезгающие, готовые на любое злодейство, чтобы разлучить нас с тобой и самим пользоваться властью. Один меч проложит мне дорогу к правде.

– От большой скорби у тебя помрачился разум, ты не ведаешь, что говоришь. Неужели ты думаешь мечом пробить себе путь к правде? Я даю тебе сердце за сердце и любовь за любовь. Для любви нет ничего невозможного!

Горячее признание, скрепленное сердечной лаской, успокоило Сослана, смягчило жгучую тоску и на время примирило его с тяжелой участью. Они предались мечтам о лучших и светлых временах, когда будут разбиты все вражеские ухищрения и они смогут управлять страной, насаждая просвещение и добродетель и усиливая ее могущество и величие.

Несмотря на пламенную страсть к Тамаре, доводившую его до безумия, Сослан был сдержан и почтителен, так как в представлении рыцарей того времени высшая любовь состояла в том, чтобы подавлять чувственные порывы и благоговеть перед владычицей сердца. Он готов был служить ей до смерти, сохранять верность и проявлять свою любовь в подвигах, покрывающих бессмертною славою самого героя и предмет его любви. Для любви он готов был пойти на все страдания, ни на что не жаловаться и в самом горе находить себе утешение. Вдали от любимой он мог безумствовать, терять рассудок, но вблизи он становился сдержанным и почти робким, не смел перейти границ, поставленных между ними жизнью и враждебными силами.

В конце свидания Сослан вспомнил про виденную им сцену в горах, про несчастье Вартана и нахмурился. Воспоминание о несправедливости и собственном бессилии жестоко затронуло его сердце, но, не желая огорчить Тамару, он не промолвил ни слова. Тамара сразу заметила в нем перемену, но объяснила ее утомленностью и грустью о предстоящей разлуке с нею. Однако Давид все-таки не удержался и загадочно бросил: